Текст книги "Двор Карла IV. Сарагоса"

Автор книги: Бенито Перес Гальдос

сообщить о нарушении

Текущая страница: 6 (всего у книги 33 страниц) [доступный отрывок для чтения: 12 страниц]

VII

Да, да, – поверите ли? – она смотрела на меня, и как смотрела! Причину столь упорного любопытства я не мог понять и, сказать по чести, до сих пор пребываю в сомнении. Только представьте себе – прислуживаю я, как водится, за столом и вдруг замечаю, что эта прелестная дама, предмет самого пылкого моего восхищения, устремила на меня свои дивные очи, прекраснее всех очей, когда-либо глядевших на свет божий с тех пор, как мир стоит. Я менялся в лице, кровь то приливала к моим щекам, окрашивая их густым румянцем, то вся собиралась в моем трепещущем сердце, и я становился бледен, как мертвец. Уж не помню, сколько тарелок разбил я в тот вечер. Руки у меня тряслись, я прислуживал отвратительно, путал порядок блюд и подавал соль, когда у меня просили сахару.

«Что бы это означало? Может, у меня выпачкано лицо? Почему она так на меня смотрит?» – спрашивал я себя. Забегая на кухню, я бросал торопливые взгляды в осколок зеркала, висевший там, но не находил в своем лице ничего необычного. Я возвращался в гостиную, и снова Амаранта вперяла в меня пристальный взор. На минуту я даже подумал… Но нет, нет, меня самого рассмешило такое самомнение. Неужто эта прекрасная и знатная дама могла почувствовать… Я, кажется, даже произнес про себя слова, которые потом встретил в знаменитых стихах современного поэта, – правда, у него это звучало как раз наоборот. Конечно, все было лишь плодом ребяческого воображения. Возможно ли, чтобы небесная звезда глядела на земляного червя – разве что ради забавы, чтобы потешиться собственной красотой и великолепием.

Однако я приметил кое-что еще, а именно – когда моя хозяйка бранила меня за промахи, которые я совершал один за другим, на лице Амаранты появлялась ласковая улыбка, словно просившая извинить меня. Я был смущен до крайности; казалось, могучие флюиды, растекаясь по жилам, вызывали во мне прилив жизненных сил, жажду деятельности, которую, вдруг сменяло тупое оцепенение.

Беседа мало-помалу оживлялась и наконец стала общей. Маркиз, видя, что никто ни о чем его не спрашивает, ерзал на стуле и беспокойно поглядывал на окружающих, выискивая очередную жертву. Однако никто не выказывал желания слушать его, и тогда маркиз с досадой заявил, что, если его и дальше будут так настойчиво просить высказаться, он впредь поостережется и будет избегать общества людей, не питающих никакого уважения к дипломатическим тайнам.

– Но мы ведь и словечка вам не сказали! – расхохоталась Лесбия.

А Исидоро, знавший о ненависти маркиза к Годою, лукаво заметил:

– Я уверен, что Князю Мира с его умом и проницательностью не страшны интриги врагов. Сам Наполеон поддерживает его, и он, я думаю, получит из рук его императорского величества не то что корону Алгарвеса или даже всей Португалии, а кое-что получше. Я знаю Наполеона, встречался с ним в Париже, – ему по душе смелые люди, вроде Годоя. Помяните мое слово, любезный маркиз, мы еще дождемся дня, когда вас призовут в Сонет при особе нового короля или же уполномочат представлять его при каком-нибудь из европейских дворов.

Маркиз утер рот салфеткой и, откинувшись назад, громко засопел от удовольствия. Затем вперил взор в стакан, словно надеясь там найти точку опоры для своих высоких дум, и медленно заговорил:

– Мои враги – а их немало – пустили по всей Европе ложный слух, будто я с ведома Годоя состою в тайной переписке с князем Талейраном, с князем Боргезе, с князем Пьомбино, великим герцогом Аренбергом и с Люсьеном Бонапартом и обсуждаю с ними пункты договора, по которому Испания якобы намерена уступить Франции каталонские провинции в обмен на Португалию и на Неаполитанское королевство, – тогда-де Милан достанется королеве Этрурской, а Вестфальское королевство испанскому инфанту. Я знаю, что об этом говорили. – Тут он повысил голос и с силой ударил кулаком по столу. – Да, господа, знаю, что об этом говорили, слух дошел до меня! Клеветникам удалось убедить государей Австрии и Пруссии, мне были сделаны запросы, Россия, ничтоже сумняшеся, стала повторить этот навет, и мне пришлось употребить все свое влияние, весь свой дипломатический такт, чтобы рассеять мрачные тучи, сгустившиеся на горизонте моей репутации.

