355 500 произведений, 25 200 авторов.

Электронная библиотека книг » Беате Тереза Ханика » Скажи, Красная Шапочка » Текст книги (страница 1)
Скажи, Красная Шапочка
  • Текст добавлен: 10 октября 2016, 07:11

Текст книги "Скажи, Красная Шапочка"


Автор книги: Беате Тереза Ханика


Жанр:

   

Детская проза


сообщить о нарушении

Текущая страница: 1 (всего у книги 10 страниц)

Беате Тереза Ханика
Скажи, Красная Шапочка

Посвящается Фло


Меня зовут Мальвина. Первого мая мне исполнится четырнадцать лет.

Сейчас апрель.

До дня рождения еще две недели. Когда мне будет четырнадцать, у меня будет друг. Я буду держать его за руку и засыпать в его объятиях. Буду ходить на вечеринки и танцевать, даже если родители не разрешат. Буду всегда говорить то, что думаю, а вместо того чтобы грустить, буду возмущаться и бунтовать. Если захочу – смогу закричать так громко, что все испугаются меня и убегут.

Даже родители, даже дедушка – все-все.

Но сейчас апрель, и мне тринадцать.

Пятница

Это случилось в пятницу.

В последнюю пятницу перед пасхальными каникулами. По пятницам после школы я хожу на уроки музыки, учусь играть на пианино. Потом иду к дедушке, он живет на той же улице, а там меня ждет папа. Иногда меня ждет еще и старшая сестра Анна или старший брат Пауль. Но ему уже девятнадцать, он студент и поэтому нечасто здесь появляется.

Мама меня никогда там не ждет, потому что она терпеть не может дедушку, особенно после смерти бабушки. Мама говорит, что с тех пор он стал относиться к ней еще недружелюбнее, чем раньше, и поэтому она его больше не навещает.

В эту последнюю пятницу перед пасхальными каникулами я особенно радуюсь, что урок музыки наконец-то закончился. Начались каникулы, сейчас три часа дня, светит солнце, я перебегаю через улицу и стягиваю через голову свитер – не потому, что жарко, а потому, что я решила – уже настоящая весна. Я была бы еще счастливее, если бы со мной была Лиззи. Лиззи – моя лучшая подруга, мы всегда вместе уходим с занятий. Чтобы мне было не так скучно у дедушки. Там мы с ней треплемся про разные разности или делаем домашние задания – ну ладно, если честно, чаще всего мы просто треплемся и только делаем вид, что учим уроки. Сегодня Лиззи не придет, она сразу после школы уехала в горы кататься на лыжах. Ее даже отпустили на час раньше, чем всех остальных.

Раньше дверь мне всегда открывала бабушка, в последний день перед пасхальными каникулами она говорила: ну вот, опять начинается сезон мороженого.

Потому что мороженое бабушка давала мне только летом. Ванильное мороженое и мармеладных мишек.

С тех пор как она умерла, мороженое можно есть круглый год – странно, но от этого мне даже немножко грустно.

Но сегодня мне не грустно, у меня замечательное настроение, я изо всех сил жму на звонок у двери в дедушкину квартиру, чтобы все сразу поняли: это я, и начались каникулы, и настроение у меня – лучше некуда!

Дедушка открывает дверь и говорит: да это же Мальвина, внучка моя любимая!

Я чмокаю его в щеку и проскальзываю в квартиру, где всегда пахнет вином и старым сыром, потому что дедушка с трех часов дня начинает пить вино, иногда закусывая его сыром. Этот ужасный сыр он сует мне под нос и смеется до колик, когда я морщусь от отвращения.

Сегодня что-то не так, но я замечаю это, только когда вхожу в гостиную. Папы нет.

Где он? – спрашиваю я.

Дедушка сидит в кресле, закинув ногу на ногу.

Ноги у него очень длинные, он вообще очень высокий: больше, чем метр девяносто; ростом я в него пошла, так все говорят. Мне тринадцать, а вымахала я уже почти на метр семьдесят пять. Вполне можно было бы быть и пониже, я всю жизнь выше всех знакомых мальчишек, а это не очень-то весело.

Заберет твою сестру и приедет, – говорит дедушка, я сажусь в кресло напротив него и чувствую себя довольно неуютно, потому что не знаю, о чем с ним говорить.

