Текст книги "Гобелен"

Автор книги: Белва Плейн

сообщить о нарушении

Текущая страница: 21 (всего у книги 22 страниц)

Поль чувствовал спокойное удовлетворение, ибо именно такой жизни хотелось Ли. Она хорошо поработала и заслужила ее. Он часто думал, как сложилась бы их жизнь, не случись в тот вечер встреча с Айрис, которая ввергла его в хаос чувств. Выстоял бы он перед мольбами Мариан и развелся бы? Поняв с тех пор, какую жалость вызывает у него слабость жены, он полагал, что нет.

Ли никогда прямо не спрашивала о Мариан. Очень похоже, что она так была занята в своей новой жизни, что не обращала на это внимание. Она редко видела и Поля. Когда он один появился на помолвке дочери Билла, она приняла его извинение за отсутствие жены без замечаний. Очень похоже, что отсутствие Мариан принесло ей облегчение. Она испытала бы еще большее облегчение, если бы знала, что Мариан все известно.

Что до Поля, то он не был уверен, чье присутствие смущает его больше – Ли или ее мужа. Он прекрасно сознавал, что многие мужчины на его месте не волновались бы ни в малейшей мере, что его чувствительность смешна, но он не мог себя переделать.

ГЛАВА ДЕВЯТНАДЦАТАЯ

Зима прошла спокойно. Люди назвали это время «странной войной», потому что не прогремело ни одного выстрела. Французы и немцы стояли на разных берегах Рейна, так близко, что видеть вражескую армию стало обычным делом.

По другую сторону океана интенсивно проводились военные приготовления, и это благотворно влияло на бизнес. Наконец Депрессия пошла на убыль, и так же, как во время прошлой войны, процветал рынок ценных бумаг. «Отвратительные военные прибыли», – сказал бы Дэн, ему было бы что еще сказать. В конце года Поль обналичил дивиденды, подвел итог и почувствовал, что очистил себя. Ему подумалось, что Донал, должно быть, получил еще одно состояние, и он почувствовал себя вдвойне очищенным.

Наступила весна, расцвели каштаны. Мирное течение времени было неожиданно нарушено: немецкие танки и бомбардировщики стремительно ринулись через границы, которые они обещали не нарушать. Бельгия и Голландия пали в течение часов, британцы убежали домой из Дюнкерка, и картины толп беженцев заполнили экраны кинотеатров.

Поль сидел в офисе, читая «Нью-Йорк таймс». «На всех биржах приостановились сделки ввиду возможности скорого окончания войны, – кричали черные заголовки, – волна спекуляций… если происходящий «Блицкриг» перейдет в затяжную войну… это может выразиться в спаде производства».

Он сердито отложил газету, но потом снова поднял и продолжил чтение.

«Кроме того, несомненно, что даже в случае полного пересмотра прежних взглядов на войну это серьезно повлияет на перспективы американского бизнеса…»

Гнев сменился глубокой грустью, когда он снова отложил газету. Перспективы бизнеса! А все мертвые. Перспективы бизнеса!

Прошло лето. Это было замечательное лето, если можно было бы отвлечься от ужасных новостей, сообщаемых по радио. Лондон терял в день не менее шестисот жизней, когда от бомбежек его дома превращались в груду дымящихся камней. Бомбили даже здание парламента. Немецкие подводные лодки, как киты-убийцы, угрожали просторам Атлантики. Президент Рузвельт объявил о состоянии боевой готовности нации.

В Вашингтоне всем было известно, что рано или поздно страна вступит в войну. Правительство и деловые круги начали разрабатывать совместные планы по производству самолетов, танков, стали, угля, грузовиков и железнодорожных вагонов. Все это было знакомо Полю. Поэтому он не колебался, когда его пригласили приезжать в Вашингтон на половину недели для того, чтобы помочь выбрать методы финансирования огромного количества дел.

Декабрьским воскресеньем по пути из столицы он заехал в Филадельфию, чтобы повидаться с Мэг. Маленькая квартирка стала еще более тесной и заставленной, чем была вначале. Прибавилось вещей: больше книг, велосипедов и лыж для зимних каникул, которые дети провели с Доналом в Колорадо. Было и прибавление семейства – английская овчарка. Огромное добродушное животное лежало с семью новорожденными щенками на подстилке между плитой и холодильником. В квартире был настоящий кавардак.

