Текст книги "Жильцы"

Автор книги: Бернард Маламуд

сообщить о нарушении

Текущая страница: 6 (всего у книги 10 страниц)

Лессеру воображается, что он оставляет ее у стены. Он пересекает Пятую и направляется к Третьей. На полпути к Мэдисон авеню он останавливается с ощущением утраты. Какой же я дурак, думает он и возвращается к тому месту, где оставил Айрин. Он думает, ее там уже не окажется, но она там. Стоит у стены в своем длинном плаще, словно птица, готовая взлететь.

– Почему на это требуется так много времени?

Он отвечает, что не желает разговаривать об этом.

– Но это все та же книга – книга о любви?

– Да, – отвечает он.

– Я читала ваш первый роман. Вилли взял его в библиотеке и дал почитать мне, после того как прочел сам. Это очень хороший роман, лучше, чем я предполагала. Девушка, описанная в нем, напоминает меня, когда я была в ее возрасте. Она мне не нравится. Вы писали ее с какой-нибудь живой девушки?

– Нет.

Они присаживаются на скамью.

– Вы все такие эгоцентристы, – говорит Айрин. – Когда Вилли пишет и входит в раж, с ним становится невозможно жить. Он дрожит над каждой минутой. С этим трудно примириться.

Она снова едва заметно улыбается, рассматривая свои ступни носками внутрь.

– Ему и без того приходилось туго, а вы еще добавили. Вы страшно обидели его, когда раскритиковали.

– Я не хотел его обижать.

– Он сказал, вы не высоко ставите ее.

– Я люблю рассказы о жизни больше, чем саму жизнь. Они куда более подлинны.

– Это не просто автобиография. Вилли приехал в Гарлем из Джорджии с матерью и маленькой сестренкой, когда ему было шестнадцать.

– Я-то думал, он приехал из Миссисипи.

– Он меняет место своего рождения каждый раз, когда об этом заходит речь. Мне кажется, он терпеть не может вспоминать детство.

– Есть много такого, о чем он терпеть не может вспоминать. Ведь он отсидел срок в тюрьме?

– Два года. Но большая часть сюжета – выдумка. У Вилли богатое воображение. Он гордится тем, что у него богатое воображение. Послушали бы вы, когда он начинает говорить о себе. Вот эту-то интонацию я и хотела бы видеть в его книге. Вам нравится то, что он сейчас пишет?

– Пока нравится, – отвечает Лессер.

– Как по-вашему, он хороший писатель – вернее, станет ли?

– Хороший, хотя и не без срывов. Если он будет заниматься писательством всерьез, станет.

– Что значит всерьез? Вроде вас – мотать яйцами, чтобы быть хорошим писателем?

– Мудозвонством мастерства не достигнешь.

– У Вилли нет мудозвонства.

Лессер спрашивает, в каких они сейчас отношениях.

Она чиркает спичкой, но обнаруживает, что у нее нет сигарет.

– Что вы имеете в виду?

– Вы вроде бы и вместе, а вроде бы и врозь.

– Вы точно описали наши отношения.

– Но это не мое дело, – говорит Лессер.

– Раз вы так говорите, значит, ваше.

Он говорит, что желал бы, чтобы это было так.

– Ничего не имею против вашего вопроса. Думаю, как ответить на него.

– Не отвечайте, если не хотите.

– Мы с Вилли встретились около трех лет назад – за полтора года до того я бросила колледж, хотела попытать счастья на сцене. Не то чтобы во мне были особые задатки, но это стало у меня навязчивой идеей. Боже, какой же дурой я была, к тому же весила на добрых двадцать пять фунтов больше, чем сейчас. Играю я неплохо, хотя не могу опуститься слишком низко, когда это требуется, или подняться так высоко, как бы мне хотелось. Кажется, я и на сцену хотела, чтобы выскочить из самой себя. Многое в этом смысле выявил психоанализ. Я не очень-то раньше себя понимала.

– Выглядите вы как актриса, но не актерствуете.

– Я актерствовала, причем чудовищно много. В конце концов сцена – это был мой способ уйти от себя. Мужчины липли ко мне как мухи, и я спала со всеми напропалую, пока не стало страшно просыпаться.

У Лессера такое ощущение, будто утром он ушел из дому для того, чтобы услышать ее рассказ о себе.

