Текст книги "Двор Карла IV. Сарагоса"

Автор книги: Бенито Перес Гальдос

сообщить о нарушении

Текущая страница: 12 (всего у книги 33 страниц) [доступный отрывок для чтения: 12 страниц]

XVIII

Трудно описать мое тогдашнее душевное состояние.

Ледяной холод пронзил мне грудь, как стальное лезвие кинжала. Мои прежние представления об Амаранте рухнули так резко, так внезапно, что все во мне перевернулось, мир был выбит из привычной колеи, все закружилось и неудержимо понеслось куда-то в бездну, как планета, вдруг отклоненная от своего пути силами притяжения. Выходит, Амаранта не просто шаловливая любительница интриг, нет, она – воплощение интриги и злой гений королевских дворцов, грозный дух, придающий почтенной старушке-истории облик наставницы в кознях и клевете; тот грозный дух, что смущал умы целых поколений, сеял вражду между народами, равно позоря монархии и республики, деспотические и либеральные правительства; Амаранта – олицетворение тайного, неведомого народу механизма, который действует на пространстве между воротами дворца и кабинетом короля; множество рук нажимают на его пружины, от них зависят честь, благосостояние, жизнь подданных, победы и поражения доблестных войск, слава нации: да-да, взяточничество, корыстолюбие, подкуп, несправедливость, симония, произвол, разврат в верхах – все это она, Амаранта! И, однако, как хороша, как соблазнительна! Таких красавиц сатана представлял взорам отцов пустынников, искушая их стойкость; такие дивные лица витают в воображении неопытных юнцов, сводя их с ума; такими идеальными образами заполняет свой красочный театр чаровница-фантазия, когда хочет обмануть нас, как детишек, верящих в реальность сказочных персонажей.

Меня ослепил яркий свет, я потянулся к нему и вот – ожог. Да, если можно так выразиться, я ощущал нечто вроде душевного ожога.

Мало-помалу оцепенение, в которое я впал после ухода моей госпожи, стало проходить, меня охватили негодование. Сама ее красота теперь внушала мне страх и побуждала бежать прочь. «Ни одного дня не останусь у нее, я здесь задыхаюсь, я боюсь здешних людей!» – кружа по комнате, восклицал я с жаром, словно кто-то меня слушал.

Вдруг за дверью зашуршали юбки, послышался шепот. Я подумал, что вернулась моя госпожа. Дверь отворилась, вошла женщина, но то была не Амаранта.

Если судить по ее величественной осанке, это была, как видно, очень важная дама. Приблизившись ко мне, она с удивлением спросила:

– А где же Амаранта?

– Ее нет, – резко ответил я.

– И что, она придет не скоро? – спросила дама с тревогой, явно огорченная тем, что не застала мою госпожу.

– Этого я сказать не могу. Хотя нет, я вспомнил, она обещала скоро вернуться, – весьма нелюбезно сказал я.

Дама молча уселась. Я тоже сел и, подперев кулаками подбородок, уставился в пространство. Прошу читателя не удивляться моему невежливому поведению – мне вдруг опротивело во дворце все и вся, я уже не считал себя слугою Амаранты.

Немного подождав, дама обратилась ко мне повелительным тоном:

– Ты знаешь, где Амаранта?

– Я же сказал, что нет, – с раздражением буркнул я. – Неужто я похож на человека, который сует свой нос, куда его не просят?

– Пойди позови ее, – сказала дама, даже не очень удивленная моим грубым ответом.

– Очень мне надо кого-то звать! Мне одно надо – поскорей вернуться домой.

Я был возмущен, зол, пьян от злости – только этим я могу объяснить свое тогдашнее поведение.

– Разве ты не слуга Амаранты?

– И да и нет. Я, видите ли…

– Обычно она в эти часы не выходит. Узнай, где она, и скажи, чтобы немедленно шла сюда, – приказала дама, снова начиная тревожиться.

– Я сказал, не пойду, не хочу идти, потому что я – не слуга графиня. Я пойду домой, к себе домой, в Мадрид. Вы хотели бы поговорить с моей госпожой? Так поищите ее сами здесь, во дворце. Вы что думаете, я вам игрушка – швырять меня туда-сюда?

