Текст книги "Скажи, Красная Шапочка"

Автор книги: Беате Тереза Ханика

сообщить о нарушении

Текущая страница: 6 (всего у книги 10 страниц)

Как раньше, – говорит он, ты ведь помнишь.

Тут я закрываю уши, прижимаю руки к ушам, тихонько напеваю песню, которую сегодня утром передавали по радио. Я ничего не знаю, ни про что не помню, я не буду больше листать альбом. Все что угодно, только не это, – приходит мне в голову, и эта мысль вытесняет облака из головы, как ледяной сквозняк, он проносится по комнате, переворачивает страницы книги, моей книги, фотографии вываливаются из нее, выскальзывают из моих рук, по моему телу расползается ужас.

Мы были так счастливы вместе, втроем: ты, бабушка и я. Теперь нас только двое.

Дедушка отрывает мои руки от ушей, чтобы я слышала каждое его слово.

Мы ведь были так счастливы вместе.

Я слышу свое дыхание, пластинка вертится, чтец читает монотонным голосом чуть нараспев, дальше и дальше, дедушка целует мне шею, плечи, он не замечает, как под его поцелуями я превращаюсь в лед.

Мы снова можем стать такими же счастливыми, – говорит он, его голос звучит взволнованно, прерывист.

Просто нужно быть осторожными, чтобы никто не узнал, не то они заберут тебя отсюда, понимаешь, Мальвиночка, они нас разлучат, они будут говорить, что ты ненормальная… Они тебя осудят.

Его голос гудит у меня в ушах. Заберут,отдается эхом, осудят, ты ненормальная, мы снова можем стать такими же счастливыми, мы вдвоем, ты и я.

Помнишь, как хорошо нам было, – говорит дедушка.

Я трясу головой, а он смеется, он думает, это шутка, он нежно трясет меня и смеется.

Да что ты, Мальвиночка, – говорит он, смеясь, неужели ты не помнишь?

Раздается стук в дверь. Дедушка замолкает, потом встает, подходит к двери, вид у него раздраженный и недовольный, спину он держит очень прямо. Он открывает дверь.

Что вам нужно? – говорит он резким тоном.

Бичек отвечает тихо, дружелюбно, она говорит, что я должна помочь ей снести коляску вниз, она говорит: пожалуйста, коляска слишком тяжелая, а у нее болит спина, прострел, это слово она повторяет несколько раз, чтобы убедиться, что дедушка ее понял. Я разглаживаю свою помятую футболку.

Пластинка все равно закончилась, – говорю я дедушке.

Он очень недоволен, но не может не отпустить меня. Мы несем коляску вниз по лестнице, я быстро прощаюсь, Бичек говорит, чтобы я приходила к ней в гости, завтра или послезавтра, а я говорю: посмотрим, и отвожу глаза.

Суббота

Прошлым летом нам так и не удалось долго водить мальчишек за нос, несмотря на ухищрения Лиззи. Мы думали, что они испугаются выдуманного предводителя банды, но сильно ошиблись.

Несколько дней они бродили вокруг виллы, высматривая нас и нашего вожака.

Мы с Лиззи старались приходить на виллу пораньше, раньше мальчишек, чтобы они не видели, как мы входим туда вдвоем. Но, в общем, хитрость Лиззи оказалась бессмысленной.

Целыми днями мы торчали на вилле и ждали, когда же придут мальчишки, жарко было невыносимо, особенно на чердаке, и скучно нам было чуть не до смерти. Когда же в один из дней они не появились даже после обеда, у нас лопнуло терпение. Мы сидели на балках, чтобы держать под наблюдением путь к вилле, и у Лиззи сильно обгорели плечи.

Нет уж, хватит, – ругалась она, все время поправляя майку, которая терла обожженную кожу.

Ну что ты скажешь, они больше не придут, они хотят, чтоб мы тут изжарились, – сказала Лиззи, спорим, они ушли купаться.

Осторожно, чтобы не потерять равновесие, мы прошли по балкам назад и спрыгнули вниз на мой матрас. Это не так-то просто, надо хорошенько нацелиться и не бояться прыгать. Если промахнешься, можно здорово ушибиться. Как-то раз я так подвернула лодыжку, но все равно продолжаю прыгать. Я ведь не трусиха какая-нибудь. Лиззи прыгнула первой, из подушек взметнулись перья, они были похожи на снежинки в самый разгар лета. Прежде чем прыгнуть, я бросила взгляд через плечо на поселок, но клянусь, там никого не было, по крайней мере, никаких мальчишек с велосипедами. Я шлепнулась на матрас и пожелала, чтобы перья на самом деле превратились в снежинки, такая стояла жара.

