Текст книги "Невероятные приключения Фанфана-Тюльпана. Том 2"

Автор книги: Бенджамин Рошфор

сообщить о нарушении

Текущая страница: 14 (всего у книги 23 страниц)

В действительности же ему не удалось сделать это так быстро, как планировал.

Получилось так, что странное волнение, в котором он находился впервые в своей жизни, постепенно развеялось и Эвелина де Курк вновь заняла в его сознании место, которое он ей отвел; воспоминания о её непосредственности, её золо тистых кудрях, её пылкости, о её бесстрашии постепенно вытеснили тот день, который он провел с графиней Дюбарри – волнующие часы огня, который все ещё продолжал пожирать его.

Он приобрел нервную и поджарую гнедую лошадь с прекрасной светло-желтой упряжью, а также более подходящий для путешествия костюм, так как одежда племянника графини из розового шелка была повсюду отделана кружевами, и неделю спустя отправился в путь. Может быть, неосторожно было проводить в Париже несколько дней. Если он мог легко представить себе ту ужасную головомойку, которую получили его дорогие Лябрюни и Риччоли после их плачевного поражения, то мог также представить, что под угрозой по меньшей мере увольнения они призовут на помощь весь свой ум (и главным образом толпу осведомителей) для того, чтобы добраться до него. Хозяину постоялого двора он представился как Ральф Донадье, это имя ему придумала Ненси Бруф, устраивавшая такие прекрасные ванны, и он носил его вот уже почти два года тому назад в Филадельфии. Такая предосторожность представлялась ему почти достаточной и, кроме того, он никогда не выходил из своей комнаты. Более того, он ведь был виновен в смерти генерала, но кто бы смог его опознать? В ту замечательную ночь его мог опознать один только Рампоно и, Боже, да не упокой его душу, он также был мертв.

После двух дней путешествия он достиг Аланссона, ночуя вместе со лошадью в лугах и покупая у крестьян то, что давало возможность подкрепиться им обоим. Въехав в город около пяти часов вечера, он увидел небольшой замок в стиле Людовика XIII несколько мрачного вида, расположенный на холме и окруженный чередующимися лесами и обработанными полями. Это был Рош Нуар.

– "Ну хорошо, – подумал он с восторгом, который был не лишен меланхолии. – Вот твое будущее убежище, Тюльпан. Ты будешь жить счастливой сельской жизнью, возделывать свои земли и пить кальвадос с фермерами, по вечерам тебя будет встречать прекрасная Эвелина, которой ты станешь рассказывать о своих войнах и которая, как я надеюсь, в день своей свадьбы не скажет тебе "нет" у алтаря."

Однако, когда он спешился, его никто не встретил. В усадьбе царила полная тишина. Тюльпан привязал лошадь к столбу и весело закричал:

– Эвелина! Эй! Эвелина!, – но не обнаружив никаких признаков жизни, поднялся на крыльцо и вошел в небольшой пустой холл, где в креслах с высокими спинками, также в стиле Людовика XIII, сидели двое мужчин, которые целились в него – один из пистолета, а другой из охотничьего ружья. Один, которого он узнал, так как видел как этот невысокий щуплый человек подавал руку своей дочери в церкви в Баньоле, был барон де Курк, а другой был мсье де Рампоно.

* * *

– Руки вверх, мсье! – сказал последний и вытащил из-за пояса у Тюльпана двухствольный пистолет, из которого он был убит, но, как оказалось, не совсем. Жаль, попал слишком высоко в левое плечо, если судить по руке на перевязи и большой повязке на ключице.

– Ты удивлен, но разве ты не солдат, Тюльпан? – сказал он своим резким хриплым голосом, который Тюльпан не сразу узнал. – Ты удивлен таким приемом. Это не то, что ты ожидал, так я подозреваю. Но барон и я не сомневались в том, что Эвелина, совершив преступление, поспешит к своей матери, и мы были здесь сорок восемь часов спустя для того, чтобы обезвредить её на как возможно больший срок и для того, чтобы воздать вам за ваше преступление.

