Текст книги "Братья Шелленберг"

Автор книги: Бернгард Келлерман

сообщить о нарушении

Текущая страница: 10 (всего у книги 26 страниц)

Книга вторая

1

В аукционном зале Дюваля и К ^{на Потсдаммер-штрассе продавалась с молотка знаменитая коллекция барона Флогвеля. В берлинском свете эта распродажа была событием. Барон Флотвель, бывший церемониймейстер королевского двора, некогда легендарный богач, за последние годы потерял свое состояние до последнего пфеннига, так что все его имущество в конце концов пошло с молотка. Одновременно с сокровищами Флотвеля продавались также старинные вещи, мебель, бронза, фарфор, декоративные предметы других лиц, преимущественно принадлежавших к обедневшей аристократии.}

Зал был переполнен. Знакомые профили некоторых хранителей музеев, лица известных антикваров, маклаков – совсем как до войны. Но публика была совсем другая. Много толстяков теснилось в рядах, с большими лысинами, широкими спинами и точно ватой набитыми боками, совершенно новые лица, никому не ведомые. Много дам в дорогих мехах, вкусы которых изобличали мало понимания. Обращали на себя внимание три изумительные норковые шубы, – одна из них раньше принадлежала герцогине.

Голова шла кругом от сокровищ, наполнявших помещение и сверкавших в витринах. Огромные, невероятные цифры, звучавшие в зале, доводили возбуждение до лихорадки.

В первом боковом ряду сидел пожилой, сухощавый агент, не упускавший ни одной особенно ценной или красивой вещи. Над жадными, как у хищной птицы, глазами нависал у него зеленовато-серый, облезлый парик. С бледным и мокрым от волнения лицом он трескучим сухим голосом боролся против всех этих фантастических цифр. Когда продавался Мане, дивный небольшой холст мастера, между агентом и популярным хранителем одного музея разгорелся страшный поединок. Другие любители и коллекционеры давно отстали, продолжали бороться только эти двое. Победил маленький маклак в парике, а хранитель музея, бледный и смертельно огорченный, вышел из залы. С тою же яростью маклак в парике боролся за старинное фамильное серебро барона Флотвеля. Как бешеный, схватился он из-за него с несколькими антикварами и кучкою разжиревших господ, но голос его оставался все так же трескуч, сух и неприятен. Снова победа осталась за ним. Эта борьба разожгла страсти еще сильнее, чем борьба из-за Мане, ибо фамильное серебро Флотвелей воздвигнуто было на аукционном столе, как серебряные клады какого-нибудь собора Дамы в шубах взволнованно поднялись со стульев, глаза у них разгорелись, никогда они не видели такого роскошного серебра. Борьба за него сделалась драматичной. Приятно было смотреть, как сдавался один толстяк за другим. Пусть никому не достанется это серебро! Аристократ, когда-то известный спортсмен-наездник, еще боролся некоторое время за клад Флотвеля. Этому можно бы; пожалуй, уступить его. Но нет! С какой стати? Даже удовлетворение почувствовали женщины в конце концов, когда бывшему спортсмену пришлось сложить оружие.

Победоносный маклак поправил парик на голове и утер пот с лица не совсем чистым платком.

Какая сила завоевывала все на этом ристалище? Иногда маклак в парике взвинчивал цену предмета до сказочной высоты, а затем внезапно отступал. Но серебро! Какая фантастическая сумма! Кому оно достанется? Неизвестному?

Один разжиревший шепнул, наклонившись к хрящеватому уху другого:

– Говорил я вам – это Шелленберг. Посмотрите, вот он стоит, этот высокий господин, который теперь записывает что-то в каталог.

– Не может быть!

– Почему не может быть? Говорю вам…

Венцель Шелленберг следил за аукционам с внимательным, сосредоточенным лицом и тихой добродушной усмешкой. Только по временам глаза у него расширялись, как у игрока, ставящего много на карту.

