Текст книги "Другой остров Джона Булля"

Автор книги: Бернард Джордж Шоу

сообщить о нарушении

Текущая страница: 1 (всего у книги 8 страниц)

Шоу Бернард
Другой остров Джона Булля

Бернард Шоу

Другой остров Джона Булля

Перевод О. Холмской

ДЕЙСТВИЕ ПЕРВОЕ

Грэйт Джордж-стрит, Вестминстер – таков адрес Дойла и

Бродбента, гражданских инженеров. В подъезде прибита

дощечка, уведомляющая, что контора мистера Лоренса Дойла

и мистера Томаса Бродбента помещается во втором этаже.

Тут мое их частная квартира, ибо компаньоны, будучи

холостяками и закадычными друзьями, здесь же и живут;

комната рядом с конторой, с надписью на двери: "Частная

квартира", служит им одновременно и гостиной и

кабинетом, в котором они принимают клиентов. Опишем

вкратце внутренность этой комнаты – так, как она

представилась бы воробью, вспорхнувшему на подоконник.

Между этой дверью и левым углом комнаты вешалка и стол,

состоящий из большой чертежной доски, положенной на

козлы; на столе разбросаны планы, рулоны чертежной

бумаги, измерительные приборы и другие чертежные

принадлежности. В левой стене камин и несколько ближе к

нашему воробью-наблюдателю дверь во внутренние комнаты.

У правой стены этажерка для бумаг, на ней маленький

шкафчик с посудой, а ближе к авансцене высокая

конторка и табурет. Посредине комнаты большой двойной

письменный стол и два кресла, по одному с каждой

стороны, для обоих компаньонов. Всякая женщина, попав в

эту комнату, непременно захотела бы навести в ней

порядок: не мешало бы сменить обои, покрасить мебель,

постелить новый ковер; вдобавок все в ней пропахло

табаком. Но это результат холостяцкой неряшливости и

равнодушия к обстановке, а не недостатка средств, ибо

все вещи, купленные самими Дойлом и Бродбентом, отнюдь

не из дешевых, и здесь есть все, что им может

понадобиться. На стенах висят: большая карта Южной

Америки, цветной плакат какой-то пароходной кампании,

внушительный портрет Гладстона и несколько карикатур

Фрэнсиса Каррузерса Гулда, на которых Бальфур изображен

в виде кролика, а Чемберлен в виде лисицы.

Сейчас 1904 год, летний вечер, без двадцати минут пять;

комната пуста. Но вот растворяется наружная дверь,

входит лакей с большим чемоданом и портпледом и уносит

их во внутренние комнаты. Это очень почтенный лакей,

проживший на свете достаточно долго, чтобы не проявлять

чрезмерного усердия при исполнении своих обязанностей, и

научившийся мириться с житейскими неприятностями и со

своим слабым здоровьем. Багаж принадлежит Бродбенту,

который вслед за лакеем входит в комнату. Он снимает

пальто и вешает его на вешалку, затем подходит к

письменному столу и просматривает оставленные для него

письма. Бродбент – крепкий, полнокровный, энергичный

мужчина в расцвете сил; иногда он бывает наивным и

легковерным, иногда проницательным и себе на уме, иногда

впадает в напыщенную важность, иногда веселится от души;

в общем же это напористый и жизнерадостный человек,

обычно привлекательный, а в те минуты, когда он особенно

серьезен, непередаваемо комичный. Он разрывает конверты

пальцем, просматривает письма и небрежно швыряет

конверты на пол, одновременно переговариваясь с лакеем.

Бродбент. Ходсон! Ходсон (из спальни). Да, сэр. Бродбент. Не распаковывайте чемоданы. Выньте только грязное белье и положите

чистое. Ходсон (появляясь в дверях). Слушаюсь, сэр. (Хочет уйти.) Бродбент. Да! Ходсон!

Ходсон останавливается.

Вы не знаете, куда я девал мой револьвер? Ходсон. Револьвер, сэр? Знаю, сэр. Мистер Дойл употребляет его в качестве

пресс-папье, когда чертит, сэр. Бродбент. Ага. Уложите его в чемодан. И где-то валялась коробка с патронами.

