Текст книги "Луна над Сохо"

Автор книги: Бен Ааронович

сообщить о нарушении

Текущая страница: 3 (всего у книги 21 страниц) [доступный отрывок для чтения: 8 страниц]

– Перестань, – прошептала мама, – Питер приехал.

Папа заглянул в кухню.

– Некстати, – заявил он. – А может, тогда и мне заодно чайку нальешь?

Я кивнул на вторую кружку на столе.

– Невероятно, – сказал он.

Я отнес родителям чай, и папа спросил, зачем же я все-таки приехал. Причина относиться к моим визитам настороженно у них, что ни говори, была: непосредственно перед прошлым приездом я спалил рынок в Ковент-Гардене – ну, почти.

– Мне нужна твоя помощь, это связано с джазом, – ответил я.

Папа самодовольно улыбнулся.

– Тогда добро пожаловать в кабинет, – сказал он, – доктор Джаз готов дать вам любую консультацию.

Если гостиная принадлежала маме и ее многочисленной родне, то спальня была территорией отца – и его коллекции пластинок. Семейное предание гласило, что стены здесь вообще-то светло-коричневые, но их никто не видел: их полностью закрывали папины полки – деревянные, со стальной окантовкой. На полках хранились виниловые пластинки, составленные аккуратными пачками вертикально, чтобы не попадали прямые солнечные лучи. Когда я съехал с этой квартиры, старый мамин шкаф-развалюха тут же переместился в мою комнату, как и большая часть ее обуви. И теперь в комнате родителей остались только огромная кровать, немаленький синтезатор и папина стереосистема.

Я сообщил папе, что именно меня интересует, и мы принялись доставать пластинки с полок. Начали, как я и предполагал, с Коулмена Хокинса и его знаменитой записи тридцать восьмого года на студии «Синяя птица». Только зря время потратили: Хокинс толком не воспроизвел оригинальную мелодию. Но я высказал эту мысль только после того, как отец дослушал песню до конца.

– Пап, там была традиционная аранжировка. В той песне, которую я слышал. Классическая мелодия и все такое прочее.

Папа хмыкнул и полез в коробку с пластинками в семьдесят восемь оборотов. Через некоторое время он извлек оттуда коричневый картонный конверт, с трех сторон проклеенный скотчем. Там находилась шеллаковая пластинка с черно-золотым логотипом фирмы «Виктор» – запись трио Бенни Гудмена. У папы проигрыватель фирмы «Гаррард», и на нем можно слушать пластинки в семьдесят восемь оборотов, только надо сменить головку звукоснимателя. Я осторожно снял «ортофон» и пошел искать «стентон». Он обнаружился на своем обычном месте – на полке, прямо за стереосистемой, – и лежал иглой вверх для пущей ее сохранности. Пока я возился с проигрывателем, папа извлек из конверта пластинку и со счастливой улыбкой принялся ее рассматривать. Потом протянул мне. Пластинка оказалась неожиданно тяжелая, гораздо тяжелее обычных виниловых на семьдесят восемь оборотов – думаю, те, кто вырос на компакт-дисках, ее и поднять бы не смогли. Я аккуратно взял ее между ладоней и поставил в проигрыватель.

Игла вошла в бороздку, послышалось шипение и треск – и сквозь них кларнетное вступление Гудмена. Потом соло Тедди Уилсона на клавишах, потом снова кларнет Бенни. Партия Крупы на ударных была здесь, к счастью, весьма скромной. Эта аранжировка уже гораздо больше походила на мелодию, которую играл бедняга Уилкинсон.

– Нет, мне нужна более поздняя запись, – сказал я.

– Сколько хочешь, – ответил папа. – Эта-то была сделана всего лет через пять после того, как написали саму песню.

Мы поставили еще пару таких же пластинок, в том числе и Билли Холидей. Эту мы слушали достаточно долго, потому что творчество леди Дей – одна из немногих вещей, в отношении которых наши с папой вкусы совпадают. Печальная, медленная – эта запись и помогла мне понять, чего не хватает в услышанных вариантах той мелодии.