Несколькими рядами дальше стоял впереди, прислонясь к стене, фон Штольпе, тот маленький поручик с румяными мальчишескими щечками, который три года назад был посредником при покупке леса. Он, казалось, ревностно изучал каталог и только, когда цифры начинали чудовищно расти, скользил незаметным взглядом по лицу Венцеля. Когда Шелленберг сворачивал каталог, Штольпе незаметно проводил рукою по волосам, и в тот же миг маклак в зеленовато-сером парике уступал поле битвы другим.

Но вот дошла очередь до гарнитура Людовика XVI. Опять цифры помчались вверх, как ракеты. Опять, видимо, предстояла отчаянная схватка между агентом в парике и группой антикваров. Цифры так поднялись, что зала взволновалась и дамы снова встали с своих мест. Штольпе нервничал, посматривал на Шелленберга. Но тот, казалось, совсем не следил за аукционом – стоял и старался кого-то разглядеть среди публики. Вдруг он рассеянно повернул голову, поглядел в каталог, услышал трескучий, сухой голос маклака и свернул каталог. Однако было уже поздно. Следующие три номера не интересовали Шелленберга. Его взгляд поверх рядов публики устремлен был на кого-то: здесь, на аукционе коллекции Флотвеля, Шелленберг опять увидел Женни Флориан. Недели три назад Штольпе вскользь познакомил с нею Шелленберга. Здесь он ее сразу узнал по пепельно-золотистым волосам, мягко и просто собранным на затылке в скромный, нетугой узел. Ее профиль, к которому он мог теперь спокойно присмотреться, был классически красив. Стройная, плавная линия лба, под нею – сияющий, пытливый, ясный глаз, отливавший перламутром, лицо тонкое, мечтательное; поистине Женни Флориан не напрасно считалась одною из красивейших женщин Берлина Но вот она почувствовала на себе его взгляд и забеспокоилась.

– Кто эта блондинка? – спросил тогда он Штольпе.

– Женни Флориан! Она актриса, танцовщица; говорят, что она хорошо лепит, рисует. Поет она тоже.

– Много же у нее талантов, черт возьми! – рассмеялся Венцель.

2

Во время перерыва он увидел на лестнице Женни Флориан, болтавшую со Штольпе и с молодым человеком, с которым он как-то и где-то мимоходом уже познакомился. Он подошел и отвесил короткий, несколько сухой поклон.

– Разрешите поздороваться с вами, фрейлейн Флориан!

Женни покраснела. Ее ясный взгляд потемнел. Она немного склонила голову к левому плечу, как делала это всегда, когда бывала смущена.

– Господин Шелленберг! – сказала она.

Голос у нее был мягкий и нежный, но очень звучный.

Шелленберг обратился к ее спутнику с поклоном, еще более коротким, еще более сухим. Поклон этот Венцель усвоил себе за последние годы, он носил почти деловой характер и как бы выражал, что Шелленберг, в сущности, уже нимало не заинтересован в расширении своих знакомств.

– Простите, – сказал он, – я, к сожалению, запамятовал вашу фамилию.

– Это художник Качинский, господин Шелленберг, – поспешно сказал Штольпе.

Качинский немного скривил свой красивый рот и подал Венцелю руку с высокомерной небрежностью. Тем, что Шелленберг не запомнил его фамилии, он не был задет, это могло случиться. Но деловая сухость, с какою Шелленберг обратился к нему, уязвила его тщеславие. Непринужденность, уверенность, – чтобы не сказать больше, – с какою Венцель, не обинуясь, подошел к Женни, показалась ему в высшей степени неуместной. Когда с Женни беседовал сколько-нибудь заметный человек, Качинский, как это ни было глупо, мгновенно считал себя задетым в своих самых сокровенных чувствах и был готов к отпору. Это была не ревность, оттого что он давно стал выше таких чувств, это было постоянное опасение, что Женни могут в ком-нибудь пленить качества, отсутствующие у него. Венцель был человеком рослым, статным, и его окружал блеск нового, быстро и смело приобретенного богатства.

Венцель отлично заметил высокомерную ужимку на лице Качинского, но пренебрег ею.

– Очень прошу простить меня, господин Качинский, – сказал он гораздо любезнее. – Теперь я вспомнил точно – мы встретились у графини Поппау.