Однако, оглядываясь с искренним изумлением, Поль увидел, что это счастливый кавардак. Близнецов не было дома, как обычно, а Агнесс рисовала в своей комнате. Мэг мыла пол на кухне.

Она подняла глаза и улыбнулась:

– Ты думаешь, какая я неряха. Ну, Донал больше не присматривает за мной, поэтому я позволяю себе быть такой.

– Как твои дела? Хотя нет необходимости спрашивать, ты отлично выглядишь.

– У меня все прекрасно. Я делаю успехи, и мне это нравится. И я не о чем не жалею.

– Я рад. Тебе не бывает одиноко? – спросил он, подразумевая: такая молодая женщина без мужчины…

Она поняла.

– Я могла бы, да… если бы не такая чертовская нагрузка. У меня нет даже свободной минуты подумать о себе.

– Не успеешь оглянуться, как ты выйдешь на финишную прямую.

– Да, и я не могу дождаться окончания, чтобы вернуться в деревню и начать зарабатывать деньги. – Она засмеялась. – Я надеюсь, ты подождешь с долгом?

– С долгом я подожду, но с ланчем – нет. Найдется у тебя что-нибудь? Все равно что. Я непривередлив.

– Сандвичи с цыпленком. Поставь карточный столик к окну. Там мы едим.

Расставляя грубые тарелки и дешевые столовые приборы, Поль с усмешкой вспомнил тяжелое, богато украшенное столовое серебро Донала. Большой кот, прыгнув с полки и чуть не задев плечо Поля, приземлился на стол между тарелками. Вошла Агнесс, одетая в полосатый халатик, с пятном краски на подбородке. Ему запомнилось все совершенно отчетливо, даже интонация, с которой девочка обратилась к нему:

– Ой, это вы, кузен Поль! Я не слышала, как вы вошли, – а затем добавила: – Я иду помочь маме с сандвичами.

Он подумал, как все изменилось – сначала Мэг, а теперь и Агнесс.

Поль потянулся и включил переносной приемник на полке. В другой руке он держал кофейник, который чуть не уронил из-за того, что услышал.

Японцы разбомбили Перл-Харбор. Ущерб был причинен колоссальный, несчастье было ужасным. Громкий голос был возбужден, почти истеричен, бросая слова. Мэг прибежала из кухни, следом за ней Агнесс.

Все трое они стояли в маленькой комнате, не сводя глаз друг с друга. Мэг заговорила первой:

– Слава Богу, Тиму всего шестнадцать.

– Да, так оно и есть, – только и произнес Поль, чтобы что-то сказать.

Все отличалось – и время, и чувства – от того, какими они должны были быть, по его представлению, когда пришла война. И он вообразил себя через годы стоящим среди людей, вспоминающих, где они были, когда их настигла страшная весть, сразу изменившая жизнь каждого.

«Я накрывал на стол, – скажет он, – а моя кузина прибежала из кухни с щенком в одной руке и пучком салата в другой».

Той же зимой Хенк Рот пошел в армию первым лейтенантом. Проводы были в доме Ли. Она подошла к этому с позиции «дело есть дело», проявив свойственную ей выдержку, – страна должна была покончить с войной как можно быстрее и надо разумно относиться к этому. Но Поль понимал ее чувства по отношению к отцу Хенка, который уходил так героически в прошлую войну, и сейчас к Хенку, который уходил так спокойно.

Единственным относительно веселым человеком в этом собрании был Элфи. Он начал работать над проектом строительства авиационного завода и был в хорошем настроении.

– Мой партнер ничего не смыслит в строительстве, но у него есть наличные. Так что он вкладывает деньги, я делаю работу, а прибыль делим пополам. Не плохо, а? Мне пришлось сказать Доналу, что я ухожу от него.

Было приятно снова слушать, как хвастается Элфи. Хенни волновалась:

– Как ты думаешь, его сразу отправят за океан? Так много говорят о военных действиях на море.

