Текст книги "От варягов до Нобеля. Шведы на берегах Невы"

Автор книги: Бенгт Янгфельдт

сообщить о нарушении

Текущая страница: 19 (всего у книги 25 страниц)

Веселье…

«Прекрасная эпоха» была в России более прекрасной и беззаботной, чем где-либо. Но безудержно беспечная жизнь протекала на фоне народной нищеты и политических волнений, чего не было в других европейских странах. Словно бы интенсивность веселья была прямо пропорциональна подспудному ощущению, что скоро все это кончится.

В стране с такой разнородной социальной структурой, как Россия, печаль и радость утолялись по-разному, в соответствии с классовой принадлежностью. Рабочие, кучера и прочий работный люд посещали бесчисленные городские трактиры – своего рода третьеразрядные ресторации, обычно расположенные на уровне улицы или же в подвале. Еду заказывать не принуждали, и посетители одним махом опустошали 120 или 300-граммовые бутылочки водки – особенно кучера, которые всегда торопились. Если хотелось поесть, то обычно предлагался капустный суп с хлебом или пирогами. «Здесь собираются отбросы общества, – писал один шведский путешественник, – чтобы, налившись водкой, подкрепиться и позабыть о горестях дня. Между „Контантом“ на Мойке и трактиром на Воронежской улице такое же расстояние, как между аристократом и дворником».

Тому, кто хотел только выпить, не обязательно было тащиться в трактир: в государственных монопольных лавках водка продавалась свободно. Она была двух сортов – попроще, залитая красным сургучом, и лучше очищенная – белым. Пробка сидела так неплотно, что бутылку легко было открыть прямо на улице, и государство извлекало из этой торговли большие деньги.

«Водочные лавки можно было узнать издалека, – вспоминает Бенгт Идестам-Альмквист. – Штукатурка каменного фундамента выкрошена. Дом выглядел рябым. Рабочий входил, получал свою бутылку. Ее содержимое следовало употребить тут же, ибо пустую тару надо было возвратить. Рабочий выходил наружу, тер горлышко бутылки о фундамент и выковыривал сургуч. Потом он ударял ладонью по донышку, пробка вылетала, и бутылка выпивалась из горлышка на тротуаре». Такое зрелище, врезавшееся в память будущего писателя, он наблюдал во время прогулок с гувернером, и в детской комнате потом играли в водочную лавку.

На другом конце шкалы находились рестораны первого класса. Их владельцы часто были иноземцами, и заведения носили иностранные названия.

Одно из редких посещений Эльзой Брендстрём петербургских салонов. 1908 г.

К таким относились «Донон», «Контант», «Медведь», «Доминик», «Restaurant de Paris», «Вена», «Эрнест», «Метрополь». Считалось, что лучшая русская кухня была у Палкина на Невском проспекте, 47.

Было также довольно много варьете и летних театров, расположенных обычно за пределами центра, на островах. Сюда приезжали после посещений ресторанов, чтобы беззаботно повеселиться, прежде всего ради цыганских танцев и песен. Одним их самых известных ресторанов-варьете был «Аквариум» на Каменноостровском проспекте, 10, где имелись и летний, и зимний сады.

Есть много описаний русских фешенебельных ресторанов. Виноторговец Карл Лион, легендарный стокгольмец, часто посещал город в первые годы столетия. Он вспоминал:

«Веселье продолжалось ночи напролет. Можно было, например, начать вечер в „Медведе“ – ресторане, находившемся на пересекавшей Невский проспект улице. Обслуживающий персонал состоял из татар, то были лучшие официанты в тогдашней России… Мы начинали с плотной закуски, среди которой была, конечно, масса великолепнейшей икры, в том числе красной лососевой, под которую мы пили водку с императорских винокуренных заводов. Затем приносили борщ, мы ели копченого или вареного осетра, после чего обычно следовало блюдо из дичи, например белой куропатки. Русские действительно мастера в приготовлении дичи, часто со множеством различных грибов. На десерт брали, к примеру, glace аи four (мороженое, запеченное в духовке. – Примеч. перев.), и весь обед орошался грузинскими либо тонкими зарубежными винами.

Когда добирались до кофе и коньяка, дело уже близилось к полуночи, и пора было отправляться на острова.

