Текст книги "Поль и Виргиния. Индийская хижина"

Автор книги: Бернарден Жак-Анри де Сен-Пьер

Вы можете сказать себе в своем злосчастии: я ничем не заслужил его. Стало быть, вы оплакиваете несчастие Виргинии, ее кончину, ее теперешнее состояние? Ее постигла участь, которая постигает и знатных, и прекрасных, и даже целые царства. Жизнь человеческая со всеми ее надеждами подымается, словно маленькая башенка, которую венчает смерть. При рождении она уже осуждена на смерть. Хорошо еще, что Виргиния разорвала нить жизни раньше, чем ее и ваша матери, и раньше вас; иными словами: счастие, что не пришлось ей умереть на несколько лет позже, нежели умерли вы. Смерть, сын мой, благо для всех людей! Она – ночь того беспокойного дня, что зовется жизнью. Во сне смерти навеки находят успокоение болезни, страдания, печали, опасения, тревожащие непрестанно несчастных смертных. Посмотрите внимательно на людей, которые кажутся наиболее счастливыми: вы увидите, что они купили свое мнимое счастие дорогой ценой: общественное уважение – домашними бедствиями, богатство – потерей здоровья, удовольствие, столь редкое, быть любимым – постоянными жертвами; и часто в конце жизни, принесенной в жертву интересам ближних, они видят около себя лишь лживых друзей и неблагодарных родственников. Виргиния же была счастлива до последней минуты. С нами она была счастлива дарами природы, вдали от нас – дарами добродетели, и даже в ту ужасную минуту, когда мы видели ее погибающей, она все еще была счастлива, ибо, куда ни обращала она свой взор – на всю ли колонию, причиной всеобщего отчаяния которой она была, или на вас, так отважно спешившего к ней на помощь, – она видела всюду, сколь дорога была она нам всем. Она находила поддержку против грядущего в невинности жизни своей и обрела ту награду, которую небо уготовляет добродетели, – мужество, презирающее опасность. Она явила смерти ясное чело.

Сын мой, господь заставляет добродетель нести все жизненные испытания, чтобы показать, что только одна она может обратить их на пользу себе и найти в них счастие и славу. Когда он уготовляет ей громкую славу, он посылает ее на великое поприще и ставит лицом к лицу со смертью; ее мужество служит тогда примером, а память о несчастиях навсегда обретает дань в слезах потомства. Вот бессмертный памятник, который изготовлен ей на земле, где все преходяще, где даже память о большинстве царей скоро погребается в вечном забвении.