– Ирония заключается в том, – ответил ей Поль, – что изобретение Дэна, его первая работа, сделала плавание более безопасным. У них теперь есть радио. Все приборы обнаружения основаны на изобретении Дэна.

Он хотел бы чувствовать такую же уверенность, какую пытался изобразить. С болью в сердце он смотрел, как повзрослевший Хенк, выглядевший возмужавшим в форме, идет по комнате, прощаясь с каждым.

– Ну, Поль, – сказал Хенк, подходя к нему, – ты всегда говорил, что Америке придется вмешаться.

Поль едва смог произнести:

– Только береги себя.

Они пожали руки друг другу, и Хенк ушел. Было слышно, как он сбежал по ступенькам и как хлопнула в тишине тяжелая дверь.

Жизнь изменилась быстрее, чем это можно было представить. Ввели нормы на мясо, бензин, обувь и сахар. Женщины научились носить тонкие хлопчатобумажные чулки. Мариан сворачивала бинты для Красного Креста. Ли председательствовала на показах мод, где кинозвезды выступали моделями в пользу военного займа. Хенк благополучно переплыл океан и был в Англии. А Поль чувствовал нетерпение. Проходили месяцы, и он устал мотаться между Вашингтоном и Нью-Йорком, сидеть на совещаниях и манипулировать цифрами. Все это было очень важно, но далеко от настоящих дел и не то, что ему хотелось.

А потом президент назначил гражданскую комиссию, которая будет действовать совместно с войсками, как только начнется вторжение на континент. Они должны будут наблюдать и докладывать эффективность воздушной поддержи. Перспектива была заманчивой. Это означало находиться в гуще событий. Для Поля не составило труда добиться своего назначения в эту комиссию.

Мариан была в ужасе. Целую неделю она причитала:

– Я было подумала, что ты достаточно рисковал своей жизнью в одной войне!

– В этот раз я не буду в окопах. Со мной ничего не случится.

– Ты не можешь этого знать. Все может случиться. – Ее губы дрожали.

– Мне необходимо ехать, – мягко сказал он.

– Почему? Из-за твоих родных, я полагаю.

Он подумал, что да, и еще из-за Илзе и Марио…

– Ты всегда чувствуешь себя обязанным, хотя почти наверняка они погибли.

– Тем более.

– Ты заходишь слишком далеко, как всегда.

– Уж такой я. Тебе бы следовало привыкнуть ко мне.

– О, – сказала она, – единственное, к чему я привыкла, так это к невозможности изменить твое решение, однажды принятое.

– Иногда тебе это удается, Мариан. Чаще, чем ты думаешь! Но не в этот раз.

Он чувствовал, что должен ехать. Им руководило желание сделать что-то настоящее, не быть посторонним наблюдателем катаклизмов.

Он очень волновался, получая снаряжение: дождевик, новую камеру, писчие принадлежности и бинокль.

Проходя по Медисон-авеню, он сообразил, что находится недалеко от Ли. Он собирался позвонить, но потом решил зайти. В своем кабинете она показала ему письмо от Хенка, веселый доклад, написанный с явным желанием поднять настроение матери. Они немного поговорили о Хенни, которая все еще занималась беженцами, а потом Ли перешла к личным делам:

– Полагаю, что все спрашивают тебя, почему ты это делаешь, поэтому я не буду спрашивать.

– Спасибо, – ухмыльнулся Поль. – Ценю.

– Нет, я не спрошу. Я скажу тебе. – Ли направила на него карандаш. – Ты убегаешь, Поль Вернер. Ты убегаешь от чего-то или, вернее, от кого-то. Хочешь говорить об этом?

Она коснулась больного места, о котором ему не хотелось вспоминать.

– Нет, ты не хочешь. Ты думаешь, что это не мое дело, возможно, так оно и есть. Но я знаю тебя очень хорошо, Поль, и, может быть, это заставляет меня думать, что я могу позволить себе некоторые вольности.

Она встала и положила руку ему на плечо.

– Ты хочешь сохранить свою тайну. О'кей, я больше ничего не скажу. Кроме одного, и это будет последнее. Я знаю, что ты думаешь о своей дочери и о… ней. Как долго ты собираешься еще мучить себя?

Он не ответил.

– Посмотри на себя! Ты бы мог быть счастливым, любить и быть любимым.