– Но какой же ты кретин и негодяй, – вмешался кто-то в разговор, прервав его, и это была ни кто иная, как Эвелина, – одень трое очков, если ты не можешь разобраться, я уже устала тебе твердить в течение пяти дней о том, что никто меня не похищал! (И обращаясь к Тюльпану:) – Я же подобрала вас раненого на дороге, не так ли, мсье?

– Совершенно верно, мадам (Эти слова сопровождались низким поклоном, причем шляпа коснулась плиточного пола).

– Тогда что он здесь делает? – взревел Рампоно не слишком вежливо, несколько поколебленный в своей уверенности.

– Мсье, я приехал узнать новости. В то время, когда мы путешествовали, мадам и я, нас начала преследовать шайка бандитов... Мне хотелось узнать, удалось ли мадам избавиться от своих преследователей. Надо было видеть рожи этих людей, генерал! О-ля-ля!

– Черт подери, это был я! – выкрикнул генерал, мгновенно побагровев.

– Это вы сейчас так говорите. Но тогда вы же не представились и ваши люди также этого не сделали во время того пиратского налета, простите мне такое сравнение.

– А почему на вас было её платье? (Он даже вспотел от ревности). Её свадебное платье!

– Потому что я отдал ей свой костюм. Для того, чтобы она была не так заметна ночью. Все очень просто.

– Я не нахожу, что все очень просто, – прогремел Рампоно, – быть убитым вами!

– Мне очень жаль! Но вы же выстрелили первым!

– Я имел право стрелять в похитителя моей нареченной!

– Послушайте, мой старичок, – вмешалась Эвелина, похлопав его по здоровому плечу. – Хватит об этом говорить, вы меня поняли? Меня никто не похищал. И вы в меньшей степени, чем кто-то другой, если мне будет позволена такая игра слов. Я сама лично приняла это решение. Идея выйти за вас замуж привела к тому, что я заболела свинкой, вы меня слушаете? Свинкой? Даже хуже: желтухой. Я не хотела выйти за вас замуж и после этого всю жизнь выглядеть как китаянка. И я сказала об этом моему отцу, добавила она, поворачиваясь к барону. Я попросила его отпустить меня в монастырь, в Бастилию, в Форт-Эвек, в Сен-Лазар! Если позволите, то я поеду туда совсем одна. В этих местах я по крайней мере не встречу господина Рампоно. (Затем, она пустила убийственную стрелу в сторону своего отца): Поищите какой-нибудь иной способ заплатить ваши долги и продолжать играть в ландскнехт, но не за счет моей задницы!

И сказав это, она повернулась, взмахнув шлейфом своего платья по полу и подняв облачко пыли, и исчезла, как персонаж комедии Мариво, в той же двери, через которую появилась. Не бросив даже искоса взгляд на Тюльпана, взгляд, который указывал бы на то, что их комедия удалась.

Но находчивая Эвелина, вскоре вернувшись, воскликнула:

– Увы, когда я прибыла сюда, то моей матери, которая могла бы меня защитить от заточения в монастыре, Бастилии или Сен-Лазаре, от настойчивого желания мсье Рампоно жениться на мне, и от презренной слабости того, кого я никогда не называла своим отцом, а только господином бароном, это все, чего он заслуживал, так вот, моей матери здесь не было. Бедная мама, вот уже пятнадцать дней как она уехала в О де Форж, навязчивая мысль о моем замужестве с мсье Рампоно вызвала у неё колики. Я знаю это от её камеристки.

Совершенно очевидно, что это сообщение означало: Тюльпан должен сесть на свою великолепную гнедую лошадь и отправиться в О де Форж для того, чтобы предупредить мадам Курк так энергично, как только ему это удастся, о необходимости созвать всех друзей и родственников и вырвать свою дочь из этой неприятной ситуации.

– Господа, – сказал он после молчания, последовавшего за новой выдумкой Эвелины, – мой банальный визит вежливости привел к тому, что мне пришлось стать свидетелем событий, которые должны оставаться чисто семейными. Будьте уверены, что я уже обо всем забыл. Позвольте мне продолжить свой путь. Возле Гонфлера меня ждет моя невеста мисс Ненси Бруф, – добавил он, чтобы уложить ещё один камень в основание своей лжи. – Это англичанка, которая там живет. Я люблю только англичанок.