Но Виргиния живет еще! Сын мой, заметьте, что на земле все изменяется, но ничто не пропадает бесследно. Никакое человеческое искусство не в состоянии уничтожить самую малую частицу материи. И то, что было разумно, чувствительно, прекрасно добродетелью и верой, – могло ли оно погибнуть, если нетленны элементы, в которые оно было заключено! Ах! Если Виргиния была счастлива с нами, то теперь она счастлива гораздо сильней. Есть бог, сын мой; вся природа вещает это; нет нужды мне доказывать это вам. Только злая природа человека заставляет людей отрицать правосудие, которого они боятся. Ощущение его – в вашем сердце, равно как его творения – перед вашими глазами. Неужели же вы думаете, что он оставит Виргинию без награды? Неужели же вы думаете, что могущество его, облекшее эту столь благородную душу в столь прекрасное тело, не могло бы извлечь ее из волн? И что тот, кто утвердил настоящее человеческое счастие на законах, вам неизвестных, не мог бы даровать Виргинии иного счастия, законами, равно неведомыми вам? Будь мы одарены способностью мыслить в то время, когда мы пребывали в небытии, могли ли бы мы составить себе представление о нашем существовании? А теперь, когда мы пребываем в этом мрачном и преходящем бытии, можем ли мы предвидеть то, что будет там, за смертью, которая выводит нас из него? Неужели богу, подобно человеку, необходим наш маленький земной шар, чтобы служить поприщем для премудрости и благости его, и ужели мог он размножить жизнь человеческую только на полях смерти? Нет в океане ни одной капли воды, которая не была бы полна живых существ, нам предназначенных. Так неужели же для нас нет ничего среди стольких светил, вращающихся над нашими головами? Как! Высшая мудрость и божественная благость существуют исключительно там, где живем мы, а на этих планетах, сияющих и бесчисленных, на этих безграничных полях света, их окружающих, никогда не омрачаемых ни бурями, ни печалями, нет ничего, кроме пустого пространства и вечного небытия? Если бы мы, которые сами себе ничего не дали, смели наметить границы для всемогущего, даровавшего нам все, мы могли бы вообразить, что находимся здесь у пределов его царства, где жизнь борется со смертью и невинность с жестокостью. Без сомнения, есть место, где добродетель получает свое вознаграждение. Виргиния теперь счастлива. Ах! Если бы из обители ангелов она могла дать вам о себе весть, она сказала бы вам, как повторила на прощанье: «О Поль! Жизнь – только испытание. Меня признали верной законам природы, любви и добродетели. Я переплыла моря, повинуясь родителям, я отказалась от богатства, чтобы сдержать обещание, я предпочла скорее расстаться с жизнью, чем нарушить целомудрие. Небо признало, что жизнь моя достаточно завершена. Я навеки избавилась от бедности, клеветы, бурь, от зрелищ чужих страданий. Ни одно из тех бедствий, что устрашают людей, не может отныне постигнуть меня, – а вы жалеете меня! Я чиста и неизменна, как частица света, – а вы призываете меня в мрак жизни! О Поль! О друг мой! Вспомни о тех днях счастия, когда с раннего утра мы наслаждались небесным блаженством, поднимаясь вместе с солнцем на вершины этих утесов и проникая с его лучами в глубь наших лесов. Мы испытывали восторг, причины которого мы сами не могли постичь. В своих невинных мечтаниях мы хотели быть самим зрением, чтобы насладиться богатыми красками восхода зари; обонянием, чтобы вдыхать аромат наших растений; слухом, чтобы слушать пение наших птиц; сердцем, чтобы познать всю благость. Теперь, у источника красоты, откуда проистекает все, что есть милого на земле, душа моя непосредственно видит, приемлет, слышит, осязает все то, что раньше она могла воспринимать лишь с помощью слабых органов. Ах, где тот язык, которым можно было бы описать эти берега вечной зари, в коей я пребываю навеки! Все, что беспредельное могущество и небесная благость могли создать, чтобы утешить несчастное существо; всю гармонию, которую дружба бесконечного числа существ, наслаждающихся тем же счастием, может внести в общий восторг, – все это мы испытываем неомраченно. Так перенеси же и ты испытание, ниспосланное тебе, чтобы увеличить счастие твоей Виргинии любовью, которая не будет иметь пределов, и Гименеем, чей факел никогда не погаснет. Тогда я утолю твои печали, тогда я осушу слезы твои. О друг мой! Юный мой супруг! Вознеси душу свою к бесконечному, чтобы перенести муки мгновенья!»

Собственное мое волнение положило конец моей речи. Что же касается Поля, то он, глядя в упор на меня, воскликнул; «Ее уже нет, ее уже нет!» – Долгое забытье последовало за этими словами. Придя в себя, он сказал: «Если смерть – благо и Виргиния счастлива, я тоже хочу умереть, чтобы соединиться с ней». Так мои доводы утешения дали только пищу его отчаянию. Я был подобен человеку, который хочет спасти друга, идущего ко дну посреди реки, не желая плыть. Горе утопило его. Увы! Несчастия первых лет жизни подготовляют человека ко вступлению в жизнь, а Поль никогда не испытал их.

Я привел его домой. Здесь я нашел его мать и госпожу де-ла-Тур в состоянии отчаяния, которое все усиливалось. Особенно удручена была Маргарита. Живые характеры, мимо которых незаметно проходят мелкие неприятности, менее всего умеют бороться с большим горем.