Давай тоже искупаемся, – предложила я, мне этого ужасно хотелось, даже больше, чем мериться силами с мальчишками.

Лиззи тоже больше всего хотела искупаться, поэтому перед нами встала, так сказать, дилемма. Уйти и оставить виллу без присмотра или же медленно поджариваться тут. Некоторое время мы взвешивали все «за» и «против», так ничего и не решив, но тут Лиззи пришла в голову спасительная идея.

Позади виллы стояла старая деревянная бочка, в нее по желобу стекала с крыши дождевая вода, залезть в нее будет, конечно, просто зашибись как здорово, сказала Лиззи. Конечно, далеко не так здорово, как в нашем старом лягушачьем пруду, но попробовать стоило. В общем, мы побежали в сад, сверху сквозь листья деревьев на нас палило солнце. Скоро поспеют вишни, потом яблоки и сливы, а когда сливы поспели, лето заканчивается.

Мы сбросили с себя шорты и майки – этим летом мы обнаружили, как это прикольно – носить мужские майки в рубчик, и повесили их на нижнюю ветку яблони, всего в нескольких метрах от бочки. Коричневая вода в ней была чем-то похожа на бульон, пахла она затхло, а сверху плавала мелкая ярко-зеленая ряска, так что увидеть дно было невозможно, но мы решили, что от этого все становится еще увлекательней.

Залезть в бочку представлялось нам почти что проверкой на храбрость. Сначала мы потыкали в бочке палкой, взбаламутив ряску, нам ведь не хотелось вдруг наступить на какую-нибудь дохлую птицу, валяющуюся на дне. Я сказала, что обувь, наверно, снимать не надо, просто на случай, если мы просмотрели какую-нибудь гадость, и Лиззи со мной согласилась, такая перспектива ее тоже не радовала.

Ф-у-у, – захихикала она, а вдруг мы наступим ногой прямо в ноздрю Синей Бороде!

Эта мысль показалась нам настолько отвратительной, что мы быстро выдернули из воды ноги, уже наполовину туда засунутые.

Ерунда, – сказала я, для этого Синей Бороде сначала надо было отрубить голову.

Так его жена и отрубила, он наверняка ее страшно доставал, – сказала Лиззи, на него ведь без слез не взглянешь.

Из осторожности мы еще раз вооружились палкой, но не нашли ни ноздрей, ни чего другого, и тогда забрались через край в бочку.

* * * *

Мне снятся темные коридоры, по которым я бегу, бабушка, обвитая капельницами, с электродами на морщинистой груди, она протягивает ко мне руки, а я бегу, бегу, бегу. Утром просыпаюсь с первыми лучами солнца, которые освещают комнату, вся в поту, вскакиваю с постели и иду в душ, включаю очень горячую воду, так надо, чтобы смыть сны. Я больше не смотрюсь в зеркало, когда я голая, мое тело предало меня. Если принять душ, а потом все время двигаться, то все хорошо и проблемы как бы исчезают. Только останавливаться нельзя и размышлять нельзя.

Но одна проблема все-таки есть – Муха. Муха действует мне на нервы. Я так и говорю ему, когда обнаруживаю его за контейнером для стекла на заднем дворе у дедушки, где он прячется, поджидая меня. Но все равно я нахожу его раньше, чем он замечает меня, я его чую. Он опять курит, и дым залезает мне в нос. Муха пугается почти до смерти, когда я заговариваю с ним, но так ему и надо, в конце концов я не просила его все время за мной бегать.

Ох, – говорит он, не подкрадывайся так!

Сегодня еще теплее, чем в последние дни. Скоро лето, скоро снова можно будет купаться и бегать босиком. На Мухе надеты короткие потертые джинсы, на нем они выглядят забавно, потому что ноги у него кривоваты. Я все равно делаю злое лицо, чтобы он сразу понял – я не в настроении общаться.

Я делаю, что хочу, и к тому же терпеть не могу, когда за мной шпионят. Это действует мне на нервы, – говорю я.