– Как ты? – В его словах она услышала насмешку. – Ты включаешь любовь, как кран?

– Нет, Поль! Ты неправ, я жена Билла и люблю его. Кто виноват, что ты тогда не смог удержать меня?

Поль вспомнил Париж, кровать под балдахином, обнаженную Ли, один вид которой воспламенял его; теперь все ушло, осталась только нежность. Он поцеловал ее в макушку.

– Прости, Поль. Мне не следовало так говорить. Все это из-за моего страха, что ты не вернешься.

– Я вернусь, – сказал он. – Я обязательно вернусь.

«Куин Элизабет» стояла у причала с затемненными иллюминаторами. Он прошел по причалу к трапу, остановившись, чтобы пропустить длинную колонну пехотинцев – молодых людей, которые покидали родину, совсем мальчиков, тяжело идущих под грузом рюкзаков. Потом он поднялся вслед за ними.

Заработали моторы, и без гудков, в тишине, большой корабль с грузом молодых жизней двинулся по реке. Набирая скорость, он выскользнул в океан.

ГЛАВА ДВАДЦАТАЯ

Июнь, 2, 1944

Почему я, Хенк Рот, веду дневник? Я записываю то, что не предназначается для посторонних глаз. А может, когда я вернусь домой, я выброшу свои записи. Поль всегда говорил, что не хотел бы вспоминать войну, и возможно, я тоже не захочу вспоминать ее. Может быть, я пишу оттого, что мне надо чем-то заняться, пока мы ждем. Мы уже так давно ждем. Говорят, скоро будет наступление. Мы все чувствуем это.

Я пытаюсь представить, как это будет. Временами было достаточно ужасно, особенно когда я был в Лондоне. Я никогда не смогу описать, на что была похожа та ночь, когда я встретил девушку, ночь налета тысячи бомбардировщиков. Мы побежали в убежище в ее саду, мы называем это двором, и сидели в течение многих часов, зажимая уши от грохота – как будто товарный поезд мчался. Мы не разговаривали, мы были так испуганы! Она была хорошей девушкой. Когда все стихло, мы выбрались наружу. Они не попали в ее дом, но дома на другой стороне улицы были разрушены и из-под развалин вытаскивали трупы на тротуар.

Может ли быть хуже во Франции?

Июнь, 10, 1944

Мы здесь. Шестого был тот день, который войдет в историю как Аппоматок, о котором рассказывала моя прапрабабушка.

Столько ребят мучилось морской болезнью во время переправы, и все они не смогли спастись от открытого по ним с берега огня. Они даже не успели выбраться на берег, так в воде и погибли.

Но я выбрался. Сейчас я в маленькой деревушке, где мы ставим палатку. Просто повезло. Пока.

Июнь, 16, 1944

Мы на пути в Шербур, еще далеко от Парижа. Я встретил своих первых немцев, очень молодых, некоторым всего пятнадцать лет, и перепуганных насмерть. Жалкие. Бедняжки.

Общество должно было бы видеть это. Ему следовало бы знать, как взрываются танки и разлетаются тела. Ему следовало бы вдохнуть зловоние и увидеть разорванные деревья, дома и дохлых лошадей на дорогах.

О, слава Богу, что я врач и мне не надо убивать! Поль как-то сказал, что думаешь, что не сможешь убить, и удивляешься, обнаружив, что при необходимости убиваешь. Может быть, это правда. Я рад, что мне не надо это узнавать о себе.

Июль, 2, 1944

Не было возможности делать записи за прошедшие две недели. Мы продвигаемся вперед, дюйм за дюймом, каждый день. Развертываем госпиталь на три или четыре сотни коек, а когда войска закрепляются, разворачиваем еще один сразу за ними, так что мы строим цепь госпиталей, пока движемся. Господи, помоги нам, они нам все нужны.

Обычно раненых посылают на ампутацию в тыл. Я пытаюсь представить, какие мысли в головах этих бедных молодых людей, когда они лежат на носилках. Понимают ли они, что их ждет впереди? Конечно, они должны понимать. И я вспоминаю о своем отце.