Озадаченная моей грубостью, дама на минуту даже забыла о своих тревогах. Лишь теперь до ее сознания дошло, что с ней разговаривают невежливо; она быстро встала и потянулась к звонку. Тут я впервые взглянул на нее повнимательней – могу подробно описать ее наружность.

Возраст дамы я бы определил как первую пору старости, хоть и сильно приукрашенной косметическими средствами, так что почти можно было спутать ее с молодостью, с той молодостью, которая увядает где-то годам к сорока восьми. Рост средний, фигура стройная, изящная; походка плавная и легкая – в хижинах такую увидишь изредка, но во дворцах она обычна. Румяное, заурядное лицо; правда, красивые черные глаза сверкали живостью и умом, но все портил рот со слишком тонкими губами – такие рты в старости западают, а нос пригибается к подбородку. Даже превосходные белые, ровные зубы не могли скрасить этот рот, который лет двадцать тому назад, возможно, был если не красивым, то правильно очерченным.

Руки насколько я мог судить по их обнаженной части, были, вероятно, главным украшением ее особы, единственным, что уцелело от былых прелестей. В одежде я не заметил ничего примечательного – скромное изящно сшитое платье, вполне соответствующее месту и времени.

Как я уже сказал, дама протянула руку к шнурку звонка, но не успела она позвонить, как снова отворилась дверь и вошла моя госпожа. Гостья очень обрадовалась ее приходу, а меня тут же отослали. Я направился в соседнюю комнату, через которую лежал путь в мою каморку; но когда я переступал порог, по моей спине мягко скользнула портьера, и я вдруг вспомнил о поручении Амаранты – шпионить и подслушивать. Я остановился, портьера полностью скрывала меня, все было слышно как нельзя лучше.

На миг меня охватило желание убежать, не совершать того, что мне недавно внушало такое отвращение: но любопытство взяло верх над благоразумием, и я не двинулся с места. Увы, греховность нашей натуры часто оказывается сильнее всех благих намерений. К тому же досада, злоба, отчаяние подстрекали меня отомстить, поступить с моей госпожой так же, как она хотела, чтобы я поступал с другими.

«А, ты приказала мне подслушивать? – злорадно сказал я себе. – Вот я и подслушаю».

Незнакомая дама испустила несколько горестных вздохов, кажется, даже всхлипнула. Затем сказала громко и взволнованно:

– Надо, чтобы Лесбию не привлекали к этому делу.

– Ее устранить будет очень трудно, ведь установлено, что именно она передавала письмо, – возразила моя госпожа.

– Но это необходимо, – продолжала дама. – Любой ценой надо добиться, чтобы Лесбия не была привлечена, не давала показаний. Я не решаюсь сказать Кабальеро об этом, но ты, ты сумеешь искусно ввернуть словечко.

– Лесбия – самый заклятый наш враг, – сказала Амаранта. – Заговор принца был для этой негодяйки поводом, чтобы объявить нам войну. Какие сплетни она распространяет! Сколько нелепостей сочиняет! Змеиным языком она беспощадно жалит свою благодетельницу, да и на меня злится, распространяет про меня всякие ужасы.

– Наверно, все о делах давно минувших, – заметила тонкогубая дама. – Большую оплошность ты сделала, сообщив ей эту тайну пятнадцатилетней давности, о которой ни одна живая душа не знала.

– Согласна, – задумчиво молвила моя госпожа.

– Но не надо падать духом, дорогая, – продолжала гостья. – Нам приписывают столько грехов и таких чудовищных, что можно считать это искуплением за те грехи, которые мы совершили в действительности, и находить утешение в мысли, что настоящие наши грехи сравнительно с теми, выдуманными, – это сущая безделица. Нет, имя Лесбии не должно упоминаться в деле. Предупреди об этом Кабальеро, не то завтра ее могут арестовать, а на допросе она непременно мне отомстит, у нее есть против меня страшные улики. Я в отчаянии, я знаю ее низость, ее наглость, она способна на самые гнусные поступки.

– Да, ей, наверное, известны важные тайны. Быть может, у нее даже хранятся какие-то письма или вещи?

– О да, – с волнением отвечала незнакомая дама. – Но ведь ты и так все знаешь – зачем же спрашиваешь?