Она сказала мне: «О мой добрый сосед, сегодня ночью мне казалось, что я вижу Виргинию, всю в белом, посреди рощ и прекрасных садов. Она сказала мне: «Я наслаждаюсь блаженством, достойным зависти». Затем, улыбаясь, она приблизилась к Полю и увлекла его за собой. Когда я старалась удержать своего сына, то почувствовала, что сама отделяюсь от земли и следую за ним с неизъяснимым блаженством. Тогда я захотела проститься с моей подругой и тотчас же увидела, что она следует за нами вместе с Марией и Домингом. Но наиболее удивительным кажется мне то, что госпожа де-ла-Тур в эту ночь видела сон, сопровождавшийся подобными же видениями».

Я ответил ей: «Друг мой, я думаю, что на свете ничто не совершается без божьего соизволения. Сны иногда предвещают правду».

Госпожа де-ла-Тур рассказала мне точно такой же сон, который приснился ей в ту же ночь. Я никогда не замечал у этих двух дам склонности к суеверию; я был поражен совпадением их снов и не сомневался в душе, что они сбудутся. Мнение, что правда открывается нам иногда во сне, распространено среди всех народов земли. Величайшие люди древности верили в это; между прочим – Александр, Цезарь, Сципион, оба Катона и Брут, – люди немалого ума. Ветхий и Новый завет дают нам множество примеров сбывшихся снов. Что касается меня, то в данном случае мне достаточно собственного моего опыта, и я не раз убеждался, что сны – это предупреждения, которые даются нам некоей разумной силой, принимающей в нас участие. Оспаривать или защищать путем рассуждения вещи, превышающие знания человеческого разума, невозможно. Однако, если человек – лишь образ бога и если во власти человека передавать свои намерения на другой конец света при помощи тайных и скрытых средств, то почему бы Разуму, управляющему вселенной, не употреблять тех же средств с такой же целью? Друг утешает друга письмом, которое проходит через множество царств, вращается среди ненависти народов и приносит радость и надежду человеку. Почему же верховный покровитель невинности не может придти какими-либо тайными путями на помощь добродетельной душе, надеющейся лишь на него? Разве ему необходимы внешние знамения, чтобы исполнить свою волю, – ему, вечно действующему во всех своих творениях при помощи внутреннего труда?

Почему сомневаться в снах? Жизнь, полная стольких преходящих и суетных затей, разве не тот же сон?

Как бы то ни было, сновиденье моих злосчастных подруг вскоре сбылось. Поль умер спустя два месяца после смерти дорогой своей Виргинии, имя которой он непрестанно повторял. Маргарита встретила смерть через неделю после кончины сына с такой радостью, какую доводится испытывать только добродетели. Она самым нежным образом простилась с госпожой де-ла-Тур, «в надежде, – как сказала она ей, – на сладостное и вечное соединение. Смерть – величайшее благо, – прибавила она, – следует стремиться к ней; если жизнь – наказание, надо желать окончания его; если она – испытание, надо просить, чтобы оно было кратким!»

Правительство приняло на свое попечение Доминга и Марию, которые не могли уже служить и не надолго пережили своих госпож. А бедный Фидель умер от тоски почти одновременно со своим хозяином.

Я перевел к себе госпожу де-ла-Тур, которая выказала среди столь великих несчастий невероятную силу духа. Она утешала Поля и Маргариту до последней минуты, как будто для нее не существовало собственного горя. Когда она больше не видела их, она говорила мне о них каждый день, как о дорогих друзьях, которые находятся по соседству. Однако она пережила их только на один месяц.