По счастью, это припомнилось ему в последний миг, и, между тем как он опять повернулся к фрейлейн Флориан, он вспомнил о том неприятном чувстве, какое испытывал под конец в гостиной графини. Эта графиня Поппау жила тем, что каждое воскресенье предоставляла свой салон одному обществу игроков.

Штольпе ввел Венцеля к графине. Венцель там несколько раз играл без всякого азарта, без удовольствия и решил избегать салона графини Поппау, сам не зная почему. Он чувствовал себя неуютно в этой атмосфере.

Среди игроков в этом салоне был один русский, очень элегантно одетый молодой человек с большим брильянтом на пальце. Этот брильянт показался Венцелю фальшивым, а он считал опасным играть с людьми, носящими фальшивые камни. Теперь он вспомнил, что рядом с этим русским сидел Качинский и однажды обменялся с ним улыбкой. Эта улыбка почему-то не понравилась ему.

Обо всем этом он думал, когда повернулся к Женни.

– Вы что-нибудь приобрели на этом аукционе, фрейлейн Флориан? – спросил он.

Женни покраснела от его взгляда.

– Ах, у меня нет денег! – воскликнула она, и сказав это, покраснела вторично.

Качинский выпрямился. «Как это глупо! – подумал он. – Зачем она говорит ему сразу, что у нее нет денег? Нельзя научить ее уму-разуму, прямо можно в отчаяние прийти!»

– А красивые вещи вы любите? – расспрашивал Венцель. Его восхищала растерянность Женни.

– Я люблю их страстно! – ответила Женни. – Как объяснить, что старинные вещи красивее современных?

Венцель пожал плечами.

– Кто же из современных людей так богат, чтобы заказывать подобные вещи? Если же у него есть на это средства, то уж, наверное, нет необходимого вкуса.

Качинскому показалось, что и ему нужно принять участие в беседе, и он небрежно бросил, лишь бы что-нибудь сказать:

– В прежнее время культурный человек имел возможность вживаться в господствующий художественный стиль, а теперь художественный стиль стареет в три года.

Шелленберг слушал его только краем уха, и Качинскому стало стыдно, что он сказал такую банальность.

– Я не умею различать отдельные стили, – сказала Женни. – Я только чувствую – это красиво, или это мне не нравится. Вы много купили, господин Шелленберг?

Этот вопрос опять показался Качинскому бестактным. Глаза его укоризненно блеснули. Какое ей дело, покупает ли что-нибудь Шелленберг, или не покупает? Он не догадался, что Женни только из смущения спросила об этом.

– Купил кое-что, немного мебели и фарфора, – ответил Венцель. – Я покупаю не столько потому, что считаю себя знатоком старинных вещей, не столько руководясь художественной точкой зрения, сколько потому, что в хороших старинных вещах вижу лучшее помещение капитала, чем в сомнительных бумагах.

Женни уставилась на него недоумевающим взглядом, так была она озадачена его откровенностью.

– В каком театре вы теперь играете? – спросил Венцель.

Краска залила ее лицо несколько раз, и голова у нее еще сильнее склонилась на плечо.

– Теперь я совсем не играю, – порывисто проговорила она, – здешним антрепренерам я не нужна.

– Фрейлейн Флориан заканчивает свое сценическое образование, – постарался выручить ее Качинский.

– Я спросил об этом не из любопытства, фрейлейн Флориан, – продолжал Венцель, – а весьма своекорыстно. Вы бы не пожелали сниматься для фильма?

Женни сейчас же загорелась.

– Конечно, пожелала бы!

– Ну, быть может, я позволю себе вернуться к этому разговору, – сказал Венцель, откланиваясь, – я в настоящее время веду переговоры, с некоторыми большими компаниями, но все это еще совершенно не выяснено.

Аукцион продолжался.

– Следите, чтобы мейсенские часы не ушли от нас, – шепнул Венцель на ухо Штольпе.

– Слушаю, – ответил Шюльпе с коротким, услужливым поклоном.

Из-за мейсенских часов снова разгорелась чрезвычайно ожесточенная борьба. Снова схватился с агентом Шелленберга на жизнь и смерть бывший спортсмен-наездник.