Затем, низко поклонившись и извинившись за рану, которую он нанес генералу Рампоно в ходе событий, которые, как он сказал, очень сильно все перепутали, он медленно начал удаляться, пятясь задом и с сочувствием глядя на генерала и барона, совершенно разбитых намерениями Эвелины, твердыми намерениями, так как, следует сказать, они были выношены в течение пяти дней, но может быть, если бы не сегодняшняя язвительность, то его уход не закончился бы так трагически.

– Минутку, – сказал не повышая на этот раз голоса Рампоно, направляя на него его собственное оружие. – Минутку. Все, что Эвелина и вы рассказали здесь, является это или не является ложью, – в данный момент не имеет значения. Я смогу это выяснить немного позже. Да, рано или поздно я выясню правду. Сейчас у меня много дел и это не личные дела.

Он испустил что-то похожее на лай, что должно было означать приказ, и в холле вскоре появилась дюжина жандармов, которые, повидимому, находились где-то неподалеку.

– Вы арестованы, рядовой Тюльпан, – продолжал генерал. – И вы также хорошо знаете причину, также как и я: как дезертир, покинувший мой полк на Корсике и за попытку убить офицера Его Величества короля Людовика XVI. Дать пощечину, ударить и, что самое ужасное, стрелять в него означает дать пощечину, ударить и стрелять в самого короля. В данный момент я опускаю обвинение в похищении. Остального и так вполне достаточно. Вы будете преданы суду военного трибунала. Жандарм, оденьте наручники на этого человека!

Он повернулся к Эвелине, которая вновь вернулась, надеясь, что дело полностью уладилось, и взглядом, полным ужаса, проводила Тюльпана, когда его выводили из холла, а Рампоно улыбаясь, процедил сквозь зубы:

– Нет, нет, моя дорогая, он направляется не в О де Форж для того, чтобы предупредить вашу мать и вернуть её домой.

Она, совершенно обессиленная, смогла лишь спросить:

– Но что он сделал? И вчем его обвиняют?

– В преступлении против короля, моя дорогая женушка.

* * *

Прошло почти двадцать лет с того момента, когда они встречались последний раз, мадам Дюбарри и Большой Луи, старый герцог Орлеанский. Три недели спустя она посетила его резиденцию в Баньоле на следующий день после его возвращения из путешествия. Он угостил чаем в своем небольшом салоне, отделанном голубым бархатом, эту женщину, которую так любил когда-то, нашел, что она очень взволнована, но пока не знал причины этого волнения.

– Вы прекрасно выглядите, мадам, – сказал он с видом светского льва. Как жаль, что... обстоятельства нас разъединили.

– Да, действительно, очень жаль, монсеньор, – ответила она с вымученной улыбкой.

Воцарилось молчание, прерываемое только звяканием ложечки в чашке, затем он с явной симпатией заметил:

– Вам пришлось много страдать после смерти моего кузена Луи. Вы были помещены в какой-то монастырь, не так ли?

– Да.

– Королева Мария-Антуанета предъявила к вам слишком большие претензии, – продолжал он. – Но теперь вам вернули все ваше состояние?

– Почти, монсеньор, и я стараюсь вести такой образ жизни, чтобы люди забыли о фаворитке, которой я была.

– Ну, хорошо! Все это уже в прошлом. – И затем без всякого перехода с коротким смешком, в котором казалось бы не было никакой недоброжелательности, он сказал: – Прошла целая эпоха с тех пор, как вы мне изменили, моя дорогая Жанна! Я хочу напомнить вам о тех временах, когда вам было пятнадцать лет, когда вы играли Эсфирь в монастыре Святой Авроры.

– Это было ужасное недоразумение, монсеньор. Когда вы меня застали в нашей...я хочу сказать в аппартаментах, в которых вы меня принимали, с этим молодым монахом, который меня...

