Текст книги "Мифы о Китае: все, что вы знали о самой многонаселенной стране мира, – неправда!"

Автор книги: Бен Чу

Смеющийся Будда

А что можно сказать о герметичности китайской культуры, об утверждении, что страна осталась практически невосприимчивой к влияниям извне? Ну что ж, с этим можно поспорить, посмотрев на буфет в доме моего двоюродного деда в Гуанчжоу. На верхней крышке буфета восседает фарфоровая фигура бритоголового мужчины с благосклонной улыбкой и огромным, выставленным на всеобщее обозрение голым животом. Маленькие ребятишки весело карабкаются вверх по его дородному телу. Родственники объяснили мне, что этот прелестник, известный как «то чай фат», что означает «множество детей приносят счастье», привлекает в дом процветание и изобилие.

Пузатый человек – персонаж китайского народного предания десятого века о монахе из провинции, носящей в наши дни название Чжэцзян, который всю жизнь творил небольшие чудеса, а на смертном одре, согласно легенде, открыл, что является реинкарнацией Будды. Сегодня изображения смеющегося Будды можно встретить в Китае повсеместно. Настоящий же Будда, как известно, родился не в Китае.

Первая встреча китайцев с иноземной религией под названием буддизм произошла в первом веке н. э. Из Индии буддизм распространился на северо-запад, на территорию современных Пакистана и Афганистана. Китайцы познакомились с ним через торговые контакты с купцами из Центральной Азии на Великом шелковом пути. Сиддхартха Гаутама Будда, индийский принц, ставший аскетом и отшельником, жил в шестом веке до Рождества Христова. Согласно его учению, существует путь, следуя которому можно достичь полного внутреннего покоя и просветления. Это обещание духовного освобождения от беспокойного и жестокого мира вокруг привлекало китайцев, живших в бурлящей атмосфере междоусобиц и раздоров периода раздробленности империи.

Для перевода священных буддийских текстов с санскрита китайцы использовали терминологию, заимствованную из местной религии – даосизма, некоторые идеи которого перекликались с новым учением. Это послужило поводом для утверждений, что буддизм не оказал сколько-нибудь значительного влияния на воспринявшую его нацию, а скорее сам преобразовался в соответствии с китайской культурной традицией. Однако подобные утверждения игнорируют очевидный факт: буддийское учение стало вызовом для доминирующей конфуцианской религии. Среди конфуцианских традиционных ценностей главное место отводится семье. Человек наиболее полно выражает себя, оплакивая родителей. Бездетность рассматривается как измена предкам. Буддизм, по контрасту, предлагает полное освобождение от семейных уз, монахи обязаны соблюдать обет безбрачия.

И это далеко не единственное противоречие. Согласно Конфуцию, созерцание, не подкрепленное приобретением знаний, бесполезно. «Однажды я провел в размышлениях целый день, не принимая пищи, и я также предавался мыслям всю ночь, не ложась спать, но затем я обнаружил, что это мне ничего не дало, – говорит он. – Я провел бы время с гораздо большей пользой, посвятив его учению». Буддизм, напротив, в качестве пути к просветлению рекомендует единственно медитацию. Можно с большой долей вероятности предположить, что пути Будды и Конфуция никогда не пересекались.

Как бы то ни было, эти чужеземные духовные идеи были восприняты «конфуцианским» китайским обществом. Один из главных героев жемчужины китайской литературы XIV века, романа «Речные заводи», буддийский монах Лу Чжишэнь, получивший прозвище «татуированный монах» из-за покрывавших его тело татуировок с изображениями цветов, считался олицетворением принципа верности.

В архитектуре мы также находим явное влияние буддизма. Типично китайская пагода представляет собой многоярусный вариант индийской погребальной ступы. В современном Китае буддизм процветает: храмы ломятся от пожертвований, растущий средний класс обращается к религии как к средству продемонстрировать свою утонченность. По официальным оценкам, в Китае сейчас насчитывается около ста миллионов последователей буддизма; неофициальные источники называют цифру втрое большую. Однако никто не оспаривает, что это самая многочисленная конфессия в стране. Чужеземное учение, проникшее в страну из Индии, преобразовало китайскую религиозную практику. Историк и либеральный реформатор двадцатого столетия Ху Ши сформулировал это так: «Индия завоевала китайскую культуру и владычествовала в ней на протяжении двадцати веков, не послав через границу ни единого солдата».