– Больше года мне жилось очень плохо. Потом я встретила Вилли, мы стали видеться. То, что он черный, страшило и возбуждало меня. Я предложила ему жить вместе. Начала влюбляться в него, мне хотелось знать, могу ли я оставаться верной одному мужчине. Так или иначе, он перебрался ко мне. Тогда еще он не работал так упорно, как сейчас, – он в то время зациклился на вопросе, что важнее – революция или душа, и я не уверена, что он решил его. Обычно он писал лишь тогда, когда чувствовал, что не может не писать. Сперва мы не ладили, потом стали добрее друг к другу, и все пошло глаже. Я стала проще смотреть на некоторые вещи. Они перестали быть для меня такими уж важными – например, сцена, потому что больше стала понимать себя, я не хочу никакой половинчатости. Как я уже вам сказала, я хожу к психоаналитику, это было невозможно до того, как я встретила Вилли.

– Вы любите его?

Глаза Айрин вдруг стали голодными. – Зачем вам это знать?

– Потому что мы сидим здесь.

Она бросает спичку в снег.

– Если оставить в стороне его любовь к чернокожим, я не думаю, что он любит что-либо, кроме своей работы. В противном случае мы бы, наверное, уже поженились. Вилли всегда сознавал себя негром, а сейчас сознает еще острее. Чем больше он пишет, тем чернее становится. Мы страшно много говорим о расе и цвете кожи. Белая цыпка уже не так зажигательна для негра, особенно для активиста. Вилли больше не разрешает мне держать себя за руку на людях. Только я подумала, что нам надо пожениться, как он стал говорить: «Если честно, Айрин, работа у меня не идет на лад, когда я живу с белой цыпкой». Я сказала ему: «Вилли, поступай как хочешь, у меня сил больше нет». На некоторое время он съехал от меня, потом как-то ночью позвонил и вернулся. Теперь пройдет уик-энд и он снова по-настоящему может заняться своей книгой, так он говорит.

Лессер молчит. Сказанное ею взволновало его. Он чувствует, как слова, поток слов, рвутся на бумагу.

– Теперь ваша очередь, – спрашивает она. – Я вам о себе рассказала.

Его переполняет жажда писать.

– Не хотите пройтись еще немного? – спрашивает Айрин. Выражение ее глаз смутно, неопределенно. Она раскрывает сумочку, роется в ней, ищет что-то, но не может найти, возможно – зеркало. Лессер думает о «Женщине» Лазаря Кона.

– Когда любишь негра, – говорит Айрин, – временами сама чувствуешь себя негритянкой.

В таком случае найди себе белого.

Писатель говорит, что должен вернуться к своей работе.

*

Февраль на время отступил, дав чуть пробрызнуть листьям и цветам. Завтра снова будет зима; обещание весны мучило Лессера.

Как-то вечером в конце февраля писатель в одиночестве спускался по восточной стороне Лексингтон авеню по той единственной причине, что прошлым вечером он прошел по другой ее стороне, как вдруг услышал смех на улице и в потоке прохожих узнал Билла Спира и Айрин Белл. Они шли по тротуару, возглавляя маленькую процессию среди ночной толпы – была пятница, – за ними шествовал Сэм Клеменс, а следом парами еще четверо негров: низенький, опрятно одетый смуглый человек в черной широкополой велюровой шляпе рядом с грузной почти светлокожей женщиной в мехах, державшей его за руку; затем двое негров с жесткими бородами в длинных пальто, один с футляром для флейты, другой с барабаном бонго, по которому он тихонько пришлепывал. У того, что с барабаном, нос был перебит и заклеен лейкопластырем.

Тоска охватила Лессера, когда он узнал четверых из семи и услышал их смех. Он последовал за ними, глядя на Айрин и Билла, довольных друг другом, и почувствовал, что ему это неприятно. Неужели я завидую им? Возможно ли это, ведь мне некого ревновать и я, насколько мне известно, не из ревнивых? Вспомнив, что он испытал подобное же щемящее чувство, когда впервые увидел Айрин у себя на междусобойчике, – нечто большее, чем просто желание и досаду, что не знал ее до того, как она познакомилась с Вилли, – Лессер почувствовал вдруг такое беспокойство, что невольно остановился и ухватился за фонарный столб.