Отыщите и суньте ее туда же. Ходсон. Слушаю, сэр. Бродбент. Да, кстати. Соберите и свои вещи. На этот раз я вас беру с собой. Ходсон (нерешительно). Вы едете в какие-нибудь опасные места, сэр? Мне тоже

взять револьвер? Бродбент. Пожалуй, не помешает. Я еду в Ирландию. Ходсон (успокоенный). Ах, так, сэр. Бродбент. Надеюсь, вы не трусите, Ходсон? Ходсон. О нет, сэр. Я готов рискнуть, сэр. Бродбент. Вы бывали когда-нибудь в Ирландии? Ходсон. Нет, сэр. Но, как я слышал, там очень влажный климат, сэр. Я уложу

ваше непромокаемое пальто, сэр. Бродбент. Хорошо. Где мистер Дойл? Ходсон. Он сказал, что придет в пять. Он ушел после завтрака. Бродбент. Меня кто-нибудь спрашивал? Ходсон. Сегодня два раза приходил какой-то... Хаффиган по имени. Бродбент. Ах, как жаль! Почему он не подождал? Я ведь сказал ему

подождать, если меня не будет. Ходсон. Я не знал, что вы его ждете, сэр. И подумал, что лучше не... гм...

не приваживать его, сэр. Бродбент. Да нет, Ходсон, он ничего. Просто он ирландец и не заботится о

своей внешности. Ходсон. Да, сэр, это заметно, что он ирландец. Бродбент. Если он опять зайдет, проводите его сюда. Ходсон. Он, наверно, и сейчас где-нибудь тут, возле дома. Я его видел, когда

вы подъехали, сэр. Позвать его? Бродбент. Позовите. Ходсон. Слушаю, сэр. (Направляется к двери.) Бродбент. Надо будет угостить его чаем. Приготовьте чай, Ходсон. Ходсон (останавливается). Навряд ли он станет пить чай, сэр. Бродбент. Ну подайте что-нибудь другое. Что-нибудь по его вкусу. Ходсон. Слушаю, сэр.

Звонит звонок.

Это он, сэр. Видел, наверно, как вы подъехали. Бродбент. Очень хорошо. Просите его сюда.

Ходсон выходит и вскоре возвращается вместе с

посетителем. Бродбент тем временем просматривает письма.

Ходсон. Мистер Хаффиган.

Хаффиган – малорослый, хилый человечек лет тридцати,

рыжеволосый, с короткой шеей и маленькой головой, с

красным носом и бегающими глазками. Он одет в потертый

сюртук, похожий на пасторский; по внешности его можно

принять за неудачливого школьного учителя, спившегося с

кругу. Он спешит пожать руку Бродбенту с напускной

развязностью и веселостью; манеры и говор у него как раз

такие, с какими принято изображать ирландцев на сцене.

Всем этим он, возможно, пытается подбодрить себя, ибо

втайне его преследуют кошмары начинающейся белой

горячки.

Хаффиган. Тим Хаффиган, сэр, к вашим услугам. С добрым утречком, мистер

Бродбент. Добра – с утра, днем – удачи! Бродбент (в восторге от своего ирландского гостя). Добрый вечер, мистер

Хаффиган. Тим. Да неужто уж вечер? Скажи на милость! А по-моему, пока ты не пообедал,

так все еще утро. Бродбент. Вы еще не обедали, мистер Хаффиган? Тим. Черта с два! Бродбент. К сожалению, я слишком поздно вернулся из Брайтона и не могу вам

предложить обед. Но... Тим. Ни слова об этом, сэр, ни слова!.. Пообедаю завтра. К тому же я

ирландец, сэр, – плохой едок, но зато не дурак выпить. Бродбент. Я только что хотел распорядиться насчет чаю, когда вы пришли.

Присаживайтесь, мистер Хаффиган. Тим. Да-а, чай хороший напиток, если у кого нервы крепкие. Мне здоровье не

позволяет.

Хаффиган садится возле письменного стола, спиной к

этажерке. Бродбент садится напротив. Ходсон входит с

пустыми руками, достает из шкафчика два стакана, сифон и

графинчик, ставит их на письменный стол против

Бродбента, уничтожающим взглядом окидывает Хаффигана,

который не смеет взглянуть ему в лицо, и удаляется.

Бродбент. Виски с содовой, мистер Хаффиган? Тим (присмиревший). Это наша национальная слабость, мистер Бродбент.

(Благочестиво.) Не то чтобы я сам этим грешил. Я-то видел, сколько от

этого бывает горя. Бродбент (наливая виски). Скажите, когда довольно. Тим. Не слишком крепко, сэр.