Предполагается, что мы работаем посменно по двенадцати часов. Это очень долгая смена, если подумать, чем мы занимаемся все это время. Это совсем не то, что в больнице дома. На самом деле было столько раненых, что я часто работал по двадцать четыре часа без сна. Невероятно, что еще стоишь на ногах и можешь соображать, но можешь. Наверное, это так же, как Поль говорил об убийстве: если надо – сможешь.

Теперь у нас много пленных, некоторые из офицеров. Они совершенно другие, чем те бедные рядовые. Они все еще невероятно надменны, все еще говорят о том, как победят, хотя видят наше постоянное продвижение. Должен сказать, что ненавижу их. Ненавижу так, как никогда не думал, что могу ненавидеть. Мы хорошо обращаемся с ними, конечно: они получают антибиотики, кровь и все остальное, но американцы все-таки получают все первыми, и так и должно быть.

Июль, 10, 1944

Я много думаю о Поле. Прошлой ночью он мне приснился. Мы были в машине, ехали в Нью-Хемпшир после убийства Бена, и он так был добр ко мне и знал, что сказать. Когда я проснулся, то долго лежал, вспоминая, что произошло между нами после всех этих лет, когда мы вместе плавали, играли в теннис и покупали мой первый настоящий костюм.

Я так ужасно рассердился на него, особенно из-за мамы. Наверное, все-таки это не мое дело. Он так говорил. И правда, что ни он, ни она никогда не спрашивали меня о моих личных делах. Уехав так далеко и увидев так много, я стал спокойнее все воспринимать. Возможно, это началось еще до отъезда. Я начал немного по-другому смотреть на вещи. Мы спорили о войне, и Поль презирал Оксфордскую клятву. Мне кажется, я вскоре понял, что он прав.

Жаль, что я не сказал ему это при прощании. Но когда вы так сдержанны долгое время, тяжело протянуть руку. Это как письмо, оставшееся без ответа. Вы откладываете сначала, а потом оказывается, что слишком поздно отвечать, и вы выбрасываете письмо.

Июль, 29, 1944

Впереди наступление. Мы теперь редко видим немецкие самолеты. Ходят слухи, что у них нет топлива. Не знаю, правда ли это. Все равно, мы все ближе и ближе к Парижу.

«Куин Элизабет», плывущая слишком быстро для своего конвоя, зигзагами пересекала Атлантику. Плавание отличалось от прежних для Поля – на этот раз на борту было пятнадцать тысяч человек. Он думал, что будет чувствовать напряжение все время в ожидании торпедной атаки, вместо этого он замечательно расслабился, читал, гулял и иногда играл в шашки.

Лондон был неузнаваем, в мешках с песком, с воронками от бомбежек, заполненный иностранными военными. За обедом с английскими друзьями в затемненной столовой он впервые узнал о новой опасности с воздуха: ему рассказали о самолетах без пилотов, наполненных взрывчаткой. Что ж, это был предвестник будущего, так же как одинокие бипланы старой войны были предвестниками современных воздушных армад. Перспектива была слишком реальной, и он не высказал ее.

Несколько раз он предпринимал попытки разыскать Хенка, чья часть находилась где-то на юге, без сомнения готовая для высадки на континент. Не имея возможности связаться с Хенком, он стоял как-то вечером на Шекспировском утесе, возле Дувра, и наблюдал, как волна за волной возвращались американские бомбардировщики из Германии, а навстречу им волна за волной летели английские. И он понимал, что приближается знаменательный день.

Ему не пришлось долго ждать. Через неделю после того, как союзники под командованием Эйзенхауэра высадились на побережье Нормандии, Поль в составе группы наблюдателей пересек пролив. Тогда он не знал, что движется по следам Хенка к Сан-Ло и Шербуру, в направлении к Парижу.

Не было сомнений в важности воздушной силы. Он делал многочисленные заметки, задавал вопросы и готовился к подробным наблюдениям, которые он будет проводить, следуя за вторгшейся армией в глубь континента. К своим аккуратным и технически подробным докладам, написанным мелким быстрым почерком, он часто добавлял свои личные, эмоциональные наблюдения, которые потом исключит, когда будет готовить официальный документ.