Буддизм – не единственная иностранная религия, успешно просочившаяся в считающееся герметичным культурное пространство Китая. Мечеть Хуайшэн в Гуанчжоу была заложена в 627 году н. э., пятью годами ранее смерти пророка Мухаммеда. Эта постройка, являющая собой поразительную смесь китайского и арабского архитектурных стилей, с венчающим ее каменным минаретом, еще тридцатилетие тому назад, до появления небоскребов, была самым высоким зданием города. Как и буддизм, ислам проник в страну через торговые связи: во времена династии Тан путешествовавшие из Средней Азии по направлению к морю мусульманские купцы стали заключать браки с местными женщинами. Под покровительством правившей в тринадцатом веке монгольской династии Юань религия распространилась еще дальше в глубь Китая.

Один мусульманин, живший в пятнадцатом веке, в начале правления династии Мин поднялся необычайно высоко. Чжэн Хэ, адмирал и путешественник, ныне почитаемый в Китае как национальный герой, был сыном мусульманского правителя Юньнани, провинции, находящейся на юго-западной границе Китая. Его отец потерпел поражение в сражении с минскими императорскими войсками, в результате чего одиннадцатилетнего Чжэна постигла судьба, обычная для сыновей неверных вассалов того времени: его кастрировали и в качестве раба отправили к императорскому двору. Однако после пережитого жестокого несчастья жизнь неожиданно обернулась к нему благоприятной стороной: его сделал своим советником принц, ставший впоследствии императором Юнлэ. Юный мусульманин показал свою отвагу в бою и был назначен командующим грандиозной морской императорской экспедицией. Под водительством Чжэна гигантский флот, состоявший из 300 кораблей и 28 000 человек команды, – одна из первых в истории океанских военных флотилий – дошел до далекого Африканского Рога, продемонстрировав впечатляющий уровень технического развития Китая. В наши дни почти в каждой китайской провинции живут представители двадцатимиллионного мусульманского населения страны. За исключением мусульман Синьцзяна, в культуре которых четко прослеживается центральноазиатское наследие, большинство китайских последователей пророка Мухаммеда практически не отличаются от доминирующей этнической ханьской группы ни своим языком, ни одеждой. Даже свадебные и погребальные обычаи у них такие же. Тем не менее они сохраняют свою приверженность этой родившейся на Аравийском полуострове религии.

Другие мировые религии также оставили след в истории Китая, с ними связано и хорошее, и дурное. Задолго до появления в пятнадцатом веке иезуитов в Китае уже были христиане. Европейские миссионеры считали себя первыми проповедниками Евангелия на Дальнем Востоке, однако найденная в Сиане каменная стела свидетельствует о присутствии в Китае персидских христиан-несториан уже в VII веке. Монголы покровительствовали также и христианству. Мать великого монгольского императора Кублай-хана, которого Сэмюэл Тейлор Кольридж обессмертил в своих стихах как строителя «дворца любви и наслажденья», была несторианка. Уинстон Черчилль в своей «Истории англоязычных народов» пишет о монголах как о «варварских ордах, явившихся из самого сердца Азии», но эти варвары толерантно относились к религиям других народов. Марко Поло, которого Кублай назначил губернатором города Янчжоу, полагал, что и сам Великий хан мог бы обратиться в христианскую веру, если бы Ватикан послал к нему достаточное количество миссионеров.