Муха улыбается, тушит сигарету о подошву и бросает ее в контейнер, ему, наверно, все равно, если контейнер сгорит и в этом будет виноват он, вот я бы уж точно вся извелась.

Ну что, – говорит он, едем на виллу?

Он, кажется, не удивляется, почему я не вышла к нему вчера, и явно не испытывает угрызений совести из-за Анны. Лиззи сказала бы, вот и видно, какие бесчувственные эти мальчишки из поселка, спокойненько обкрадут твою бабушку, а потом еще и рассмеются тебе в лицо.

Во всяком случае, я настроена решительно и больше не позволю Мухе водить себя за нос. Пусть проводит каникулы с кем-то еще. Например, с Анной, она-то наверняка не будет иметь ничего против того, чтобы он клал руку ей на плечи, и не будет ломаться.

У меня нет времени, – говорю я хриплым голосом.

Я думал, сейчас каникулы, – говорит он, засунув руки в карманы. Он всегда так делает, когда чувствует себя неуверенно.

Мне надо навещать дедушку, – говорю я.

На мой взгляд, всегда лучше как можно ближе держаться правды. Чем ближе, тем лучше. Такая ложь почти никогда не вскрывается, это было бы слишком легко.

Ага, – говорит Муха, ты врешь.

Я краснею как рак, а Муха с удовольствием за мной наблюдает.

Он болен, – говорю я и краснею еще сильнее.

Муха качает головой.

Я тебе сейчас кое-что скажу, – говорит он, я тут стою уже часа полтора. Твоего дедушку я знаю. Он высокий и худой и носит на глазу повязку, так что не заметить его нельзя. Примерно сорок пять минут назад старикан прошел мимо меня. Он шел вот оттуда, нес булочку с колбасой и бутылку яблочного сока. Он на меня напустился, нечего, мол, тут околачиваться, а я ему сказал, чтоб шел куда подальше и оставил меня в покое. Так что я тебе хочу сказать: этот типус не болен и не голодает, поэтому я не понимаю, почему ты должна его навещать даже в собственные каникулы.

Ты его послал куда подальше? – спрашиваю я ошеломленно.

Ну да, – говорит Муха, я же могу околачиваться, где хочу, и потом, я был почти уверен, что рано или поздно ты здесь появишься.

В голове у меня прокручиваются самые что ни на есть сумасшедшие мысли.

Почему Муха ждет меня здесь, ведь еще вчера он заигрывал с Анной.

Почему наблюдал за дедушкой, да еще осмелился сказать ему «иди куда подальше»? Я бы никогда не осмелилась. Никогда! Мне было бы слишком страшно, что дедушка рассердится и начнет на меня кричать, как он часто кричал на бабушку.

Ну так что, ты идешь? – говорит Муха. Я могу отнести ему корзину, поднимусь и скажу, вот, это от вашей внучки, и теперь я позабочусь о том, чтобы она у вас долго не околачивалась.

Муха протягивает руку к корзине, а я делаю шаг назад.

Не надо, – говорю я и лихорадочно размышляю, что можно рассказать Мухе.

Ему никак нельзя еще раз встретиться с дедушкой. Мухе вообще нельзя здесь больше появляться. Дедушка жутко обозлится, если посмотрит в окно и увидит его внизу. Еще хуже будет, если Муха что-то узнает про дедушку. Если он узнает, что спрятано у меня в сердце, я стану ему отвратительна, он возненавидит меня, он расскажет все своим друзьям, а они расскажут Лиззи.

Может быть, Лиззи тоже возненавидит меня и найдет себе новую лучшую подругу.

Тебе нельзя больше сюда приходить, – говорю я и чувствую, как все вокруг снова начинает вращаться. Как два дня назад, у дедушки в гостиной. Земля качается под ногами, я вижу черные пятна на лице Мухи, они становятся все больше и больше и скоро закрывают почти все его лицо.

Вообще-то мне кажется, что эти обмороки – вовсе не такое уж плохое дело. Можно было бы, например, упасть в обморок и больше никогда не приходить в себя, или можно было бы попасть в больницу, проваляться там пару лет под одеялом до тех пор, пока я не стану взрослой, а дедушка не умрет. Тогда все разрешится само собой.