– О-ля-ля! конечно! которому вы...

– Я была пьяна. Я думала, что это вы. Вы не должны меня упрекать.

– Давайте не будем говорить об этом. Все было так давно. Я постарел. Эти воспоминания уже не причиняют мне боли. (Снова молчание, и снова короткий смешок): Жизнь – это странная вещь, Жанна. Не будь этого приключения в ту ночь, возможно в какой-то момент вы бы стали моей женой, герцогиней Орлеанской! Да-а. Но тогда вы бы не были графиней Дюбарри, почти королевой Франции в течение семи или восьми лет.

– Да. Почти, – вздохнула она.

– Жанна?

– Да, монсеньор?

– Я не думаю, что вы совершили целое путешествие из Лувенсьена только для того, чтобы поболтать о прошедших днях. Нет...это был не внезапнный порыв, вы приехали для того, чтобы видеть меня...

– Это доставляет мне удовольствие, Луи. Огромное удовольствие.

Она замолчала, комкая в руках свой платочек и проглотила немного чая. Взглянув на герцога, она поняла, – он ждет, что теперь она скажет о цели своего неожиданного визита. Но у неё перехватило горло от страха получить сухой отказ и она, лихорадочно открыв свою сумочку, вытащила письмо, написанное на грубой бумаге и протянула его герцогу, вся дрожа. Он сменил очки, отставил письмо на удобное для чтения расстояние и вполголоса прочел:

"Мадам, я оказался в очень трудной ситуации и только воспоминания о вашей доброте поддерживают меня, сам не знаю почему, в этом запутанном и нереальном состоянии. Арестованный три недели тому назад, я нахожусь в полковой тюрьме той части, в которой я служил во время войны на Корсике. Я без всяких жалоб терплю отвратительную пищу и унизительную тесноту, но выше моих сил вынести те унижения и оскорбления, которым я подвергаюсь. Когда моя часть перемещается на новое место, то я марширую во главе колонны с закатанными рукавами и ружьем на плече. Что за ужасное унижение..."

– Но это предусмотрено уставом, – сказал герцог, прервав на мгновение чтение для того, чтобы взглянуть на графиню поверх очков. – К сожалению это предусмотрено уставом. – Затем он продолжил:

"... что за ужасное унижение для человека, которого скоро будут судить и который будет повешен. И почему? Я должен сказать вам, мадам, и я клянусь вам головой моей матери, что я не знаю. Я должен поклясться вам в этом для того, чтобы вы не думали плохо обо мне. Да, почему? Потому что во время войны на Корсике я – не дезертировал – но бежал; и не Франция была тому причиной, а жестокий, подлый и низкий че ловек, который нами командовал, тогда ещё полковник Рампоно, а сегодня генерал, который несет ответственность за произошедшие в то время из-за его бездарности и трусости кровавую бойню и смерть моего лучшего друга."

– Военный трибунал не примет во внимание такие оправдания, – сказал герцог. – Он должен быть повешен до тех пор, пока не наступит смерть. Так предусмотрено уставом.

Он посмотрел на неё. Не стыдясь, молча и не пряча глаз, мадам Дюбарри плакала. Далее он читал про себя, по доброте душевной и для того, чтобы она не страдала, слушая такие жестокие слова. Дочитав, он встал и сделал несколько тяжелых и усталых шагов по маленькому тихому салону.

– Черт возьми, какая неудача! Оказаться нос к носу с этим генералом и выстрелить слишком высоко...Да, да, я прочитал, все правильно; это произошло при особых обстоятельствах и в целях самозащиты, как ему кажется. Не говорите ничего. Я верю вам. Я верю ему. Репутация этого Рампоно дошла и до моих ушей. Сказать, что его ненавидят – это эвфемизм. Но он генерал, а другой – простой солдат, и вешают именно солдат, не обращая внимания на пустяки.

Он разгрыз засахаренный миндаль и предложил миндалину мадам Дюбарри, но та печально отказалась.