Он записывал то, что ему хотелось запомнить: настроения, атмосферу и случайные происшествия. Он описывал, как Вторая Французская армия возвращается домой и ее встречают рыдающие толпы людей в деревнях, выстроившиеся на обочинах дорог. Он описывал холмистые поля Нормандии; поспевающий хлеб и краснеющие яблоки. И он записывал свои опасения за Париж, вспоминая руины Роттердама и Варшавы.

Однажды в середине августа в саду, где они расположились на ночь, его разбудил переполох. Каким-то образом пробравшись через линию фронта, человек из Сопротивления принес послание Эйзенхауэру. Он пришел умолять спасти Париж. Союзники, поддавшись на уговоры Пэтена, собирались пройти мимо города по пути к Германии. В отчаянии посланец докладывал, что в городе разразилось восстание; французская полиция перестреливается с немцами, и на улицах растут баррикады. Город – это чудесное произведение искусства в камне – мог превратиться в развалины.

Решение принималось целый день. Пэтен хотел сохранить горючее для своих танков, а Поль думал о Париже и в душе молился за него. К полудню следующего дня пришел ответ из штаба Эйзенхауэра: он решил в пользу самого прекрасного города на земле. Поэтому войска повернули на север и на второй день, сломив последнее сопротивление немцев, вошли в городские ворота.

Поль шагал по улице. Он мог бы вскочить в любую военную машину, но ему хотелось пройтись. Он выяснил, где расположена часть Хенка, и шел туда.

Город лежал под холодным голубым шелковым небом. Легкий ветерок шевелил густую листву бульваров. Уже появились первые признаки возвращения к мирной жизни: дети пускали кораблики на пруду в Тюильри и мужчины рыбачили на Сене. Немецкие вывески срывались, баррикады разбирались.

Он еще был под впечатлением чуда предыдущего дня и, вероятно, никогда не забудет восторг людей при виде американских войск: цветы, флаги, приветствия.

Он присутствовал при волнении у отеля, где был захвачен генерал фон Шолтиц во время завтрака. Поль смотрел, как он выходил с поднятыми руками, и видел шеренгу немецких офицеров, которых уводили вместе с ним. И он вспомнил молодых людей в коричневых рубашках, марширующих гусиным шагом, как он впервые увидел их много лет назад, фон Медлера, говорившего об облагораживающем воздействии войны, улыбку и пожимание плечами Донала, молчание, наступившее за столом у Ли. Ему пришлось сжать кулаки в карманах, вспоминая все это, пока он стоял на тротуаре в Париже.

Но война еще не была закончена. Происходили жестокие схватки, немцы все еще гнездились в Париже. У них были и гранаты, и фаустпатроны. Он видел мертвого немецкого солдата на улице, простого солдата, очень юного. На секунду он остановился и посмотрел на его лицо. Оно ничего не сказало ему. Возможно, малый ненавидел режим, за который его заставили воевать. Как легко ввести в заблуждение молодых, если взяться за это дело достаточно серьезно! Поль вздрогнул и пошел дальше.

После полудня, добравшись до командного пункта, он почти столкнулся с Хенком. Тот не мог поверить своим глазам:

– Я все время думаю о тебе, Поль, как только мне написали, что ты едешь сюда. Какое чудо, что нам удалось встретиться!

– Не такое уж чудо! Я выяснил, где ты находишься. Я двигался за вами с разрывом в пару дней. В безопасности, – добавил уныло Поль. – Ничего героического.

– Ты был героем в прошлую войну, – сказал Хенк. Они потоптались на солнце. Потом он сказал: – Наверное, я был несправедлив к тебе. Прости.

Стоя в форме на улице в чужом городе, Поль почувствовал прилив горячей любви к Хенку. Но он сдержался и ответил только:

– О нет, не очень. Ты всегда вел себя корректно.

– Я не уверен в этом. А в мыслях я был даже более резок.

– Ну… – начал Поль.

– Нет, выслушай меня. Я должен сказать, что ты и моя мать были правы во многом… – закончил он.

Поль отвел глаза от вспыхнувшего смущением лица Хенка. Неожиданно эмоции выплеснулись, и он обнял Хенка:

– Все о'кей, все о'кей!

Момент прошел, и они рассмеялись.