Я не успеваю упасть – Муха тянет меня за контейнер, в кусты сирени, и я почти падаю на землю.

Засунь голову между коленями, – говорит он.

Я засовываю голову между коленями и надеюсь, что головокружение скоро пройдет.

Это точно сотрясение мозга, – говорит Муха, тебе лучше сходить к врачу.

Со мной все хорошо, – говорю я.

Да вижу, – говорит Муха, ты еще бледнее, чем позавчера, вид у тебя хуже некуда, если честно.

Позади нас через кусты пробирается Братко, что-то шуршит и хрустит, кот жалобно мяукает, как будто у него большое горе, но, скорее всего, ему просто хочется есть, Бичек посадила его на диету, и с тех пор он стал еще более несносен, чем обычно. Она говорит, что если кот не похудеет, то умрет от ожирения сердца.

Я по-прежнему сижу, засунув голову между коленями, и не отвечаю. В конце концов, я не обязана ничего ему объяснять, я с ним и говорить-то не хочу, хочу только, чтобы он оставил меня в покое, чтобы ушел и не задавал вопросов. По мне так пусть заигрывает с Анной, тогда ему будет чем заняться и не останется времени совать нос в мои дела.

Эй, ты еще жива? – говорит он и осторожно толкает меня.

Я качаю головой и чувствую, что глаза наполняются слезами, я стараюсь сморгнуть их, но не получается. Да уж, здорово, теперь придется сидеть здесь, пока я не обрасту мхом, я не хочу, чтобы он видел, как я плачу, это разрешается только Лиззи и больше никому. Раньше – еще и бабушке, а с тех пор как она умерла, я вообще очень редко плачу.

Просто отстань от меня, – говорю я и утыкаюсь лицом в колени. Со мной все в порядке, понимаешь, просто я хочу побыть одна, больше ничего. Можешь пойти куда-нибудь с Анной, вы ведь с ней отлично ладите.

На этот раз Муха ничего не говорит, я только слышу его дыхание. Рядом Братко валяется в грязи, наверно, хочет так отомстить Бичек, это вполне в его духе.

Мой дедушка терпеть не может незнакомых людей, такой у него бзик, – говорю я.

Я слышу, как кровь шумит в ушах и шепчет: если не будешь осторожна, он все узнает, если сейчас заплачешь, он не отстанет и начнет расспрашивать. Будет сидеть рядом, пока ты не скажешь ему все, что знаешь и что помнишь, – а потом? Что потом? Потом он пойдет и всем это растреплет, он не сможет держать язык за зубами.

Ты меня обманываешь, – говорит Муха, что мне за дело до твоей сестры? И твой дед мне безразличен, я ведь с тобой хочу пойти к вилле, а не с ним. Ты несешь всякую чушь. Сказать тебе, что я думаю?

Сердце у меня от страха пропускает один удар. Вот сейчас, сейчас он это скажет, думаю я. Скажет, что я ненормальная и что он в курсе насчет дедушки, он не постесняется и выскажет все, что невозможно высказать.

И уши зажимать бесполезно, он все вытащит на свет, тут, в кустах сирени за контейнером для стекла.

Можешь совершенно спокойно сказать, если я тебе не нравлюсь, – говорит он, из-за прошлого лета.

В голове у меня полный хаос, я даже слушать могу с трудом и хочу только побыть одна. Одна и чтобы меня никто не трогал. Чего он от меня хочет? Я не понимаю, почему он вдруг вспомнил про прошлое лето.

Ты придумываешь все эти отговорки, потому что на самом деле я тебе не нравлюсь. Вот не знал, что ты такая трусиха, я думал, тебя ничем не испугаешь, а теперь ты врешь, врешь и врешь. Конечно, я хожу в обычную школу, а ты – в гимназию, но это не значит, что я дурак, – говорит он, ты могла бы, по крайней мере, сознаться, что я тебе не нравлюсь.

Я упорно молчу. Он ничего не понял. Волна облегчения затопляет меня.

Он ничего не знает, совершенно ничего.

Я не уйду, пока ты мне не объяснишь, – говорит Муха, в прошлом году мы друг другу немало понаделали гадостей, но это уже давно в прошлом, я ведь не сержусь из-за…

Он замолкает и больше ничего не говорит.

Просто оставь меня в покое, – говорю я.

