Текст книги "Мифы о Китае: все, что вы знали о самой многонаселенной стране мира, – неправда!"

Автор книги: Бен Чу

сообщить о нарушении

Текущая страница: 5 (всего у книги 26 страниц) [доступный отрывок для чтения: 10 страниц]

Потускневшие золотые лилии

В Китае изменение культурных практик всегда следовало за переменами в общественной жизни и экономике. На протяжении столетий бинтование ног у женщин было распространено почти повсеместно. Некоторые утверждают, что начало традиции было положено, когда сунский император пришел в восторг при виде прелестных крошечных ножек молодой наложницы. По предположению других, мода на бинтование возникла после появления на свет принцессы с врожденным искривлением стоп. Каково бы ни было происхождение этого обычая, он получил широкое распространение в обществе, и не только в богатых элитных кругах, но и среди людей более скромного социального положения, желавших выдать дочерей замуж в вышестоящие семьи. Матери перебивали хрупкие косточки на ногах девочек, страшась, что в противном случае их дочери никогда не смогут удачно выйти замуж и их уделом будет тяжелая работа и голод. Считается, что к середине XIX века у пятидесяти процентов китайских женщин были деформированные с детства ступни.

В 1905 году бинтование ног было запрещено законом. В наше время уже нигде не встретишь этот обычай, и никто не сокрушается по поводу его полного исчезновения. Ни один китаец, каким бы традиционалистом он ни был, не помышляет о возрождении отвратительной практики уродования женских ног с целью превращения их в трехдюймовые «золотые лилии». Исчезновение обычая бинтования ног является прекрасным примером того, что культурные традиции в Китае меняются.

Единственные примеры надругательства над ногами сегодня можно наблюдать, когда молодые китаянки, подобно своим западным ровесницам, втискивают ступни в узкие туфли на высоких каблуках. Это лишь один из многих примеров революции в области моды. В китайском фольклоре белый цвет воспринимается как зловещий и обычно ассоциируется со смертью, но в наши дни можно часто увидеть невест-китаянок в сверкающих белизной платьях западного стиля, позирующих для свадебных фотографий на железном мосту Вайбайду в Шанхае. В Китае худоба традиционно считалась признаком бедности, однако теперь реклама средств для похудения расклеена на городских рекламных щитах по всей стране. Вкусы молодых китайцев в одежде чрезвычайно похожи на вкусы западной молодежи.

Этому молодому поколению предстоит сыграть решающую роль в культурном развитии Китая в будущем. К 2015 году количество китайцев в возрасте до тридцати лет достигнет пятисот миллионов. Более чем что-либо другое, эту когорту молодежи характеризует мощное притяжение к культуре Запада. Баскетболист Яо Мин давно завершил свою спортивную карьеру в Китае, но его по-прежнему любят и чтят на родине, потому что он стал звездой Национальной баскетбольной ассоциации в Америке и играет за «Хьюстон рокетс». Профессор Пекинского университета Юй Кэпин пишет, что «для молодого поколения, выросшего с момента начала реформ (1979), «американская мечта» является высочайшим идеалом. Абсолютно все в США, включая социальное и политическое устройство, экономику, культуру, самих американцев и страну в целом, столь совершенно, что даже американская луна теперь круглее китайской!».

Придерживаясь протекционистской политики в области культуры, китайское правительство ограничивает показ иностранных фильмов в стране двадцатью названиями в год. Несмотря на это, в 2010 году билеты на импортированные фильмы составляли 55 процентов от общего числа проданных билетов. Как-то сидя с китайским приятелем в одном из славящихся своими блюдами из лапши ресторане в Гуанчжоу, расположенном неподалеку от оживленного торгового квартала Шансяцзю, я затеял с ним разговор о кино. Выяснилось, что хотя ему и нравятся работы современных китайских режиссеров, таких как, например, Чжан Имоу, все же подлинный восторг вызывает у него серия фильмов «Миссия невыполнима» с Томом Крузом. Его восхищение фильмом по накалу страсти можно сравнить лишь с его чувствами в отношении английской футбольной премьер-лиги.

Современная китайская культура находится под ощутимым воздействием западной. Изданный в 1992 году роман Юй Хуа «Жить»[5]5
  Русский перевод книги: Юй Хуа. «Жить». М., Текст, 2014. – Примеч. ред.