Маркиз произнес это патетическим тоном, как будто выступал на конгрессе перед виднейшими политическими деятелями Европы. Шумно высморкавшись, он продолжал:

– К счастью меня хорошо знают, и, что бы там ни было, все вышеупомянутые царственные особы отзывались обо мне с величайшим уважением, чем я весьма польщен. О, теперь-то я выяснил, какую цель ставили перед собой клеветники, и где источник клеветы. Да, этот чудовищный заговор созрел в доме Годоя, они надеялись, что, подкрепленный моим именем, хитрый план будет в какой-то мере признан Европой. Но, как и следовало ожидать, затея провалилась, ибо всей Европе ясно, что Князю Мира и мне никак невозможно действовать совместно, тем паче вступать в негоциации, в которых заинтересованы все великие державы.

– Стало быть, – сказал Исидоро, – вы не являетесь тайным другом Годоя, как говорят?

Дипломат нахмурил брови, презрительно скривился и, заправив в ноздри понюшку, продолжал так:

– До чего нелепы слухи, распускаемые клеветой! До чего гнусны козни, изобретаемые коварством и лицемерием против человека разумного и честного! Сколько раз мне бросали это обвинение, и всегда я с негодованием отражал его. Но, вижу, теперь придется повторить то, что я уже говорил неоднократно. Я давно дал себе торжественную клятву забыть об этих делах, однако упорство моих друзей и настояния общества понуждают меня высказаться. Что ж, я готов. Прошу лишь об одном: если в пылу самозащиты я поведу разоблачительные речи, которые кое-кому, возможно, не понравятся, вините тех, кто заставил меня говорить, а не меня, – когда под угрозой моя незапятнанная репутация, я обязан защитить ее любой ценой.

Лесбия, Исидоро и моя хозяйка насилу сдерживали смех, с каким пылом этот старикашка защищает от воображаемых нападок свою персону, которой уже никто не интересуется, разве что он сам! Амаранта, казалось, была поглощена своими мыслями, однако время от времени устремляла на меня свои восхитительные очи.

– В тысяча семьсот девяносто втором году, – продолжал маркиз, – был низложен с поста первого министра граф де Флоридабланка, человек, задавшийся целью положить предел гибельному влиянию французской революции. Простой народ не ведал, чьей тайной властью был свергнут с поста государственного секретаря сей доблестный муж, поседевший на службе у короля. Но от людей проницательных, разумеется, не удалось скрыть всю эту махинацию со сменой министров. Виновником ее, а также возвышения графа Аранды, был некий молодой человек, двадцати пяти лет от роду, пользовавшийся особой благосклонностью королевской четы, имевший свободный доступ во дворец и даже право выступать и голосовать в Советах. Участвовал ли я в этом деле? Нет, нет, тысячу раз нет. Я в ту пору был прикомандирован к испанскому посольству при дворе императора Леопольда и, право же, никак не мог содействовать тому, чтобы пост первого министра занял мой друг граф Аранда. Но, увы, власть его была кратковременна, вскоре опять начались интриги; графа свергли, и в ноябре того же года Испания и весь мир были поражены, увидев, что высшего государственного сана удостоен тот самый двадцатипятилетний юноша, которого осыпали незаслуженными милостями – герцогство Алькудиа, звание Гранда Испании первого класса, большой крест Карла Третьего, крест Сантьяго, чин генерал-адъютанта гвардейского корпуса, дивизионного генерала королевских войск, действительного камергера его величества, начальника королевской лейб-гвардии, государственного советника, генерального суперинтенданта почт и дорог и так далее и тому подобное. Бразды правления Годой взял в чрезвычайно трудные времена: люди дальновидные, в том числе и я, понимали, что грядут великие бедствия, и делали все возможное, дабы их предотвратить Незадачливый герцог Алькудиа объявил войну Франции вопреки мнению Аранды и всех, кто, подобно мне, имел кое-какой опыт в делах политических. Но разве нас слушали? Нет. Разве следовали нашим советам? О, нет. Посмотрим же теперь, к чему привело заключение мира с Францией.