Нанимали тройку с местами едва для двоих человек. Ею правил кучер в огромном ямщицком пальто из зеленой или черной ткани, подбитой мехом. Он был опоясан красивой тканой лентой, а на шапке торчало павлинье перо. Из трех лошадей в упряжке коренная бежала рысью, а левая и правая шли галопом. Вообще говоря, меня очень удивляло то, что русские велели кучерам с экипажами ждать всю ночь напролет у тех заведений, куда зашли, сколь бы холодна ни была ночь…

От Невского проспекта мы выезжали на невские острова, где имелись всевозможные заведения, варьете и цыганские рестораны, в которых цыгане пели свои экзотические песни. С рассветом веселье продолжалось в яхт-клубах, где все и завершалось завтраком из ветчины и яиц, а в зимнее время иногда и с катанием с горы на санках. Лишь после этого наступало время ехать домой».

Отношение русских к развлечениям и употреблению алкоголя было настолько терпимым, что граничило с экзотикой. Примером может послужить праздник, устроенный братьями Нобелями для офицеров и кадетов по случаю прихода в Петербург в августе 1902 г. шведского корвета «Фрейя». Несколько кадетов получили дисциплинарные взыскания за появление на борту в нетрезвом виде, и поэтому подробности дела сохранились в записях журнала Военно-морского училища.

После закусок, состоявших, в частности, из осетрины, черной икры, зажаренных целиком медведя и дикого кабана, кадеты решили, что обед завершен. Но это было лишь начало. После закусок растворились двери в настоящий обеденный зал, и гости приступили к трапезе, «не уступавшей закускам в кулинарной изысканности». Особенно сильное впечатление произвели на юных кадетов полные бутылки шампанского, выставленные при каждом куверте. После обеда, выйдя в парк, приступили к кофе с ликером, шампанским и земляникой. Юные морские кадеты так тут разошлись, что принялись качать нескольких русских генералов, но одного не успели вовремя подхватить, и он грохнулся на землю. Младшим кадетам после этого пришлось покинуть пир и отправиться на борт корвета. Далее журнал сообщает:

«Когда подавали кофе, был приведен „брат“ съеденного при закусках медведя и живехоньким оставлен в качестве подарка кадетам. Присматривать за ним поручили одному из кадетов, и он как медвежий сторож должен был привести зверя на корабль. Говорят, что этот кадет по дороге к кораблю зашел в ночное кафе, перед которым крепко привязал медведя своими подтяжками к фонарному столбу. Медведь между тем высвободился, но потом при помощи русского полицейского был пойман и препровожден в Стокгольм, где его поместили в зоопарк Скансен».

Герцог Сёдерманландский женится

На протяжении столетий предпринималось несколько попыток теснее соединить Швецию и Россию посредством династических браков. Несостоявшееся бракосочетание Густава IV Адольфа с юной Александрой обсуждалось выше. Очередная попытка была сделана доброй сотней лет позже, когда принца Вильхельма, герцога Сёдерманландского, сочли подходящей партией для великой княжны Марии Павловны, племянницы Николая II. Альянс между двумя царствующими домами рассматривался как стратегически важный после расторжения в 1905 г. шведско-норвежской унии.

На сей раз венчание действительно состоялось, свадьбу сыграли в Царском Селе весной 1908 г., но великой княжне было всего 18 лет, и этот брак по расчету спустя всего несколько лет распался.

Для шведской колонии бракосочетание явилось, разумеется, большим событием. Густав V дал прием для своих соотечественников в Зимнем дворце, и пастор Каянус, которому было поручено оборудовать в царскосельском дворце лютеранскую часовню, ассистировал при церемонии венчания и был награжден орденом Северной звезды, а также получил от Его величества императора украшенный бриллиантами золотой крест; подобной чести в России не удостаивался прежде ни один лютеранский священник.

Когда позднее в том же году в Петербурге состоялась международная Художественно-промышленная выставка, принц Вильхельм был почетным председателем шведского организационного комитета.