Христианство сыграло свою роль и в новой истории Китая. Вождем вспыхнувшего в середине девятнадцатого века восстания тайпинов против цинской династии стал принявший христианство Хун Сюцюань. Возглавленный Хуном мятеж сотрясал страну на протяжении 13 лет и привел к гибели примерно двадцати миллионов человек. Для сравнения: количество жертв в американской Гражданской войне, приходящейся примерно на тот же период, по общепринятым оценкам, составило около 750 000 человек. Столь чудовищны были масштабы тайпинской бойни, что некоторые историки предлагают рассматривать ее как китайский эквивалент Первой мировой войны. А человек, запаливший этот фитиль, был вдохновлен на свои деяния содержанием брошюр, распространявшихся проповедовавшими в Гуанчжоу протестантскими миссионерами.

На самом деле церковь не поддерживала Хуна; по сути своей он был, конечно, не христианин, а апокалиптический фанатик. Тем не менее китайские правители поспешили объявить распространявшиеся в те годы в Китае чужеземные религии серьезной угрозой для конфуцианской цивилизации. «Это не просто кризис нашей цинской династии, но и наиболее опасный за всю историю момент для конфуцианского учения», – предостерегал командующий антитайпинскими войсками Цзэн Гофань. Несмотря на одержанную в конце концов победу над Хуном, тревога Цзэна по поводу революционного потенциала христианства была вполне обоснованна: человек по имени Сунь Ятсен, возглавивший движение, приведшее к свержению в 1911 году одряхлевшей империи, и ставший первым китайским президентом, был протестантом. Сунь принял христианство в 1880‑х годах в Гонконге, где он изучал медицину. В наше время в Китае живет около сорока миллионов христиан. Помимо официально зарегистрированных церквей, есть еще и множество церквей катакомбных, конгрегации которых не желают иметь дело с властями, чтобы не подвергаться слежке. Моя тетушка в Гуанчжоу приняла католичество в 2010 году. Она объяснила свое решение тем, что ее вдохновила идея проповедуемой Евангелием любви к ближнему. Китайские религиозные верования издавна находились под воздействием иноземных религий, и этот процесс продолжается.

Эволюция была необходимым условием выживания китайских духовных практик. Китайские власти беспощадно преследовали новое религиозное движение фалуньгун, которое совмещает в себе идеи даосизма и буддизма и делает особый упор на медитативные упражнения. Однако в период между основанием секты в 1992 году и наступлением нового тысячелетия, когда фалуньгун вынужден был уйти в подполье, количество его приверженцев выросло, как полагают, до ста миллионов, превысив размер Коммунистической партии Китая.

Можно взглянуть на фигурку смеющегося Будды, украшающего буфет в доме моего двоюродного деда, под новым углом и представить себе этого жирного монаха воплощением Китая, а карабкающихся по нему и соревнующихся между собой, стараясь с разной степенью успеха привлечь к себе его внимание, ребятишек – олицетворением мировых религий.

Пуговицы и косы

Идея, что китайцы, превосходя своих завоевателей в культурном отношении, оказывали на них цивилизующее воздействие, столь же не выдерживает критики, как и утверждение, что иноземным религиям никогда не удавалось проникнуть сквозь великие стены китайской жизни. Монгольские императоры XIII века были достаточно толерантны и не пытались разрушить традиционную для ханьского большинства бюрократическую систему управления, хотя они и отменили императорские экзамены. Так что вольтеровское, пусть и утрированное, представление об эпохе имеет под собой некоторое основание. Тем не менее потомки Чингисхана вовсе не ассимилировались, или не «цивилизовались», как это воображалось Вольтеру. Было бы неверным считать, что китайцы почти не замечали их правления. К примеру, благодаря монголам коренным образом изменилась одежда китайцев. Во времена, предшествовавшие правлению монгольской династии Юань, традиционным одеянием был запашной халат, поддерживаемый поясом. Монголы ввели новый тип костюма с пуговицами на накладных петлях; забавно, что в наши дни эта характерная деталь, несмотря на свое происхождение, считается типично китайской.

Воины из Маньчжурии, основавшие в XVII веке династию Цин, также сохранили собственную своеобразную культуру. Более того, они ревниво ее охраняли. Браки между маньчжурами и ханьскими китайцами были запрещены, а цинские императоры заботились о сохранении родного языка и использовали его для секретной военной связи. Посетители Запретного города, возведенного минскими императорами, разглядывая голубые и золотые надписи над многочисленными, соединяющими внутренние дворы воротами, могут заметить необычные знаки, соседствующие с более привычными китайскими иероглифами: это маньчжурские письмена. Цинские императоры начертали символы собственной культуры в символическом сердце своей новой империи.