– Это очень трогательно, то, что вы у меня просите, Жанна. Наивно, но трогательно. Просить благодаря вашему вмешательству разрешения быть не повешенным как вор, а расстрелянным как солдат. Великолепно, черт возьми!

– Но я не хочу! – закричала Жанна, схватив руку герцога, – я не хочу, чтобы он был расстрелян, повешен, обезглав лен или что там у вас полагается, черт возьми!

– Хорошо, что я наконец-то понял, – согласился герцог, рассматривая вторую миндалину, которую затем он с сожалением положил назад в шкатулку.

– Кто он такой? Я слушаю: кем он вам приходится?

– Боже мой! – простонала графиня, снова начиная плакать, но теперь слезы были немного деланными для того, чтобы обмануть, но не дать герцогу повода для подозрений, впрочем их у него и не было; у него была только уверенность, которую давал ему большой жизненный опыт и тот факт, что он исподтишка следил за долгой карьерой Жанны, так что он теперь понял. почему она так заинтересована судьбой этого юноши.

– Боже мой, дорогой Луи, я знала его, когда он был всего лишь от горшка два вершка. Однажды, когда он был ещё совсем ребенком, он спас меня от трех бандитов, пытавшихся меня ограбить. Какой чудесный он тогда был!

– И он остался таким?

– О да!

– Очень хорошо.

– Но нет! Поймите меня, – воскликнула она с резким жестом, продиктованным страхом, что у него могут возникнуть оскорбительные подозрения.

– Просто случайно жизненные обстоятельства сложились так, что он оказался на моем пути...

– И в конце концов в твоей постели, – весело сказал герцог.

– Но я гожусь ему в матери! ...

– Ну и что из этого? – совсем развеселился герцог.

– Само собой разумеется, Луи, – страстно продолжала она, – что я не могу не интересоваться его жизнью! Естественно, что сама мысль о такой несправедливой смерти заставила меня испытать ужасные муки. Вот почему у меня хватило смелости после стольких лет, прошедших со дня нашей разлуки, приехать сюда с риском, что у меня снова вспыхнет, да, Луи, влечение к вам, которое никогда по-настоящему не угасало.

Эти слова, произнесенные с такой стыдливостью и болью, напомнили ему о том, что уже давно прошло, взволновали его и он вспомнил как двадцать два года назад он ласкал Жанну с такой силой любовной страсти, что деревянные амурчики, украшавшие их кровать, падали на пол.

– Я рад бы сделать вам приятное, Жанна, – сказал он, в свою очередь взяв её за руку. – Но обладаю ли я для этого достаточной властью? Как вырвать этого мальчика из лап военного трибунала, который будет к нему безжалостен? (Теперь он разговарил скорее сам с собой, не обращаясь к Жанне.) Этот твой протеже натворил много забавных вещей, находясь на службе!

– Но, Луи, ведь он воевал в Америке у Лафайета и тот наградил его за храбрость, проявленную на борту корабля коммодора Джона Поля Джонса!

– О! Вот это уже лучше. У его защитника будут аргументы. Но будет ли этого достаточно? Я очень опасаюсь, что эти старые крысы, которые будут его судить...кстати, как его зовут?

– Фанфан Тюльпан.

– Я очень опасаюсь, – повторил герцог, – что старые крысы, которые будут судить Фанфана Тюльпана и которые никогда не отрывали задов от своих штабных кресел, с самого начала будут предубеждены против него, рассматривая его как...как бы это сказать...как авантюриста; тогда как Рампоно для них свой человек и, вы знаете, эти старые канцелярские хрычи крепко держатся друг за друга.

– Но что же тогда делать? Все потеряно? – рыдала она, ломая руки.

– Не отчаивайтесь так быстро. Я поговорю с министром иностранных дел. Прямо сегодня вечером, так как он будет в Версале на балу, на котором я также должен присутствовать. Может быть, он сможет что-то сделать против мощной армейской машины? Он мне скажет. Во всем этом деле для Фанфана Тюльпана есть один очень хороший момент: он боролся на стороне американских инсургентов, а к этому в данный момент очень хорошо относятся в высших официальных кругах. Но мои возможности ограничены тем, что я могу только поговорить с министром, что касается остального, то я не осмеливаюсь вам что-либо обещать.