– Ну что ж, как мне это ни тяжело, скажу Кабальеро, чтобы обошлись без нее. Мерзавка вчера похвалялась здесь, в этой комнате, что ее не посмеют тронуть.

– У нас будут другие возможности… Пока оставим ее в покое: И поделом мне за беспечность! Как я могла довериться ей? Как не разглядела, что под личиной веселья и легкомыслия прячется двоедушие и коварство? Я была глупа, меня пленила ее приветливость; она так старалась услужить, просто очаровала меня, и я, забыв об осторожности, делилась с нею всем. Вспоминаю, как мы втроем тайно уходили из дворца – было это лет пять тому назад, когда мы некоторое время жили в Мадриде. А потом я узнала, что в один из этих вечеров она донесла кое-кому, куда мы отправляемся, и меня выследили. Мы-то с тобой ничего не заметили, мы не знали, что Лесбия нас предала, и, если бы не одно удивительное совпадение, я бы еще долго не подозревала, какая она двуличная.

– Этот чванливый дурень Маньяра, – сказала моя госпожа, – совсем вскружил ей голову.

– Разве ты не слыхала, что подлец хвастал перед гвардейцами, будто я в него была влюблена, да еще будто он мною пренебрег? Как тебе нравится! У меня и в мыслях не было любезничать с таким фатом, я его даже не замечала. Ах, Амаранта, ты еще молода, твоя красота в расцвете, воспользуйся же этим уроком. За каждый наш проступок мы расплачиваемся страшной ценой, нам приписывают во сто крат больше грехов, чем мы действительно совершаем. И даже наедине со своей совестью мы не можем сетовать на клеветников, одно слово правды среди тысячи поклепов повергает нас в смятение, особенно если нас обвиняют родные дети.

При этих словах она, кажется, заплакала. После краткой паузы я услышал голос Амаранты.

– Болван Маньяра, у которого на языке только быки, лошади и его генеалогия, удостоился чести пленить сердце Лесбии. Хороша парочка! Ведь это он вовлек ее в сношения со сторонниками принца, вдвоем они занимались передачей корреспонденции.

– Но ты, кажется, говорила, что Лесбия в связи с Исидоро? – спросила дама.

– Да, была, – ответила моя госпожа. – Но любовь эта была недолгая, как бы регентство, во время которого Маньяра оставался на троне. Лесбия приблизила к себе Исидоро из тщеславия, из кокетства и не порывает с ним. Исидоро и так влюблен безумно, а она еще разжигает его страсть, забавляясь страданиями бедняги-комедианта.

– Не думаешь ли ты, что можно было бы извлечь пользу из этого любовного треугольника?

– Безусловно! Исидоро и Лесбия встречаются в доме Ла Гонсалес, в театре…

– Ты можешь устроить так, чтобы Маньяра их там застал, и тогда…

– Нет, у меня есть лучший план. Зачем нам Маньяра? Я надеюсь перехватить какую нибудь записку или вещицу, которую Лесбия пошлет одному из своих двух любовников, и преподнесу это ее мужу. Хоть он чудак и нелюдим, но если узнает о проказах своей супруги, он прискачет навести порядок в доме.

– Отлично придумано, – сказала дама уже более веселым тоном. – А что ты намерена предпринять сейчас?

– Что подскажут обстоятельства. Скоро мы вернемся в Мадрид, там, в доме маркизы, готовятся ставить «Отелло». Лесбия будет играть Эдельмиру, Исидоро – Отелло, а остальные роли распределили между молодыми любителями.

– Когда состоится спектакль?

– Его отложили, так как на одну роль пока не удается найти охотника, очень уж она невыигрышная; но, я думаю, подходящего актера найдут, нельзя же без конца откладывать. Герцог обещал приехать из своих поместий, чтобы присутствовать на спектакле. Когда все они соберутся вместе, будет гораздо легче разыграть какую-нибудь хитрую комбинацию и наказать Лесбию по заслугам.

– О да, ради бога, сделай это! Такую черную неблагодарность нельзя простить. Ты знаешь, Лесбия обвиняла меня в намерении погубить Ховельяноса?

– Да, слыхала.