– Там был затактовый ритм, – сказал я. – Музыкантов было больше, и она была более свинговая.

– Свинговая? – переспросил папа. – Это же «Body and Soul», она в жизни не была свинговой.

– Да ладно, – сказал я, – кто-нибудь наверняка делал такую аранжировку, хотя бы и специально для белых.

– Прикуси язык, такими вещами не шутят, – ухмыльнулся папа. – Но, знаешь, кажется, я понял, что нам нужно.

С этими словами он сунул руку в карман и достал прямоугольный предмет из стекла и пластика.

– Ты купил айфон, – заметил я.

– Айпод, если быть точным, – отозвался родитель. – У него неплохие динамики.

И это сказал человек, пользовавшийся усилителем «Квад», произведенным полвека назад, потому что он не транзисторный, а ламповый! Протянув мне наушники, папа провел пальцем по экрану айпода так уверенно, словно всю жизнь пользовался сенсорными гаджетами.

– Послушай-ка эту, – сказал он.

Это была она. Оцифрованная, конечно, однако все помехи и шумы, способные порадовать сердце любителя старых записей, полностью сохранились. Четкая оригинальная мелодия «Body and Soul» – и при этом достаточно свинговый ритм, чтобы под нее можно было танцевать. Если я не ее слышал тогда, возле тела саксофониста, то уж наверняка ее исполняла его группа.

– Кто это? – спросил я.

– Кен Джонсон, – ответил папа, – Змеиные Кольца[11]11
  Кен Джонсон по прозвищу Змеиные Кольца (1914–1941) – один из первых чернокожих британских поп-музыкантов. Он создал собственную негритянскую музыкальную группу, которая первой в Англии исполняла свинг. Тогда же он получил прозвище Змеиные Кольца за то, что заплетал волосы в косички: позднее эту манеру перенял ямайский музыкант Боб Марли.


[Закрыть] собственной персоной. Это запись с пластинки «Blitzkrieg Babies and Bands», очень неплохо оцифрованная. В описании указано, что на трубе играет Болтун Хатчинсон. Но совершенно очевидно, что это Дейв Уилкинс – стиль совсем другой.

– Когда была сделана эта запись?

– Пластинку записали в тридцать девятом в студии «Декка» в Хемпстеде, – сказал папа, устремив на меня заинтересованный взгляд. – А это ты что же, ведешь расследование? В прошлый свой приезд ты ни о чем подобном даже не заикался.

На эту удочку меня не поймаешь.

– А с чего ты вдруг сел за клавиши? – сменил я тему.

– Хочу вернуться на сцену, – ответил родитель, – и стать новым Оскаром Питерсоном.[12]12
  Оскар Питерсон (1925–2007) – легендарный канадский джазовый пианист, композитор, руководитель трио, преподаватель и один из самых выдающихся пианистов – виртуозов джаза.


[Закрыть]

– Серьезно?

Это было чересчур самонадеянно – даже для моего папаши.

– Серьезно, – кивнул он и подвинулся на диване поближе к синтезатору.

Пару тактов «Body and Soul» сыграл, не слишком импровизируя, – а остальное преподнес в совсем другом стиле, который вряд ли когда-нибудь смогу понять и полюбить. Похоже, моя реакция его разочаровала – папа не перестает надеяться, что однажды я дорасту-таки до настоящей музыки. Но, с другой стороны, все бывает в этой жизни – завел же он себе айпод.

– А что случилось с Кеном Джонсоном?

– Погиб во время лондонских бомбежек[13]13
  Имеется в виду бомбардировка Великобритании нацистской Германией в период с 7 сентября 1940 года по 10 мая 1941-го, часть Битвы за Британию. Хотя бомбили многие города по всей стране, все началось с бомбардировки Лондона в течение 57 ночей подряд. К концу мая 1941 года в результате бомбардировок погибли более 40 000 мирных жителей, половина из них – в Лондоне.