Билл углядел его с той стороны улицы от цветочного магазина и крикнул: – Лессер, приятель, Христа ради, давайте сюда к нам. Я с дружками из Гарлема.

Силясь подавить охватившее его смятение, Лессер махнул рукой, ступил на мостовую и пошел на красный свет, лавируя в плотном потоке машин, меж тем как негры и Айрин с интересом наблюдали, удастся ли ему перебраться через улицу. Ему это удалось, и он приложил все усилия, чтобы скрыть неловкость и волнение, не выдать себя Айрин, которая издали смотрела на него, удивляясь если не тому, что он здесь появился, то причине, по которой он появился.

Если ты переплываешь Геллеспонт, а на другой стороне никого нет, в чем ты стараешься уверить себя? Или кого-либо другого?

– Мы проводим вечер в мансарде у Мэри, – сказал Билл. – Хотите пойти с нами?

Лессер сказал, что не возражает.

– Пристраивайтесь в хвост.

Гарри взглянул было на Айрин, словно ожидая ее одобрения, но она уже прошла дальше.

– Кто этот белый хмырь? – спросил Сэм у Билла достаточно громко, чтобы Лессер услышал.

– У этого писателя одна книга хороша, охренеть можно. И это он выложил башли, чтобы купить мне мебель для кабинета.

– Пристраивайтесь в хвост! – крикнул Сэм.

Ни одна из пар не потеснилась, чтобы дать ему место, и Лессер, предпочтя не идти вместе с Сэмом, замкнул процессию. Лишь один из четверых был ему знаком – мужчина по имени Джекоб Тридцать Два, который шел рядом со светлокожей женщиной, с серьезным видом кивавшей ему, закрыв глаза. Остальные, казалось, не замечали его, но Лессер был рад, что попал в их компанию, пусть даже в качестве порожнего вагона в составе. Ревность, переполнявшая его, исчезла, и он радовался приметам весны в февральской ночи.

*

Мэри жила с подругой-художницей в мансарде, расписанной в наркотическом трансе. Она сказала, что рада видеть Лессера. Лессер в свою очередь был рад видеть того, кто был рад его видеть.

– Я думала, вы как-нибудь зайдете ко мне, – сказала Мэри, – ведь мы живем так близко. Мой телефон есть в телефонной книге.

Он сказал, что подумывал об этом. – Я как-то думал об этом, но потом вспомнил про запах, который беспокоил вас в прошлый раз.

– О, я торчала в ту ночь, – засмеялась она, трогая Лессера за руку. – Вам не следовало так уж стесняться или робеть.

– А теперь вы тоже торчите?

– Сейчас я воздерживаюсь от травки. Когда я накурюсь, на меня находит уныние.

Говоря это, она глядела ему в глаза. – Вы неравнодушны к Айрин? Вы так и едите ее глазами.

– Она девушка Билла.

– У вас глаза становятся масляными, когда вы смотрите на нее.

– Это ее мини-юбка, мне нравятся ее длинные ноги.

– Мои красивее.

Лессер не возражал. – Вы красивая женщина, Мэри. – Почувствовав, как на него наваливается одиночество, он сдерзил: – Если я вам нравлюсь, я отвечу взаимностью.

Мэри, изогнув шею, мигнула обоими глазами и удалилась.

Я пишу об этом правильно, а говорю плохо, подумал Лессер. Я пишу об этом правильно, потому что переделываю написанное. Сказанное не переделаешь, и потому оно плохо. Затем он подумал: я пишу о любви, потому что знаю о ней так мало.

На вечеринке было около двадцати душ, причем писатель и Айрин были единственные белые. Белые души? Четверо из приглашенных сидели босые на полу, образуя джаз-банд, и оглушительно отбивали ритм. Над ними раскачивался с контрабасом пятый музыкант. Остальные танцевали. Слушая негритянский оркестр, писатель испытывал томление, тоску по жизни. Негр с заклеенным носом колотил по своему бонго, закрыв глаза. Его двойняшка, с вплетенными в жесткую бороду цветами, выводил на флейте пронзительную сладостную мелодию. Один мужчина теребил струны двенадцатиструнной гитары, прислушиваясь к каждому звуку. Негр в золотистой блузе и красной феске отбивал ритм ложкой по пустой бутылке. Другой выстукивал пальцами по гулкому контрабасу, покачиваясь с ним в обнимку. Каждый взбивал вокруг себя облако звуков. Они играли друг для друга, словно говоря, что их музыка прекрасна и они сами прекрасны. Над ними висел зонтик сладкого дыма, настроение у Лессера было приподнятое.