[Закрыть] – одно из самых значительных художественных произведений китайской литературы двух последних десятилетий; это мучительный экскурс в жестокую историю двадцатого столетия, увиденную глазами многотерпеливого крестьянина. Замысел книги родился у писателя, когда он услышал песню об умирающем черном рабе «Старый негр Джо», сочиненную белым американским композитором XIX века.

Обратившись к более прозаическим предметам, мы увидим, что и китайское телевидение испытывает на себе сильное влияние Запада. Телеканалы наводнены конкурсами поющих талантов – идея, впервые осуществленная на британском телевидении. Существует и китайская версия передачи «Блошиный рынок на обочине», только вместо английских «дедушкиных» часов и веджвудских кружек «Тоби» участники ее приносят на оценку экспертам селадоновые вазы и нефритовых Будд. У китайцев популярен тот же тип дешевых мыльных опер, что и на Западе, хотя историческая костюмная драма также пользуется большим успехом. Некоторые передачи закупаются телевидением: китайские родители могут посмотреть продублированную версию «Суперняни», чтобы своими глазами увидеть, как сложно людям на Западе воспитывать своих неуправляемых малышей. Китайский вариант передачи в настоящее время находится в производстве.

Что можно сказать о каждодневной жизни? Наши путеводители, делая все возможное, чтобы смягчить для нас культурный шок, полны небольшими заметками о манерах китайцев. Вам расскажут, что плевать на улице приемлемо, что сморкание в платок вызывает отвращение, а толкаться в очереди считается нормальным. Эта картина имеет под собой основания. Мужская часть моих родственников в Гуанчжоу от души рыгает после еды, чтобы продемонстрировать свое удовлетворение. Зимой на китайских улицах все еще можно увидеть много следов отхаркивания и отсмаркивания. Но даже и здесь все быстро меняется. Моя тетушка приходит в содрогание при виде положившего ноги на стол человека в вестибюле гостиницы. Обитатели Гонконга испытывают шок от обычая женщин из материкового Китая держать захотевших «по-большому» детей над водосточными канавами. Манеры китайцев меняются, следуя модели, характерной для всех развивающихся стран.

Рождаются и новые социальные проблемы. По мере естественного перемешивания населения возрастает напряженность в обществе, связанная со свойственным Китаю языковым многообразием. Коммунистические власти запрещали использовать местный шанхайский язык (У) в официальных ситуациях, однако теперь его вновь с осторожностью вводят в употребление в городском транспорте, делая на нем объявления наряду с мандаринским. Старшее поколение довольно, но многочисленные рабочие-мигранты, и без того испытывающие на себе дискриминацию, опасаются, что это может быть началом дальнейших притеснений. Говорящие на мандаринском диалекте материковые китайцы или по крайней мере те из них, у кого нет денег, встречаются со столь же враждебным отношением в Гонконге, где в употреблении кантонский диалект. В 2012 году в Гонконге началась отталкивающая газетная кампания, спонсируемая некоторыми из состоятельных граждан и направленная против пришельцев с материка, которых называют саранчой, понаехавшей с целью эксплуатации гонконгской системы социального обеспечения. Конечно, эти проблемы легко не заметить, если считать, что все китайцы по своей сути «в основном одинаковы».

Сладкий картофель и «Старбакс»

Чарлз Лэм, английский публицист XIX века, приводит забавный сюжет о происхождении обычая жарить свинину. У некоего китайского свинопаса по несчастью сгорел дом. Вернувшийся на пепелище крестьянин потрогал свиную тушу, проверяя, возможно ли вернуть обгоревшее животное к жизни. Засунув обожженные пальцы в рот, чтобы смягчить боль, он стал первым человеком на земле, открывшим восхитительный вкус свиных шкварок. С тех пор свинопас стал регулярно ублажать себя обедом из жареной свинины. Трудность состояла лишь в том, что всякий раз, когда ему хотелось отведать вкусного кушанья, ему приходилось сжигать свой дом.

Эта фантастическая история подкрепляет бытующее представление о Китае как об обособленном мире, живущем по каким-то своим эксцентричным законам. Нам, например, не приходит в голову, что традиционная китайская кухня может включать в себя чужеземные элементы. Пекинская утка, кисло-сладкая свинина, смесь из жареного риса и яиц, особым образом приготовленные свиные ребрышки и блинчики с овощами, как нам кажется, занимают особое, герметически изолированное место в мире кулинарии. На самом же деле, взглянув на историю китайской кухни, мы обнаружим следы влияния иных, внешних культур.