Я уже давно не оставалась с ним наедине. Раньше рядом всегда были бабушка и Лиззи. С тех пор как бабушка умерла, папа стал больше заботиться о дедушке, чтобы тот не чувствовал себя одиноко. Они разговаривают, в основном о войне: где дедушка воевал и всякое такое, а мы с Лиззи сидим, шепчемся и пишем на бумажках всякую веселую чепуху.

Я размышляю, что бы такое спросить у дедушки о войне, но как ни стараюсь, не могу ничего придумать, и не говорю ничего. Хорошо бы папа и Анна пришли поскорее.

Сколько тебе сейчас лет, Мальвина? – спрашивает вдруг дедушка, хотя прекрасно знает, что мне тринадцать.

Тринадцать, – говорю я и продолжаю думать о войне.

Как раз когда я решаюсь спросить, где же он воевал, – просто чтобы хоть что-то сказать, ведь все это я давно уже знаю, – он говорит: а у тебя уже есть мальчик? У твоей двоюродной сестры Мэгги есть, а она только на полгода старше тебя.

Я вся краснею и только мотаю головой. Конечно, у меня нет друга, а если бы и был, я бы дедушке ничего про него не сказала.

Ты уже достаточно взрослая, настаивает он, – можешь мне все спокойно рассказать.

Он пытливо смотрит мне в глаза, как будто я от него что-то скрываю. Я чувствую себя совсем уж неудобно, очень хочется отсюда смотаться, но не могу придумать, что бы такое сказать.

Я забыла папку с нотами у учительницы…

Но папка – вот она, лежит у моих ног.

Поэтому я говорю: у меня правда нет друга, дедушка.

Не могу поверить, как же это так, ты ведь такая красивая девочка, ты моя самая красивая внучка… За тобой мальчишки небось табунами бегают, да?

Я снова качаю головой и смотрю мимо дедушкиного лица в окно, на противоположный ряд домов.

Женщина вытряхивает в окно пыльную тряпку, в какой-то момент она смотрит прямо на меня, но это только кажется, потому что здесь, в полумраке, меня не разглядеть. Она энергично закрывает окно, стука мне, конечно, не слышно, но слышно, как дедушка ставит бокал с вином на стол. Дедушка говорит о себе, что он эстет. Понятия не имею, что это значит. Знаю только, что он читает великих немецких поэтов, вроде Гете и Шиллера, и философов, у него много записей на пластинках, на самых разных языках. И то, что он пьет вино, тоже с этим как-то связано.

Красная жидкость медленно покачивается в бокале, я многое бы дала за то, чтобы сообразить, как сменить тему разговора, но только нервно ерзаю на краю кресла.

Разве тебе не интересно, как это оно бывает – ну, с мальчишками? – говорит дедушка и одним движением наклоняется к моему лицу, наверно, он тоже подвинулся на самый край своего кресла, но он вовсе не нервничает, он совершенно спокоен и кладет руки мне на колени.

Они как старые кожаные перчатки, даже через джинсы я чувствую это.

Сухие пальцы, толстые синие вены. Я чувствую запах красного вина в его дыхании, красного вина и чего-то кислого. Наверно, это запах старости, по крайней мере, другого объяснения у меня нет.

Я опять качаю головой. Сзади, прямо у уха, тикают часы. Слышно, как во дворе кричат дети. А больше никаких звуков. Совсем тихо.

Ты же знаешь, ты моя любимая внучка, – говорит дедушка у самого моего рта.

Я не хочу, чтобы мальчишки тебя обижали.

Я стараюсь не дышать, в ногах какой-то зуд, как будто надо вскочить и бежать, я киваю, потому что ничего другого не приходит в голову, и смотрю на дедушкины руки, которые держат мои коленки. Потом он гладит меня по голове, собирает волосы на затылке. Они у меня темно-русые и на кончиках завиваются.

Какая ты красивая, – говорит он. Ты на бабушку очень похожа.

Не знаю, почему я не шевелюсь.

Даже когда он целует меня, быстро и жестко, в рот, я сижу тихо-тихо.

Стариковские губы как из камня. Он впивается ими в меня и опрокидывает бокал.

Вино льется по столу, капает на пол. В ту же минуту в дверь звонят.

Это Анна и папа.

Анне семнадцать лет.

Она блондинка, волосы у нее длинные, лицо бледное и все в веснушках. Она ходит в гимназию, в двенадцатый класс, и считает, что она лучше всех. Когда мы едем домой, она сидит в машине спереди. Она всегда сидит спереди. И слушает музыку через свой айпод. При этом она закрывает глаза, жирно подведенные черным карандашом (по-моему, это просто ужас), и кивает головой в такт музыке.