И, чувствуя себя в приподнятом настроении, он пригласил Айрин на танец, однако Сэм уже пригласил ее раньше и сказал, что не любит, когда у него отбивают партнершу. Айрин пожала плечами насмешливо-разочарованно, но промолчала. Лессер вспомнил о ревности, испытанной им недавно. Краткое умопомрачение, подумал он, никем конкретно не вызванное, так, какое-то протожелание. Билл, в желтых вельветовых брюках, красной шелковой рубахе, коричневых ботинках и цветастой головной повязке, лихо кружил Мэри. Айрин, в оранжевой мини-юбке, танцевала босиком, топая узкими целомудренными стопами и разрумянившись лицом. Она покинула Сэма, когда Билл оставил Мэри. Они вели свои партии в унисон, как две контрастные птицы, каждая как бы вечно вращаясь по своей случайной орбите. Билл милостиво улыбался своей сучке, Айрин с печальной нежностью смотрела на него. Они выглядели как муж и жена.

Мэри танцевала с Сэмом, который беспомощно, как аист, переставлял ноги, а Мэри, воздев руки, извивалась с горящими глазами. Наконец она оставила Сэма и стала танцевать с Гарри.

– Слушай, – сказала Мэри, меж тем как они вертели задами в твисте. – У меня ключ от квартиры моей подружки через холл. Как только они вовсю разойдутся, я пройду туда, а ты войдешь за мной, если ты в настроении. Пережди минут десять, чтобы никто не заметил, что мы выходим отсюда друг за другом, не то Сэм может заподозрить неладное.

– Хорошо, – сказал Лессер. – Только не накуривайся так, а то будешь торчать, когда придешь.

– Ладно. Послушаюсь тебя, милый.

Гарри пригнулся, взмахнул руками и принялся отбивать такт, меж тем как Мэри Кеттлсмит, в коротком тонком платье в белую, зеленую и красную полоску, исполняла вокруг него экзотический танец.

Вскоре она выскользнула из комнаты; распаленное воображение Лессера рисовало ему картины, от которых пересохло в горле. У Билла – он видел это – вид был в высшей степени усталый: сегодня ночью он пил. Айрин вошла в туалет и вышла оттуда – все с тем же циститом?

Через четверть часа писатель вышел в пустынный холл и вошел в однокомнатную квартиру, расположенную наискосок. Казалось, тело его так и сотрясается от ударов сердца. Мэри ждала его в постели, накрывшись розовым одеялом. На жердочку в клетке у окна взлетела канарейка.

– Тебе ничего, что я разделась первая? В комнате холодно, и я подумала, что ждать в постели будет теплее.

Лессер приподнял одеяло и взглянул на нее.

– О боже, какая ты хорошенькая.

– Говори мне что хочешь.

– Твои груди и живот. Твоя чернота. – Он провел рукой по ее бархатистой коже.

– У тебя никогда не было чернокожей женщины?

– Нет.

– Не волнуйся, милый. Ну иди же ко мне, милый, – сказала она.

Когда он разделся и забрался к ней под одеяло, Мэри проговорила: – Вот что я скажу тебе, Лессер. Мой врач говорит, у меня несколько миниатюрное сложение. Ты должен войти осторожно, чтобы не сделать мне сначала больно.

Он обещал быть нежным.

– Будь добр.

Они обнялись. Ее пальцы прошлись по его лицу, по бокам, потом между ног. Он тронул ее груди, мягкий живот, почувствовал влажность между ее бедер.

Мэри погасила лампу.

– Не надо, – сказал он.

Она засмеялась и зажгла лампу.

Слегка потея и постанывая, Мэри через некоторое время сказала: – Ты кончай один, кажется, у меня ничего не получится, Гарри.

– Тебе мешает мой запах?

– Ты вовсе не пахнешь.

– Попробуй. Я потерплю немножко.

Некоторое время она пробовала, потом сказала со вздохом: – Нет, ничего-то у меня не получится. Не жди ты меня.

– Ты много выпила сегодня вечером?

– Всего лишь рюмку виски и еще чуточку. Ведь ты велел мне не пить.