Прошло более тысячелетия со времен Конфуция, когда в правление династии Тан китайцы начали повсеместно употреблять напиток из заваренных в горячей воде чайных листьев. Монголы принесли с собой сорго. Позднее, уже при династии Мин, в рационе китайцев произошли коренные перемены, связанные с появлением в стране культур, пришедших с американского континента. Культуры вроде кукурузы и картофеля, дающие более высокие урожаи, чем рис и пшеница, и способные вызревать на считавшихся до этого непригодными землях, вызвали колоссальный скачок в росте народонаселения в Китая: со 150 миллионов человек в 1700 году до 450 миллионов в 1850 году. Одно из любимейших традиционных блюд моей родни в Гуанчжоу – рагу, приготовленное со сладким картофелем и маниоком. Эти новые ингредиенты не только сделали пищу более сытной, они также значительно повлияли на стиль китайской кулинарии. Любой человек, побывавший в Сычуани, провинции на западе Китая, знает, что одним из основных ингредиентов местной кухни является острый перец чили. Этот сердитый красный овощ появился в стране только в минскую эпоху. Рацион китайцев продолжает меняться. Пекинская утка – типично китайское блюдо, но примерно четверть этих жареных птиц с хрустящей корочкой, подаваемых сегодня в китайских ресторанах, относится к специально выведенной породе с низким содержанием жира, завезенной из Линкольншира в Великобритании.

Количество магазинов и кафе, предлагающих еду западного образца, стремительно растет по всей стране. Вопреки прославленной национальной традиции чаепития кофе из «Старбакс» пользуется теперь особенной популярностью. Когда десять лет назад первый «Старбакс» открылся в Гуанчжоу, мои двоюродные братья и сестры были в восторге. Однажды перед долгим автомобильным путешествием моя тетушка потребовала, чтобы мы остановили машину на одном из опасных местных шоссе, в разгар утреннего часа пик, чтобы забежать в местную кофейню за стаканчиком кофе-латте.

Разрастание сетей «Макдоналдс», «Пицца-хат» и им подобных, а также растущее употребление картофельных чипсов и газированных напитков городским зажиточным населением привели к возникновению медицинских проблем, подобных тем, что имеются на Западе. Около 120 миллионов китайцев страдают от ожирения. Примерно 10 процентов китайцев, живущих в городах, больны диабетом; в их число входит и бывший китайский премьер Вэнь Цзябао. Тем не менее есть и другие изменения в культуре питания, и они вселяют надежду. Пристрастие китайцев к поеданию животных, принадлежащих к исчезающим видам, похоже, не передалось молодому поколению, по крайней мере судя по реакции отвращения со стороны моих молодых родственников при упоминании блюд, приготовленных из медвежьих лап или из акульих плавников.

Конфуцианская путаница

По мнению журналиста Би-би-си Эндрю Марра, «современный Китай до сих пор невозможно понять без понимания Конфуция». Пекинским властям, без сомнения, хотелось бы, чтобы в зарубежных странах преобладала именно такая точка зрения. Во многих городах мира правительство открыло сотни «Институтов Конфуция», созданных по образцу немецких «Институтов Гете», с целью пропагандирования китайской культуры за рубежом. Древний мудрец был должным образом представлен и прославлен на впечатляющей церемонии открытия Олимпийских игр 2008 года в Пекине.

Демонстративное возвеличивание Конфуция во внешнем мире происходит вопреки тому факту, что в современном Китае конфуцианские ценности не пользуются особенной популярностью. Правда, по утверждению некоторых, они возвращаются по мере того, как страна пытается заполнить идеологический вакуум, образовавшийся после смерти Мао в 1976 году, когда государство начало де-факто освобождаться от коммунистической идеологии. Вышедшая в 2007 году книга профессора Пекинского университета Ю Дан «Заметки к “Беседам и суждениям Конфуция”» стала в Китае бестселлером, заняв на книжном рынке первое место по количеству проданных экземпляров и пока что уступая разве что тиражам «Цитатника» Мао в предшествующий период; на материале книги была впоследствии снята и показана серия телепередач. Привлекательность книги для массового читателя состоит в попытке Ю соотнести конфуцианскую мудрость с современной ситуацией, сделать древнее учение доступным и применимым к жизненным реалиям.