Классический образ «старого Китая» – мужчина с выбритым лбом и длинной косой. Тем не менее эта мода не имеет ничего общего с древней конфуцианской традицией: по приказу маньчжурских правителей ханьское население под страхом смертной казни обязано было носить косу. Не правда ли, удивительный тип культурной ассимиляции, при которой ассимилируемая сторона заставляет местное большинство сбривать половину волос на голове? Маньчжуры также потребовали, чтобы ханьские женщины вместо своей традиционной одежды носили чеонгсам, или ципао. Этот тип длинного платья в своем облегающем фигуру варианте, с длинным разрезом сбоку обычно ассоциируется с шанхайскими роковыми женщинами 1920‑х, однако этот классический предмет «китайского» костюма был когда-то символом маньчжурского гнета.

И все же цинские императоры правили, руководствуясь в основном прагматическими соображениями. Так же как и ранее при монголах, население Китая состояло из множества культурно отличных друг от друга фракций; только трезво оценив этот факт, можно было удержать в руках этот многосоставный и по природе своей неустойчивый политический организм, включающий в себя христиан, мусульман, буддистов и массу разнообразных групп и племен. Говорят, что цинские императоры правили как конфуцианцы в Китае, как монголы в северной степи и в отличие от сегодняшних коммунистов активно поддерживали тибетский буддизм с его поклонением Далай-ламе. Ранние цинские правители даже пытались овладеть языками, на которых говорили их подданные. Император Цяньлун объяснял, в чем состоит искусство мудрого царствования: «Я говорю на их языках, не прибегая к переводчику… желая покорить их своей милостью».

Подобный же прагматизм проявлялся и в отношениях с другими странами. Так называемая система данничества, при которой соседние азиатские государства обязаны были регулярно присылать императору дары, часто приводится как доказательство характерной для Китая идеи собственного культурного превосходства. В то же время эти государства в обмен на дань сами получали от императора роскошные подарки. Некоторые современные китаисты полагают, что данническая система представляла собой закамуфлированный механизм для расширения внешней торговли, или, возможно, таким образом императоры старались, не теряя лица, обеспечить себе защиту от воинственных набегов с севера. По словам историка Джоанны Уэлли-Коэн, «для государств‑данников этот обычай служил прежде всего способом получать необходимые китайские товары мирным путем, не устраивая набегов на приграничные области».

Часто приходится слышать, что Китай заносчиво игнорировал возможность заимствования западных технических новшеств и впоследствии дорого за это заплатил. Такая интерпретация проводит прямую связь между событиями 1794 года, когда император Цяньлун отправил назад несолоно хлебавши британское торговое посольство под предводительством лорда Маккартни, и появлением в 1839 году у берегов Кантона британских военных судов, силой распахнувших ворота Китая для международной торговли. «У нас все есть. Ваши странные и причудливые вещи не представляют для меня никакой ценности, и я не нуждаюсь в товарах из вашей страны», – писал Цяньлун патрону лорда Маккартни королю Георгу III в послании, вошедшем в историю в качестве примера самозаблуждающейся спеси.