– Мне бы так хотелось, чтобы тебе тоже было хорошо.

– Лучше уж ты давай один. Я помогу тебе, если ты скажешь, что мне делать.

– Просто будь со мной, – сказал Лессер.

Он кончил с наслаждением, держа ее за ягодицы. Мэри страстно целовала его. – Полежи на мне немного, это согреет меня. – Она обвила его руками.

Лессер лежал на ней в полусне. – Мне так хорошо, Мэри.

– Очень жаль, что у меня не получилось.

– Не беспокойся об этом.

– Просто ты мне нравишься, я бы так хотела вместе.

– В следующий раз, – сказал Лессер.

Позже, после того как она подмылась в ванной, она повесила себе на шею ожерелье из зеленых и фиолетовых бус.

– Зачем это?

– Чтоб нам везло, – ответила Мэри. – Идет?

Они лежали в постели, передавая друг другу сигарету. Он спросил, было ли ей хорошо с кем-нибудь.

– Я перепихиваюсь с Сэмом, чтобы доставить ему приятное, но ничего при этом не чувствую.

Он сказал, что она научится.

– У меня почти получилось с тобой.

– Давно с тобой такое?

– Не хочу больше об этом.

– А сама ты как считаешь, почему у тебя не получается?

– Наверно, потому, что меня изнасиловали, когда я была маленькой. На лестнице в подвале – он затащил меня туда.

– Господи Иисусе – кто?

– Рыжеволосый соседский мальчишка-негр с верхнего этажа. Его отец был белый и страшно избивал его негритянку-мать. Мама говорила, это до того отравляло мальчику жизнь, что он всех ненавидел и всем хотел сделать больно. В конце концов его куда-то отослали. Скажи мне, Лессер, – после паузы спросила Мэри, – твои девушки всегда кончают?

– Почти всегда.

– И больше одного раза?

– Бывает, и больше.

– Постель – забава не для меня, – сказала она.

– Ты плачешь, Мэри? – спросил он.

– Нет, сэр, я не плачу.

– Похоже на то, что ты плачешь.

– Это не я. Обычно это Сэм там, в холле, подсматривает, став на колени, в замочную скважину и плачет, – сказала Мэри.

*

– Шалом алейхем, – сказал Лессеру Джекоб Тридцать Два, когда он вернулся к обществу. Мэри пришла первая. Джекоб, мужчина в темно-синем костюме, с глазами-щелками, неотступно следил взглядом за Лессером, но говорил вежливо, как будто его об этом специально попросили.

– Если вы думаете, что вы белый, вы ошибаетесь, – сказал Джекоб. – На самом деле вы негр. Все белые – черные. Только негры – истинные белые.

– Мне кажется, я понимаю, что вы имеете в виду.

– Нет, не понимаете. Вы видите нас в ложном свете и самих себя видите в ложном свете. Если бы вы увидели меня в истинном свете, вы бы увидели меня белым в том же смысле, в каком я вижу вас негром. Вы считаете меня черным потому, что ваш внутренний взор застило и вы не способны к истинному восприятию мира.

Лессер молчал.

– Это противостояние один на один силы зла и сосуда добра, – сказал Джекоб Тридцать Два, – и не мне раскрывать вам, что есть что.

*

Мэри заперлась в ванной, и Лессер оказался наедине с толпой молчащих негров. Он догадывался, что Сэм обо всем рассказал им, но эта новость никого не взволновала. Айрин стояла у темного окна мансарды и глядела на улицу, ее лицо призраком отражалось в стекле. Лессер видел там и себя, глядя на нее.

Мы оба напуганы, но чем напугана она?

Билл Спир, раззявив губы, с остекленевшими глазами, пьяный, но твердо стоящий" на ногах, позвал Лессера через всю комнату. Рядом с ним стоял Сэм Клеменс – тучный телец в полосатых расклешенных брюках, далекий и скорбный. Вокруг них сбилась кучка черных с невыразительными лицами.

– Лессер, бледножопик, подойдите сюда.

Сейчас мне будет взбучка, подумал Лессер. Наверное, за то, что я не удовлетворил Мэри. Так, что ли, называется эта игра. Чужак, давший промашку, выходит в тираж. Так исстари отлавливают диких животных, мне не следовало бы вступать в игру. Я слишком молод, чтобы стать жертвой в свалке. Он со страхом представлял себе сломанные пальцы и подбитый глаз.