Король продолжал осыпать своего фаворита всевозможными знаками отличия и почестями, в конце концов даже устроил его брак с принцессой из королевского дома. Такое благоволение к человеку ничтожному, способному ради корысти на гнуснейшие поступки, вызвало у всех испанцев недовольство и отвращение. Фаворит, разоривший государственную казну, развративший правосудие, торговавший должностями, неминуемо должен был пасть. И тут я обязан признаться, хоть это и противоречит моим строгим правилам в отношении государственных тайн, что я ничем не способствовал вступлению сеньоров Сааведры и Ховельяноса на посты министра финансов и министра юстиции. Умоляю вас не разглашать эту тайну, которая сегодня впервые сорвалась с моих уст.

– Мы будем немы, как каменные тумбы, сеньор маркиз, – заверил Исидоро.

– К сожалению ничего нельзя было поделать, – продолжал дипломат, обводя взором все уголки гостиной, как будто выступал перед большим собранием. – Ховельянос и Сааведра, естественно, не могли поладить в правительстве с человеком, являвшим собой воплощение бездарности и коррупции. Французская республика действовала против фаворита, Ховельянос и Сааведра старались избавиться от столь опасного компаньона; в конце концов, король, уступив их настояниям и гласу народа, в марте тысяча семьсот девяносто восьмого года принял отставку Годоя. И я здесь заявляю раз навсегда, что не принимал участия в его падении, что бы там ни говорили. Разумеется, тут можно бы рассказать кое-что, о чем я знал и всегда молчал, но… я не вполне уверен в благоразумии моих слушателей и предпочитаю не упоминать об одном щекотливом обстоятельстве, никому, кроме меня, не известном. Довольно вам и того, что я не способствовал падению Годоя в тысяча семьсот девяносто восьмом году.

– Но опала дона Мануэля была непродолжительной, – заметил Исидоро, – ибо министерство Ховельяноса и Сааведры существовало недолго, а министерство их преемников, Кабальеро и Урхико, также оказалось недолговечным.

– Да, да, все шло к тому, – подтвердил маркиз. – Королевская чета жить не могла без своего любимца. Он снова занял пост первого министра и, желая украсить себя воинскими лаврами, затеял пресловутый поход в Португалию, чтобы заставить ее порвать отношения с Англией. Уже тогда наш министр думал лишь о том, как бы содействовать замыслам Бонапарта в ущерб Испании. Он сам повел армию, вооружить которую стоило огромных жертв, а когда бедняги-португальцы оставили Оливенсу, даже не вступив в настоящий бой, фаворит устроил в честь своей мнимой победы театральное действо, почему эта кампания и была прозвана «Апельсинным сражением». Вы, конечно, знаете, что король и королева прибыли тогда на границу. Фаворит приказал соорудить носилки и украсить их гирляндами цветов; королева взошла на это сооружение, в таком нелепом виде ее понесли перед строем войск к генералиссимусу, которые вручил ей померанцевую ветвь, сорванную нашими солдатами в Эльвасе. Больше я не скажу ни слова, не стану повторять язвительные остроты по поводу этого события, передававшиеся из уст в уста. Пусть каждый сам отвечает перед своей совестью и найдет в себе силы защитить свое поведение с такой же энергией, с какой я сейчас отстаиваю свою правоту. Перейдем к следующему вопросу.