Однако, несмотря на этот резкий выпад, цинские императоры вовсе не были косными. Цинская династия, как и предшествовавшая ей минская династия, покровительствовала иезуитским миссионерам и не раз поручала им внедрение западных знаний и технологий, как, например, производство артиллерийских орудий или картографию. К примеру, китайские пушки, захваченные европейцами в период их вторжений в страну в XIX веке и отправленные в европейские музеи, были двумя столетиями ранее сконструированы для цинского императора фламандским миссионером Фердинандом Вербистом. Эти образцы «китайской» техники на самом деле демонстрируют стремление Китая перенимать западный опыт. На должность высших чиновников, ведавших астрономией, императоры также назначали иезуитов. Отказ Цяньлуна от переговоров с Маккартни был, возможно, продиктован расчетливым стремлением не допускать на рынок соперников, а отнюдь не надутым самодовольством. По иронии истории, крыло Старого Летнего дворца цинских императоров, сожженного британскими и французскими солдатами во время Второй опиумной войны 1860 года, было спроектировано в неоклассическом стиле двумя иезуитами. Нагромождения обломков каменных волют, и по сей день высящиеся на месте разрушенного дворца в северо-западной части Пекина, – красноречивое свидетельство того, что китайские императоры вовсе не были столь ограниченными и изолированными от всего мира, как это пытались представить их хулители-европейцы (включая сюда и тех самых мародерствовавших во дворце солдат). На самом деле их можно считать зеркальным отображением западных монархов – заказчиков великолепных произведений в стиле шинуазри («китайщина»), вошедшем в моду в конце XVIII века.

Карикатурные представления о том, что всем китайцам свойственна самодовольная уверенность в мировом превосходстве собственной культуры и технического развития, не соответствуют действительности. Еще во время Первой опиумной войны 1839–1842 годов цинские власти предпринимали попытки копирования западной военной техники. На пути к восточному побережью Китая британские агрессоры столкнулись в Усуне с китайскими колесными пароходами, оснащенными медными пушками, а вблизи Сямэня им попалась копия британского военного фрегата. Даже в период этих первых, болезненных для китайской стороны военных столкновений китайцы уже успешно воспроизводили иностранную технику.

Живший в конце XIX века император Гуансюй также не соответствует принятому в викторианский период стереотипу реакционного, полного предрассудков китайского деспота. Он не только привлек радикально настроенную интеллигенцию к проведению задуманных им глубоких политических реформ внутри страны, но также намеревался отказаться от устаревшей риторики о превосходстве Китая над соседними азиатскими государствами. Когда министры принесли на утверждение Гуансюю дипломатические инструкции для нового посла в Корее, император распорядился убрать фразу, предписывающую подчеркивать его главенство над корейским правителем. Он объяснил это просто: «Корея – независимое государство и более не является нашим вассалом. К чему использовать эти бессодержательные формулировки, выражающие высокомерную гордыню?»

Вдовствующая императрица Цыси, опираясь на поддержку маньчжурской знати, отменила реформы и свергла Гуансюя. Тем не менее даже эта старая реакционерка согласилась в 1905 году на отмену императорских экзаменов. В 1897 году Цыси праздновала шестидесятилетие, наблюдая бальные танцы в построенном в неоклассическом стиле шанхайском отеле «Астор-Хаус» (Astor House). Не исключено, что, разглядывая в этот вечер кружащиеся в танце, одетые по западной моде пары, она затягивалась сигаретой излюбленной ею марки «Павлин», специально для нее доставляемой из Японии.

Новая культура

Мы привыкли считать, что Китай противится переменам. «После каждой революции этот удивительный народ принимался за восстановление прошлого и возрождение древних традиций, не желая расставаться с ритуалами, учрежденными предками», – писал миссионер Эварист Режи Юк. На самом деле при ближайшем рассмотрении истории двадцатого столетия мы видим нацию, вовлеченную в длительную борьбу за освобождение от сковывающих ее цепей традиционной культуры. Основатель республики Сунь Ятсен демонстративно носил западную одежду и убеждал соотечественников следовать своему примеру. Сунь, единственный националистический лидер, до сих пор почитаемый коммунистической партией, считал, что Китай не обособлен от всего человечества и от мировой истории, а, напротив, является их неотъемлемой частью. При провозглашении республики в 1912 году Сунь заявил, что китайцы «продолжают историческую борьбу французского и американского народов за республиканские идеалы».