В воспаленных глазах Билла застыло угрюмое выражение. Из всех присутствующих черных он был самым мрачным.

– Вот что, приятель, – сказал он, постукивая пальцами-обрубками по гулкой груди Лессера, – мы играем в игру, которая называется «дюжины». Играть так, как в нее играют негры, у белых не хватает мозгов, и еще, поскольку один белый не стоит и половины негра, я хочу, чтобы вы играли в полдюжины. Это игра в слова. Я вам говорю что-то, а вы должны мне ответить, и тот, кто первый пускает кровь из носу, теряет голову или кричит «мама», проигрывает, и мы срем на него. Усекли?

– Какой в этом смысл?

– Есть смысл.

– Мне казалось, мы с вами друзья, Билл?

– У вас нет здесь друзей, – сказал Сэм Лессеру.

– А если я откажусь играть?

– Если вы е... черную, вы и лицом почернеете, – сказала светлокожая женщина, подруга Джекоба.

– Хватит с нас всего этого говна, – сказал флейтист с цветами в бороде.

Несколько негров утвердительно кивнули. Лессер почувствовал, как у него подобрались яички.

– Я начну совсем легонько, чтобы дать вам войти во вкус игры, – сказал Билл своим низким, хриплым голосом. – Я не собираюсь спекулировать на вашей матери и сестре, как мы обычно делаем. Ну, лезем прямо в это вонючее дерьмо, оно специально для вас:

 
Ты не так красив, дружок,
Видом ты – ночной горшок.
 

Несколько негров захихикали, контрабасист взял смычком высокую ноту.

– Ну, теперь отвечайте мне.

Лессер молчал.

– Если не хотите, можно затеять другую игру.

– Покер? – брякнул писатель, не на шутку испуганный.

– Вы что, мозги растеряли, приятель?

Негры засмеялись.

Лессер подумал, что игра будет длиться до тех пор, пока он будет подыгрывать.

– Вилли, ваш рот – помойная яма.

К его удивлению, это замечание вызвало довольный смешок.

Контрабасист взял низкую ноту.

Билл презрительно сощурился, его опухшие глаза на мгновение стали незрячими.

– Лессер, – сказал он, когда вновь обрел способность сосредоточить взгляд. – Я вижу, вы что-то не в себе. И еще я вижу, что вы поганый хвастун, засранец и нисколько не уважаете самого себя.

– Что толку осыпать друг друга оскорблениями? Это ведет только к вражде.

Замечание вызвало грубый хохот.

– Ну, хватит ему засерать нам мозги, – надменно сказал Сэм.

– Оставьте этого беложопика мне, – сказал Билл. – Он мой гость.

Снова смех.

К ним подошла Айрин, в плаще и шляпе, с кожаной сумкой через плечо. Ее длинные волосы казались еще длиннее.

Лессер подумал, что если бы он не лег в постель с Мэри, он мог бы быть сейчас где-нибудь в городе с Айрин.

– Вилли, мы можем сейчас пойти домой? – спросила она, не глядя на Лессера. – Я устала.

– Ну так иди домой.

– А ты не мог бы пойти со мной?

– Иди к е... матери.

– Если б я пошла, что бы ты делал, когда приспичит?

Женщины взвизгнули от хохота, некоторые из мужчин тоже засмеялись. Контрабасист хлопнул себя по колену. Айрин отступила к окну.

– Лессер, – сказал Билл нетерпеливо и раздраженно, – я назвал вас поганым хвастуном и засранцем. Вас не подмывает ответить мне в том же духе?

– Если вам так уж неймется, почему бы вам не вставить это в книгу? Я считал вас писателем. – Голос у Лессера был хриплый, кальсоны влажные.

– Не говорите мне, что я должен писать, приятель, – сказал Билл, гордо вскинув голову. – Ни к чему мне это, чтобы всякие худосочные беложопики указывали мне, что я должен писать.

– Аминь, – сказал Джекоб Тридцать Два.

Страх Лессера перерастал в злость. – Если вы имеете ко мне претензии, почему бы вам прямо не заявить их? Зачем продолжать эту глупую игру? Если вас подмывает сказать о том, что не вас касается, лучше поручите это Сэму.

– Ведь я просил не приглашать сюда этого рыжего говноеда, – пожаловался Сэм.