[Закрыть] вместе с Элом Боули и Лорной Сэвидж, – ответил отец. – Тед Хит говорил, иногда им казалось, что Геринг лично за что-то невзлюбил людей, которые играют джаз. По словам Теда, во время Североафриканской кампании[14]14
  Североафриканская кампания (10 июня 1940 года – 13 мая 1943 года) – военные действия между англо-американскими и итало-немецкими войсками в Северной Африке, на территории Египта и Магриба, во время Второй мировой войны.


[Закрыть] он чувствовал себя в большей безопасности, чем на своих же выступлениях в Лондоне.

Я сильно сомневался, что конечная цель моих поисков – мстительный дух рейхсмаршала Германа Геринга, но проверить на всякий случай стоило.

Мама вытурила нас из спальни, чтобы переодеться. Я заварил еще чаю, и мы уселись в гостиной.

– И знаешь еще что? – проговорил папа. – Я хочу выступать с какой-нибудь группой.

– На клавишах? – спросил я.

– Ритм есть ритм, – отозвался папа, – а инструмент – всего лишь инструмент.

Да, джазмен живет, чтобы играть.

Мама вышла из спальни в желтом сарафане. Платок она тоже сняла. Волосы у нее были разделены на прямой пробор и заплетены в четыре толстые косы. Увидев ее, папа ухмыльнулся. Когда я был маленьким, мама выпрямляла волосы строго раз в полтора месяца. И вообще каждый выходной я наблюдал, как какая-нибудь тетушка, кузина или просто соседская девчонка сидит в гостиной и выпрямляет свои волосы при помощи химии. И если бы не пошел как-то раз в двухтысячном году на дискотеку с Мегги Портер, чей папа был просто чудовище, а мама – страховой агент и чьи кудрявые волосы свободно ниспадали на плечи, то вырос бы с убеждением, что волосы всех чернокожих девушек по природе своей пахнут гидроксидом калия. Лично мои вкусы в этом вопросе совпадают с папиными: мне нравится, когда волосы распущены или заплетены в косу. Но первое правило относительно волос чернокожей женщины гласит: не говори о ее волосах. А второе – никогда, ни при каких обстоятельствах не прикасайся к ее волосам, не получив на это письменного разрешения. В том числе после секса, свадьбы или смерти, если уж на то пошло. И правила эти незыблемы.

– Тебе надо постричься, – заметила мама.

Под «постричься» она, конечно, имела в виду побриться наголо и ходить, сверкая лысой макушкой. Я пообещал, что непременно так и сделаю, и она направилась на кухню готовить ланч.

– Я родился во время войны, – сказал отец. – Твою бабушку эвакуировали до родов, и поэтому у меня в свидетельстве о рождении написано «родился в Кардиффе». Но, к счастью для тебя, еще до конца войны мы вернулись в Степни.

Иначе были бы валлийцами, а в папином представлении это даже хуже шотландцев.

Он рассказал, каково было жить и расти в послевоенном Лондоне. Тогда, сказал он, война словно бы еще продолжалась в сознании людей – из-за руин, оставшихся после бомбежек, из-за продуктов, которые выдавались по карточкам, из-за поучений Национального радио.

– Разве что взрывы кончились, – добавил он. – Но в те дни все еще говорили о Боули, погибшем при взрыве на Джермин-стрит, и Гленне Миллере, не вернувшемся из боевого вылета в сорок четвертом. Тебе известно, что он был самым настоящим майором американских ВВС? – спросил папа. – Он и до сих пор числится пропавшим без вести.

Но в пятидесятых быть молодым и талантливым означало стоять на самом пороге новой жизни.

– Впервые я услышал «Body and Soul» в клубе «Фламинго», – вспоминал отец, – в исполнении Ронни Скотта, который тогда еще только начал становиться Ронни Скоттом. В конце пятидесятых клуб «Фламинго», словно магнит, притягивал чернокожих летчиков с Лейкенхита и других американских баз. Им нужны были наши девушки, – пояснил папа, – а нам – их музыка. Они всегда могли достать все самые модные пластинки. Так у нас сложилось идеальное партнерство.