Тем не менее значительная часть интеллигенции продолжает атаковать конфуцианство в манере бунтарей Движения 4 мая. В своем бестселлере 2004 года «Волчий тотем» китайский писатель Цзян Жун подчеркивает контраст между законами, по которым живут кочевники монгольской степи, и традиционными китайскими ценностями, причем сравнение явно не в пользу последних; он однозначно связывает конфуцианскую философию с историей репрессий в Китае. «Цель конфуцианского учения – превращение людей в овец, – считает Жун. – Его основной принцип – повиновение, поклонение императору… По сути, политическая система времен культурной революции нисколько не отличается от той, что существовала в Китае на протяжении нескольких последних тысячелетий: обе они автократические, тоталитарные и диктаторские».

Есть и сторонники возрождения конфуцианства, доказывающие, что Китай должен восстановить традиционные ценности, от которых он отвернулся; оппоненты возражают на это, что при отсутствии демократии и уважения к закону воскрешение конфуцианства будет служить только интересам властей, оправдывая их репрессивные действия. Как бы то ни было, невозможно понять современный Китай посредством простого изучения Конфуция. Очень важно также разобраться в перипетиях этого давно уже ведущегося между интеллектуалами спора по поводу конфуцианского наследия.

Итак, какова же роль конфуцианского учения в повседневной жизни китайцев? Когда я спросил свою молодую приятельницу из Пекина, цитируют ли ее друзья или она сама иногда «Беседы» Конфуция, она ответила мне изумленным взглядом, как будто вопрошая, в своем ли я уме. Мой шанхайский приятель объяснил, что в его понимании конфуцианское учение означает, что дети во время обеда не должны сидеть за одним столом со взрослыми. Подобно христианству на Западе, конфуцианство в Китае представлено весьма широким спектром, начиная от ежедневного буквального следования всем положенным установлениям и заканчивая эквивалентом ежегодного одноразового посещения церкви в канун Рождества и пения рождественских гимнов.

Принцип почитания родителей, выполнения сыновнего и дочернего долга по отношению к ним существует и поныне, но важно понимать, что осуществление его меняется в ответ на изменяющиеся обстоятельства. Я слышал от многих моих китайских друзей, что они непременно намереваются заботиться о родителях, когда те станут старыми и слабыми. Тем не менее это совсем не обязательно означает, что они заберут родителей к себе, что в прежние времена происходило автоматически. Теперь они могут, например, платить за услуги сиделки или за пребывание родителей в частной лечебнице для ухода за престарелыми. Число домов престарелых в Китае неуклонно растет. Недавний опрос показал, что только 45 процентов городских жителей предполагают, что будут жить со своими детьми после выхода на пенсию, из них только одна пятая рассчитывает на денежную помощь со стороны взрослых детей.

Европейцы очень тихие

Казалось бы, не так уж и сложно увидеть Китай таким, каков он на самом деле. Влияние буддизма, способность этой культуры к адаптации наглядно проявляются во впечатляющих храмах, украшающих собой многие китайские города. Надо лишь окунуться в современную историю Китая, чтобы узнать о стараниях претендующих на роль модернизаторов личностей разрушить китайскую традиционную культуру. Включение новых, завезенных из других стран овощей в китайскую кухню должно быть очевидно любому, кто отведал обильно сдобренное перцем чили блюдо в сычуаньском ресторане. Отчего же нам так трудно в этом разобраться? Почему мы столь уверены в неизменяемости китайской культуры?

Подсказку можно найти в нашей собственной истории. Сотни лет велись религиозные войны в Европе, последователи различных ответвлений христианства подвергались беспощадным преследованиям. Со времени крестовых походов и до оттоманской осады Вены в 1529 году ислам представлял для европейцев внешнюю военную угрозу. Шрамы, оставленные на теле континента расколом и враждой, видны и по сей день. И конечно же, Америка была колонизирована протестантскими нонконформистами, покинувшими Европу в поисках свободы совести. Нашу историю определяют религиозные раздоры.

По контрасту Китай отличается гораздо более гибкими и терпимыми религиозными традициями. Определенно были периоды, когда буддизм подвергался гонениям. Императорский эдикт IX века предписывал христианам «прекратить осквернение китайских обычаев». Императоры цинской династии изгоняли миссионеров из китайских провинций. Коммунистический режим преследовал все без различия религии. И все же, невзирая на эти факты, можно сказать, что религиозная толерантность более типична для китайской истории, нежели религиозные гонения. В 1685 году Людовик XIV отменил Нантский эдикт, вновь превратив французских протестантов в мишень для погромов; в это же десятилетие китайский император Канси издал указ, повелевающий терпимо относиться к католикам. «Европейцы очень тихие, – говорится в императорском указе. – Они не вызывают никаких беспорядков в провинциях, они не причиняют никому вреда, они не совершают преступлений, и их вера не подстрекает к мятежу и не имеет ничего общего с ложными сектами, которые есть в моей империи».