Вспоминая о тетке, она была далека от того, чтобы упрекать ее в своих несчастиях, и молила бога простить ее и смягчить ужасные нравственные страдания, которые, как мы узнали, она испытала тотчас же после того, как отослала Виргинию с такой бессердечностью. Эта жестокосердная родственница вскоре понесла наказание за свою жестокость: прибывшие корабли привезли известия, что она стала подвергаться припадкам безумия, делавшим для нее жизнь и смерть одинаково нестерпимыми. Она то упрекала себя в преждевременной кончине своей прелестной племянницы и в последовавшей смерти ее матери, то восхваляла себя за то, что оттолкнула далеко от себя обеих негодниц, которые, как она выразилась, опозорили ее семью своими низкими склонностями. Иногда она впадала в бешенство при виде того множества бедняков, которым полон Париж. «Отчего не отправляют умирать всех этих бездельников в колонии?» – кричала она. Она прибавляла, что идеи гуманности, добродетели, религии, усвоенные всеми народами, – только политические выдумки государей. Потом, внезапно впадая в противоположную крайность, она предавалась суеверному ужасу, который повергал ее в смертный страх. Она спешила приносить щедрые подаяния богатым монахам, наставлявшим ее, умоляя их умилостивить божество, как будто богатства, в которых она отказала несчастным, могли быть угодны отцу людей. Часто воображение рисовало ей огненные селения, пылающие горы, среди которых блуждали отвратительные призраки, призывая ее громкими именами. Она бросалась к ногам своих наставников и изобретала сама для себя мучения и казни, ибо небо, праведное небо посылает жестоким душам ужасные верования.

Так провела она несколько лет, переходя от неверия к суеверию, одинаково ненавидя и жизнь и смерть. Но конец столь жалкому существованию положило то самое обстоятельство, ради которого она пожертвовала своими естественными чувствами. Ее сильно печалило сознание, что все ее состояние после смерти перейдет к родственникам, которых она ненавидела. Поэтому она постаралась продать большую часть его. Но родственники, воспользовавшись припадками безумия, которым она была подвержена, заперли ее как сумасшедшую, а имущество отдали под опеку. Так-то сами богатства довершили ее гибель; и подобно тому, как они ожесточили сердце своей обладательницы, так развратили они и сердца тех, кто их добивался. Она умерла, сохраняя, к довершению несчастий, до самого конца настолько рассудка, чтобы сознавать, что она ограблена и презираема теми самыми людьми, мнением которых она руководилась всю жизнь.

Рядом с Виргинией, под теми же бамбуками, похоронили ее друга Поля, а около них – нежных их матерей и верных слуг. Над их скромными могилами не воздвигли мраморных памятников, не вырезали надписей, посвященных их добродетели, но память о них осталась неизгладимою в сердцах тех, кому они делали добро. Тени их не нуждаются в блеске, которого они избегали при жизни; но если их еще занимает то, что происходит на земле, они любят, конечно, блуждать под соломенными крышами, где обитает трудолюбивая добродетель, дабы утешать бедность, недовольную своей долей, поддерживать в сердцах молодых возлюбленных долгое пламя, вкус к естественным благам, любовь к работе и страх перед богатством. Голос народа, молчавший у памятников, воздвигнутых во славу царей, дал некоторым частям этого, острова названия, которые увековечивают гибель Виргинии. Близ Янтарного острова, среди подводных камней, есть место, называемое, по имени корабля, который погиб здесь, везя ее из Европы, проливом «Сен-Жерана». Оконечность этой длинной полосы земли, которую вы видите за три мили отсюда наполовину затопленной морскими волнами, – та самая, которую «Сен-Жеран» не мог обогнуть накануне урагана, чтобы войти в гавань, – называется Мысом Несчастья; а вот прямо перед нами, в конце этой долины, – Бухта Могилы, где была найдена Виргиния наполовину погребенной в песке, точно само море пожелало принести тело ее семье и отдать последний долг ее стыдливости на тех самых берегах, которые она почтила своей невинностью.

Молодые люди, связанные столь нежным союзом! несчастные матери! дорогая семья! Эти леса, дававшие вам тень; эти источники, бежавшие для вас; эти холмы, на которых вы вместе отдыхали, всё еще оплакивают гибель вашу. Никто после вас не осмелился возделывать рту заброшенную землю, никто не восстановил эти скромные хижины. Ваши козы одичали, ваши виноградники запустели, ваши птицы разлетелись, и здесь слышны теперь лишь крики коршунов, которые кружатся высоко над этой скалистой котловиной. А я, с тех пор как не вижу вас более, подобен другу, у которого нет более друзей, отцу, который потерял детей своих, путешественнику, блуждающему по земле, где он остался одиноким.