Николай II встречает Густава V на железнодорожном вокзале в Царском Селе, где состоялось бракосочетание. Библиотека Бернадотов

Принц Вильхельм и император в Царском Селе. Внизу: Шведский павильон Художественно-промышленной выставки, состоявшейся в октябре 1908 г. Библиотека Бернадотов

…было «танцем на вулкане»

Под гладкой поверхностью бурлили социальные волнения; то, что это был «пир во время чумы», видели все, кроме тех, кто намеренно закрывал на это глаза. Майя Хусс в одном письме сообщает об учительнице школы Нобеля, обвенчавшейся с молодым инженером в тюрьме Петропавловской крепости перед его ссылкой в Сибирь. Им разрешили побыть вместе четверть часа в присутствии жандармов, и тюремная повозка укатила. Когда семья Нобелей отправляла со своей летней виллы в Кирьола молоко в Петербург, бутыли пломбировались, «но по прибытии на финско-российскую границу таможенники срывают пломбы и помешивают в молочных бутылях своими грязными палками, дабы убедиться, что в молоке не спрятаны бомбы. Здесь каждый день можно услышать удивительные истории, – пишет Хусс и добавляет. – Шведке это кажется неправдоподобным».

Даже такой бонвиван, как Лион, не мог не заметить, что за беззаботной жизнью кроется иная, более мрачная социальная действительность. Однажды зимним днем 1905 г. Лион сидел со своим отцом и с еще одним шведом за ланчем в ресторане Лейнера. Вдруг послышался глухой гул голосов, который усиливался по мере приближения. Посмотрев в окно, компания увидела возглавляемое священником шествие демонстрантов. Когда демонстранты вознамерились перейти мост, их обстреляла полиция. После ланча шведы взяли дрожки до отеля «Англетер», соседнего с «Асторией». Там собралась многолюдная толпа. Когда толпа стала напирать, выстроенные перед Адмиралтейством казаки вдруг ринулись в атаку:

«Сначала они стали хлестать теснившихся людей нагайками, но вот был отдан приказ стрелять. Всадники не хотели убивать людей, возможно, в душе ощущали свое родство с этими несчастными людьми и вместо того, чтобы палить в них, направляли стволы на деревья, стреляя по их кронам. Но на ветвях сидело много маленьких детей, наблюдавших это зрелище. Сраженные ружейными пулями, они падали вниз подобно мертвым воробьям».

Шведы стали свидетелями так называемого Кровавого воскресенья. Подобные события заставляли даже случайного приезжего почувствовать, что, говоря словами Лиона, «светская жизнь в С.-Петербурге» была «танцем на вулкане». Но, пишет он, «с какой изощренной жизнерадостностью, вкусом и изяществом исполнялся этот танец, конец которого был весьма скор».

ГОРОД ЛЕНИНА

«Есть ли у шведов достаточные причины оставаться здесь?»

Однажды, когда ювелир Александер Тилландер отправился домой из своего магазина, расположенного на углу Невского проспекта и Малой Конюшенной улицы, за ним последовал автомобиль. Шел 1917 год, времена были неспокойными, и наиболее ценные украшения ювелир носил с собой в портфеле. Неподалеку от приходского дома шведской церкви, где жил Тилландер, автомобиль поравнялся сним, и из окна к портфелю, который ювелир держал под мышкой, протянулась рука. 80-летний Тилландер боролся, не желая отдавать драгоценности, и грабитель выстрелил; пуля попала Тилландеру в голову. На выстрел тотчас сбежались любопытные, в том числе ученики шведской школы, и воры убежали без добычи. Поправившись через некоторое время, Тилландер к своему огорчению узнал, что среди преступников был один из его служащих…

Большевики захватили власть. Упомянутое происшествие случилось как раз после государственного переворота, состоявшегося в октябре 1917 г. и высвободившего в российском обществе буйные, необузданные силы. Но даже если после взятия большевиками власти бесправия и произвола стало больше, не только они были виноваты в насилии и возникновении общего ощущения нестабильности.

От Февраля к Октябрю

Февральская демократическая революция потрясла основы российского общества: император был свергнут, образовано Временное правительство, на улицах царило праздничное настроение, но вместе с тем волнения и хаос; убивали людей, поджигали дома… Как это ни парадоксально, но первая, настоящая революция повлекла за собой для отдельного гражданина больше опасностей, нежели октябрьский переворот, по крайней мере поначалу.