– Подумай, какая низость! – гневно произнесла незнакомая дама. – Я, правда, терпеть не могу этого педанта, этого зазнайку, который вечно лезет с поучениями, когда его не просят; но мне кажется, что его заточение в крепости Бельвер – достаточная кара; мне никогда в голову не приходили такие преступные мысли, даже подумать страшно.

– Лесбия очень ловко распустила слух, будто Ховельяноса хотят отравить, и все ей верят, – сказала Амаранта. – Ах, сударыня, эту женщину надо хорошенько проучить!

– О да, но только не привлекать к делу принца, тогда пострадаю я. Мануэль нынче вечером очень настаивал на этом, а его советов надо слушаться. Со своей стороны Мануэль старается ей вредить, чем только может. Когда узнал, какие гнусности она возводит на меня, он сразу же уволил всех, кто получил должность по ее рекомендации. Меня растрогало это проявление любви.

– Недурно было бы дать Маньяре почувствовать на себе железную хватку генералиссимуса.

– Разумеется, Мануэль обещал найти способ возбудить против него дело и выгнать его из лейб-гвардии. О, Мануэль не дремлет; после того как мы с твоей помощью помирились, он так нежен ко мне, так предупредителен. На свете нет второго человека, который бы так понимал мой характер и умел даже отказам своим придать столько остроумия и изящества. Теперь я как раз с ним воюю, чтобы он дал мне одну митру.

– Для моего протеже, капеллана женского монастыри в Пинто?

– Нет, для дядюшки Грегорильи, молочной сестры моего малыша. Она, видишь ли, вбила себе в голову, что ее дядя должен стать епископом. А почему бы и нет? Чем он хуже других?

– И князь сопротивляется?

– К сожалению да; говорит, что дядя Грегорильи еще два года назад, до принятия духовного сана, был контрабандистом и что он невежда. Конечно, Мануэль прав, моего кандидата никак не назовешь светочем христианской церкви, но, милочка, как поглядишь на других… Вот, например, мой кузен, кардинал де ла Эскала; в латыни он не сильнее нас с тобой, и если бы он держал экзамен, то его, наверно, не допустили бы и в простые монахи.

– Но ведь такое назначение – это дело Кабальеро, – сказала Амаранта. – Он тоже против?

– Кабальеро? О нет. Он мне лучший друг. С тех пор как он отдал под суд и сослал на каторгу гвардейца и крестьянина, которые узнали нас, переодетых, на гулянье в канун праздника Сантьяго, я ему от души признательна. Кабальеро делает только то, что нам угодно; он способен возвести в ранг королевского советника любого тореро, стоит лишь приказать. Образцовый подданный, долг свой исполняет беспрекословно. И как печется о благе государства! Если бы все министры были такими!

– Он может на свой страх и риск дать митру дяде Грегорильи?

– Нет, нет, Мануэль возражает самым решительным образом. Но я придумала средство заставить его уступить. Знаешь какое? Секретный договор с Францией, который через несколько дней будет подписан в Фонтенбло. По этому договору Мануэль получит корону Алгарвеса; но мы еще не решили, согласимся ли на раздел Португалии, и я Мануэлю сказала: «Не сделаешь епископом дядю Грегорильи, мы не утвердим договор и не бывать тебе князем Алгарвеса». Он только смеется в ответ, а все же… Стоит мне захотеть, и я настою на своем, вот увидишь.

– Тем более что такие назначения укрепляют нашу партию. Но он-то хотя бы знает, что партия принца становится все сильнее?

– Ах, Мануэль очень огорчен, – грустным тоном ответила дама, – и, что еще хуже, испуган. Уверяет, что добром это не кончится, предчувствия у него самые мрачные. От последних событий он совсем приуныл, говорит мне; «Я совершил много грехов, близится день искуплений». А как он добр! Поверишь ли, он оправдывает моего сына, уверяет, что принца обманули и совратили все эти честолюбцы, что увиваются вокруг него. Ах, мое сердце разрывается на части, ведь я – мать. Но я не могу простить принца. Мой сын – подлец.

– И что ж, Мануэль надеется предотвратить грозящие нам беды? – спросила моя госпожа.