Вошла мама с кастрюлей в руках. В нашей семье на ланч всегда готовилось два разных блюда. Одно мама делала для себя, другое, гораздо менее острое, – для папы. Папа предпочитал рису белый хлеб с маслом, что грозило бы проблемами с сердцем, не будь он худым, как щепка. А я ем и рис, и хлеб, вот почему у меня теперь такая шикарная мускулистая фигура и такая классная внешность.

Себе мама приготовила листья маниоки, а папе – рагу из баранины. Я выбрал рагу, потому что маниока мне не очень нравится, особенно когда мама доверху заливает ее пальмовым маслом. А еще она сыплет туда столько перца, что подлива становится красной. Рано или поздно один из ее гостей самовоспламенится прямо за столом, это я вам точно говорю.

Мы уселись в гостиной за большой стол со стеклянной столешницей. В центре его стояла пластиковая бутылка минералки «Горный источник», вокруг лежали розовые салфетки и хлебные палочки в целлофановой упаковке. Все это мама умыкнула из офиса, где работала уборщицей. Я намазал папе бутерброд с маслом.

Поглощая еду, я заметил, что мама пристально на меня смотрит.

– Что такое? – спросил я.

– Жаль, что ты не умеешь играть, как отец.

– Зато я пою, как мама, – ухмыльнулся я, – а готовлю, к счастью, как Джейми Оливер.

Она шлепнула меня по ляжке.

– Думаешь, раз ты вырос, то я не могу тебя поколотить?

Даже не помню, когда мы последний раз вот так сидели за столом – только втроем, без десятка дальних и близких родственников. Более того, и в моем детстве такого тоже особо не было: всегда в доме гостила какая-нибудь тетушка, или дядюшка, или кузен, гнусный похититель конструктора «Лего» (не подумайте, я вовсе не жадный!).

Я сказал об этом вслух, и мама тут же заявила, что этот гнусный похититель как раз недавно получил в Сассексе диплом инженера. В ответ я заметил, что служу, между прочим, констеблем в криминальной полиции, в совершенно секретном отделе.

– И в чем заключается твоя работа? – спросила мама.

– Мам, это государственная тайна, – ответил я, – и если я ее раскрою, мне придется тебя убить.

– Он там творит волшебство, – вставил папа.

– У тебя не должно быть секретов от родной матери, – сказала мама.

– Мама, ты веришь в магию?

– Не шути так, – нахмурилась она. – Сам знаешь, наука не может дать ответы на все вопросы.

– Зато вопросы ставит хорошие, – сказал я.

– Но ты же не занимаешься колдовством, ворожбой и всякими такими вещами? – спросила она, вдруг посерьезнев. – Я начинаю за тебя беспокоиться.

– Я клянусь, что не взаимодействую ни с какими злыми духами или другими сверхъестественными созданиями, – заявил я.

Это правда так – и не в последнюю очередь потому, что сверхъестественное создание, с которым бы я очень не прочь повзаимодействовать, живет в данный момент в изгнании, при дворе Батюшки Темзы. Трагическое несоответствие: я – полицейский в низшем чине, она – нимфа небольшой речушки на юге Лондона. У нас все равно ничего бы не получилось.

После ланча я вызвался помыть посуду. Пытаясь с помощью половины бутылки фирменной жидкости для посуды из универсама «Сейнсбери» отмыть сковородку от пальмового масла, я слышал, как за стенкой разговаривают родители. Телевизор все еще молчал, и мама целых три часа подряд ни с кем не говорила по телефону – это уже было, мягко говоря, слегка необычно. Домыв посуду, я вышел в гостиную и обнаружил, что они сидят на диване и держатся за руки. Я спросил, хотят ли они еще чаю, но они отказались и улыбнулись странно одинаковыми, слегка отстраненными улыбками. Я вдруг понял, что они ждут не дождутся, когда я уберусь, чтобы немедленно отправиться в кровать. Поспешно прихватив куртку, я поцеловал маму и пулей вылетел за дверь. Есть вещи, о которых молодому человеку лучше даже не думать.

В лифте у меня зазвонил телефон. Это был доктор Валид.

– Вы видели мое письмо? – спросил он.