С этими словами добрый старик удалился, проливая слезы; и у меня текли они не раз в течение этой мрачной повести.

ИНДИЙСКАЯ ХИЖИНА

Предисловие автора

(Фрагмент)

Вот короткая индийская повесть, в которой содержится больше истин, нежели во многих исторических сочинениях. Я задумал ее в виде приложения к отчету о путешествии на Остров Франции, выданному мною в свет в 1773 году и подготовляемому к переизданию с добавлениями. Поскольку речь там идет у меня об индусах, живущих на этом острове, мне захотелось присоединить также изображение нравов, какие наличествуют в самой Индии, использовав для этой цели довольно примечательные сведения, раздобытые мною. Таким-то образом я придумал происшествие, которое и связал с одним историческим анекдотом, образующим вступление. Я имею в виду компанию английских ученых, посланных лет тридцать тому назад в разные части света для собирания сведений по нескольким научным вопросам; я видел одного из них, который отправился в Индию, чтобы способствовать прогрессу истины. Однако ввиду того, что это происшествие оказалось как бы независимой вставкой в мой труд, я счел более уместным издать ее отдельно.

Я должен предупредить здесь, что в мои намерения отнюдь не входило представить в сколько-нибудь смехотворном виде академии, хотя у меня достаточно поводов сетовать на них, – не столько в отношении меня лично, сколько в отношении интересов истины, которую они часто подвергают гонениям, когда она оказывается в противоречии с их системами. Однако я весьма многим обязан нескольким английским ученым, которые без личного знакомства со мною почтили мои «Этюды о природе» самыми хвалебными отзывами и не побоялись предать гласности, как это можно видеть, между прочим, но извлечениям из этих статей, напечатанных во «Французском монитёре» 9 февраля 1790 года. Характеристика, данная мною одному из их собратьев, служит доказательством, не допускающим кривотолков, моего уважения к ним. Я и в самом деле должен был считать поступком, заслуживающим всей признательности их нации, то, что они сделали опыт приобщить Англию к истинам других стран, совершенно так же, как я считаю, что попытка перенести из Англии свет знаний в страны дикие – таковы путешествия Кука и Бэнкса – достойны всей благодарности рода человеческого. Примеру одного последовала Дания, примеру другого – Франция, однако обе – весьма незадачливо, поскольку из двенадцати датских ученых вернулся к себе на родину лишь один и нет никаких вестей о двух военных французских судах, отправленных с этой человеколюбивой миссией и командуемых несчастным Лаперузом. Следовательно, отнюдь не самую науку хулю я, а хочу лишь показать, что ученые корпорации своею притязательностью, своею ревностью и своими предрассудками являются слишком часто препонами для движения науки вперед.

Я поставил себе еще более полезную цель: способствовать исцелению бедствия, которым человечество опечалено в Индии. Мой девиз – помощь несчастным, и это чувство я простираю ко всем людям. Ежели философия явилась некогда из Индии в Европу, то почему бы не возвратиться ей ныне из цивилизованной Европы в Индию, постигнутую в свой черед варварством? В Калькутте недавно образовалось общество английских ученых, которым, быть может, удастся наконец разрушить предрассудки Индии и этим благодеянием уравновесить бедствия, вызванные войнами и торгашеством европейцев. Со своей стороны, я, у кого нет никакого действительного средства, попытался придать моим доводам облик повествования, дабы сообщить им наибольшую приятность и доходчивость. Ибо повествовательность обладает силой вызывать везде у людей внимание к истине.

 
«Мы в этом все – афиняне; я сам —
      Таков. Ведь вот: пишу мораль, – и что же!
      Пусть сказку лишь начнут мне об Ослиной Коже, —
И весь свой важный труд я за нее отдам!»
 