И тут я опять готов хоть тысячу раз повторить, что не принимал участия ни в договоре в Сан-Ильдефонсо, ни в заключении соглашения о совместных действиях нашего и французского флотов, приведшего к Трафальгарской катастрофе. О договоре мне известны любопытнейшие вещи, благодаря генералу Дюроку, но, сколько бы вы ни настаивали, я не вправе о них говорить. Нет, нет, и не просите! Я не смею разглашать тайну, не испытывайте мою стойкость! Есть вещи, о которых не дозволено упоминать даже в кругу самых близких друзей. Я должен молчать, и я буду молчать. Но если б я заговорил… Как легко бы я посрамил Князя Мира и всех тех, кто изображает меня соучастником его подлых делишек с Бонапартом! У меня была одна цель, – противодействовать его махинациям, и могу с гордостью заявить, что это мне удавалось неоднократно. Потому-то он и тщится очернить мен и перед всей Европой, перед государственными деятелями, которые удостаивали меня доверия; потому то и пытаются связать мое имя с интригами, которые Искьердо плетет в Париже. Но нет, у меня хватит сил и ума, чтобы уничтожить клеветников и спасти мое доброе имя. О, когда б я мог вот так же спасти королевскую чету и страну нашу от гибели, к которой их слепо ведет этот ужасный человек, известно каким путем возвысившийся и ныне стоящий у государственного кормила, – этот бездарный тупица, этот наглый выскочка.

Маркиз умолк, с истинно дипломатической важностью сделал понюшку, высморкался, издав громоподобный звук, и оглядел всех поверх носового платка, бормоча невнятные фразы, выдававшие смятение его великой души. Посмотреть на него, можно было подумать, что за этим столом, который я накрывал, решают сложнейшие вопросы европейской политики, делят государства и создают нации, как за столами в Кампоформио, в Прессбурге или в Люневиле.

– Нам уже совершенно ясно, сеньор маркиз, – сказала Лесбия, что вы нисколько не повинны в бедствиях, причиненных стране Князем Мира. Однако вы не объяснили, что за катастрофа угрожает нам теперь.

– Больше я не скажу ни слова, ни единого слова – заявил маркиз, повышая голос. – Поэтому довольно вопросов. Все ваши старания тщетны, милые дамы. Я тверд, я непоколебим, никакими хитростями, никакими уловками вам не вырвать тайну из моих уст. Я умолял ни о чем не спрашивать, теперь же я не прошу, а просто приказываю оставить меня в покое, не надейтесь изъявлениями дружеских чувств совратить и подкупить человека, известного своим умением молчать.

Слушая дипломата, я вспоминал одного враля из Кадиса, некоего дона Хосе Марию Малестину. Как и маркиз, он был сама спесь, однако если мой знакомый из Кадиса врал бесстыдно и безудержно, то маркиз никогда не искажал действительных событий и был грешен лишь в том, что мнил себя бог весть какой персоной, у которой тьма врагов, и делал вид, будто знает важные тайны, но не смеет их разглашать. Сие свидетельствует о бесконечном разнообразии, которое творец являет вам в мире нравственном, как в мире телесном.

Исидоро и Лесбия встали из-за стола и снова пустились в бесконечные любовные объяснения. Моя хозяйка, казалось, забыла о своем намерении быть приветливой с маркизом. Напрасно он уверял, что готов ей рассказать обо всем, открыть то, что ни один смертный еще не слышал из его уст. Прелестную Ла Гонсалес, видимо, не слишком привлекали обещания посвятить ее в планы всех европейских держав, – словечки и фразы, которые она бросала своему усердному обожателю, были едки, как желчь.

Задумчивость Амаранты мало-помалу рассеивалась, ее глаза опять впились в меня, и я прочел в них явное желание заговорить со мной. В самом деле, когда я, собирая стоявшие перед ней пустые тарелки, подошел поближе, Амаранта, против всех правил приличия, улыбнулась мне своей дивной улыбкой и произнесла слова, пронзившие мое сердце:

– Ты доволен своей хозяйкой?

За точность не поручусь, но помнится, что я, не глядя на нее, ответил:

– О да, сударыня.

– И ты не хотел бы переменить место? Не пошел бы служить в другой дом?

Опять-таки в точности не уверен, но, кажется, ответил я так:

– Смотря у кого служить.

– Я вижу, ты – малый смышленый, – заметила она с улыбкой, наполнившей меня райским блаженством.