Я ответил, что навещал родителей и еще не проверял почту.

– Я проанализировал статистику смертности джазовых музыкантов в пределах Лондона, – сказал доктор. – Вам необходимо просмотреть ее как можно скорее – и завтра, как только сделаете это, сразу позвоните мне.

– Есть ли там что-то важное, что надо знать прямо сейчас? – спросил я.

Двери лифта открылись, и я шагнул на выложенный плиткой пол подъезда. Вечер был довольно теплый, и возле выхода тусовалась пара подростков. Один из них вытаращился было на меня, но я ответил ему не менее наглым взглядом. Поскольку, как уже было сказано, это моя территория. Да я и сам не сильно давно был таким же.

– Судя по имеющимся цифрам, можно утверждать, что в течение прошедшего года то ли два, то ли три джазовых музыканта погибли меньше чем через сутки после того, как отыграли концерт в пределах Большого Лондона.

– Это разве статистически значимо?

– Вы все узнаете из письма, – ответил доктор.

Мы закончили разговаривать как раз в тот момент, когда я подошел к машине.

Пора в техкаморку, решил я.

Если верить Найтингейлу, «Безумие» защищено многоступенчатым магическим охранным комплексом. Обновлялся он в последний раз в 1940 году, чтобы монтеры с телеграфа могли протянуть в здание спаренный телефонный кабель (по тем временам последнее слово науки и техники) и установить ультрасовременный коммутатор. Его я обнаружил в нише в фойе у главного входа, под чехлом из плотной ткани. Это было роскошное сооружение из стекла и красного дерева, с медными рычажками, которые Молли с ее навязчивым стремлением все полировать поддерживала в идеально блестящем виде.

Найтингейл утверждает, что эта магическая защита жизненно необходима, – правда, никак это не аргументирует – и добавляет еще, что лично он не имеет права снимать ее по собственной инициативе. Таким образом, вопрос с протяжкой широкополосного кабеля отпал сам собой, и некоторое время казалось, что скоро я неминуемо погрязну в средневековой дремучести.

Однако особняк «Безумие», к счастью, был выстроен в стиле английского ампира – в то время модно было строить конюшни позади господского дома, так, чтобы лошади и не менее духовитые конюхи находились с подветренной стороны от своих хозяев. А стало быть, и каретный сарай, перестроенный теперь в гараж, тоже располагался за домом. На втором его этаже была мансарда, где жила прислуга. В более поздние времена здесь устраивали вечеринки молодые раздолбай: тогда в «Безумии» их было больше одного. Средства магической защиты – Найтингейлу почему-то не нравилось, когда я называл их «силовыми полями», – пугали лошадей, и поэтому в каретном сарае их не было. Это значило, что сюда я могу свободно протянуть широкополосный кабель, и тогда по крайней мере в этом отдельно взятом уголке «Безумия» воцарится наконец двадцать первый век.

В крыше мансарды над каретным сараем с одной стороны было большое окно. Еще здесь были кушетка, шезлонг, плазменный телевизор и кухонный стол из «Икеи», который мы с Молли собирали битых три часа. Воспользовавшись тем, что «Безумие» имеет статус части оперативного командования, я заставил Информационный департамент выделить мне с полдюжины гарнитур «Эрвейв» с зарядным устройством и выходом в «ХОЛМС-2». Сюда я также привез свой рабочий ноутбук, запасной ноутбук и приставку плейстейшн, но ее не успел пока даже распаковать. В связи со всем этим на двери снаружи теперь висит большой плакат с надписью «Колдовать запрещено под страхом страшного устрашения». Вот это и есть моя тех каморка.