Лафонтен(книга VIII, басня 4-я)

Скорее остроумно, чем справедливо утверждают, что басня родилась в деспотических странах Востока и что там на истину набрасывали покрывало, дабы она могла приблизиться к тиранам. Я задаю, однако, вопрос: не почувствовал ли бы какой-нибудь султан больше оскорбления оттого, что его изображают под видом совы или леопарда, чем если бы он был выведен непосредственно; и не оказалось ли бы для него в иносказании больше обиды, нежели в прямых утверждениях? Томас Рой, посол Англии при Селим-Шахе, императоре моголов, сообщает, что этот весьма деспотический монарх, приказав вскрыть перед собой один из прибывших из Англии сундуков, дабы вынуть несколько подношений, ему предназначавшихся, был весьма удивлен, когда там оказалась картина, изображавшая Сатира, ведомого Венерой за нос. «Он вообразил, – пишет посол, – будто эта живопись была сделана на поношение народам Азии, что они именно и выведены под видом черного и рогатого Сатира, поскольку телосложение у них сходное, и что Венера, ведущая Сатира за нос, знаменует собой великую власть, какую женщины в этой стране имеют над мужчинами».

Томас Рой, которому картина эта была препровождена, потратил немало усилий, чтобы изгладить это впечатление из ума Могола, разъясняя ему, что представляют собою наши басни. По этому случаю он решительно предложил директорам Индийской компании в Англии впредь никаких аллегорических изображений в Индию не посылать, ибо монархи тамошние, говорит он, весьма подозрительны. Таков в самом деле душевный склад у деспотов. Отсюда я делаю вывод, что нигде басни для них не сочинялись, разве только когда содержали в себе лесть…

Так как истина есть луч света небесного, она будет вечно сиять всем людям, ежели только окна им не станут закрывать ставнями. Однако во всех областях – сколько учреждений, созданных именно для того, чтобы распространять ее! И именно потому, что она помогает им извлекать из этого прибыль, они подменяют ее своими свечками или фонарями! Скоро они доходят до того, что всей благоприобретенной властью своей воздвигают гоненье на тех, кто истину обнаруживает; а когда такой власти у них нет, они выдвигают силу косности, которая движению истины создает помехи: вот почему те, кто любит ее, часто уходят от людей и городов. Такова и та истина, которую я хотел показать в небольшом этом сочинении. Счастлив был бы я, если бы в отчизне своей мог способствовать благоденствию хотя бы одного несчастного тем, что изобразил в Индии счастье одного пария в хижине его!

Около тридцати лет назад возникло в Лондоне общество английских ученых, которое задалось целью искать в различных частях света сведения по всем отраслям знания, дабы просветить людей и сделать их счастливее. Средства доставляла ему группа меценатов той же нации, состоящая из негоциантов, лордов, епископов, университеторов и королевской семьи Англии, к которой примкнуло несколько государей северной Европы. Этих ученых было двадцать, и Лондонское королевское общество вручило каждому из них по тому, содержащему список вопросов, на которые надлежало привезти ответ. Число этих вопросов достигало трех тысяч пятисот. Хотя они были различны для каждого из этих ученых и соответствовали той стране, по которой совершалось путешествие, все же они были объединены между собой, так что свет, пролитый на один из них, необходимо должен был распространиться на все остальные. Председатель Королевского общества, который составил их с помощью своих собратьев, прекрасно понимал, что освещение одного затруднения часто зависит от разрешения другого, последнее – от разрешения предыдущего, а это заводит в поисках истины гораздо дальше, чем обычно думают. Словом, пользуясь подлинными выражениями, употребленными председателем в инструкциях этим ученым, то был великолепнейший энциклопедический памятник, подобного которому не воздвигала прогрессу человеческих знаний еще ни одна нация, а это прекрасно доказывает, – добавлял он, – необходимость академических обществ для объединения истин, рассеянных по всей земле.