Я знаю, что мой голос звучит сдавленно, и, если Муха сможет сложить два и два, он, конечно, заметит, что я собираюсь разреветься, как сумасшедшая, как только он уйдет. Он поднимается и в некоторой нерешительности стоит прямо передо мной, его башмаки – как раз перед моими глазами. Кроссовки с разноцветными шнурками, жилистые, изогнутые икры, потертые джинсы, я боюсь, он вечно будет так стоять, но потом его ноги удаляются, и ветки сирени смыкаются за ним.

Ну, вот и все, – говорю я тихо, обращаясь к Братко, вот он и ушел.

Кот подмигивает мне, потом встряхивается, от его шкуры разлетается пыль, а я начинаю реветь.

Воскресенье

Мы были счастливы. Я начала ходить по пятницам на уроки музыки.

Возвращаясь оттуда, я шла не торопясь, хотя всего-то и нужно было перейти улицу, а там меня уже ждали бабушка и дедушка.

Бабушкины волосы отрастали, ей больше не надо было носить платок, и дедушка говорил, что это моя заслуга. На ее щеки вновь вернулся румянец, но глаза смотрели пусто, мимо меня. Мы больше не сидели на полу в кухне и не разговаривали, а ее прикосновения были деревянными. Когда я приходила после музыки, она открывала дверь. На столе в гостиной стояло ванильное мороженое, которое медленно таяло в стеклянной вазочке, я перемешивала его ложкой, получалась похожая на кашу масса, и бабушка говорила, ешь, пока он не пришел.

Когда дедушка приходил домой, я пряталась за диваном. Он считал, что это такая игра, игра, которая мне нравится. Ради меня он делал вид, что никак не может найти свою внучку. Он обыскивал квартиру, комнату за комнатой, хотя знал, что я прячусь за диваном, другого места быть не могло, я всегда ждала за диваном. Он бегал по квартире.

Где моя Мальвиночка, – говорил он, где она?

Он начинал с прихожей, проходил на кухню, заглядывал в буфет, гремел кастрюлями, а в спальне искал в шкафу и за занавесками. Дедушка действовал не торопясь, но игру не затягивал и находил меня задолго до того, как кто-нибудь приходил меня забрать. Папа, Пауль или Анна. Мама, само собой, никогда здесь не появлялась, а остальные всегда приходили слишком поздно.

Поискав во всех комнатах, дедушка приходил в гостиную, я видела, как его коричневые тапки шаркают по ковру. Сначала он смотрел за креслом, но меня и там не было. Он открывал окно и говорил: неужели моя Мальвиночка улетела?

Потом вставал на колени перед кушеткой, медленно, из-за больных коленей, суставы издавали странные звуки, и он тихонько вздыхал, чтобы я понимала, сколько сил у него отнимают наши игры. Он заглядывал в щель под диваном, там было темно и пыльно, потому что бабушке стало трудно наклоняться во время уборки. «Пылевые мышки» – так она называла пушистые круглые комки, в которые скатывалась пыль. Подождав, пока глаза привыкнут к темноте, дедушка говорил: ах, я что-то вижу! что же это такое? Наверно, моя маленькая Мальвиночка.

На этом игра заканчивалась, и я перелезала через спинку кушетки, маленькую Мальвину я оставляла за диваном, она тихонько лежала между пылевых мышек, ей удавалось повернуть время вспять, она снова могла сидеть с бабушкой на полу в кухне, рассказывать истории и, смеясь, висеть вниз головой на драконовой горке.

Другая Мальвина перелезала через спинку и шла за дедушкой в ванную, в маленькую комнатку с зеленым кафелем на стенах, где всегда пахло чистящим средством и пеной для ванны. Дедушка включал бойлер, некоторое время он нагревался, другая Мальвина вставала на коврик перед ванной, смотрела, как пробегают огоньки газа в бойлере, и вскоре в ванну начинала журча течь вода.

Пена для ванны пенилась, а дедушка смеялся.

Это пена для красоты, всегда говорил он, добавляя в воду все больше и больше этой похожей на сироп медово-коричневой жидкости. Я пену терпеть не могла, ее запах вызывал во мне тошноту, волнами расходящуюся в животе, пена пахла старым мужским одеколоном, мужчины часто пахнут так по воскресеньям, когда приходят в церковь, становятся на колени, а ты стоишь сзади и видишь их реденькие тусклые волосы. Я ненавидела этот запах. Ненавидела ванну, ненавидела, что я никогда не произнесла ни слова, никогда не осмеливалась ничего сказать. Я ненавидела, что я так боялась его, что молча снимала с себя одежду, складывала ее на стиральную машину и залезала к нему в ванну.