Обычно я пинаю ее сзади. Тыкаю острой коленкой в переднее сиденье и довожу этим Анну до бешенства.

Эго моя месть – за то, что она никогда не дает мне посидеть спереди. Но сегодня у меня нет никакого желания это делать.

Я смотрю, как папа ведет машину, у него круглая лысина, которая блестит на солнце, как отполированная, и усы. Но от них мне видны только кончики, я ведь сижу сзади. Чаще всего по пути домой мы не разговариваем, все равно ехать только десять минут, вполне можно было бы добраться и на велосипеде. Я смотрю в окно и представляю себе, как я веду в поводу лошадь, которую надо тренировать. Она бежит рядом с машиной, а полоска травы рядом с дорогой – это дорожка ипподрома, я подстегиваю мою лошадь, ее зовут Мэри-Лу, она быстрая, как ветер. Это глупая игра, когда человеку уже тринадцать, но я никому про нее не рассказываю, так что все нормально.

Сегодня мне даже этого не хочется.

Я сползаю в промежуток между двумя передними сиденьями, хотя папа очень этого не любит.

Дедушка меня сегодня поцеловал, – говорю я или слышу, как я это говорю.

Не хочу, чтобы он опять меня целовал.

Папа не говорит ничего.

На мгновение мне кажется, что он меня не услышал.

Потом я чувствую, как он смотрит на меня в заднее зеркало. Совсем коротко, а потом опять смотрит на дорогу.

Я откидываюсь на сиденье и тыкаю коленками в спину сестры.

Да перестань же ты, дрянь такая, – ругается она, не вынимая наушники из ушей, и изо всей силы щиплет меня за ногу.

Больше всего мне хочется зареветь.

После обеда я беру свой велосипед и сматываюсь.

Маме не нравится, когда я вечером одна катаюсь на велике: мало ли что может случиться. Она всегда боится за меня, во всяком случае, так она говорит, но я давно уже подозреваю, что ей просто скучно, когда меня нет дома. Мама говорит, что никуда не годится, когда девочка катается на велосипеде одна.

Поэтому я вру и говорю, что моя подруга Лиззи тоже поедет со мной, хотя я точно знаю, что Лиззи сразу после школы уехала в горы.

Я вру довольно часто, потому что иначе жить с мамой было бы очень тяжело.

Я вру, чтобы успокоить ее, а иногда кое о чем умалчиваю, чтобы не волновать, потому что, когда мама расстраивается, у нее начинается мигрень, а это означает, что придется на цыпочках красться по темному дому, очень осторожно, чтобы не производить ни малейшего шума.

Так что сегодня я иду кататься на велике с Лиззи.

Мама все равно смотрит на меня осуждающе и как-то обиженно, потому что я не остаюсь дома.

Но чтоб к половине восьмого вернулась! – кричит она.

Я притворяюсь, будто не слышу, и просто уезжаю.

Хорошо быть одной.

Поеду к вилле.

Это старый пустующий дом, в котором мы раньше часто играли. Теперь мы для такого слишком большие. Я единственная, кто еще приходит на виллу, а прихожу я туда довольно часто. Она стоит за новым поселком, чуть в стороне от последней улицы, между яблонями и грушами, надо пролезть через дырку в ограде, а потом идти сквозь высокую, почти до пояса, траву.

Я стараюсь ехать как можно быстрее, даже в боку начинает колоть. Солнце уже садится, и от меня падает длинная косая тень. Мои ноги слишком длинные для этого велика, я вообще длинная и худая, как жеребенок, и грудь у меня, наверное, никогда не вырастет.

В новом поселке дорога идет в гору, я изо всех сил жму на педали, велик старый-престарый, на нем еще мой брат ездил. Переключение передач не работает, и, когда я еду вверх, легкие прямо горят. Скоро начинается дорожка через поле, тут можно перевести дух. Вилла прячется за деревьями, как старый спящий зверь. На последних поворотах я отпускаю педали, и велик катится сам.

Пролезаю через дырку в ограде и бреду по высохшей на зиму траве.

В прошлом году мы с Лиззи защищали виллу от мальчишек из поселка. Я даже подралась с одним из них. С тем, который был выше всех и минимум на пару лет старше нас.

Ух, как я его боялась! Мы забаррикадировали входную дверь, да еще навалились на нее плечами.