Джекоб Тридцать Два утвердительно кивнул.

– Что вы ответите на мое предложение? – раздраженно спросил Билл. – Сколько можно трусить, мать вашу?

– Я бы тоже мог обозвать вас, грязный х..., – парировал Лессер.

Он увидел через комнату, как Айрин сделала знак молчать.

– Беру свои слова обратно.

– Вы ничего не можете взять обратно, – сказал Билл, придвигаясь пылающим лицом к Лессеру. – Таковы гребаные правила игры. Уж не потому ли вы хотите взять свои слова обратно, что они не выражают того, как вы хотели меня обозвать? Может, вы хотели сказать «грязный негритянский х...», только не набрались духу выговорить это? А ну скажите правду, приятель.

– Я скажу правду – я только о ней и думал, потому что знаю: вы хотите слышать ее.

– Чудненько, – сказал Билл. – Ну а я назову вас сраным говноедом, пидером, жидом пархатым, вороватым евреем. – Он раздельно произносил каждое слово и закончил фразу эффектным ударением.

Негры одобрительно зашумели. Тот, что с бонго, отстукал коротенькую дробь. Сэм вытер счастливую слезу из-под очков.

– Принимаю послание, – сказал Лессер, – и сдаю игру. Это мое последнее слово.

Наступило молчание. В комнате пахло потом. Он думал, что его ударят по голове, но никто не двинулся с места. Наблюдавшие эту сцену явно заскучали. Негр в красной феске зевнул. Контрабасист стал укладывать инструмент. Люди расходились. У Билла был довольный вид, Джекоб Тридцать Два с наслаждением затягивался сигарой.

Сорвав с крючка в стене шляпу и пальто, Лессер направился к двери. Айрин, когда он проходил мимо, бросила на него полный горечи взгляд.

Трое негров подскочили к двери, преграждая Лессеру путь, но Билл пронзительно свистнул и сделал знак, чтобы они отошли.

– Пропустите это белое чучело.

Чучело, белее чем когда-либо, униженное до самых пят, но все же сохраняющее присутствие духа, покинуло мансарду в тот момент, когда Мэри выскочила из ванной и бросилась в объятия Айрин.

*

Пройдя квартал, Лессер остановился наискосок от разбитого светофора, ожидая, что Айрин выйдет за ним, и она действительно вышла, но с Вилли. Они пошли в другую сторону. Лессер всю ночь видел ее во сне. Ему снилось, что она пришла к нему в комнату и они сидели, не касаясь друг друга, – ведь она была женой Вилли. Проснувшись в темноте с мыслью о ней, он, чувствуя, как переполнено его сердце, понял, что влюбился.

*

Билл, тихо посапывая, пришел к нему на следующий день. Он уселся в его драное кресло, зажал толстые руки между коленями и уперся взглядом в пол. Вид у него был такой, как будто он ужался на дюйм и похудел. Его комбинезон свободно болтался вокруг его свежевыстиранного просторного зеленого свитера. Он поправил на носу очки в металлической оправе, пригладил пушистые концы своих монгольских усов.

– Я как пить дать ничего не написал сегодня, ни одного паршивого предложения. У меня похмелье, большое, как слоновая жопа, приятель.

Лессер сидел неподвижно и хранил молчание.

Билл сказал: – Я хочу, чтобы вы знали, Лессер, как я спас вашу шкуру прошлой ночью.

– Чью шкуру?

– Сэм хотел, чтобы братцы накинулись на вас, раздавили вам яйца и отдали мясо его сучке, но я ввел вас в игру так, чтобы они насладились вашим позором и уже не жаждали вашей крови.

Лессер сказал, что если так, то он весьма благодарен.

– Что-то непохоже, мать вашу.

– Честное слово, благодарен.

– Я просто хотел, чтобы вы знали, как я сделал это.

Лессер задним числом подумал, что лучше было бы не знать. Не бередить душу ни благодарностью, ни неблагодарностью. Любить его девушку, испытывая при этом радость и покой.

*

Однажды под вечер, укрывшись в подъезде, Лессер наблюдает, как идет снег. Из снежной пелены появляется черная голова, пристально глядит на него и исчезает, как луна в гряде облаков. Эта черная голова теперь становится его собственной. Он весь день истязал себя из-за Билла: Биллу отпущено так мало, почему он должен иметь еще меньше по моей милости? Меньше, если он любит ее, больше, если не любит, – если б только я знал.