Часы были роскошным произведением, большой цены, в стиле ампир. Их особенностью был дивный бой, и, когда поединок между конкурентами достиг крайнего ожесточения, часы вдруг качали бить. Это был колокольный звон. При первых же звуках борьба замерла, и в зале все стихло. Ясные, чистые, неземные звуки слагались в хорал: «Твердыня наша – в небе бог…»

Когда затихли последние звуки, послышался женский плач. Все взгляды обратились на седую даму, сидевшую посреди зала и прижимавшую к лицу платок.

Но аукционист уже продолжал торг. Опять раздались голоса обоих борцов, и трескучий, сухой голос маклака снова победил.

Сейчас же после того, как агент одержал верх, старая дама поднялась и смущенном походкой вышла из зала, опустив на лицо вуаль.

Венцель кивком подозвал к себе Штольпе.

– Постарайтесь узнать, кто эта дама, – сказал он своему адъютанту. – Меня интересует, имеет ли она какое-нибудь отношение к мейсенским часам.

– Слушаю, – ответил Штольпе и стукнул каблуками.

Такого рода поручения он исполнял блестяще. Как только Венцель вернулся в контору, Штольпе явился к нему с докладом:

– Эта старая женщина – баронесса фон Грисбах, – сказал он, – вдова ландрата. Часы принадлежали ей. Она живет в сгаро-западной части города, на площади церкви св. Матфея. Ее дела все еще сносны, но, по-видимому, ей нужны деньги.

– Ну, вот что я вам скажу, Штольпе. Вы лично отвезете ей часы. Вы скажете ей, что мы позволяем себе возвратить их ей. Фрау фон Грисбах может, если ей угодно, предоставить нам преимущественное право покупки на случай, если в дальнейшем все же захочет расстаться с часами. Говоря между нами, – прибавил Шелленберг. – как ни красивы эти часы, этот сентиментальный хорал расстроил бы мне нервы. Я все равно выключил бы бой. Но это вы не должны говорить фрау фон Грисбах!

Штольпе в тот же день исполнил это поручение.

У Шелленберга все надо было делать быстро, и Штольне уже несколько раз рисковал вылететь вон за нерадивость. Хотя он был у Шелленберга только своего рода камердинером, все же он считал свою деятельность самой приятной, какую только можно было найти в Берлине. Работа не канцелярская, не изнурительная, никакой особой ответственности, почти весь день разъезжаешь в автомобиле по людным улицам. И Шелленберг платил ему большое жалованье. Венцель вообще был человеком во вкусе Штольпе.

Всем этим благополучием Штольпе обязан был продаже леса, в которой посредничал три года назад. Правда, Штольпе был не так прост, чтобы этого не понимать, – Венцель Шелленберг заработал на этом лесе целое состояние. Воспользовавшись каким-то параграфом договора, он затеял тяжбу с лесным ведомством. Тяжба длилась два года, и когда Венцелю, наконец, пришлось платить, – марка тогда еще не была стабилизирована, – то оказалось, что эти огромные лесные богатства он приобрел почти даром.

Штольпе послал свою карточку баронессе фон Грисбах. Его приняла немолодая девушка, застенчивая, отцветшая. Странно, этот Штольпе, такой робкий в обращении с Венцелем и его деловыми знакомыми, держал себя крайне уверенно, когда вращался в своем кругу. Он шаркал, кланялся, картавил, кончиками пальцев подтягивал брюки на коленях, говорил совершенно гладко. – «Странное поручение!» – Девушка покраснела, поднялась и вышла.

В больших комнатах было холодно и светло. Уже бросалась в глаза их нагота. По нескольким темным четырехугольникам на вылинявших обоях видно было, что со стен были сняты картины. Очевидно, и ковры были убраны. А вот там стояла витрина. На обоях четко вырисовывался призрак шкафа.

Появилась сама фрау фон Грисбах, в черном, зябко кутаясь в шаль, с острым носом на белом, как известь, лице. Она была чрезвычайно возбуждена. Подношение Венцеля, по-видимому, глубоко оскорбило ее.