Тут уж я уверен, что ничего не ответил. После короткой паузы – сердце у меня отчаянно колотилось, вот-вот выскочит из груди – я вдруг расхрабрился, чему до сих пор не перестаю удивляться, и спросил:

– А что, ваша милость хочет взять меня на службу?

Амаранта звонко рассмеялась, и я ужасно смутился: не сболтнул ли чего лишнего. Схватив стопку тарелок, я выбежал на кухню и, немного отдышавшись, стал размышлять, какое место занимаю я в чувствах Амаранты. Что только не приходило мне в голову! Наконец я решил: «Завтра же обо всем расскажу Инес. Посмотрим, что она об этом думает».

VIII

Когда я возвратился в гостиную, картина была та же, но вскоре все изменилось – явился еще один гость. Сперва мы услышали веселые голоса в подъезде и звуки гитары, а вслед за тем на пороге показался молодой человек, которого я не раз видал в театре. С ним были друзья, однако они простились еще на улице, и в дом вошел он один, но с таким шумом, будто целый полк становился к нам на постой. Хорошо помню, что на нем был народный испанский костюм – вышитая куртка, мохнатая шляпа, похожая на треуголку, только гораздо меньше, и алый плащ, подбитый узорчатым бархатом. Но не подумайте, что это был какой-нибудь франт из Лаваньеса или гуляка из Маравильяса, нет, одежда, которую я описал, украшала особу одного из знатнейших дворян в столице. Просто он, как многие в ту эпоху, любил развлекаться в обществе людей низкого звания и был завсегдатаем салонов Полонии Кабатчицы, Хулианы Зеленщицы и других красоток, о которых говорил весь Мадрид. Для ночных своих похождений он всегда надевал такой наряд и, надо признать, был в нем чудо как хорош.

Этот петиметр служил в королевской гвардии, его ученость ограничивалась познаниями в геральдике – тут он был знатоком, – в бое быков и фехтовании. Излюбленным его занятием было волочиться за женщинами, знатными или из народа; в гостиных или на танцульках. Казалось, о нем написаны знаменитые стихи:

 
Ариесто, видишь франта в шерстяном плаще,
широком, точно балахон?..
 

– А, дон Хуан! – воскликнула Амаранта.

– Добро пожаловать, сеньор де Маньяра!

Будто по волшебству, все общество оживилось, как только вошел этот юноша, воплощение веселья и молодого задора. Я заметил, что лицо Амаранты внезапно просветлело, в глазах вспыхнул лукавый огонек.

– Сеньор де Маньяра, – непринужденно сказала она, – вы пришли вовремя. Лесбия так скучала без вас!

Лесбия бросили на подругу уничтожающий взгляд, а черты лица Исидоро исказились от ярости.

– Сюда, дон Хуан, садитесь рядом со мной! – радушно позвала моя хозяйка, указывая Маньяре на стул слева от себя.

– Я не думал встретить вас здесь, обожаемая герцогиня, – сказал петиметр, обращаясь к Лесбии. – И все же, как видите, я пришел, повинуясь зову сердца, – теперь мне ясно, что оно не всегда ошибается.

Лесбия несколько смутилась, однако она была не из тех женщин, что боятся острых положений: тут же между нею и Маньярой завязалась веселая перепалка – остроты, колкости, шутки так и сыпались с обеих сторон. Майкес становился все более мрачен.

– Этот вечер для меня счастливый, – сказал дон Хуан, доставая шелковый кошелек. – Я был у Ловкачки и выиграл там около двух тысяч реалов.

И он высыпал на стол золотые монеты.

– Много было там народу? – спросила Амаранта.

– О да, но Маркизочка не смогла прийти, у нее разболелись зубы. Ну и повеселились же мы!

– А я полагала, – с нескрываемым ехидством заметила Амаранта, что для вас нет веселья там, где нет Лесбии.

Герцогиня снова метнула на подругу гневный взор.

– Потому я и пришел сюда.

– Не хотите ли еще раз попытать счастья? – сказала моя хозяйка. – Габриэль, карты! Подай нам карты!