В ванне мне было не видно, что он делает, я только чувствовала костлявое тело под шапками пены, ему нравилась пена, он чувствовал себя в безопасности, его руки скользили в воде, как гибкие, гладкие рыбины, они затаскивали меня к себе на колени, он становился счастлив, когда я сидела у него на коленях, опираясь спиной о его грудь.

Если я счастлив, бабушка тоже счастлива, – говорил он, ты делаешь бабушку очень, очень счастливой.

Мы сидели в ванной, пока пена полностью не опадала, потом он завертывал меня в синий халат и отпускал. Когда приходил папа с Паулем или Анной, я была уже сухой и одетой, бабушка сушила мне волосы феном, на кухне, она включала фен так сильно, что шее было больно, но я не говорила ни слова. Я стискивала зубы, я хотела, чтобы бабушка была счастлива, хотела, чтобы рак не съедал ее изнутри. Только это и было важно.

* * * *

Первое воскресенье, когда я не жду Пауля. Место на ограде остается пустым. Я смотрю из окна на улицу. Я вижу, как сижу там, мои волосы блестят на солнце и даже немножко отливают рыжим. Мне приходится сидеть на руках, иначе попа замерзает на холодных камнях, кожей рук я чувствую их шершавость.

Пронзительно-желтый «Смарт» Пауля заворачивает на нашу улицу, вот сейчас брат подхватит меня и закружит. Ты слишком мало ешь, – скажет он и обхватит своими большими руками мои запястья.

Что ты тут торчишь, – говорит Анна.

Она накрывает стол к обеду. Она все еще злится из-за синяков на голени и нарочно громко гремит тарелками. Я растворяюсь в пространстве за окном, странное ощущение, я куда-то ускользаю, уплываю, а здесь, у окна, остается моя пустая оболочка, прислонившаяся к подоконнику.

Эй, – говорит Анна, лучше помоги мне.

Пауль паркует «Смарт» перед нашей калиткой, видно, что у него хорошее настроение, не похоже, чтобы он по мне скучал. Он даже не замечает, что я не встречаю его. Он упруго бежит по садовой дорожке, он всегда так бегает, двигая руками, как хороший бегун, который тренируется для марафона.

Я отворачиваюсь от окна, скоро все соберутся, я поскорей возвращаюсь в свою пустую оболочку, от этого болит голова и сильно бьется сердце. Я размышляю, возможно ли такое – не вернуться обратно в свою оболочку.

Может быть, другие этого даже и не заметят, они привяжут к моим рукам и ногам шнуры, как марионетке, и усадят на стул, это было бы очень удобно, потому что я смогла бы летать везде, по всему миру. Не надо будет заботиться о своем теле, от него все равно одни только неприятности. Анна пихает меня, сует в руки вилки и ножи.

Эй, – кричит она, Земля вызывает Мальвину! Господи, как же с тобой трудно! Возьми себя в руки, сегодня Пасха, не обязательно всем знать, что ты кое по кому страдаешь.

Ни по кому я не страдаю! – огрызаюсь я, хотя сама в точности не уверена.

Из осторожности я стараюсь пореже вспоминать о Мухе, я засунула его в ящичек для несделанных дел, которые и не собираюсь делать, и крепко заперла. Дедушка тоже там, внутри этого ящичка. Я знаю, что это несправедливо, но в моем сердце нет бесконечного числа ящичков, и я думаю, Муха с дедушкой смогут как-то ужиться, хотя чаще всего они ведут себя весьма беспокойно, особенно дедушка, он колотит в дверь, кажется, она как раз за моей головой, и этот стук я слышу все время, днем он тихий, но по ночам его уже сейчас очень хорошо слышно, так что я не могу больше спать, просыпаюсь от его криков и стука кулаков. Мне даже немножко жаль Муху. Он наверняка глаз не может сомкнуть из-за всего этого шума.