Многие китайцы изучали одновременно даосизм и буддизм. Несмотря на огромные различия в учениях, некоторые буддийские храмы были посвящены Конфуцию. Мусульманский ученый XIX века Ма Дэсинь пытался даже соединить ислам с конфуцианством. Реформатор и жертва поздней цинской эпохи Тань Сытун писал: «Основатели всех трех религий [христианства, конфуцианства и буддизма] едины. Молясь одному, я возношу молитвы им всем».

Либеральное, лишенное догматизма отношение к вере сохраняется и в наши дни. На буфете в доме моего дядюшки в Гуанчжоу статуэтка смеющегося Будды прекрасно уживается с изображениями трех жизнерадостных даосских божеств по имени Фу, Лу и Шоу. Они олицетворяют соответственно счастье, достаток и здоровье. Еще одно популярное в Китае буддийское божество – облаченная в белые одежды богиня милосердия Гуаньинь, обликом своим напоминающая Деву Марию.

Религиозный синкретизм такого рода чужероден для западной традиции. В своей знаковой статье 1993 года американский политолог Сэмюэль Хаттингтон предрекает «Столкновение цивилизаций», основываясь отчасти на логической несопоставимости религиозных убеждений. «Человек может быть по крови наполовину французом и наполовину арабом, он даже может иметь двойное гражданство, – пишет Хаттингтон, – [но] гораздо труднее быть наполовину католиком, а наполовину мусульманином». В европейско-американском сознании это утверждение, возможно, представляется самоочевидным. В Китае, как мы видим, это ни в коей мере не очевидно.

Нам сложно представить, что Китай мог абсорбировать эти столь различные религии, не испытав при этом опустошительных религиозных войн. Нам проще понять Китай, сделав акцент на одной лишь линии в китайском духовном наследии, чаще всего на конфуцианстве или даосизме, поэтому мы игнорируем другие конфессии или придаем им меньшее значение, чем они того заслуживают. Но не может ли тут существовать еще одна, менее уважительная причина?

Вечное оцепенение

Корни того, что мы видим в настоящем, следует искать в прошлом, а точнее – в старых оскорблениях. В середине XIX века Джон Стюарт Милль описывает китайцев как народ, неспособный к переменам. «Они застыли – и находятся в этом состоянии на протяжении тысячелетий, – заявляет он. – Они преуспели… в создании нации, все члены которой одинаковы, все в своих мыслях и поведении руководствуются одними и теми же правилами и принципами». Эту мысль подхватывает историк Леопольд фон Ранке, называя китайцев «народом вечного оцепенения». А немецкий поэт Иоганн Готфрид фон Гердер представляет Китай в образе «набальзамированной мумии, обернутой в шелк и расписанной иероглифами».

В подобных характеристиках недостатка никогда не было. Джоанна Уэлли-Коэн отмечает, что существует достаточное количество свидетельств, относящихся к концу XVIII века, ко времени, когда миссия Маккартни потерпела провал, что китайские правители вовсе не отворачивались от достижений Запада. Однако европейцы использовали резкий отказ Цяньлуна от переговоров в качестве однозначного доказательства китайского менталитета, характеризующегося «прочно укоренившейся ксенофобией и сопутствующим ей противостоянием прогрессу… В век прогресса отсюда напрашивался вывод, что китайцы – существа низшего порядка».

Предрассудки порождают жестокость. Культурное «высокомерие» китайцев превратилось в риторическую фигуру, использовавшуюся для публичного оправдания карательных экспедиций, целью которых было открытие Китая для опиумной торговли. В номере за 1841 год «Таймс» побуждает британских военных использовать средства устрашения для исправления присущих китайцам пороков. «Лишь тогда можно надеяться, что отступят столь глубоко укорененные высокомерие и самоуверенность, когда будут применены средства, граничащие с абсолютным террором», – громогласно заявляет газета.