Я повиновался. Черви, бубны, трефы, пики замелькали в руках петиметра, тасовавшего с молниеносной быстротой, которая дается лишь опытом.

– Вам и быть банкиром.

– Согласен. Приступим.

Легли первые карты, партнеры выложили деньги, глаза с тревогой устремились на роковые знаки, и игра началась.

В первые минуты слышались только отрывистые, но выразительные восклицания: «Три дуро на даму!», «Ставлю снова на семерку треф…», «Король взял…». «Я выиграл…», «Опять проигрыш…», «Десятку мне…», «Проклятый валет!»

– Что-то вам нынче не везет, Майкес! – усмехнулся Маньяра, подвигая к себе деньги актера, проигрывавшего одну за другой все свои ставки.

– Зато мне удача! – сказала моя хозяйка, прибавляя еще несколько монет к порядочной кучке, лежавшей перед ней.

– О, Пепа, вам всегда во всем удача! – воскликнул банкомет. – Но вспомните поговорку: «Кому везет в игре, тому не везет в любви».

– Зато вы, Маньяра, можете сказать, что равно удачливы и в той и в другой игре, – заметила Амаранта. – Ведь так, Лесбия?

И, обращаясь к Исидоро, который проиграл уже большую сумму, прибавила:

– А к вам, бедный мой Майкес, эта поговорка никак не относится – вам во всем равно не везет. Правда, Лесбия?

Кровь прилила к лицу Лесбии. Казалось, она готова ответить резкостью коварной подруге, но нет, она овладела собой – буря не разразилась. Маркиз все проигрывал, но прекратил игру лишь тогда, когда расстался с последний песетой. Майкес же, опустошив свой кошелек, занял денег у банкомета, и игра продолжалась, пока не пробило половину второго, – тут гости начали собираться домой.

– Я вам должен тридцать семь дуро, – сказал Майкес.

– Да, кстати, – вспомнил петиметр, – какую пьесу выбрали для спектакля у сеньоры маркизы?

– Остановились на «Отелло».

– О, это чудесно! – осклабился Маньяра. – Друг мой Исидоро, я мечтаю увидеть вас в роли ревнивца.

– А не хотели бы вы взять роль Лоредано? – спросил актер.

– Нет, нет, он слишком несимпатичен. К тому же я для театра не гожусь.

– Я вас подучу.

– Благодарю. А с Лесбией вы уже прошли ее роль?

– Она знает ее назубок.

– Скорей бы настал этот вечер! – сказала Амаранта. – Но ответьте мне, Исидоро: если бы вы оказались в положении Отелло, если бы вас обманула любимая женщина, вы тоже впали бы в такую необузданную ярость? И были бы способны убить свою Эдельмиру?

Эта стрела должна была уколоть Лесбию.

– Чепуха! – вскричал Маньяра. – Такое бывает только в театре.

– Я бы убил не Эдельмиру, а Лоредано, – с твердостью промолвил Майкес, устремив огненный взор на петиметра.

Наступила минутная пауза. Наблюдая за Лесбией, я видел на ее лице явные признаки сильнейшего негодования.

– Пепа, ты меня даже ничем не угостила нынче, – сказал Маньяра. Я, правда, поужинал, но ведь уже два часа ночи, деточка.

Я подал ему вино и, выйди из гостиной, услышал из-за двери следующий разговор.

– Дамы и господа, я пью за нашего возлюбленного принца Астурийского, – сказал Маньяра, поднося к губам наполненный бокал. – Пью за то, чтобы святое дело, которое он возглавляет, завершилось в ближайшие дни блестящим успехом, пью за падение фаворита и свержение королевской четы.

– Великолепно! – захлопала в ладоши Лесбия.

– Полагаю, я здесь среди друзей, – продолжал юноша. – Полагаю, что искренний приверженец нового короля может здесь без боязни выразить свою радость и свои надежды.

– Какой ужас! Вы с ума сошли! Замолчите, молодой человек! – возмутился дипломат. Как вы смеете разглашать…

– Осторожней, – с живостью подхватила Лесбия, – осторожней, сеньор Маньяра, тут находится наперсница ее величества королевы.

– Кто?

– Амаранта.