Эта борьба продолжалась на протяжении долгого времени после падения цинской династии. Движение 4 мая возникло в 1919 году, в день, когда студенты узнали, что, несмотря на поддержку Китаем союзнических войск в период Первой мировой войны, европейцы самовольно постановили не возвращать Китаю захваченную Германией часть китайской территории, а вместо этого передать ее Японии. Националистические настроения негодующих студентов подогревались требованиями культурной модернизации. Студенчество и городская интеллигенция, стоявшие во главе движения, подвергали беспощадной критике традиционную философию, которая, по их мнению, была причиной постоянных унижений, испытываемых Китаем. Издатель радикального журнала «Новая молодежь» Чэнь Дусю клеймил традиционную китайскую культуру как «лицемерную, консервативную, пассивную, противоестественную, эпигонскую, подражательную, уродливую, агрессивную, беспорядочную и ленивую». «Новое культурное движение» боролось в те годы за замену классического литературного языка на доступный массам разговорный язык. «Долой цветистую раболепную литературу аристократии – да здравствует простая и выразительная народная литература!» – призывал Чэнь.

То было время, когда интеллигенция критически пересматривала культурное наследие нации буквально во всех его аспектах. Историки, принадлежавшие к «Школе, подвергающей сомнению древность», теперь смотрели скептически на труды своих предшественников, таких как историограф ханьской династии Сыма Цянь, описавший в своих сочинениях древние династии Ся и Шан, почти нигде более не упоминаемые. Историки новой школы считали, что нельзя и дальше доверять этим сведениям о древних императорах, все должно быть проверено и доказано.

В эти годы радикальных перемен Лу Синь, один из самых знаменитых китайских писателей, пишет «Подлинную историю А‑Кью». Главный герой этой опубликованной в 1921 году повести – несуразный человечек, терпящий от односельчан унижения и притеснения, но при этом убежденный в собственном моральном превосходстве над ними. Однажды, когда его в очередной раз поколотили, А‑Кью вообразил себя отцом, побитым собственными сыновьями, что в соответствии с конфуцианским моральным кодексом является вопиющим беззаконием. Он решает, что вина его обидчиков поднимает его самого на моральную высоту, и эта мысль приносит ему странное удовлетворение. В то же время сам А‑Кью с наслаждением обижает тех, кого считает слабее себя. В конце повести революционные солдаты казнят этого жалкого антигероя по обвинению в грабеже, к которому он не имеет никакого отношения. Повесть Лу Синя была задумана как сатира на китайский национальный характер, который представлялся писателю малодушным и трусливым. Повесть имела большой успех: выражение «психология А‑Кью» до сих пор используется в Китае для характеристики человека, увязшего в прошлом и неспособного взглянуть правде в лицо.

Лу Синь ставил перед собой ясно определенную цель. В 1906 году, будучи студентом медицинской школы в Японии, он был потрясен безучастным отношением своих однокурсников‑китайцев к показанной им на слайде сцене: японский солдат отрубает голову их обвиненному в шпионаже соотечественнику. Этот случай заставил Лу Синя отказаться от медицинской карьеры. Он пришел к выводу, что каким бы крепким ни было физическое здоровье нации, оно не избавляет ее от умственной и моральной немощи, превращающей людей либо в пушечное мясо, либо в безучастных созерцателей несправедливости. Лу Синь решает, что его призвание – исправление национального характера китайцев посредством литературы. Он писал: «Я превратился в борца за реформирование культуры».

Тем не менее по-настоящему нож в тело традиционной китайской культуры вонзили коммунисты. Вопреки попыткам некоторых партийных функционеров старшего поколения, таких как Лю Шаоци, найти обоснование коммунистической революции в цитатах из древних мудрецов – Конфуция и Мэнцзы, главной целью тех, кто захватил власть в 1949 году, была вовсе не преемственность, а разрыв с исторической и идеологической традицией.

Леденящее душу стихотворение Мао Цзэдуна точно передает разрушительную суть его режима:

 
Революция – это не званый обед,
Не литературное творчество,
не рисование или вышивание;
Она не может совершаться так изящно,
так спокойно и деликатно,
Так чинно и учтиво.
Революция – это восстание,
Это насильственный акт одного класса,
Свергающего власть другого класса.
 