Бродбент останавливается и вопросительно смотрит на

него.

Ну, скажем, половина на половину.

Бродбент, несколько изумленный этой просьбой, подливает

еще виски и снова останавливается.

Еще капельку. Внизу-то ведь стакан поуже. Спасибо. Бродбент (смеясь). Да, вы, ирландцы, умеете пить, ничего не скажешь.

(Наливает немного виски в свой стакан.) А вот как мы, жалкие англичане,

представляем себе виски с содовой. Тим. И правильно делаете. Пьянство – это проклятие моей несчастной родины.

Мне-то приходится пить помаленьку, потому у меня сердце слабое и

желудок плохо варит, но по убеждениям я абсолютный трезвенник. Бродбент (внезапно становясь торжественным и патетичным). Я также,

разумеется. Я трезвенник до мозга костей. Вы не представляете себе,

мистер Хаффиган, какие бедствия порождает в нашей стране зловредный

союз трактирщиков, епископов, консерваторов и газеты "Тайме". Мы во что

бы то ни стало должны закрыть питейные заведения. (Пьет.) Тим. Очень даже представляю. Страшное дело, что такое. (Пьет.) Я вижу, что

вы добрый либерал, сэр, точь-в-точь как я. Бродбент. Я поклонник свободы, мистер Хаффиган, как всякий истинный

англичанин. Меня зовут Бродбент. Если бы меня звали Брейтстайн и у меня

был нос крючком и особняк на Парк-лейн, я бы носил платок национальных

цветов, дул в грошовую оловянную трубу и облагал налогом хлеб и мясо,

которыми питается английский народ, в пользу Лиги флота, и призывал бы

к уничтожению последних остатков национальной свободы, и... Тим. Ни слова больше. Вашу руку. Бродбент. Но я хотел объяснить... Тим. Да я все наперед знаю, что вы скажете, сэр, каждое ваше словечко. Так,

стало быть, думаете в Ирландию съездить? Бродбент. Куда же мне еще ехать? Я англичанин и либерал; и теперь, когда

Южная Африка порабощена и повержена в прах, какой стране мне подарить

свое сочувствие, если не Ирландии? Заметьте, я не говорю, что у

англичанина нет других обязанностей. У него есть обязанности по

отношению к Финляндии и обязанности по отношению к Македонии. Но какой

же здравомыслящий человек станет отрицать, что первая обязанность

англичанина – это его обязанность по отношению к Ирландии? У нас, к

стыду нашему, есть политические деятели еще более беспринципные, чем

Бобриков, еще более кровожадные, чем Абдул Проклятый, – и под их пятой

корчится сейчас Ирландия. Тим. Ну, с беднягой-то Бобриковым уже разделались. Бродбент. Не подумайте, что я оправдываю убийство, боже меня сохрани! Я

понимаю, конечно, что несчастный молодой патриот, отомстивший русскому

тирану за обиды Финляндии, был со своей точки зрения совершенно прав.

Но все же цивилизованный человек не может относиться к убийству иначе,

как с омерзением. Даже в защиту Свободной Торговли я не поднял бы руку

на своего политического противника, хотя бы он сто раз это заслужил! Тим. Ну, вы-то, конечно, не подняли бы – честь вам и хвала за это! Да-а. Так

вы, стало быть, из сочувствия в Ирландию едете? Бродбент. Я еду, чтобы наладить эксплуатацию поместья, приобретенного

земельным синдикатом, в котором я тоже состою акционером. Я убежден,

что для того, чтобы сделать это поместье доходным, нужно только

правильно его эксплуатировать, именно так, как это делается в Англии.

Вы знаете, в чем состоит английский план, мистер Хаффиган? Тим. Знаю, как не знать. Выжать все, что можно, из Ирландии и истратить это

в Англии. Бродбент (не совсем довольный этим объяснением). Мой план, сэр, – это выжать

немного денег из Англии и истратить их в Ирландии. Тим. Дай вам бог здоровья, сэр! Силы вам да мочи! И чтоб тень ваша не

становилась короче. Золотое у вас сердце, сэр. А чем я вам могу

служить? Я весь ваш, до последней капли крови. Бродбент. Слыхали вы о городах-садах? Тим (с сомнением). Это в раю, что ли? Бродбент. В раю! Нет, это возле Хитчина. Если у вас есть полчаса свободных,