Они ее ни за что не откроют, – сказала Лиззи, откинув темные волосы, чтобы не лезли в глаза.

Никогда!

А он просто пробил в двери дыру. Потом все произошло очень быстро. Мальчишка хотел отогнать нас от двери, чтобы его дружки тоже смогли войти. Они протискивались в дырку, а он, предводитель, толкнул меня, и тут я разозлилась – хотя нет, я уже была ужасно злая. Я вдруг размахнулась и двинула ему в лицо кулаком, так, как учил меня брат.

Мальвина, – говорит он всегда, девочки бьют неправильно, мягкой стороной, ладошкой со сложенными пальцами.

Потом берет мою руку и складывает ее в кулак.

Вот так, видишь, – говорит он и бьет себя в грудь кулаком, стороной, где согнуты пальцы, это совсем не больно. Бить надо костяшками, запястье держать прямо и твердо, чтобы ничего не вывихнуть…

Именно так я и ударила.

Мальчишка закрыл лицо рукой, из носа хлестала кровь, ее струя пульсировала, забрызгивая все вокруг: пол, мою футболку и руки.

Мальчишки сочли за лучшее ретироваться через дырку в двери.

С тех пор дверь виллы так и стоит с дыркой, а наше противостояние с мальчишками закончилось.

Они больше не появлялись, ни разу за весь остаток лета.

Нам было ужасно скучно.

В этом году я здесь впервые.

Существует неписаный закон, что зимой виллу оставляют в покое. Зимой я даже близко не подхожу к новому поселку.

На вилле все так, как мы оставили в прошлом году. Дырявая дверь все так же висит на петлях. На деревянных досках пола, если приглядеться, еще можно заметить пятна крови. Комнаты на первом этаже мне не особенно нравятся. В них, по всей видимости, когда-то был пожар. Стены почернели, в углу стоит полуобгоревшая кушетка, по полу раскиданы старые журналы. Всякие дамские журналы 1990-го года и даже порно, ничего ужасного, просто голые женщины, такие растрепанные и помятые, что особо много и не разглядишь.

На втором этаже комнаты все еще более-менее в порядке. Там даже есть камин, в нем можно развести огонь, на комоде и полках стоят фотографии в рамках, мы много раз их рассматривали, ощущая что-то вроде почтительного страха.

На одной из фотографий – нарядная дама и человек в военной форме. У него ужасно строгий вид. Мы называем его Синей Бородой.

У-у-у-у-у, тут бродит синее привидение с синей бородой… – говорит Лиззи всякий раз, когда мы заходим в эту комнату, и по спине у нас бегут мурашки.

Не хотелось бы мне с ним встретиться…

Мое царство – на чердаке.

Я поднимаюсь по деревянной лестнице наверх, голуби замечают меня слишком поздно и испуганно вспархивают к стропилам. Их перья устилают пол нежным покрывалом.

Тс-с-с… Тс-с-с… – говорю я, не бойтесь, это я, вы же меня знаете…

Но они все равно пятятся от меня, бьют крыльями, тревожно семенят по балкам туда-сюда.

Чердак пуст, здесь лежит только огромный матрас с подушками и одеялами, которые я собственноручно притащила сюда наверх, матрас лежит под той частью крыши, которая не протекает, с балки над ним свисает до самого пола кусок розовой ткани, как полог. Его принесла Лиззи. У нее дома полно всяких безвкусных вещей, но здесь полог выглядит совершенно уместно.

Каждый раз, когда я прихожу сюда, мне немножко страшно: а вдруг кто-нибудь все тут разломал или вообще все исчезло.

С закрытыми глазами я падаю на спину, на подушки, они пахнут сеном и мышами, весной и старыми перьями.

Зима прошла.

На коньке крыши сидит дрозд и поет про вечер, про то, что день скоро закончится и мир станет опасным. Я бы с удовольствием заснула, лучше всего надолго, навсегда, так бы и лежала всю жизнь на этих подушках, слушала бы голубей и дрозда, тут меня никто не найдет.

Я открываю глаза, потому что по моему лицу пробегает тень.

Это тот самый мальчишка.

Мы как завороженные смотрим друг другу в глаза.

Я вдруг пугаюсь и стараюсь смотреть сердито и враждебно.

Чего тебе тут надо, – спрашиваю я через некоторое время. Мой голос звучит твердо и храбро.

Мальчишка только пожимает плечами. Он садится передо мной на корточки.