– Мы, – правда, обеднели, – высоким, неприятным голосом воскликнула она. – мы вынуждены продавать вещь за вещью, чтобы жить. Но ведь это не значит, что каждый разбогатевший биржевик, каждый еврей…

– Мамаша! – нежным тоном перебила ее старая девица.

Да кто же этот господин Шелленберг, возомнивший… Нет, не желает она никаких одолжений от совершенно ей незнакомого человека.

Но тут Штольне вскочил, принялся уверять ее, объяснять. Его шеф, господин Венцель Шелленберг, имеет чин капитана, п она в корне ошибается на его счет. Он просто не в состоянии похитить у кого-нибудь любимую вещь. Фрау фон Грисбах вдруг совершенно переменила тон, была тронута таким великодушием. Она согласилась хранить у себя часы хотя бы еще некоторое время. Она привязана к ним всей душой, особенно к их бою, сопутствовавшему ей в более счастливые годы. Это – наследственная вещь в ее роду. Ее отец получил их лично в дар от саксонского короля. Доброта Шелленберга вызвала у нее даже слезы.

– Только заимообразно, понимаете, господин Штольпе! Господин Шелленберг может во всякое время прислать за часами.

Она передала своему посетителю для Венцеля серебряную табакерку, чтобы выразить свою признательность. Иначе она часов не возьмет.

Шелленберг расхохотался, когда Штольпе вручил ему табакерку. На другой день Штольпе привез часы и большую корзину цветов, посланную Венцелем в благодарность за табакерку.

3

Венцель Шелленберг постепенно занял все этажи в здании на Вильгельмштрассе. Он купил дом и мало-помалу вытеснил всех нанимателей одного за другим. А затем принялся воздвигать еще два этажа и придавать надлежащий вид фасаду.

Венцель Шелленберг разрастался, как лавина.

У него был целый парк автомобилей и несколько чистокровных верховых лошадей. Он купил у одной герцогини паровую яхту. Лучшему берлинскому архитектору Кауфгеру заказал виллу в Далеме. Но, когда постройка еще не была вчерне закончена, оказалось, что вила для него чересчур мала. Тогда он приобрел участок земли в Груневальде, дивно расположенный на берегу небольшого озера. Там Кауфгер приступил к постройке шелленберговского дворца, целого замка, каких уже лет сто не воздвигали в Берлине.

В первые годы Венцель покупал и продавал все, что ему казалось подходящим, что сулило ему какую-нибудь прибыль. И не его была заслуга, что прибыль он получал неизменно. Падение марки забрасывало его сокровищами. Он не забыл пророчества Раухэйзена, что нет на свете силы, способней удержать марку от падения, пока она не раздробится на атомы. Он закупал леса, суда, земельные участки, имения, фабрики, рудники. Когда началась ликвидация кирпичных заводов, он принялся покупать все заводы, которые мог сыскать. Когда парниковое садоводство сделалось убыточным и целые стеклянные города стали продаваться за бесценок, Венцель велел скупать все, что подворачивалось. Целые кварталы в провинциальных городах принадлежали ему. Эти дурни, раздраженные придирчивыми жилищными законами и малой доходностью строений, подпадали чарам цифр. О домах, ему принадлежавших, Шелленберг не заботился. Для этого существовал особый отдел, и два адвоката вели сотни процессов по искам нанимателей к Венцелю.

Венцель покупал на бумажные марки. Но, когда продавал, требовал уплаты хотя бы части условленной суммы реальными ценностями. Это противоречило закону, но какое ему было до этого дело? Никто, кроме круглых дураков, не считался с законами, которые всем грозили разорением. Договоры же его составлялись так, что не оставалось ни одной щелочки, сквозь которую можно было улизнуть. Затем он начал покупать изобретения и патенты, казавшиеся ему доходными. В какой-то сомнительной компании он свел знакомство с патентным поверенным, совершенно спившимся с круга, но обладавшим великолепным чутьем в отношении сулящих выгоды изобретений. Венцель пригласил его на службу к себе, с полным равнодушием относясь к тому, что человек этот был трезв только раз в неделю. На патенты он тратил много денег, но деньги возвращались к нему в десятикратном размере, когда хотя бы одно из купленных изобретений оказывалось удачным. В Голландии он учредил фабрику, которая стала приносить непредвиденно большие доходы. Об этой фабрике знал вообще только его директор-распорядитель Гольдбаум, больше никто. Она в его книгах не фигурировала.