я вам все объясню. Тим. Знаете что? Дайте мне проспект. Я возьму с собой и вникну на досуге. Бродбент. Вы совершенно правы; сейчас я вам достану. (Дает Тиму книгу

Эбенезера Говарда и несколько брошюр.) Конечно, план города

радиальное расположение улиц – это только один из возможных вариантов. Тим. Буду помнить, сэр. (Тупо смотрит на карту.) Бродбент. Так вот, я вас спрашиваю: почему бы не устроить город-сад в

Ирландии? Тим (с энтузиазмом). То самое, что я хотел сказать, прямо на языке

вертелось. Почему бы и нет? (Вызывающе.) Ну скажите-ка, почему? Бродбент. Будут трудности. Я их преодолею. Но трудности будут. Когда я

впервые появлюсь в Ирландии, меня возненавидят за то, что я англичанин.

За то, что я протестант, меня станут обличать со всех амвонов. Может

быть, даже моя жизнь будет в опасности. Ну что ж, к этому я готов. Тим. Не бойтесь, сэр. Мы умеем уважать храброго врага. Бродбент. Чего я боюсь – это что меня неправильно поймут. Мне кажется, тут

вы мне поможете. Когда я услышал, как вы говорили тогда, в Бермондсейе,

на митинге Национальной лиги, я сразу понял, что вы... Вы разрешите мне

быть откровенным? Тим. Не щадите меня, сэр, укажите мне мои недостатки, как мужчина мужчине...

Одного только я не терплю – это лести. Бродбент. Позвольте мне сказать так: я сразу увидел, что вы настоящий

ирландец, со всеми недостатками и достоинствами вашей расы:

опрометчивый, недальновидный, но храбрый и с добрым сердцем; навряд ли

хороший делец, но человек, одаренный красноречием и юмором, поклонник

свободы и истинный последователь нашего великого англичанина Гладстона. Тим. Не конфузьте меня, сэр. Совестно сидеть да слушать, как тебя в лицо

хвалят. Но насчет доброго сердца – это вот верно, это я признаю; такая

уж у нас слабость, у ирландцев. Последний шиллинг разделю с другом. Бродбент. Не сомневаюсь в этом, мистер Хаффиган. Тим (с внезапным порывом). А, черт! Зовите меня Тимом. Кто так говорит об

Ирландии, тот может меня как угодно называть. Дайте-ка сюда бутылочку.

(Наливает в свой стакан.) Бродбент (снисходительно улыбаясь). Ну, Тим, поедете со мной в Ирландию,

поможете растопить лед между мной и вашими славными простодушными

соотечественниками? Тим. С вами, сэр? Да хоть на Мадагаскар, хоть в Кохинхину. На Северный полюс

– и то с вами поеду, только уж, конечно, дорожные расходы на ваш счет,

а то у меня ни шиллинга, билет третьего класса купить не на что. Бродбент. Я это предусмотрел, Тим. Этот маленький вопрос мы разрешим

по-деловому, по-английски, а в остальном будьте ирландцем сколько вам

угодно. Вы поедете в качестве моего... вот уж не знаю, как это назвать.

Если назвать вас моим агентом, вас застрелят. Если назвать вас моим

управляющим, вас утопят в пруду. Секретарь у меня уже есть, и... Тим. Ну, так пускай он будет секретарь по внутренним делам, а я буду

секретарь по делам Ирландии. А? Бродбент (старательно смеется). Великолепно. Ваше ирландское остроумие

разрешило первую трудность. Теперь что касается жалованья... Тим. Жалованья? Да я бы и даром для вас все на свете сделал; только одежа у

меня такая, что вам стыдно будет со мной показаться; и пришлось бы мне

брать взаймы у ваших знакомых, а это против моих правил. Но больше чем

сто фунтов в год я ни за что не возьму, хоть режьте. (Бросает на

Бродбента беспокойный и хитрый взгляд, стараясь определить, не хватил

ли он через край.) Бродбент. Если это вас удовлетворит... Тим (совершенно успокоенный). Почему же не удовлетворит? Сто в год – ведь

это двенадцать в месяц? Бродбент. Нет. Восемь фунтов шесть шиллингов и восемь пенсов. Тим. Ах, дьявольщина! А я должен пять фунтов посылать моей старушке матери в

Ирландию. Но все равно; я сказал сто – сто и будет, пусть хоть с голоду

подохну! Бродбент (с осторожностью делового человека). Скажем, двенадцать фунтов за

первый месяц. А дальше посмотрим. Тим. Вы настоящий джентльмен, сэр. Когда моя матушка протянет ноги, вы мне

сбавите пять фунтов, потому ваши денежки нечего зря транжирить и...