Александер Тилландер-старший на рисунке Эрика Васстрёма

Одним из тех, кто едва не расстался с жизнью после Февральской революции, был Густав Маннергейм. Война была непопулярна, революционеры охотились на офицеров прямо на улицах, и Маннергейму пришлось искать убежища в доме Эммануила Нобеля, где офицер переоделся в гражданскую одежду. Маннергейм был высокого роста, а предложенный ему костюм был сшит на низкорослого и полного человека – вероятно, на самого Нобеля. Брюки были приспущены, и когда франт Маннергейм позднее нашел приют у одного соотечественника, то сразу позаботился о том, чтобы запастись приличным облачением. Оскар Лидваль, сын Эдварда, в своей книге «Значение одежды» (Стокгольм, 1937) рассказывает, что Маннергейм вошел в спальню, чтобы надеть один из костюмов своего друга. Поскольку он замешкался там, друг вошел в комнату и увидел, что Маннергейм «с величайшим тщанием подбирал подходящий к костюму галстук…».

Февральская революция породила большие ожидания, но вследствие политической хрупкости в ней таились семена ее антипода – диктатуры. В условиях царившего весной и летом хаоса большевистская партия при помощи немецкого генерального штаба сумела вбить клин между народом и правительством, использовать недовольство войной и отсутствием реформ и заложить фундамент для захвата власти, который произошел в октябре.

Для Маннергейма большевистский переворот имел менее драматичные последствия, чем Февральская революция, и он без особых затруднений смог выехать из страны. Сразу после переворота он отправился в Петроград из Одессы, куда прибыл с фронта лечить раненую ногу. «Удручающее впечатление производил уже вокзал с толпами расхристанных солдат, валяющихся повсюду, – пишет Маннергейм в своих „Воспоминаниях“. – Меня возмутило то, что генералы сами тащат свой багаж, но мои вещи два солдата охотно подхватили и раздобыли для меня дрожки. То, что я увидел по дороге к „Европейской“, где в марте меня чуть было не арестовали, подтвердило мрачное впечатление от города».

В Петрограде нельзя было жить без разрешения, поэтому Маннергейм выхлопотал командировку в Гельсингфорс. Но, проведя всего неделю в финской столице, он опять вернулся в Петроград, желая узнать, «добились ли чего-нибудь силы, защищающие Россию». Впечатление оказалось отрицательным и вполне согласуется с описаниями других очевидцев: «Не видно ни намека на какие-либо попытки восстать против советской власти».

Что до Эммануила Нобеля, у которого Маннергейм прятался в марте 1917 г., то он летом 1918-го отправился на относительно спокойный северокавказский курорт Ессентуки. Но и там политическая ситуация вскоре ухудшилась. Между прочим, нехватка денег стала столь острой, что Эммануил решил помочь местному банку выпустить низкопробные ассигнации. Это привлекло внимание большевиков, и Нобеля кто-то уговорил покинуть страну. Переодевшись крестьянами, он и жена Ёсты Нобеля с детьми в августе 1918 г. сумели добраться до железнодорожного вокзала, где им удалось сесть в поезд, который через Ставрополь, Киев, Варшаву и Берлин доставил их в Стокгольм.

Самые младшие братья Ёста и Эмиль оставались жить в Петрограде в 1917–1918 гг., но в конце ноября 1918 г. их арестовали и посадили в ЧК на Гороховой улице. Благодаря вмешательству шведской миссии они были условно освобождены, но с обязательством ежедневно отмечаться в Чека. 19 декабря, когда Швеция уже разорвала дипломатические отношения с Советской Россией, им удалось бежать из города и на поезде, в санях и пешком добраться до российско-финской границы у Сестрорецка. «Самой границей была обычная канава, пересекавшая открытое поле, – вспоминал Ёста Нобель. – Переправившись через эту канаву, я впервые осознал истинное значение границы. Для меня она по одну свою сторону означала вероятную гибель, а по другую – при всех обстоятельствах свободу».

На той стороне их остановили финские пограничники. Но визитная карточка Эмиля произвела желаемое впечатление: «Nopeli! – прочел один из пограничников. – Hyva on» («Нобель! Это хорошо»), и братья смогли продолжить путь. В Стокгольм они прибыли за два дня до сочельника 1918 г.