– Ты тоже ее наперсница, и, говорят, тебе известны самые важные тайны.

– Но не такие, как тебе, милочка, – сказала Лесбия, дерзко глядя на подругу. – Все знают, что теперь ты – хранительница всех заветных тайн нашей дорогой государыни. Для тебя это большая честь.

– Разумеется, – возразила Амаранта, едва сдерживая гнев. И я верна своей благодетельнице. Неблагодарность – худший из пороков; я не собираюсь следовать примеру тех, кто за милости платит оскорблениями. О, говорить о чужих недостатках очень выгодно – тогда собственные не так бросаются в глаза.

Лесбия не сразу нашлась, что ответить. Ссора принимала серьезный оборот, и мы, без сомнения, услышали бы немало колкостей, если бы не вмешался маркиз.

– Ради бога, сударыни! – сказал он с истинно дипломатическим тактом. Что это значит? Ведь вы – близкие подруги. Неужели такой пустяк может омрачить лазурное небо вашей дружбы? Подайте друг другу руки, и выпьем последний бокал за здоровье Лесбии и Амаранты, соединенных узами нежной и нерушимой любви.

– Я согласна. Вот моя рука, – молвила Амаранта, спокойно протягивая руку.

– Мы еще поговорим, – пробормотала Лесбия, с досадой пожимая руку подруги. – А пока – не будем ссориться.

– Да, да, мы еще поговорим.

Тут я вошел в гостиную и, взглянув на обеих дам, понял по их лицам, что они вовсе не расположены к искреннему примирению. Этой неприятной стычкой, которая, к счастью, была вовремя прекращена, закончился вечер. Все поднялись. Пока дипломат и Маньяра прощались с моей хозяйкой, Амаранта приблизилась ко мне и украдкой шепнула мне на ухо слова, которые громом отдались в моем мозгу.

– Мне надо с тобой потолковать.

Я обомлел. Но чудеса на этом не кончились. Я пошел проводить гостей, неся впереди фонарь, как было принято в то время, ибо даже там, где было ночное освещение, оно не могло рассеять царившую в городе кромешную тьму. На улице Каньясареса мы подошли к роскошному зданию – там, на антресолях, жила Инес, но к ней надо было подниматься по черной лестнице. В патио этого здания, принадлежавшего маркизу, или, вернее, его сестре, стояли портшезы, в которых должны были доставить домой обеих дам. Прежде чем сесть в свой портшез, Амаранта отозвала меня и велела прийти завтра в этот самый дом и спросить Долорес, – я сразу догадался, что это ее служанка или доверенная. Такое приказание наполнило меня радостью, я увидел в нем залог будущих своих успехов.

Чуть не бегом я вернулся домой и застал свою хозяйку в большом волнении – она быстро ходила по нашей маленьком гостиной и разговаривала сама с собой, точно безумная.

– Ты не видел, – спросила она, Исидоро и Маньяра не поссорились на улице?

– Кажется, нет сударыня, – ответил я. – Да и с чего бы этим двум кабальеро ссориться?!

– Ах, Габриэль, если б ты знал, как я рада, как я счастлива! – воскликнула Ла Гонсалес. Взор ее блуждал, в голосе слышалась лихорадочная дрожь, мне даже стало страшно.

– Отчего, сударыня? – спросил я. – Но уже время ложиться, вам, по-моему, нужно отдохнуть.

– Ах, дурачок, я в эту ночь не усну. Пойми, я не смогу уснуть! О, как мне было приятно его отчаяние!

– Я вас не понимаю.

– Куда тебе это понять, малыш, ступай спать. Нет, нет, погоди. Скажи мне, ведь правда можно подумать, что сам бог его карает? Этот простофиля не видит, что держит в своих объятиях змею.

– Вы о ком? Об Исидоро?

– О нем, конечно. Ты же знаешь, он влюблен в Лесбию. Просто помешался, никогда с ним ничего подобного не бывало. Он, такой гордый, унижается, ползает в ногах у этой женщины! Он привык повелевать, а теперь им повелевают, – вот уж будут потешаться и сплетничать о его безумной страсти и в театре, и в городе!