– Не знаю, – уныло отозвалась гостья. – Я тебе уже сказала, Мануэль очень удручен. Он, правда, надеется, что вскоре сумеет сурово покарать заговорщиков, но есть кое-что важнее всего этого…

– Бонапарт?

– Нет, не то. Бонапарт, вероятно, поддержит нас, хотя принц изображает его своим другом. На этот счет Мануэль меня успокоил. Если Бонапарт на нас рассердится, мы дадим ему двадцать – тридцать тысяч солдат – пусть возьмет в свое войско испанцев, как взял итальянцев. Это очень просто и никому не повредит. Удручает нас другое: то, что происходит в самой Испании. По словам Мануэля, все любят принца, считают его образцом добродетели, а нас, бедного Карла и меня, ненавидят. Прямо не верится. Что мы сделали, чтобы нас так ненавидеть? Клянусь честью, мне очень обидно, я даже решила как можно дольше не возвращаться в Мадрид. Этот город мне опротивел.

– Я ваши страхи не разделяю, – сказала Амаранта. – Я надеюсь, что, когда накажут заговорщиков, ядовитая трава не даст новых побегов.

– Мануэль приложит все усилия, так он мне сказал. Но необходимо избежать скандала, уберечь нашу репутацию. И сегодня вечером, когда Мануэль был у меня, он умолял, чтобы я с твоей помощью устранила из дела все связанное с Лесбией – ведь она хранит у себя компрометирующие документы и своими разоблачениями может жестоко нам отомстить. Ты знаешь, какая она клеветница и интриганка. После разговора с Мануэлем я места себе не находила, пока не повидалась с тобой. Но ни ему, ни мне нельзя говорить с Кабальеро; пожалуйста, сделай это ты и уладь все, как ты умеешь. Ах, чуть не забыла! Кабальеро хочет орден Золотого Руна, можешь смело ему обещать. Он, правда, не из тех, кому следовало бы носить такой высокий орден, но это неважно – думаю, он сумеет оправдать награду своей преданностью. Исполнишь мою просьбу?

– Конечно, сударыня, не тревожьтесь.

– Тогда я могу уйти спокойно. Надеюсь на тебя, как всегда, – сказала гостья, поднимаясь.

– Лесбию на допрос не вызовут, но у нас еще будет возможность расправиться с ней по заслугам.

– Что ж, прощай, милая Амаранта, – сказала дама, целуя мою госпожу. – Благодаря тебе я эту ночь буду спать спокойно. Немалое утешение в такие тяжкие времена иметь верную подругу, готовую на все, чтобы помочь тебе.

– Прощайте!

– Уже поздно. Боже, как поздно!

Обе пошли к двери, а там, за дверью, поджидали другие две дамы, в сопровождении которых гостья, еще раз поцеловав мою хозяйку, удалилась. Оставшись одна, Амаранта направилась в ту комнату, где был я. Первой моей мыслью было убежать, но я тут же раздумал. Войдя и увидев меня, Амаранта была до крайности изумлена.

– Ты здесь, Габриэль? – воскликнула она.

– Да, я здесь, сударыня, – спокойно ответил я. – Я приступил к исполнению своих обязанностей, как вы велели.

– Как? – возмутилась она. – Ты посмел? Ты подслушал?

– Сударыня, вы были правы, у меня отличный слух. Ведь вы сами приказали мне наблюдать и слушать…

– Но я имела и виду другое… Понятно тебе? Да ты, я вижу, чересчур проворен, избыток усердия может тебе дорого обойтись.

– Сударыня, – с невинным видом сказал я, – мне хотелось поскорее усвоить эту науку.

– Хорошо, ступай. Но помни: кто мне верно служит, тех я щедро награждаю, а обманщиков и предателей наказываю беспощадно. Я все сказала. Проболтаешься – будешь меня помнить до конца дней. Иди.

XIX

На следующее утро ваш покорный слуга встал в отвратительном настроении – мне хотелось как можно быстрее убраться из Эскориала. Чтобы обдумать на свободе план действий, я отправился в монастырский сад; размышляя там о своем положении. Я чувствовал, что голова моя горит, меня осаждал рой мыслей, о которых я могу поведать благосклонному читателю.