– Его и моя судьба в ваших руках, монсеньор, – пробормотала графиня. Я заранее благодарна вам за все.

Когда она поклонилась ему на прощание, галантно проводив её до двери салона, он спросил:

– Кстати, сколько лет этому соблазнительному солдату, из-за которого вы подняли такую тревогу?

– Я думаю, двадцать один или двадцать два.

– Посмотрите-ка! Столько могло бы быть нашему ребенку... если он вообще есть на свете, – добавил он. Потом вернулся обратно и в задумчивости разгрыз ещё одну миндалину, думая о прошлом. Что же касается этого Тюльпана... у него нет никакой надежды. Стрелять в генерала! ...

ЧАСТЬ ПЯТАЯ. Американский герцог

1

Во время войны за независимость Америки, которую повстанцы называли войной против «омаров» – из-за красных мундиров англичан – она рассматривалась как череда переменных успехов и поражений, в которой никто не мог, по выражению историка Пермангара, «ликвидировать этот бардак» бардак, усложняющийся ещё тем обстоятельством, что шла гражданская война, то-есть большое число американцев, среди которых были фермеры, священнники, адвокаты и ремесленники, оставались сторонниками английской короны; одно только упоминание имени Вашингтона вызывало у них желудочные колики, имя Лафайета заставляло их кричать о французском вмешательстве, и можно было ожидать, что они перережут друг друга.

Это было не совсем точно. Существенным было то, что рассеянные по огромным пространствам, недисциплинированные, потому что хлебнули демократии, всегда плохо вооруженные, плохо обеспеченные и одетые в лохмотья отряды одерживали верх над армиями короля Георга, которые никогда не испытывали ни в чем недостатка – и не только в виски, – и никогда, за немногими исключениями, не имели более бездарных военачальнников. Они усиленно колотили друг друга, с той и с другой стороны хватало героизма, а не только поспешных отступлений, именуемых стратегическими отходами, и бросков вперед, артилерийских перестрелок и безудержнного драпа, – было хорошим тоном называть "переходом на новые позиции". Еще долго заключались пари о том, кто одержит верх. Но в конце 1781 года, немногим более двух лет спустя после тех событий, о которых мы только что рассказывали, размеры британских владений на восставшем континенте начали заметно уменьшаться.

В конце мая английский генерал Корнуэльс, который перед этим захватил Каролину, был в конце концов вынужден, несмотря на превосходство своих сил, вести оборонительные бои, так как тактика партизанской войны, применяемая Лафайетом и его вирджинцами, не давала ему возможности разделаться с ними, и дело кончилось тем, что он укрылся в районе реки Джеймс-ривер в Йорктауне, защищаемом флотом, размещенным в Чезапикском заливе, для того, чтобы немного перевести дух.

К несчастью для английской короны, Франция наконец-то бросила все свои силы на чашу весов и шестого сентября двадцать семь британских кораблей, размещеннных в Чезапике, под командованием Харда, Дрейка и Грейвса должны были выйти навстречу двадцати четырем линейным кораблям, десяти фрегатам и четырем корветам под командованием адмирала де Грасса, которые вышли 21 марта из Бреста, сопровождая сто сорок пять транспортных судов, груженых войсками и снаряжением.

Начавшись в три часа пополудни, битва продолжалась до захода солнца и окончилась победой де Грасса. И на следующий день после того как французский флот сменил английский в водах Чезапикского залива, у Корнуэльса остались за спиной лишь французские пушки, а вокруг Йорктауна, который был полностью окружен к 30 числу того же месяца, расположились около двенадцати тысяч человек, из которых две тысячи вирджинцев Лафайета и около пяти тысяч французов экспедиционного корпуса Рошамбо. У Корнуэльса насчитывалось шесть тысяч английских солдат и семь тысяч не слишком надежных негров, ко торые были собраны в Каролине и в течение нескольких недель работали, окружая осажденный город траншеями, земляными насыпями, редутами и площадками для артиллерийских батарей.