– Но, кажется, сеньор Майкес пользуется взаимностью?

– Так было. Благосклонность Лесбии недолговечна. И поделом ему. Ведь Лесбия – само непостоянство.

– Никогда бы не поверил. Она так приветлива, так хороша собой.

– Да, да, ангельское личико, небесная улыбка, невинный вид, а на самом деле она коварная, опасная кокетка.

– Возможно, сеньор Маньяра?..

– Это совершенно ясно. Теперь у нее в милости Маньяра, а с Исидоро она любезничает, только чтобы позабавиться, поиграть его сердцем. Увы, сердце Исидоро теперь – что клубок, ниток в лапах шалуньи-кошки. Но разве он этого не заслужил? О, я вне себя от радости.

– Потому, видно, сеньора Амаранта все время подпускала ей шпильки… – подхватил я, надеясь, что хозяйка поможет мне разобраться в событиях и разговорах этого вечера.

– Ну да, Лесбия и Амаранта, хоть и приходят сюда вместе, друг друга терпеть не могут, прямо-таки ненавидят лютой ненавистью. Прежде они очень дружили, но с, некоторых пор… Должно быть, что-то случилось во дворце, и в этом причина их вражды, началась она не так давно, но, кажется, будет войной не на жизнь, а на смерть.

– По всему видно, что они не ладят.

– Как мне говорили, во дворце бушуют страсти идет ожесточенная борьба. Амаранта предана королевской чете, а Лесбия, насколько я знаю, одна из самых деятельных интриганок в партии принца Астурийского. Их взаимная неприязнь так сильна, что они уже не в силах ее скрыть.

– А что, у Амаранты такой же скверный характер, как у ее подруги? – спросил я, желая побольше разузнать о той, в которой видел свою покровительницу.

– Напротив, – возразила Пепита. – Амаранта – настоящая знатная дама, ее ум не уступает красоте, и поведение безупречно. Она щедро помогает беднякам, сердце у нее нежное, к чужому горю чувствительное, если кто просит поддержки, она не способна отказать. Влияние при дворе у нее огромное, чуть ли не больше, чем у самих короля и королевы; кто попадет к ней в милость, тот проси хоть луну с неба.

– Так я и думал, – сказал я, очень обрадованный столь лестным отзывом.

– Я надеюсь, что Амаранта, – сказала моя хозяйка все с той же болезненной горячностью, – поможет мне отомстить.

– Кому отомстить? – с испугом спросил я.

– Кажется, спектакль у маркизы будет отложен, – продолжала она, не обращая внимания на мой вопрос. – Такая досада, никто не хочет играть негодяя Песаро, из-за этого нельзя будет поставить пьесу в назначенный день. Может, ты сыграл бы эту роль? А, Габриель?

– Я, сударыня? Нет, я не справлюсь.

Она глубоко задумалась, нахмурив брови и опустив взор, потом снова заговорила все о том же.

– Да, я удовлетворена, – молвила она, и скорбное веселье прозвучало в ее голосе, выдавая глубокую душевную муку. – Лесбия ему неверна, Лесбия его обманывает, Лесбия его дурачит, Лесбия его терзает… О, боже всемогущий! Теперь я вижу, что есть справедливость на земле.

Немного успокоившись, она отослала меня. Только я вышел, как услыхал, что она, оставшись наедине со служанкой, разрыдалась громко и безудержно. «Вот и хорошо, – подумал я, – выплачется, на душе станет легче, и мысли придут в порядок». На просьбу служанки, убеждавшей ее прилечь, она отвечала одно:

– Зачем мне ложиться, если я знаю, что в эту ночь не усну?

Я удалился в свою тесную и темную каморку, куда даже днем не проникали лучи света. С тяжелым сердцем лег я в постель, мне было жаль Пепиту, страдавшую от несчастной любви. Но к этим мыслям стали примешиваться мечты об ожидавшем меня блестящем будущем, думать о нем было приятно, и я вскоре заснул, видя перед собой образ Амаранты, который, как луч луны, озарял мою клетушку и, припоминая легенду о Диане и Эндимионе – они были изображены на одной из гравюр, висевших у нас в гостиной.