Первая строка стихотворения хорошо известна, но не менее важен смысл, заключенный в следующих за ней строчках. Спокойствие, деликатность, учтивость и благородство мгновенно узнавались как традиционные конфуцианские добродетели. Мао очень ясно выражал свою позицию: он «ненавидел Конфуция с восьмилетнего возраста». Согласно Мао, «борьба между старой и новой культурой должна вестись не на жизнь, а на смерть».

Свои идеи он воплощал на практике. Маоистская кампания против «четырех старых» – старых идей, старой культуры, старых обычаев и старых привычек эксплуататорских классов – в период культурной революции 1960‑х и 1970‑х явилась откровенной атакой на конфуцианство. Во времена цинской династии существовал закон, по которому сын, ударивший отца, мог быть обезглавлен. Во время культурной революции детей подстрекали доносить на родителей и разоблачать их как классовых врагов. Конфуций проповедовал почитание учителей и уважение к учению; Мао учил китайскую молодежь, что «бунт оправдан». В период хаоса между 1966 и 1976 годами учителей мучили и избивали, иногда до смерти, их же собственные ученики.

Некоторые хотели бы списать эти годы как кошмар, в который маленькая идеологическая клика ввергла ни в чем не повинное население. К сожалению, сделать это будет нелегко. Как это ни печально, культурная революция захватила воображение народных масс. Она попала на благодатную почву издавна существовавших в китайском обществе противоречий и конфликтов. По мнению пережившего этот период китайского историка Мобо Гао, культурная революция «втянула в свою орбиту гигантское количество обычных людей, которые строили свою жизнь в согласии с предложенным им выбором и в соответствии с идеями и ценностями, впитанными в течение многих лет».

После смерти Мао охватившее общество безумие стихло, и нападки коммунистической партии на традиционную культуру Китая смягчились, однако оппозиция интеллигенции старой культуре, которую она считает удушливой и отсталой, не прекратилась. В 1984 году тайваньский писатель Бо Ян написал «Отвратительных китайцев»[4]4
  Отрывки из книги были опубликованы в журнале «Иностранная литература», 2014, № 1. – Примеч. ред.


[Закрыть], вложив в них такое же негодование, как то, что испытывал шестьюдесятью годами ранее Лу Синь, сочиняя своего «А‑Кью». «Эта культура, начиная со времен Конфуция, не произвела ни единого мыслителя! – жалуется он. – Всякий умеющий читать занят комментированием идей Конфуция или его последователей; они не имеют собственных оригинальных идей, поскольку наша культура не дозволяет им их иметь, поэтому им остается только пытаться как-то выживать в этом стоячем болоте». Бо сравнивает китайскую культуру с чаном протухшей соевой пасты. «Издаваемое чаном зловоние делает китайцев отвратительными в глазах всего мира», – декларирует он.

Пекинские власти наложили запрет на ввоз в страну книги Бо, но интеллигенция материкового Китая настроена подобным же образом. В июне 1988‑го китайское телевидение показало шестисерийный документальный фильм «Элегия о Желтой реке». Основной идеей фильма было утверждение, что Китай, сравниваемый с илистой Желтой рекой (Хуанхэ), всегда находился под гнетом собственной традиционной культуры. Никакие китайские знаковые святыни не избежали критики, даже Великая стена, о которой в фильме сказано, что она символизирует собой «изоляционизм, консерватизм и неэффективную оборону». Столь же радикальным выглядел и предлагаемый «Элегией о Желтой реке» выход. Авторы фильма убеждали соотечественников заняться созданием новой культуры и распахнуть страну навстречу голубому океану внешнего мира: «Желтая река дала нам все, что могла. Она не в состоянии вернуть нас к истокам цивилизации, созданной нашими предками. Наша задача – создание совершенно новой цивилизации, той, что не может проистечь из Желтой реки. Мутный отстой старой цивилизации скопился в кровяных сосудах нашей нации, как ил на дне Желтой реки. Его следует смыть с помощью великого половодья».

Фильм вызвал горячую полемику и способствовал росту политического радикализма среди студенчества, приведшего, в свою очередь, к массовым демонстрациям 1989 года в поддержку демократии.