Включив компьютер, я первым делом увидел письмо от Лесли. «Мне скучно!» – гласил заголовок. Чтобы Лесли было чем заняться, я выслал ей отчет доктора Валида о вскрытии Уилкинсона. А потом зашел в Национальную компьютерную сеть полиции, чтобы пробить данные по водительским правам Мелинды Эббот. Данные в ее документах полностью совпадали с информацией в базе. Я решил заодно проверить информацию по Симоне Фитцуильям, но выяснил только, что она никогда не покупала машину и не сдавала экзамен на водительские права. А также что эта женщина никогда не совершала преступлений и не становилась их жертвой на территории Великобритании. Либо данные об этом были утеряны или неправильно загружены в базу. Или еще вариант – она недавно сменила имя. Большего информационные технологии дать, к сожалению, не могут – поэтому полицейские до сих пор лично допрашивают свидетелей и записывают данные в маленькие черные блокнотики. На всякий случай я поочередно забил имена обеих фигуранток в поисковой строке «Гугла». У Мелинды Эббот обнаружилась страничка на «Фейсбуке» – вообще пользователей с таким именем и фамилией там оказалось аж три. А Симона Фитцуильям, похоже, вообще существовала сугубо вне Интернета.

Потом я тщательно и вдумчиво изучал составленный доктором список погибших музыкантов (все – мужского пола). По телевизору любят показывать заумные аналитические программы, где используется сравнительно-сопоставительный метод, но мало кто задумывается, как чертовски много времени уходит на такое исследование. Ближе к полуночи я добрался наконец до последней строчки этого списка – и все еще не мог понять, в чем же тут дело.

Достав из холодильника банку «Ред-Страйпа», я открыл ее и сделал хороший глоток.

Итак, несомненный факт номер один: на протяжении последних пяти лет каждый год два-три джазовых музыканта умирают в течение суток после своих выступлений в черте Большого Лондона. В каждом из этих случаев судмедэксперты констатируют смерть в результате передозировки психотропных веществ либо по естественным причинам: в основном сердечные приступы, ну и несколько аневризм аорты для разнообразия.

Второй файл, присланный доктором Валидом, содержал данные обо всех, кто определял свою профессию как «музыкант» и умер в указанный период. Несомненный факт номер два: прочие музыканты, конечно, с удручающей частотой умирали «естественной смертью» – но не гибли от раза к разу непосредственно после выступления, как джазмены.

И несомненный факт номер три: Сайрес Уилкинсон нигде не значился как музыкант, он был бухгалтером. Но не станешь же писать в графе «профессия» слова «артист» или «фрилансер» – если, конечно, не хочешь, чтобы рейтинг кредитоспособности у тебя упал ниже, чем у Исландского банка. Что и приводит нас к несомненному факту номер четыре: мой статистический анализ был, можно сказать, полностью бесполезен.

И все же по три джазмена в год… Вряд ли это просто совпадение.

Но Найтингейл, конечно, не примет такое хлипкое доказательство всерьез. Это раз – а потом, он же рассчитывает, что с завтрашнего утра я приступлю к оттачиванию своего «Скиндере». Я закрыл все файлы, выключил компьютер, выдернул вилку из розетки. Это полезно для окружающей среды, а главное – не даст моим дорогостоящим гаджетам непроизвольно поджариться под влиянием магического импульса.

В особняк я вернулся через кухонную дверь. Ущербная луна ярко освещала атриум через окно в крыше, и я погасил свет перед тем, как подняться по лестнице к себе. На противоположной стороне кругового балкона я заметил светлую фигуру – она беззвучно скользила среди теней, протянувшихся со стороны библиотеки. Это, конечно, была Молли: она неустанно трудилась над чем-то, над чем обычно неустанно трудится по ночам. Достигнув наконец своих владений, я ощутил запах заплесневелого коврика. Он означал, что Тоби в очередной раз улегся спать у меня под дверью. Песик лежал на спине, его тонкие ребра под жестким мехом мерно вздымались и опадали. Фыркнув, он дернулся, задние лапы лягнули воздух – это соответствовало по крайней мере пятистам миллитявкам остаточной магии. Я тихонько, чтобы не разбудить его, вошел в спальню и аккуратно прикрыл дверь.

Забравшись в кровать, я написал Лесли: «И ЧЕ ТЕПЕРЬ ДЕЛАТЬ?» Потом погасил ночник.

Наутро я прочитал ответ: «ОБЩАТЬСЯ С ГРУППОЙ, БАЛДА!»