Кто в первой книге о моей жизни читал главу, описывающую мое праздное присутствие при Трафальгарском сражении, те помнят, что в этот знаменательный час, когда все мои чувства были как бы обострены величием и значительностью происходящего, я очень отчетливо представил себе, что такое «родина». И вот теперь, при других обстоятельствах, когда крах моих нелепых надежд перевернул все мое существо, сознание бедняги Габриэля обогатилось новым приобретением огромной ценности: понятием «честь».

Какое открытие! Я вспоминал, что говорила мне Амаранта, и, сравнивая ее взгляды и убеждения со своими мыслями, смесью наивного тщеславия и юношеского честолюбия, невольно проникался гордостью за самого себя. И я говорил себе: «Я человек честный, я испытываю неодолимое отвращение ко всему подлому, гнусному, что может унизить меня в моих глазах; кроме того, едва я подумаю, что мог бы навлечь на себя презрение людей, вся кровь во мне вскипает, я прихожу в ярость. Да, я хочу стать выдающимся человеком, но так, чтобы мои поступки возвысили меня в глазах людских и моих собственных, – на что хвала толпы глупцов тому, кто себя презирает? И если мне суждено долго жить, каким великим утешением будет сознание, что я доволен своими поступками и, ложась вечером в постель, хорошенько укутавшись в одеяло, говорить себе: «Нынче ты не сделал ничего против бога и людей. Я доволен тобой, Габриэль».

Читатели, наверно, уже заметили, что в своих монологах я обычно беседовал сам с собой, как с другим человеком.

И, странное дело, пока я размышлял обо всем этом, образ Инес неотступно витал передо мной и мысль о ней порхала в мозгу, словно те мотыльки или птички, которые, по народному поверью, появляясь в дни печали, сулят добрые вести.

Таково было мое душевное состояние, когда я увидел невдалеке дона Хуана де Маньяра, в военной форме. Он тоже меня заметил, остановился и окликнул меня с таким радостным видом, точно эта встреча была для него приятнейшей неожиданностью. Видимо, он, как уже было не раз, хотел меня о чем-то попросить.

– Габриэль, – сказал он доверительным тоном, вынимая из кармана золотой, – это будет твое, если окажешь мне одну услугу.

– С удовольствием, сударь, – отвечал я, – только не в ущерб моей чести.

– Вот как! Да откуда у тебя, бездельника, честь?

– Она у меня есть, господин офицер, – сердито ответил я, – и я желал бы иметь возможность доказать вам это на деле.

– Вот я и предоставляю тебе такую возможность. Служить дворянину и знатной даме – разве не честь для тебя?

– Скажите, что я должен сделать, – заявил я, страстно желая, чтобы блестевший предо мной дублон перешел в мое владение и чтобы при этом не пострадало мое достоинство.

– Да сущий пустяк, – усмехнулся щеголь, вытаскивая из кармана письмо. – Снеси это письмецо сеньоре Лесбии.

– Что ж, не возражаю, – сказал я, решив, что для меня, слуги, в передаче посланий нет ничего зазорного. – Давайте нашу записку.

– Но знай, – сказал он, подавая ее мне, – выполнишь поручение плохо или бумажка эта попадет в чужие руки – ты будешь всю жизнь меня помнить, если только останешься жив после того, как моя трость пересчитает твои ребра.

С этими словами гвардеец пребольно сжал мне руку, показывая готовность исполнить угрозу. Я обещал сделать все, как велено; так беседуя, мы пришли на главный двор, там, к моему удивлению, оказалось много народу, среди которого, подобно зловещим воронам, кружили судейские чиновники и писцы. При виде их спутник мой вздрогнул, побледнел и, кажется, даже послал сквозь зубы проклятье этим черным хищникам, всегда являющимся не вовремя. Я сразу смекнул, что ко мне это мрачное сборище не имеет ровно никакого отношения; расставшись с офицером у входа в гвардейскую казарму, я спрятал получше письмо и монету и бегом поднялся по небольшой лестнице прямехонько в покои сеньоры Лесбии.

Меня сразу провели к ее светлости. Лесбия, стоя посреди комнаты, патетическим тоном читала по тетрадке знаменитые стихи:

 
– Судьба – мне лютый враг.
Преступен для тебя мой каждым взгляд и шаг.
– И все, коварная, тебя изобличает.
 