В полном молчании Анна и я вместе накрываем на стол, потом мама приносит еду, и все садятся, папа и Пауль тоже. Пауль подмигивает мне, а я смотрю на него недружелюбно, я – инородное тело в моей семье, что-то вроде камешка, который попал в ботинок и натирает ногу.

Что с тобой? – спрашивает Пауль, снова подмигивая.

Да не обращай на нее внимания, – говорит Анна, она уже несколько дней совершенно невыносима. С тех пор как ее ухажер тут поблизости появился.

Под столом я пытаюсь пнуть Анну ногой, изо всех сил.

Вот видите, – вопит она, девчонка совсем сбесилась!

Папа сурово смотрит на нас. Он терпеть не может, когда за едой ссорятся, он хочет, чтобы все было тихо и мирно, особенно на Пасху, когда все собрались вместе и мама в виде исключения не жалуется на мигрень.

Нам надо кое-что обсудить, – говорит он, Анна тут же затихает и смотрит на папу в ожидании. Наверно, надеется, что меня запихнут в школу-интернат или еще лучше – на необитаемый остров. Даже мне немножко интересно. Обычно папа с нами ничего не обсуждает и все решает один, он ведь лучше знает, что для нас хорошо. Поэтому было бы пустой тратой времени спрашивать наше мнение, говорит он, а для мамы принятие решений – только дополнительная нагрузка. Пауль – исключение, он мужчина и взрослый, и к тому же студент. Лиззи такие вещи возмущают до глубины души. А что если никто не захочет ехать с ним в Австрию, говорит она. Мы почти всегда ездим в Австрию на летние каникулы. Я в ответ пожимаю плечами, хотим мы или нет, папе это все равно.

Я бы ни за что в Австрию не поехала, – горячо говорит Лиззи. Они с мамой каждый раз едут куда-нибудь в другое место, у них есть старый синий «Фольксваген», минивэн, они ездят на нем, как цыганки, последний раз были в Португалии, семь недель, потому что машина там сломалась, и португальцы долго-долго ее чинили.

После тех каникул Лиззи пришла в школу на неделю позже, загорелая до черноты, а волосы у нее были на вкус соленые, она специально не стала их мыть, чтобы я смогла их попробовать. Больше всего мне бы хотелось уехать на каникулах с Лиззи и ее мамой, но родители не разрешают, они говорят, это не дело – разъезжать по разным странам на такой старой машине, и вообще, дети должны путешествовать со своими собственными родителями. Я уже устала ждать, когда же я вырасту, и боюсь, что синий «Фольксваген» так долго не продержится, это ведь еще четыре года, но Лиззи говорит, это ничего, они потом просто купят новый подержанный минивэн – специально, чтобы брать меня с собой.

Папа кладет нож и вилку рядом с тарелкой и откашливается, я сижу наискосок от него и вижу по его лицу, что он будет говорить не о каникулах, а о чем-то более важном, о чем-то, про что он и сам не любит заговаривать, я вижу это, и страх сжимается вокруг желудка ледяным кулаком.

Вы знаете, что здоровье вашего дедушки оставляет желать лучшего, – говорит он, после смерти бабушки он уже не тот.

Я бросаю быстрый взгляд на Пауля, он спокойно продолжает есть, наклоняется над тарелкой, кладет в рот кусок мяса и жует.

Мы с мамой считаем, что дедушка больше не может жить один.

Я едва сдерживаю смех. «Мы с мамой!» Маме дед совершенно по барабану, она его ненавидит и никогда о нем не думает, а если и думает, то только плохое, она ни за что ни станет о нем заботиться. Ни за что.

Мы решили, что дедушка переедет к нам, он будет жить в комнате Пауля, – говорит папа.

На секунду мне кажется, что кулак вокруг желудка сжался крепко-крепко и меня сейчас вырвет, прямо на обеденный стол.

Быть не может, – говорю я и стараюсь поймать мамин взгляд.

Ты не могла так решить, – говорю я, ты же дедушку ненавидишь, ты не захочешь, чтобы он жил с нами. Никто этого не хочет! Никто!

Я медленно встаю и прижимаю руки к животу, там все болит, ощущение такое, как будто кусок мяса, который я проглотила пять минут назад, поедает мой желудок, а вместо яблочного сока я выпила стакан кислоты.

Не говори глупостей, Мальвина, – говорит Пауль.

И откладывает наконец вилку в сторону.

Куда же дедушке еще деваться, у него есть только мы.