Венцель никого не хватал за горло, надо быть к нему справедливым. Когда он узнавал, что какой-нибудь договор слишком невыгоден для контрагента, то шел на большие уступки. У Раухэйзена этого не случалось. Уступок там не знали, хотя бы договор раздавил контрагента.

Постепенно в делах Венцеля стали обнаруживаться система и план. Некоторое время он увлекался бумажными и целлюлозными фабриками и много их купил. Владел он ими еще в теперь, но они давно уже не были центром его интересов. Большую часть своих капиталов он бросил в химическую промышленность, работая преимущественно на заграничный рынок. В это время он часто и подолгу беседовал с Михаэлем, который давал ему немало весьма ценных советов. Он намеревался завербовать Михаэля в свое дело, но Михаэль отклонял самые фантастические его предложения.

Работа была совсем не проста. Она требовала большой энергии и несокрушимого здоровья. Венцель не давал себе передышки. Он работал по шестнадцати часов в сутки и больше. Спал с телефонной трубкой на подушке и, если нужно было, садился с рассветом в автомобиль, проспав каких-нибудь три часа. За эти три года он, в общей сложности, не отдыхал и трех недель. Чем суетливее проходил день, чем лихорадочнее, тем лучше чувствовал себя Венцель. У него было совершенно такое же ощущение, как если бы он сидел за зеленым сукном и понтировал, и теперь он играл по целым дням. Все это было для него не чем иным, как непрерывным риском. Венцель даже придумал себе соответственную эпитафию. На его памятнике должна была когда-нибудь красоваться надпись: «Здесь покоится Венцель Шелленберг, игрок».

Эта деятельность была ему дороже всего. Да, теперь он принадлежал к числу тех, которые «нажимают на кнопку». Двери распахивались, директора и служащие мчались по коридорам с папками и документами.

Среди его сотрудников и агентов было много бывших офицеров и даже один генерал. Все теснились вокруг него, удача была как бы магнитом, золото притягивало. Во всех глазах читал он жажду стяжания и жажду постигнуть тайну его успехов. Все унижались ради презренных денег.

Венцель Шелленберг сделался силою. Его состояние было огромно. Волны денег приливали, отливали и опять приливали. Когда началась стабилизация, Венцель надлежащим образом подготовился к ней. Не было сомнения, что предстоял полный переворот в хозяйстве страны. Для питания своих предприятий ему нужно было располагать на переходное время огромными суммами. Многим еще памятны те биржевые дни, когда курсы ценных бумаг удваивались в течение суток. Это были для Венцеля трудные дни. С окаменелым лицом опытного игрока, ставящего все на карту, сидел он и ждал. Два, три дня он прождал, потом решился. Когда все еще думали, что это повышение будет продолжаться беспредельно, он продал весь портфель своих акций. Этот день навеки врезался в его память. Он дал приказ. Его коммерческие директора, тертые и обстрелянные ребята, заклинали его подождать, особенно толстый Гольдбаум, всю свою жизнь проведший на бирже. Вопреки всем советам, он дал приказ продавать.

Гольдбаум. бледный как мертвец, поехал на биржу. Еще и теперь Венцель смеялся, вспоминая эту сцену. И надо сказать: смеялся и тогда! Ибо ему, в сущности, было безразлично, предстояло ли ему на следующий день владеть удвоенным или в десять раз уменьшенным состоянием. В этот день курсы большинства бумаг удвоились, но на следующий день все здание рухнуло. За два дня Шелленберг удвоил и утроил свое состояние. Он мог вертеть дела дальше, он. располагал миллионами. А ведь даже гигантский синдикат Раухэйзена затрещал в эти дни. Пожалуй, лучше было старому Раухэйзену не ссориться с ним из-за десятиминутного опоздания, не правда ли?

Шелленберг выступил в роли финансовой силы и диктовал учетный процент. Между тем как дьявольский водоворот поглотил тысячи предприятий, Шелленберг высился, как маяк над прибоем.