Приход компаньона Бродбента прерывает его речь. Мистеру

Лоренсу Дойлу тридцать шесть лет, у него холодные серые

глаза, нос с горбинкой, тонкие, нервные губы, критически

сдвинутые брови – умное лицо, которое в общем можно

назвать утонченным и красивым; но в нем ощущается

повышенная чувствительность и ироничность, резко

контрастирующая с полнокровным благодушием Бродбента.

Он входит уверенно, как к себе домой, но при виде чужого

человека тотчас сжимается и готов уйти; Бродбент

окликает его. Тогда он подходит ближе и останавливается

между собеседниками.

Дойл (отступая к двери). Вы заняты? Бродбент. Нет, нет, нисколько. Заходите. (Тиму.) Этот джентльмен – мой друг

и живет тут вместе со мной. Мой компаньон, мистер Дойл. (Дойлу.) А это

мой новый ирландский друг, мистер Тим Хаффиган. Тим (встает ему навстречу; с жаром). Горжусь, горжусь честью познакомиться с

другом мистера Бродбента. Доброе утречко, сэр! Добра – с утра, днем

удачи! Сердце радуется глядеть на вас обоих. Не часто встретишь два

таких образчика англо-саксонской расы. Бродбент (посмеиваясь). На этот раз промахнулись, Тим. Мистер Дойл – ваш

соотечественник.

Тим заметно смущен этим известием. Он тотчас умолкает,

словно бы уходит в свою скорлупу, как улитка в раковину,

и подозрительно косится на Дойла; личина разбитного

парня сползает с него, – видно, что Дойл внушает ему

панический страх.

Дойл (с холодным отвращением). Добрый вечер. (Отходит к камину и обращается

к Бродбенту, своим тоном бесцеремонно показывая Хаффигану, что его

присутствие нежелательно.) Вы скоро освободитесь? Тим (его ирландский акцент исчезает словно по волшебству; теперь он говорит,

как любой англичанин из низов, старающийся выражаться по-образованному;

и почему-то в его речи явственно слышится глазговское произношение).

Ну, мне пора. У меня свидание – важное свидание в Вест-Энде. Бродбент (встает). Так, значит, решено, вы едете со мной. Тим. Буду счастлив вас сопровождать, сэр. Бродбент. Но когда? Вы можете выехать сегодня с Паддингтонского вокзала? Мы

поедем через Милфорд Хэвен. Тим (колеблясь). Я... ммм... боюсь, я...

Дойл внезапно поворачивается и уходит в спальню, с

треском захлопывая за собой дверь, что окончательно

деморализует Тима. Бедняга готов удариться в слезы и

спасается от этого только тем, что снова прибегает к

своей роли бесшабашного ирландца. Он кидается к

Бродбенту, дрожащими пальцами хватает его за рукав и

излагает свою просьбу, изо всех сил подделываясь под

ирландский говор, но все это вполголоса – из страха,

что Дойл услышит и вернется.

Мистер Бродбент! Не срамите меня перед земляком. Слушайте, видите,

какая у меня одежа – срам да и только. Одолжите мне четыре фунта, я вам

в четверг отдам, как только домой приеду, либо вычтите у меня из

жалованья. Я вас на вокзале буду ждать, у поезда; приедете, а я уж тут

как тут, без обмана. Давайте скорее, пока он не вернулся. Вы не

сердитесь, что я спросил? Бродбент. Нисколько. Я сам хотел предложить вам аванс на дорожные расходы.

(Дает Тиму банкнот.) Тим (прячет его в карман). Благодарю. За полчаса до отхода буду на месте.

Слышно, как Ларри открывает дверь из спальни.

Тсс! Это он! Прощайте, сэр, дай вам бог здоровья. (Спешит вон из комнаты

почти в слезах; пять фунтов и вся выпивка, которую они сулят, – это

слишком большое потрясение для его развинченных нервов, да еще на

пустой желудок.) Дойл (входит). Где вы подобрали этого оборванца ? Что он тут делал?