Он может переселиться в дом престарелых, – говорю я без всякого выражения, дома престарелых для того и существуют.

Я знаю, как по-дурацки это звучит, холодно и бесчувственно, в точности так, как я себя чувствую. Остальные ничего не говорят, папа качает головой, а Пауль прищурился, глаза у него как маленькие щелочки. Он нечасто сердился на меня, почти никогда, один только раз, когда я сломала подарок его подруги, брелок для ключей, и он разозлился по-настоящему, но очень ненадолго, потому что тогда я была совсем еще маленькая и глупая. Я боялась, что он больше не будет меня любить, никогда не подбросит в воздух и не заговорит со мной, а сейчас я снова боюсь. Так много всего уже сломалось. Я бежала по коридору и захлопывала за собой двери. Много-много дверей, так много, что я боюсь, больше никто и никогда не сможет их снова все открыть. Пауль точно не сможет. И папа тоже. Мама и Анна не в счет. Их там не было. Я не знаю почему, но там были только бабушка, дедушка и я. Почему не было Анны? Почему с Анной ничего такого не случилось?

Я отступаю еще на шаг.

Ты этого не хочешь, – говорю я маме.

Я и сама точно не знаю, что имею в виду – что она не хочет, чтобы дед сюда переехал, или что она не хочет, чтобы он меня целовал, прикасался ко мне, приходил ко мне в комнату. Если он будет здесь жить, я уже никогда не буду чувствовать себя в безопасности. Он будет ночью подходить к моей кровати и заходить в ванную, когда я принимаю душ, будет подстерегать меня за каждым углом, каждую секунду, каждый день, пока не умрет.

Мама только беспомощно пожимает плечами. Если папа что-то решил, так и будет, мы все это знаем. У меня не очень много времени, чтобы предотвратить катастрофу. На самом деле – ровно столько времени, сколько длится праздничный обед в пасхальное воскресенье, и ни секунды больше, потому что когда все закончится, назад пути не будет, дедушка переедет к нам быстрее, чем я досчитаю до трех. Пытаюсь представить себе такое – и у меня в голове появляются дыры, я больше не могу ясно мыслить. Лихорадочно ищу объяснений, ищу слова, которые выразят то, что заперто во мне, слова, которые я смогу выговорить и не умереть от стыда. Пока я безуспешно ищу их, Пауль наблюдает за мной, он откинулся на спинку стула, руки скрестил на груди. Я не храбрая. А надо быть очень храброй, чтобы суметь высказать то, что я хочу сказать, и одновременно выдержать этот взгляд.

Он целует меня, – говорю я и чувствую, как они от меня отшатываются. Они не хотят слышать, что я говорю, а чтобы услышали, надо выражаться яснее, гораздо яснее. Недостаточно просто сказать, что он целует меня, этого мало, мало, мало. Надо сказать, что он кладет руки мне на грудь и засовывает язык мне в рот, и делает такое, про что я даже думать не могу, а уж делать и подавно.

Может быть, и этого будет мало.

Может быть, они и тогда ничего не поймут.

Ну что ты выделываешься, – говорит Анна, маленькая фройляйн-недотрога!

Она смеется, Пауль и папа присоединяются к ней. Они смеются с облегчением, ведь все, оказывается, так просто, и не надо ломать голову над тем, что я сказала.

Это такой период роста, – говорит папа, и его слова звучат очень понимающе, как будто я больна. Полное понимание и сочувствие.

Пауль кивает и снова принимается за еду, на подбородке у него блестит жир, меня передергивает от отвращения.

Когда он переезжает? – спрашивает Пауль.

Как можно скорее, – говорит папа, квартиру, которую снимает дедушка, надо освободить, так мы сможем сэкономить деньги, это пойдет на пользу всем нам.

Они больше не обращают на меня внимания и ведут себя так, будто ничего не произошло, только мама нервно тычет вилкой по тарелке. Она опять совсем бледная, но ничего не говорит, она ничего и не скажет, даже если ее схватить и встряхнуть. На самом деле, я бы с большим удовольствием потрясла ее, так, чтобы зубы застучали, чтобы она упала в обморок или начала кричать. Но руки у меня как из резины, они безжизненно висят по сторонам, кажется, у меня нет сил даже на то, чтобы удержать нож и вилку.