– Черт возьми! – сказал Хенк. – Ты выглядишь великолепно! Как ты? Как все дома?

– Все хорошо. Они проводят время в ожидании писем от тебя. Мэг закончила учебу. Хенни как всегда.

– Что у тебя запланировано на сегодня?

– Я должен быть в Германии следом за тобой. Хотелось бы посидеть с тобой и поболтать часок.

– Мне дали увольнительную до конца дня.

– Отлично! Мы можем пообедать. Вот адрес отеля, где я остановился. Он недалеко отсюда. Сейчас мне надо отослать рапорт, и я с тобой попрощаюсь до вечера. Ты сможешь подойти к шести часам?

– Конечно. Мне бы не помешало немного хорошей еды. Тогда увидимся.

Люди одаривали солдат в американской форме, и какая-то женщина сунула Хенку небольшой пакет с персиками. Он стоял на обочине и ел один, наклонившись, чтобы сладкий сок не попал на него. В другой руке он держал письмо от матери, которое только что получил. Он перечитывал его в третий раз, полный радости, потом достал еще один персик и стоял на солнце прост счастливый.

На велосипеде проезжала девушка.

– Эй, – окликнула она, – ты как будто ешь золото. Ты съешь их все?

– Нет, конечно, нет. Возьми один. Возьми все остальные.

– О, ты говоришь по-французски? Ты первый американец, который говорит по-французски.

– Я учил его в школе, – ответил он. В дорогой частной школе, против которой возражал Дэн. – Куда ты едешь?

– Домой. Хочешь прокатиться со мной?

На ней было чистенькое цветастое ситцевое платье. Длинные густые темно-русые волосы вились.

– Хочу, – сказал он, – я поеду!

– Тогда прыгай на багажник. Не могу поверить, что война почти кончилась.

– Не для меня. Я пойду до Берлина, а это долгий путь.

– Как глупо с моей стороны! Прости. Как тебя зовут?

– Генри. Генри. Обычно меня зовут Хенк.

– Хенк. Как смешно. Я Антуанетта. Меня зовут Тони.

– Ты не устала? Покрутить педали?

– Нет, я привыкла. Я думаю, ты удивился, что я попросила персик. Это потому, что у нас не было ничего подобного, если только мы не ездили на велосипедах за город собирать их. Когда я увидела, как ты ешь, мне до смерти захотелось тоже.

Они ехали по тихому предместью с широкими улицам, деревьями, элегантными домами, старинными, с высокими окнами и цветочными горшками.

– Это Нюилли, около Буэ. Здесь хорошо гулять. Мы приехали.

Он последовал за девушкой по широким ступеням в прохладный холл с широкой лестницей, покрытой ковром. Они прошли мимо комнат с зеркалами, мраморными каминами и обитыми шелком стенами, все выше и выше, на пятый этаж, где она открыла дверь в маленькую комнату под крышей. Здесь было чисто и уютно. Опрятная постель, стол, несколько стульев, буфет и электрическая плитка.

– Мой дом. Ты удивлен.

– Нет. Я… – начал он.

– Ты подумал, что весь дом принадлежит мне?

– Не знаю. Она засмеялась:

– Это одно из самых богатых мест в Париже, и позволь мне сказать тебе, здесь больше немцев и предателей, чем в любой другой части Парижа. Я оказалась здесь по единственной причине, что у хозяйки дома муж в Лондоне с Де Голлем и ей нужны деньги, поэтому она сдает комнаты. Эта была комната горничной.

– Очень милая комната.

– А ты очень милый молодой человек. Хочешь вина?

– Да, спасибо.

– У меня есть хлеб с сыром.

Он вспомнил, что у него в кармане апельсин, и дал его девушке.

Она понюхала и воскликнула:

– Какой аромат! Я так давно не ела апельсины.

Он смотрел, как она чистит его. У нее были красивые пальцы и не было кольца, так что она не замужем.

– Ты смотришь на фото? Это мой жених. Он в плену в Германии.

Он не знал, что сказать.

– Боже, как я ненавижу их! – воскликнула она. – Откуда мне знать, что они делают с ним? А здесь было тоже страшно: после полуночи нельзя выходить – могут застрелить; газа и электричества почти не было, мы жгли газеты, чтобы согреться. Мы так голодали, держали цыплят на чердаках, чтобы иметь немного яиц… а предатели ели в ресторанах. Я их тоже ненавижу.