Каждому из этих путешествующих ученых, кроме обязанности разрешить том своих вопросов, было дано еще поручение покупать попутно древнейшие экземпляры Библии и всякого рода редчайшие рукописи, а в крайнем случае не щадить ничего для приобретения хороших копий с них. С этой целью общество снабдило всех ученых рекомендательными письмами к тем консулам, министрам и посланникам Великобритании, которых они должны были встретить на своем пути, и, что гораздо ценнее, добротными векселями, подписанными знаменитейшими банкирами Лондона.

Образованнейший из этих ученых, который знал еврейский, арабский и индусский языки, был послан сухим путем в восточную Индию – колыбель всех искусств и наук. Сначала он направил свой путь через Голландию и посетил по очереди Амстердамскую синагогу и Дортрехтский синод, во Франции – Сорбонну и Парижскую академию наук, в Италии – множество академий, музеев к библиотек, в том числе – Флорентийский музей, библиотеку св. Марка в Венеции и Византийскую библиотеку в Риме. Находясь в Риме, он собрался было, прежде чем направиться на Восток, съездить в Испанию, дабы посоветоваться со знаменитым Саламанкским университетом, но, опасаясь инквизиции, предпочел прямо отправиться в Турцию. Итак, он прибыл в Константинополь, где один эффенди дал ему за деньги возможность перелистать даже все книги мечети св. Софии.

Далее он побывал в Египте, у коптов; потом у маронитов горы Ливонской, у монахов горы Кармельской; затем в Сане, в Аравии; потом в Испагани, в Кандагаре, в Дели, в Агра. Наконец, после трех лет пути, он прибыл на берег Ганга, в Бенарес – эти Афины Индии, – где вел беседы с браминами. Его коллекция древних изданий, первопечатных книг, редких рукописей, копий, извлечений и примечаний всякого рода стала самой значительной из всех, какие когда-либо собирались частным лицом. Достаточно сказать, что она составляла девяносто тюков весом в девять тысяч пятьсот сорок ливров на труанский вес. Он собрался было уже в обратный путь в Лондон со всем этим богатым научным багажом, полный радости, что превзошел ожидания Королевского общества, как вдруг самая простая мысль преисполнила его печали.

Он подумал о том, что после бесед с еврейскими раввинами, протестантскими священниками, настоятелями лютеранских церквей, католическими учеными, академиками Парижа, Круски, Аркадии и двадцати четырех других знаменитейших академий Италии, с греческими патриархами, турецкими муллами, армянскими начётчиками, персидскими сеидами и арабскими шейхами, древними парсами, индусскими мудрецами ему не только не удалось пролить свет хотя бы на единый из трех тысяч пятисот вопросов Королевского общества, но что он только способствовал росту сомнений; а поскольку все эти вопросы были связаны друг с другом, отсюда следовало, – в противовес мнению именитого председателя, – что неясность одного решения затемняла очевидность другого, что истины наиболее явные становились совершенно сомнительными и что вообще невозможно было установить ни одной истины в этом громадном лабиринте противоположных ответов и утверждений.

Ученый убедился в этом при помощи простого перечня; в числе вопросов нужно было разрешить двести – о еврейской теологии; четыреста восемьдесят – о различных причастиях церкви греческой и церкви римской; триста двенадцать – о древней религии браминов; пятьсот восемь – о санскритском или священном языке; три – о современном положении индийского народа; двести одиннадцать – о торговле Англии в Индии; семьсот двадцать девять – о древних памятниках островов Элефанты и Сальсетты, находящихся по соседству с островом Бомбеем; пять – о древности мира; шестьсот семьдесят три – о происхождении серой амбры; и о свойствах различных пород безоара; один – о не исследованных еще причинах течений в Индийском океане, которые шесть месяцев движутся на восток, а шесть – на запад; триста шестьдесят восемь – об истоках и периодических наводнениях Ганга. А кстати ученому предлагалось собирать по пути также всевозможные сведения относительно истоков и наводнений Нила, занимавших европейских ученых в течение стольких веков. Но он считал этот вопрос уже достаточно выясненным и, кроме того, чуждым своей задаче. Таким-то образом на каждый вопрос, предложенный Королевским обществом, он вез пять последовательных различных решений, которые на три тысячи пятьсот вопросов давали семнадцать тысяч пятьсот ответов; принимая же во внимание, что каждый из девятнадцати его собратьев должен был также вернуться со столькими же ответами, следовало, что Королевскому обществу предстояло преодолеть триста пятьдесят тысяч затруднений, прежде нежели утвердить какую-нибудь истину на прочном основании. Поэтому все собранное им не только не приведет к общему источнику каждую гипотезу, как того требовали указания инструкции, но лишь разъединит их настолько, что уже нельзя будет связать их.