Ранно утром восьмого октября с Чезапикского залива, где неподалеку от берега расположились боевые корабли адмирала де Грасса с десятками огромных пушек, напоминавших больших спящих котов, дожидавшихся своего часа, долетал легкий ветерок. Из окопов противостоящих войск не доносилось ни звука. Улицы этого небольшого городка, который до этого ничем не был примечателен и которому предстояло войти в историю, были пустынны. Всем, кто не мог сражаться, – женщинам, детям, больным, – был отдан приказ не выходить наружу кроме острой необходимости, и потому в подвалах домов ожидали своей участи несколько десятков женщин, главным образом жены офицеров, детей и больных. Все они ожидали начала бомбардировки, прислушиваясь к странной, нереальной тишине, которая обычно предшествует урагану. Но откуда-то, словно для того, чтобы ещё больше подчеркнуть эту трагическую тишину, доносились негромкие звуки шарманки.

– Что гражданские лица? – спросил Корнуэльс. Спокойный, уравновешенный, он смотрел из окно своего штаба на узкую пустынную улицу.

– Некоторые незаметно покинули город, – сообщил полковник Диккенс. За теми, кто остался в городе, мы внимательно присматриваем. Но они не столь многочисленны, чтобы представлять опасность.

– Они считают, что мы уже потерпели поражение, Диккенс, – сказал генерал. – Но мы ещё не побеждены.

Он повернулся и взглянул на полковника. – Вы очень бледны, мой друг. Все ещё беспокоит нога?

– Меня беспокоит мадам Диккенс. Она вбила себе в голову, что она должна находиться вблизи наших позиций, чтобы оказывать помощь раненым. На все мои возражения отвечает: "Смерть мне безразлична". Может быть, это и есть главная причина моего беспокойства, сэр. Простите.

– Вы истинный англичанин, Диккенс.

– Да, сэр, я истинный англичанин. (Он положил бумаги, которые перед этим держал в руках.) Противник проложил длинную траншею параллельнно нашим окопам в четырехстах ярдах от них. Агент, который доставил мне это донесение, обнаружил батарею, из четырех мортир, двух гаубиц и двух 24-фунтовых пушек. Повсюду редуты.

– С моими шестьюдесятью пятью пушками я заставлю кое-кого поплясать, Диккенс. – Генерал помолчал. – Как вы думаете, когда это начнется?

– По мнению моих разведчиков и некоторых дезертиров, а они также есть, может быть, завтра.

– Вы сказали: – "Они также есть.". Вы хотите сказать...

– Да, сэр, к настоящему времени у нас их около десятка. Лейтенант Тарльтон расстрелял восьмерых...

– Вернитесь к вашей супруге, мой друг. Скажите ей, что я не одобряю способ её желания погибнуть. Разве это чему-нибудь поможет? Легко раненые справятся сами, а тяжело раненые...им не помочь...

Диккенс отдал честь и направился к выходу, но в этот момент Корнуэльс раздраженно спросил:

– Скажите, я ошибаюсь или действительно слышу звуки музыки?

– Это шарманка, сэр. Она принадлежит цирку, который прибыл сюда две недели назад и, повидимому, не смог уехать. Это цирк "Леди Гейм Циркус". Наши люди получили большое удовольствие, но сейчас у них дела поважнее, чем смотреть на акробатов, и боюсь, что цирк в течение нескольких дней стоит пустой. Нет сомнения, в напрасной надежде привлечь зрителей, они и завели музыку.

– Пусть крутят! – сказал Корнуэльс. – Это поддержит моральный дух тех, кто в этом нуждается.

Какое-то время он провожал взглядом полковника Диккенса, удалявшегося прихрамывая по улице. У него чертовски симпатичная жена, у полковника Диккенса, но такая печальная!

Печальная? Ни в коем случае. Совершенно утратившая надежду, так что вместо того, чтобы безразлично относится к смерти, как она говорила своему мужу, призывала её изо всех своих сил.

Связано это было со встречей, произошедшей прошлой ночью, встречей, на которой присутствовал Корнуэльс, хотя и не знал её исхода.