Культурный застой считался достаточным оправданием для империализма. Популярные писатели вроде уже упомянутого нами Чарлза Диккенса помогали донести идею до широкой публики. Христиане в самом Китае были не столь кровожадны, но многие из них тем не менее соглашались с идеей в принципе. В конце 1850‑х, во время Второй опиумной войны, протестантское миссионерское лобби в Британии настаивало, что, несмотря на искреннее сожаление, вторжение необходимо. «Мы рыдаем над страданиями, ими [китайцами] переживаемыми, но мы не можем закрывать глаза на то, что лишь вооруженное вторжение извне может открыть путь Евангелию, – говорится в журнале. – Если гордыня ведет к разрушению, а дух высокомерия – к падению, то рано или поздно должно последовать неотвратимое наказание извне». Спустя сорок с лишним лет американские миссионеры проповедовали все с тех же позиций силы. «Реформирование Китая изнутри невозможно», – настаивает Артур Хендерсон Смит в 1894 году. «Христианская цивилизация», по терминологии Смита, должна быть установлена в стране европейцами.

Многое изменилось в наши дни. Отныне мы говорим о китайской древней культуре с восхищением, что так отлично от презрительного тона Викторианской эпохи. Теперь нам ближе традиция более давнего времени – характерное для французских философов благоговейное отношение к Китаю. Упоминая присущее китайской культуре чувство собственного достоинства, мы признаем, что стране есть чем гордиться, подразумевая ее экономическое возрождение. И тем не менее наше понимание Китая, и прежде всего викторианская идея о том, что китайцы считают себя выше остального человечества, по-прежнему не выдерживает критики, особенно в свете решительного пересмотра традиционной культуры внутри страны на протяжении последней сотни лет. Есть некая двусмысленность в утверждении, что китайской культуре присущи неподвижность и неизменность.

В последние годы в Китае стали появляться новые районы, построенные в стиле европейской архитектуры. В Шанхае есть так называемый Город на Темзе, моделью для которого послужила типичная английская деревня, есть и поселок в Гуандуне, скопированный с австрийской горной деревушки Хальштатт. Дома в этих заповедниках для миллионеров, довольно китчевые по своему стилю, конечно, не по карману большинству китайцев. Но характерно, что западные средства массовой информации высмеяли эти проекты, называя их неаутентичными; как выразилась «Вашингтон пост»: «Застройщики воздвигли эрзац европейско-американских поселков». Подобные высказывания невольно выдают подсознательную предубежденность. По всей видимости, аутентичными эти поселки можно было бы назвать, если бы в них жили европейцы или если бы их построили европейцы. Китайцы, живущие в таких зданиях, очевидно, претендуют на роль, им несвойственную, или же восстают против собственной культурной традиции. Мысль о том, что кому-нибудь из китайцев попросту хочется жить в доме георгианского стиля или в альпийском шале, кажется почти невероятной, несмотря на то что основатель республики Сунь Ятсен построил для себя дом в европейском стиле во французской концессии в Шанхае еще в 1920‑х. Мой прапрадед не считал себя в меньшей степени китайцем из-за того, что его вилла в Гуандуне напоминала образцы классической европейской архитектуры.

Сложившееся у нас представление о китайцах как о нации, зажатой в железных тисках древней истории и застывшей культурной традиции, содержит в себе горькую иронию. Нетрудно понять, почему сама компартия неустанно пропагандирует идею культурного единообразия Китая. Убеждая окружающий мир, что Китай представляет собой не совокупность территорий со своими проблемами, а является монокультурным государством, режим таким образом укрепляет собственную легитимность в глазах международного сообщества. Именно по этой причине, отказавшись от своей прежней антиконфуцианской политики, партия теперь раскручивает идею «гармонии». Режим прежде всего заинтересован в сохранении собственной монополии на власть, для него это намного важнее, чем чистота марксистской идеологии. Партия видит прямую выгоду в пропаганде культурного релятивизма, поэтому ее глашатаи в откровенно своекорыстной манере заявляют, что демократия и права человека являются для страны чужеродными концепциями и не могут привиться на китайской почве.

Понимают ли те из нас, кто с готовностью повторяет мантру о монолитности и статичности китайской культуры, что таким образом они невольно помогают коммунистическому режиму в укреплении позиций? Не принимая во внимание специфической самобытности культуры последователей Далай-ламы в Тибете или мусульман провинции Синьцзян на крайнем западе страны, мы невольно признаем право пекинских властей на принесение в жертву сепаратистских амбиций этих районов на алтарь национального единства Китая. А провозглашая культурную уникальность Китая, мы подписываемся под рассчитанной на дешевый эффект трескотней о неприемлемости для этой страны демократии.

Мы с насмешкой вспоминаем теперь тех европейских интеллектуалов, «полезных идиотов», по определению Ленина, кто наивно воспевал перед Второй мировой войной большевистский режим в России. Но можно ли считать тех из нас, кто сегодня преувеличивает культурное единство Китая, менее полезными для репрессивного режима этой страны?