(Подходит к столу, на котором лежат планы, и делает отметку на одном из

них, сверяясь со своей записной книжкой.) Бродбент. Ну вот, так я и знал! Стоит вам встретить ирландца, и вы его прямо

съесть готовы, особенно если он плохо одет, бедняга! Ведь может зайти к

вам земляк и пожелать вам добра с утра, – что в этом плохого, даже если

у него потрепанные брюки? Дойл (презрительно). Добра с утра! А он вам сказал, что у вас золотое

сердце? Бродбент (с торжеством). Да. Дойл. И пожелал вам силы да мочи? Бродбент. Именно. Дойл. И чтоб ваша тень не становилась короче? Бродбент. Разумеется. Дойл (берет пустую бутылку из-под виски и качает головой). И выхлестал у вас

полпинты виски. Бродбент. Ему это не повредило. Он и глазом не моргнул. Дойл. Сколько он у вас выпросил взаймы? Бродбент. Это, собственно, не взаймы. Он проявил самые возвышенные чувства

во всем, что касается денег. Я уверен, что он разделил бы последний

шиллинг со своим другом. Дойл. Без сомнения, он разделил бы последний шиллинг своего друга, если б

тот по глупости ему позволил. Сколько он у вас выклянчил? Бродбент. О, пустяки! Аванс в счет жалованья – на дорожные расходы. Дойл. Жалованья! Господи помилуй, за что? Бродбент. За то, что он будет моим секретарем по внутренним делам, как он

очень остроумно пошутил. Дойл. Не вижу, в чем тут шутка. Бродбент. Конечно, так вы всякую шутку можете испортить, если не захотите ее

понять. А я очень хорошо понял, когда он это сказал. Что-то такое...

право, что-то очень забавное – насчет секретаря по внутренним делам и

секретаря по делам Ирландии. Во всяком случае, это как раз такой

человек, какой мне нужен, – я возьму его с собой в Ирландию, он поможет

мне там поближе сойтись с людьми. Он сумеет завоевать их доверие и

расположить их в мою пользу. А? (Садится и откидывается назад,

прислонясь спиной к конторке и балансируя на двух ножках стула.) Дойл. Хорошенькая рекомендация, нечего сказать! Или вы считаете, что все

население Ирландии состоит из пьянчужек, которые только тем и заняты,

что пишут просительные письма? А хотя бы и так, вы думаете, для них

будет иметь вес рекомендация такого же пройдохи, как они сами? Бродбент. Фу, какой вздор! Просто он ирландец. Кроме того, вы ведь не

думаете, Ларри, что Хаффиган может поймать меня на удочку? Дойл. Нет, для этого он слишком ленив. Да и незачем – довольно сидеть и

сосать вашу водку, пока вы сами лезете на крючок. Впрочем, не стоит нам

спорить из-за Хаффигана. Не стоит по двум причинам: во-первых, с вашими

деньгами в кармане он никогда не доберется до Паддингтона – слишком

много трактиров по дороге; во-вторых, он вовсе не ирландец. Бродбент. Как не ирландец?! (Он до такой степени изумлен этим заявлением,

что выпрямляется, и стул всеми четырьмя ножками становится на пол.) Дойл. Родился в Глазго. Никогда в жизни не был в Ирландии. Я его отлично

знаю. Бродбент. Но он разговаривал, он вел себя совсем как ирландец! Дойл. Как ирландец! Да неужели вы не знаете, что все эти добра с утра и силы

да мочи – это такая же английская продукция, как и концерты ирландской

музыки в Альбертхолле? В Ирландии ни один ирландец так не говорит

никогда не говорил и не будет говорить. Но когда какой-нибудь

совершенно никчемный ирландец приезжает в Англию и видит, что тут

полным-полно наивных дурачков вроде вас, которые позволяют ему

лодырничать, и пьянствовать, и хвастать, и попрошайничать, лишь бы он

льстил их чувству морального превосходства, корча из себя шута и унижая

себя и свою родину, – тогда он очень быстро выучивает все эти штучки,

на которые вы так попадаетесь. Он подхватывает их в театре или

мюзик-холле. А кое-чему Хаффиган научился от своего отца, – старик был

родом из наших мест. Я знал обоих его дядей – Матта и Энди Хаффиганов

из Роскулена. Бродбент (все еще недоверчиво). Но его говор! Дойл. Говор! Много вы понимаете в ирландском говоре! Вы и дублинский акцент

– такой, что в нос бьет, – считаете ирландским говором. Господи! Да вы

уроженца Коннемары от уроженца Ратмайнза не отличите. (С внезапным

раздражением,) Ах, к черту этого Хаффигана. Довольно. Не стоит он,

чтобы мы из-за него ссорились. Бродбент. Что с вами сегодня, Ларри? Отчего вы так раздражены?