С Лениным в вагоне-ресторане

Весной 1917 г. инженер Юн Тунельд, о котором подробнее речь пойдет ниже, поехал в Стокгольм – по делам, но также и чтобы повидаться со своей семьей. Поскольку пароходное сообщение на Балтике в годы войны было прекращено, путешественникам приходилось ездить поездом через Торнео и Хапаранда. Через некоторое время Тунельд вернулся в Петроград. Ему довелось ехать с совершенно неожиданным попутчиком:

«Так получилось, что, возвращаясь, я выехал из Стокгольма вечером 13 апреля по новому стилю. Ближе к вечеру следующего дня я сидел в вагоне-ресторане, любуясь красотой северного ландшафта, когда мое внимание привлекла большая компания в другом конце вагона – человек тридцать обоего пола, которые, мягко говоря, выглядели странно и производили впечатление людей, каких мы обычно называем сбродом. По их речи я понял, что это, должно быть, возвращающиеся домой русские, однако не военнопленные, а потому все это показалось мне труднообъяснимым. Когда мы на следующий день пересекли границу на пути к Торнео, я увидел, что эти странные иноземцы оживленно разговаривают с массой других личностей подобного же разбора и что они начали раздавать красные шелковые банты с выполненной золотым тиснением надписью „Да здравствует социалистическая революция во всем мире!“. Мне стало ясно, что эти путешественники – возвращающиеся в Россию политики-эмигранты. На нескольких более крупных финляндских станциях этих русских приветствовали рабочие депутации с флагами впереди, и на торжественные приветствия отвечал мужчина, являвшийся, надо полагать, лидером этой возвращавшейся группы. Он говорил твердо и энергично, сопровождая речь выразительной жестикуляцией. В последнее утро, 16 апреля, мне в Тойяла предстояло выйти из поезда на Петроград, чтобы продолжить путь через Або и Гельсингфорс, где у меня были дела в связи с заводом. На коротком перегоне между Таммерфорсом и Тойяла я в вагоне-ресторане взял легкий завтрак и вдруг заметил, что напротив меня сидит тот самый человек, которого я видел на вокзалах в северной Финляндии и слушал его речи, обращенные к встречавшим там рабочим депутациям. Он сидел, углубившись в чтение книги, и у меня не имелось никакого повода помешать ему. Позднее я понял, что этим человеком был Ленин. Он поехал со своей свитой дальше в Петроград, где вечером того же дня был встречен огромными толпами рабочих и произнес свою первую зажигательную речь, уже с первых слов объявлявшую войну назначенному Временному правительству».

Юн Тунельд.

Почти все люди, с которыми мы уже встречались на страницах этой книги, бежали из Петрограда в спешке, часто при хаотических обстоятельствах. В подавляющем большинстве случаев они не взяли с собой ни предметы домашнего обихода, ни иного имущества. Например, Фритьоф Альмквист находился в заграничной поездке, и большевики запретили ему возвращаться в Петроград; его жена пыталась спасти, что могла.

Обстоятельства семьи Хейльборнов сложились противоположным образом: госпожа Хейльборн уехала в Швецию с детьми еще в 1914 г., а муж остался в Петрограде вести дела. Во время войны деловая активность значительно снизилась, а после большевистского переворота все частные предприятия, в том числе и бумажные фабрики Хейльборна, были национализированы. Новые властители были плохими предпринимателями, и довольно скоро богатая лесами Россия была вынуждена импортировать картон и бумагу. Одновременно, констатировал Эмиль Хейльборн в 1922 г., гидроэнергия не использовалась, леса уничтожались, а население умирало с голоду. «Фантастический проект вождей электрифицировать всю страну», по мнению Хейльборна, это лишь способ «отвлечь внимание от фактического положения дел, сложившегося при кровавом правлении диктатуры пролетариата».

Что же до Федора Лидваля, то после Февральской революции посланник Бренд стрём посоветовал ему до тех пор, пока ситуация стабилизируется, отправить семью в Швецию. Жена и дети Лидваля провели лето в стокгольмских шхерах. В августе скончался отец госпожи Лидваль, и она отправилась в Петроград, где соединилась с мужем. Но дети по-прежнему оставались в Швеции, куда она вернулась уже в сентябре. Этот приезд стал ее последним пребыванием в городе, в котором она родилась и выросла.

Федор Лидваль пережил большевистский переворот в Петрограде, но Рождество праздновал, по-видимому, в Стокгольме со своей семьей. Так или иначе, в январе 1918 г. он снова был в Петрограде. Там он оставался еще почти год; в конце ноября он уехал в Стокгольм, наверное, не думая, что никогда не вернется. В его конторе продолжалась работа над проектами нескольких зданий: Русского банка внешней торговли, а/о «Братья Нобель», родильного дома в Петрограде, банковского дома в Самаре, курортного отеля в Кисловодске. Ни один из проектов не был завершен, но мастерская функционировала как цельная структура до 1923 г.