Другая мысль еще сильнее вручала ученого, – а именно: хотя он и применял в своих кропотливых исследованиях все хладнокровие своей страны и свойственную ей вежливость, он все же нажил себе непримиримых врагов в большинстве ученых, с которыми спорил. «Что будет, – говорил он себе, – с покоем моих соотечественников, когда я привезу им в моих девяноста тюках вместо истины новые поводы к волнениям и спорам?»

Он совсем уже был готов отплыть в Англию, полный раздумья и тоски, когда брамины Бенареса сообщили ему, что верховный брамин знаменитой пагоды Джагернаута, или Джагренаута, расположенной на берегу Ориссы, у моря, на одном из устьев Ганга, один лишь мог разрешить все вопросы Лондонского королевского общества.

И действительно, это был самый знаменитый пандит, или ученый, о котором когда-либо слыхали; к нему за советом приходили со всех частей Индии и иных государств Азии.

Английский ученый сейчас же поехал в Калькутту к директору Английской компании в Индии, который во имя достоинства своей нации и во славу науки дал ему для поездки в Джагернаут носилки с шелковыми алыми завесами и золотыми кистями, две смены сильных кули, или носильщиков, для поклажи: одного – с водой, одного – с освежительным питаньем; одного – с трубкой; одного – с зонтиком, чтобы закрывать его от дневного солнца; одного масоляха, или факельщика, на ночь; одного дровосека; двух поваров; двух верблюдов с погонщиками, дабы нести его провизию и багаж; двух пионов, или скороходов, дабы оповещать о его прибытии; четырех сипаев, или всадников, верхами на персидских конях, в качестве эскорта, и одного знаменосца со знаменем, украшенным гербами Англии. Можно было принять ученого, с его красивым выездом, за приказчика Индийской компании, с той лишь разницей, что ученый, вместо того чтобы отправляться за подарками, сам намеревался делать их. Так как в Индии не являются с пустыми руками к людям высокочтимым, то директор дал ему – в счет английской нации – хороший телескоп и персидский ковер для главы браминов, великолепные шитты для его жены и три куска китайской тафты, красной, белой и желтой, на повязки его ученикам. Навьючив подарками верблюдов, ученый отправился в путь на своих носилках, взяв с собой книгу Королевского общества. Дорогой он размышлял о вопросе, который он будет обсуждать с главою джагернаутских браминов, – а именно: не начать ли ему с одного из трехсот шестидесяти восьми вопросов, касающихся истоков и наводнений Ганга, или с вопроса, рассматривающего полугодовые чередования течений Индийского океана, что было бы полезно при исследовании периодических движений океана на всем земном шаре. Но хотя этот вопрос интересовал физику бесконечно больше, чем все те, которые в течение стольких веков занимались истоками и наводнениями Нила, он не привлек еще внимания ученых Европы. Далее, он намеревался спросить брамина о всемирном потопе, который возбуждал столько споров; или, поднимаясь все выше, – о том, правда ли, что солнце несколько раз меняло свое направление, восходя на западе и заходя на востоке, как утверждает учение египетских священников, переданное Геродотом; или даже – о времени сотворения земли, древность которой индусы исчисляют в несколько миллионов лет. Иногда он находил, что полезнее было бы расспросить его о самом лучшем образе правления для нации и даже о правах человека, свода которых нет нигде. Но этих последних вопросов не было в его книге.