Дойл смотрит на него в смущении, медленно подходит к

письменному столу и, раньше чем ответить, усаживается с

той стороны, которая ближе к камину.

Дойл. Ваше письмо меня расстроило, вот в чем дело. Бродбент. Почему? Дойл. Признаться, меня огорчило ваше решение подать ко взысканию

роскуленскую закладную и выгнать старика Ника Лестренджа из его дома. Я

любил старого негодяя, еще когда был мальчишкой и он позволял мне

играть и бегать у него в парке. Я вырос в его поместье. Бродбент. Но ведь он не платил процентов. Я должен был подать ко взысканию в

интересах синдиката. И вот теперь еду в Ирландию, хочу сам заняться

этим поместьем. (Садится к письменному столу против Ларри и прибавляет

развязно, но бросив неуверенный взгляд на своего компаньона.) Вы,

конечно, едете со мной? Дойл (нервно подымаясь и возобновляя беспокойную ходьбу по комнате). Вот

именно. Вот этого я и боялся. Вот это меня и расстроило. Бродбент. Но разве вам не хочется побывать на родине после

восемнадцатилетнего отсутствия? Повидать родных? Посетить дом, где вы

родились?.. Дойл (нетерпеливо перебивает его). Да, да, да! Я все это и сам знаю не хуже

вас. Бродбент. О, если так... (Пожимает плечами.) Тогда простите. Дойл. Не обижайтесь на мою резкость – она не к вам относится, пора бы уже

вам это знать. (Снова садится, немного пристыженный; несколько секунд

сидит в горькой задумчивости, потом вдруг страстно.) Я не хочу ехать в

Ирландию. У меня отвращение к этой поездке. Я бы куда угодно с вами

поехал, хоть на Южный полюс, только не в Роскулен. Бродбент. Как! Вы принадлежите к народу, который славится своим горячим

патриотизмом, которому присуще такое неискоренимое чувство родины, и вы

говорите, что поедете куда угодно, только не в Ирландию! Не

воображайте, что я вам поверю. В глубине сердца... Дойл. Оставьте мое сердце в покое; сердце ирландца – это его воображение – и

только. Из тех миллионов, что покинули Ирландию, многие ли вернулись

назад или хотя бы стремились вернуться? Но что толку с вами говорить!

Для вас три строчки слащавого стишка об ирландском эмигранте, как он

"сидит, тоскуя, у плетня, о Мэри, Мэри", или три часа ирландского

патриотизма в Бермондсейе убедительней, чем все факты, которые лезут

вам в глаза. Да посмотрите вы на меня! Вы знаете, как я всегда брюзжу,

и придираюсь, и все браню, и всех критикую, и никогда ничем не доволен,

и испытываю терпенье моих лучших друзей. Бродбент. Ну что вы, Ларри, не будьте к себе несправедливы. Вы умеете быть

очень милым и любезным с чужими. Дойл. Да, с чужими. Будь я немного пожестче с чужими и поласковей со своими,

как это делают англичане, я, пожалуй, был бы для вас более приятным

компаньоном. Бродбент. Мы и так неплохо ладим. Конечно, вам свойственна меланхоличность

кельтской расы... Дойл (вскакивая с места). О ч-черт!!! Бродбент (лукаво). ...а также привычка употреблять сильные выражения, когда

для этого нет никакой причины. Дойл. Никакой причины! Когда люди начинают говорить о кельтской расе, я

готов весь Лондон сжечь дотла. Эта бессмыслица причинила нам больше

вреда, чем десять биллей об отмене конституционных гарантий. Вы

думаете, необходимо быть кельтом, чтобы испытывать меланхолию в

Роскулене? Бросьте! Основное население в Ирландии было то же самое, что

и в Англии, и смешивалось оно с теми же самыми завоевателями. Бродбент. Отчасти вы правы. Все способные люди в Ирландии – англичане по

происхождению. Меня часто поражал тот замечательный факт, что

единственная партия в парламенте, которая обнаруживает старинный,

истинно английский дух и характер, – это ирландская партия. Ее

независимость, ее непоколебимость, ее протест против дурных

правительств, ее сочувствие угнетенным народам всего мира! Как это

по-английски! Дойл. Не говоря уже о торжественности, с которой они декламируют всякую