Она учила роль. Увидев меня, герцогиня перестала читать, и я имел удовольствие отдать ей письмо в собственные руки. «Ну, кто бы сказал, – подумал я при этом, – что такая прелестная женщина – одна из самых продувных бестий на земле?»

Когда Лесбия начала читать письмо, щеки ее зарделись, на губах заиграла улыбка – она была обворожительна! Закончив чтение, она посмотрела на меня и с легкой тревогой спросила:

– Разве ты не служишь у Амаранты?

– Уже не служу, сударыня, – ответил я. – Со вчерашнего вечера, а теперь отправляюсь в Мадрид.

– Ах, так! Прекрасно, – сказала она, успокаиваясь.

А я тем временем представлял себе, как обрадовалась бы Амаранта, если бы я совершил подлость, отнес бы ей это письмо. Вот сразу и представился случай поступить как должно человеку хоть и незначительному, но порядочному!

Лесбия же не преминула позлословить о своей приятельнице.

– Амаранта чересчур строга и сурова со своими слугами.

– О нет, сударыня! – воскликнул я, довольный тем, что могу еще раз поступить по-рыцарски и защитить от оскорбления свою госпожу. – Сеньора графиня обходится со мной очень хорошо; просто я больше не хочу служить во дворце.

– Значит, ты ушел от Амаранты?

– Окончательно ушел. Еще до полудня я уеду в Мадрид.

– А не хочешь ли поступить ко мне?

– Нет, я решил учиться какому-нибудь ремеслу.

– Стало быть, ты теперь – вольная птица, ни от кого не зависишь и больше не пойдешь к своей бывшей госпоже?

– Я простился с ее сиятельством и уже к ней не зайду.

Первое было ложью, но второе – чистой правдой.

Затем я отвесил глубокий поклон и собрался уходить, но Лесбия меня остановила.

– Погоди. Мне надо ответить на это письмо, а раз ты сегодня свободен и никуда не должен являться, ты отнесешь ответ.

В приятной надежде, что мой капитал увеличится еще на один дублон, я стал рассматривать расписной плафон и стенные гобелены. Закончив письмо, Лесбия тщательно его запечатала и вручила мне, приказав отмести немедленно. Так я и сделал. Но каково же было мое изумление, когда, подойдя к гвардейской казарме, я увидел, что моего красавчика офицера выводят оттуда под конвоем двух солдат. Я задрожал, как отравленный ртутью, испугавшись, что и меня могут арестовать. Хоть человек я был маленький, но знал, что это не спасет меня от судейских: желая показать свое рвение в деле государственной важности, они, конечно, постараются напихать в свои объемистые протоколы побольше всяких имен.

Но все же любопытство взяло верх, и я совершил неосторожность: вошел в казарму разузнать, что случилось. И тут какой-то субъект, длинный и тощий, как скелет, с ястребиным носом, на котором красовались нелепые очки, и с длиннющими зубами такого же цвета, обратил ко мне свою прелестную физиономию, уставился на меня чрезвычайно внимательно и гнусным, скрипучим голосом произнес:

– Сдастся мне, этому мальчишке арестованный передал письмо незадолго до того, как был задержан.

Холодный пот заструился по моему телу при этих словах, я потихоньку повернулся, готовясь улизнуть, но не тут-то было! И двух шагов я не прошел, как в плечо мне впились ястребиные когти, иначе не назову острые, крепкие ногти изверга в нелепых очках, – теперь я был в его власти. Я оцепенел от ужаса. До конца дней буду помнить минуту, когда на меня глянула эта мерзкая рожа с круглыми стеклами очков, за которыми сверкали неподвижные, пронзительные, по-кошачьи суженные зрачки, и с зелеными острыми зубами, хищно обнажившимися, словно готовясь вонзиться в меня.

– Потише, сударик мой, не спешите, – сказал он. – Может статься, вы здесь нужней, чем где-либо в другом месте.

– Чем могу служить вашей милости? – нежнейшим голоском спросил я, понимая, что такому старому волку не удастся пустить пыль в глаза.

– А это мы посмотрим, – ответил он со злобным рычаньем, услыхав которое я препоручил душу господу.