Он ждет в подъезде, на крыльце в пять ступеней, на другой стороне Одиннадцатой улицы, где живет Айрин в кирпичном доходном доме. Этим утром он зашел сюда взглянуть на надпись на почтовом ящике: АЙРИН БЕЛЛ – ВИЛЛИ СПИРМИНТ. Гарри видит письмо в ящике Айрин, одно из тех, что он часто писал, только не на бумаге. Ему представляется, как Вилли читает его при свете спички.

В письме говорится о любви Лессера Вилли прочитывает его и сжигает. Может, он и вправду сжег бы его, будь там письмо и будь там он сам. Но Вилли в своем кабинете на четвертом этаже покинутого дома Левеншпиля, он с головой ушел в работу над новой книгой. А Лессер после вечеринки у Мэри на прошлой неделе был не способен сосредоточиться на работе. Он ходил взад-вперед по комнате, а когда присаживался к столу, впадал в отчаяние от бессилия и снова вставал.

Он не пытался писать в то утро. Он вышел из дому рано, пошел к Пятой авеню, вскочил в автобус, добрался до Шестой и нажал кнопку звонка. Лессер не застал Айрин дома, она ушла на репетицию. Он возвратился домой, пытался писать. Он говорил себе – не ходи туда. Сиди на месте, черт подери. Выжди. Сейчас не время влюбляться. Вилли – сложная натура, и ему явно придется не по душе, если белый влюбится в Айрин.

Но он все-таки снова вышел из дому, чтобы увидеть ее.

Ночь. Идет снег. Лишь через некоторое время он замечает это. Он наблюдает, как снег падает на улицу, покрывает тротуары, оконные карнизы, свесы крыш домов на той стороне улицы. Лессер ждет часами. Он должен сказать ей, что любит ее, иначе он никогда больше не сможет писать.

Церковный колокол едва слышно отбивает четверти часа, продлевая ожидание. Лессер складывает в уме четверти часа. Он знает, который сейчас час: начале седьмого. Наконец из-за угла выходит высокая девушка в сапожках и плаще, в припорошенной снегом зеленой шерстяной шапочке – крашеная блондинка, естественный цвет ее волос – черный. Лессер наблюдает за ней в снежном свете уличных фонарей. Он переходит улицу, окликает ее по имени.

Айрин смотрит на него так, как будто не знает его. Затем так, как будто нехотя узнает.

Лессер говорит, что он – Лессер.

Она хочет знать, почему он сказал «шалом» в тот день, встретив ее у музея.

– Я хотел сказать, не будьте мне чужой.

– Будьте белой? Будьте еврейкой?

– Будьте близкой – так лучше.

– Что вы здесь делаете?

– Все очень просто, – отвечает Лессер. – Я пришел сказать вам, что люблю вас. Я полагал, вы бы хотели это знать. В последние дни мне очень хотелось сказать вам об этом, но в то же время и не хотелось. Думаю, вы знаете почему.

Она как будто не очень удивлена, хотя по ее глазам видно, что она все понимает и тронута. Но он не уверен, в конце концов она чужая ему.

– Мне казалось, вы интересовались Мэри?

– Не скажу, что нет. Я переспал с ней, потому что желал вас. Я ревновал вас к Биллу, когда увидел вас на Лексингтон авеню.

Она пристально глядит ему в глаза. – Вы влюблены в меня потому, что я белая, еврейка и девушка Вилли? Я хочу сказать, имеет ли это какое-либо значение?

– Может быть. Я не скажу «нет».

– Вы хотите избавить меня от жалкой жизни с негром, бывшим преступником?

– Моя любовь исповедует только любовь. Любите вы его или нет?

– Я уже сказала вам. Мы поговариваем о разрыве, но никто из нас не делает первого шага. Он по-прежнему пишет свою черную книгу в пику своей белой сучке. Я вижусь с ним по уик-эндам, но, правду сказать, мы не радуемся друг другу. Я не знаю, как быть. Хочу, чтобы он сам сделал первый шаг.

– Я люблю вас, Айрин, я хочу вас.

– В каком смысле «хочу»?

– Хочу надолго.

– Скажите просто, я не так уж умна.

– Я бы хотел жениться на вас после того, как закончу свою книгу.