* * *

Видимо в силу того, что все военачальники той эпохи были сплошь аристократами, находившимися в более или менее близких отношениях, несмотря на границы, и обладавшими навязанной им воспитанием и ставшей их второй натурой утонченной вежливостью, неожиданные обстоятельства, возникавшие в ходе войн XVIII века, не мешали элегантности манер, что и было продемонстрировано прошлой ночью в Йорктауне.

В доме, который он реквизировал, генерал Корнуэльс собрал на обед своих соратников: генерала О`Хара, лейтенанта Тарльтона, а также полковника Диккеннса с мадам Летицией.

Атмосфера была не слишком веселой, что вполне объяснялось обстоятельствами, и Корнуэльс, нервы которого были на пределе, как он ни пытался продемонстрировать оптимизм, сказал своим гостям, что его начальник генерал Клинтон, находящийся неподалеку в Нью-Йорке, с многочисленными силами не преминет вскоре прибыть на выручку осажденным в Йорктауне.

И в тот самый момент, когда он разглагольствовал, в темном городе (было около десяти часов вечера) блуждал французский офицер, который его разыскивал.

Наконец этот офицер, около получаса круживший по городу, столкнулся с патрулем и потребовал на довольно приличном английском языке отвести его к генералу.

– Мадам, господа, – говорил в этот момент Корнуэльс, вот мои последние четыре бутылки бургундского и я надеюсь, вы поможете мне их осушить!

Тут раздался осторожный стук в дверь столовой. Порученец тихо прошептал несколько слов на ухо генералу, переставшему откупоривать первую бутылку из тех, которыми он похвастался, и медленно оглядевшему всех присутствующих с таким ошарашенным видом, который никак не подобал английскому генералу. Оглядев порученца, он спросил:

– Вы пьяны, Шелли?

– Нет, сэр, – Шелли покраснел от обиды. – Он так утверждает...

– Хорошо, пусть войдет! – сказал Корнуэльс, поднимаясь и протягивая руку французскому офицеру, успевшему раскла няться, как в Версале. При этом генерал сказал:

– Я полагаю, друзья мои, что по белому мундиру, плюмажу на шляпе и осанке все вы узнали генерал-майора маркиза Лафайета? Садитесь, мсье. Мы собираемся выпить за победу, окажите нам честь, выпив вместе с нами.

– Милорд, – сказал Лафайет, непринужденно усаживаясь после того как он поздоровался с каждым из представленных ему гостей, которые были совершенно ошеломлены. – Милорд, я поступлю также как вы и ваши друзья: я выпью за победу. Наверное, мы думаем одинаково? Я уверен в этом. (и поднимая бокал с бургундским, который ему налили) Мадам, милорд, господа, я пью за победу храбрости.

– Ах! Мсье, – смеясь сказал Корнуэльс, – я очень рад возможности встретиться с вами, возможно перед смертью, не лишайте меня этого удовольствия. Наделали вы мне хлопот, когда я должен был спешить на выручку генералу Арнольду в Вирджинии! Знаете ли вы, что я обещал представить министру пространный доклад о ваших методах ведения войны? Они могут нам рано или поздно очень пригодиться. О, мадам! – оживленно воскликнул он, обращаясь к Летиции, которая не сводила глаз с Лафайета с самого момента его появления. – Ах, мадам! Эти вирджинские дьяволы маркиза постоянно ускользали у нас между пальцев, исчезая в зарослях прежде чем мы успевали перезарядить наши ружья. Мсье Лафайет сам был сущим дьяволом. То на лошади, то пешком, вооруженный то саблей, то штыком, казавшийся неуязвимым, он оказывался у нас за спиной, когда мы ожидали его спереди – и наоборот.

– Вы не питаете ко мне нежных чувств, – также смеясь сказал Лафайет. В письме, которое вы направили в свой штаб и которое перехватили американцы, вы излили свою ярость и написали: "The boy can't escape me". [10]10
  "Этот парень от меня не уйдет (англ.)


[Закрыть]