старомодную чепуху, сами прекрасно понимая, что она отстала на целое

столетие. Это вот по-английски, если хотите. Бродбент. Нет, Ларри, нет. Вы говорите о современных гибридах, которые

сейчас монополизировали Англию. Лицемеры, очковтиратели, немцы, евреи,

янки, иностранцы, хозяева особняков на Парк-лейн, космополитическая

накипь. Не зовите их англичанами. Их породил не наш добрый старый

остров, а эта проклятая новая империя, и – честное слово! – они ее

достойны; пусть в ней и живут. На здоровье! Дойл (на которого эта тирада не произвела никакого впечатления). Ну? Теперь

вам легче стало? Бродбент (вызывающе). Да, легче. Гораздо легче. Дойл. Милый мой Том, поживете немного в ирландском климате, и вы станете

таким же дураком, как и я. Если всю мою ирландскую кровь перелить в

ваши жилы, это ни на йоту не изменит ни вашего телосложения, ни вашего

характера. Но женитесь вы хоть на самой англичанистой англичанке, а

потом вырастите вашего сына в Роскулене, и характер вашего сына будет

так похож на мой и так не похож на ваш, что все заподозрят меня в том,

что я его отец. (С внезапной тоской.) Роскулен! О господи боже мой,

Роскулен! Тупоумие! Безнадежность! Невежество! Ханжество! Бродбент (трезво). В деревне везде так, Ларри. И у нас то же самое. Дойл (торопливо). Нет, нет! Здесь другой климат. Здесь если жизнь тупа, вы

тоже тупеете – и все в порядке. (Говорит страстно и словно во сне.) Но

как чувствам притупиться в этом мягком, влажном воздухе, на этих белых,

упругих под ногой дорогах, у этих темных трясин и седых от тумана

камышей, на каменистых склонах, розовых от вереска! Нигде нет таких

красок в небе, таких манящих далей, такой печали по вечерам. И грезы,

грезы! Сжигающие сердце, мучительные, ничем не утолимые грезы, грезы!

(Яростно.) Самый грубый, скотский разврат, какому предается англичанин,

не может сделать его таким ничтожеством, как нас эти грезы. Воображение

ирландца никогда не оставляет его в покое, никогда не рождает в нем

решимости, никогда его не утоляет, но убивает в нем всякую способность

смотреть в лицо действительности, приладиться к ней, подчинить ее,

завоевать; он может только издеваться над теми, кто на это способен, и

(с горечью) быть "любезным с чужими", как уличная женщина. (Глядя через

стол на Бродбента, с горьким смехом.) Только грезы, только воображение!

Он не понимает религии. Вдохновенный проповедник, который учит, что

жизнь священна и что надо поступать по совести, уходит от него с

пустыми руками; а нищий деревенский поп, который пичкает его

евангельскими чудесами и сказками о святых угодниках, строит соборы на

лепту бедняков. Он не понимает трезвой политики; он бредит тем, что Шон

Ван Вохт сказал в девяносто восьмом году. Если вы хотите, чтобы он

задумался над судьбой Ирландии, изобразите ее в виде маленькой старушки

и назовите ее Кэтлин ни Хулиэн. Он не способен мыслить. Он не способен

и работать. Он ни к чему не способен – только грезить, грезить; а это

такая мука, которую невозможно вынести без виски. (С дрожью, с

ожесточением, в припадке презрения к самому себе.) Под конец всякая

реальность становится совсем уже непереносимой; ты готов скорей

голодать, лишь бы не стряпать обед; готов ходить в грязи и лохмотьях,

лишь бы не мыться и не штопать платье; дома поедом ешь жену и колотишь

ее за то, что она не ангел, а она презирает тебя за то, что ты не

герой; и ненавидишь всех окружающих за то, что они такие же неряхи и

бездельники, как и ты сам. (Понизив голос, как человек, делающий

постыдное признание.) И все время смех, бессмысленный, ужасный, злобный

смех. Пока ты молод, ты пьянствуешь вместе с другими молодыми парнями и

сквернословишь вместе с ними; и так как сам ты беспомощен и не умеешь

ни помочь им, ни подбодрить их, ты скалишь зубы, и язвишь, и

издеваешься над ними – зачем они не делают того, чего ты сам не смеешь

сделать. И все время – смех, смех, смех! Вечное издевательство и вечная