И пока этот стервятник, ухватив меня за шиворот огромной лапой, тащил жертву в соседнюю комнату, я лихорадочно обдумывал, что сказать, как выкрутиться из такой передряги. Мгновенно все прикинув, я рассудил так: «Габриель, эти минуты – решающие. Сопротивляться, отбиваться – бесполезно. Попытаешься удрать – ты погиб. Итак, если ты не пустишь в ход хитрость, чтобы вырваться из когтей этого мошенника, готовящегося схоронить тебя под горой гербовой бумаги, можешь читать предсмертную молитву. Не забывай, к тому же, что в твоих руках честь дамы, – бог знает, что она там написала в своем треклятом письме. Итак, дружище, смелость и спокойствие, посмотрим, чья возьмет».

К счастью, в тот миг, когда судейский уселся на деревянную лавку и, поставив меня перед собой, приготовился начать допрос, господь вразумил меня. Я вдруг вспомнил, что видал этого свирепого крючкотвора в покоях Амаранты, – только там он угодливо кланялся и лебезил, – и что моя прежняя госпожа относится враждебно к тем, кого сейчас собирались судить. Это помогло мне наметить план избавления от злобного чудовища.

– Стало быть, ты, мошенник, бегаешь взад-вперед, письма носишь? – спросил он, приступая к исполнению своих судейских обязанностей и, видимо, с удовольствием воображая груды гербовой бумаги, которыми он меня завалит. – Сейчас мы выясним, кому адресованы эти цидулки – может, ты помогаешь заговорщикам сноситься с арестованными и обманывать правосудие?

– Сеньор лиценциат, – отвечал я, немного успокаиваясь, – ведь вы меня не знаете и, верно, смешали с теми негодниками, которые носят записочки узникам в «Дель Новисиадо».

– Да ну? – встрепенулся он. – Ты уверен, что это делается?

– Право слово, сударь, – ответил я уже совсем храбро. – Извольте, ваша милость, сходить во двор Выздоравливающих, и вы увидите, как из окошка на третьем этаже монастыря передают письма на концах длинных тростниковых шестов.

– Да что ты говоришь?

– То, что слышите, а если пожелаете увидеть своими глазами, то спешите – сейчас как раз сиеста, время, которое злодеи выбрали для своих гнусных дел. Думаю, вашей милости следовало бы наградить меня за сообщение: теперь вы сможете оказать нашему любимому государю огромную услугу.

– Но через тебя, я знаю, посылал письмо молодой офицер. Первым делом давай-ка это письмо сюда, не то ты у меня попляшешь…

– Разве сеньор лиценциат не знает, что я – паж ее сиятельства сеньоры графини Амаранты? И что моя госпожа, благодарение богу, очень меня любит? Она тысячу раз говорила, что, если кто хоть кончиком пальца меня заденет, тому – конец.

Судейский как будто начал припоминать – он и в самом деле несколько раз видел меня у графини. Сатанинская его физиономия чуть смягчилась.

– Вам, сеньор лиценциат, разумеется, известно, – продолжал я, – что сеньора графини обо мне очень заботится; убедившись, что я достоин лучшего, чем нынешнее мое занятие, она решила дать мне образование и сделать из меня человека. Я уже начал учиться у отца Антолинеса, а потом вступлю в Пажескую школу. Мы недавно обнаружили, что хоть сейчас я беден, но происхожу из дворянского рода, потомок по прямой линии не то герцогов, не то маркизов с Чафаринских островов.

Судейский слушал очень внимательно, это придало мне дерзости, и я продолжал:

– Сейчас я шел к моей госпоже, она меня ждет, и, если только узнает, что сеньор лиценциат меня задержал, она сильно разгневается. Надо вам знать, сеньор лиценциат, что госпожа велела мне гулять по здешним дворам и галереям да слушать, о чем толкуют сторонники тех, кто арестован; все это она записывает в большую книгу, вот с эту скамейку, на которой вы сидите. Графиня намерена разоблачить до конца темные дела заговорщиков и очень дорожит моей помощью. По ее словам, без меня она не знала бы и половины того, что знает. Например, о тростниковых палках никто не знает, кроме меня; так что вы, сеньор лиценциат, можете быть мне благодарны, вам первому я сказал об этом.