У нее был хрипловатый голос. Он слушал, не вдумываясь в слова, завороженный ее голосом, теплым днем, новой страной, прекрасным городом.

– …из гестапо доносились вопли. Авеню Фош, 74. Мне приходилось проходить мимо по дороге на работу. Эти несчастные… Их отправляли в Германию с товарной станции под Парижем. Было слышно, как кричат люди в вагонах. Сначала ловили евреев, а потом всех подряд.

– Я еврей, – сказал Хенк.

– Я католичка. Ну, мы все молимся одному Богу.

Она кивнула на фото.

– Я молюсь за него каждый день. Знаешь, если бы не фото, я бы забыла, как он выглядит. Я не видела его пять лет.

– Пять лет, – повторил Хенк.

– Да, и я была ему верна, но это так долго, так долго.

Она была молода, может быть, лет двадцати трех. Девушка сидела на кровати, откинувшись на подушки в свежих наволочках. В ее глазах он увидел чистоту и откровенное желание. Для него это тоже было долгое время после Лондона. Неделя за неделей, и каждый день – зрелище кровавой смерти…

Он улыбнулся и подошел к кровати. У нее на платье были петельки и пуговицы спереди. В четыре руки они расстегивали их. Две шелковые полоски упали на пол следом за парой деревянных башмаков. Ему почудился запах персиков, сладкий аромат травы и лета, когда он обнимал ее.

После, когда он встал, она спросила его:

– У тебя есть девушка дома?

– Нет.

– А если бы она была и поступила так же, как я, тебе бы это не понравилось?

Странный вопрос! И он вспомнил свою мать и Поля.

– Нет. Это было естественно и хорошо.

– Ты прав… Я люблю Андре, и это не имеет к нему никакого отношения… Ты смотришь на часы. Тебе надо уходить.

– Да. Я должен встретиться в шесть.

– Ты помнишь, как мы шли сюда?

– О, я хорошо ориентируюсь.

– Тогда ступай.

В городе было почти тихо. На западе небо было розовым, как внутренность раковины, а вокруг лежала голубоватая дымка. По дороге Хенку попадались сожженные танки или перевернутые немецкие машины с разорванными флагами.

Он был полон радости, которую ему подарила девушка, счастлив, что увидит Поля, что идет по нормальной улице среди невооруженных людей. Он слегка напевал себе под нос. И в этот момент раздался выстрел. Затем второй.

Пуля ударила Хенку в грудь, он схватился за нее обеими руками.

«О нет! – пронеслось в голове. – Так не может быть… когда я только что… когда все так хорошо… Я… Генри…»

Красные буквы, образующие его имя, заплясали перед глазами.

«Не я… Мне так много надо…» Хенк упал.

Поль, который стоял за мешками с песком в холле отеля, поджидая Хенка, взглянул наверх и увидел снайпера за парапетом. Он видел, как шел ничего не подозревающий Хенк, и, не думая о себе, побежал ему навстречу. Он почувствовал, как обожгло плечо, но продолжал бежать, бежать к тому месту, где лежал Хенк. Но было поздно; Поль встал на колени и заплакал.

Печальная новость пришла, когда Шерманы обедали. Хенни была вместе с ними. Они только сели за стол, когда в дверь позвонили. В комнату вошла взволнованная горничная:

– Телеграмма. Кто-то из семьи должен расписаться.

Билл Шерман сразу встал. Женщины потом говорили, что они поняли сразу, в чем дело. Им не надо было слышать тяжелые медленные шаги Билла, поднимающегося по лестнице, или видеть его посеревшее лицо.

Несколько раз он пытался выговорить страшные слова – и не мог. Ли, Хенни и молодая горничная смотрели на него.

Наконец он произнес:

– Может быть, мы пойдем и сядем.

Ли подскочила и выхватила телеграмму. Муж подхватил ее, когда она падала. Она кричала и отбивалась:

– Это не правда, я не верю. О, Боже мой. Бог бы не допустил, чтобы это случилось, почему Бог позволил это, это не правда…