Я вижу, что нос у него немного кривой, и боюсь, что в этом виновата я и что сейчас он за это со мной рассчитается. Прямо сейчас, когда мы тут одни и нас никто не услышит.

Он намного сильнее меня, хотя и не выше, но он стал шире в плечах, с тех пор как я видела его в последний раз. Мускулы на руках у него ого-го, они хорошо вырисовываются под свитером. Я потихоньку сжимаю кулаки, так, на всякий случай.

Тут он ухмыляется.

Я знаю, кто ты, – говорит он.

На секунду сердце у меня останавливается, я жду, что он дальше скажет: это ты сломала мне нос.

Твой отец ведет у нас биологию. Настоящая сволочь.

Он не смотрит на меня, и я этому рада, я вся сжимаюсь, как будто на этот раз он ударил меня в лицо.

Я не знаю, что сказать. Наверно, что-нибудь в папину защиту, но в голову ничего не приходит. К тому же я знаю, что ученики папу не особенно любят. Он очень строгий, не только в школе, но и с нами дома.

Он единственный учитель в школе, который в наказание заставляет учеников оставаться после уроков. Думаю, что и учителя не очень-то хорошо к нему относятся.

Мальчишка встает и прислоняется к подгнившим стропилам, у той стороны крыши, где через дыры в ней виден поселок. Он небрежно вытаскивает помятую пачку сигарет из кармана штанов.

Хочешь? – спрашивает он, но не дожидается ответа и сует в рот сигарету.

Дым вьется по чердаку, словно туман, меня это злит, потому что дым раздражает моих голубей, они нервно воркуют, стараясь держаться от мальчишки подальше.

Я встаю.

Не очень-то приятно сидеть и смотреть на него вот так, снизу.

Я ему не доверяю, в конце концов, это ведь я тогда опозорила его перед друзьями, и это именно мой отец преподает в его школе.

Не знаю, что хуже.

Правда, что твой отец раньше был боксером?

Я удивленно смотрю на него, мы стоим рядом, на его лице отражается закат, и тут я замечаю, что он очень даже красивый. Цвет глаз не разглядеть, но ресницы темные и длинные, почти как у девочки.

Я поскорее отвожу взгляд и смотрю туда же, куда и он, на новый поселок.

Да, был когда-то, – говорю я, но давным-давно.

И он никогда не был профессионалом. Но этого я говорить не буду, это никому не интересно.

Он до сих пор тренируется каждый день, – добавляю я, у него в подвале груша.

Мальчишка кивает, как бы говоря «так я и думал».

Он как-то вломил одному нашему однокласснику. Бенни его звали, он был старше нас, потому что два раза оставался на второй год, но воображал, что он какой-то особенно умный. Посреди урока он бросил в доску хлопушку… Бах!.. Твой отец точно знал, кто это сделал. Он подошел, совершенно спокойно и – р-р-раз! Прямо в рожу, я уж думал, Бенни каюк.

Я неловко молчу. Эту историю я уже знаю. И вдруг чувствую отвращение к собственному отцу.

Прямо до тошноты.

Если кто-то наносит ответный удар через три секунды – это рефлекс, это можно.

Я бы и сам так сделал, – говорит мальчишка и размахивается, как будто хочет кому-то врезать.

Голуби испуганно вспархивают.

Им на сегодня достаточно, они облетают вокруг виллы, задевая друг друга крыльями, а потом направляются к поселку.

Тут мне становится страшно, вдруг мальчишка спросит, а как ведет себя мой отец дома – так же, как и в школе?

Я бы с удовольствием сказала, что он самый милый папа на свете и только к другим так мерзко относится, но это неправда. Теперь мне это ясно. И еще ясно, что я не хочу мальчишке врать.

Но он не спрашивает. Он щелкает по окурку, тот перелетает через крышу, скатывается в водосток, дымится там еще пару секунд, а потом тухнет.

Ты живешь там, в поселке? – спрашиваю я, хотя на самом деле уже знаю.

Угу, – говорит мальчишка, в «Солнечном парке».

Это звучит очень насмешливо.

Сейчас опять хотят расширяться, эту хибару в ближайшее время снесут, тут будет супермаркет…

Он косится на меня.

Вот теперь меня действительно тошнит, шею как будто кто-то сдавил, я чувствую слезы в глубине глаз, которые весь день только и ждали момента, чтобы выплеснуться. Более неподходящего они выбрать не могли.

Мне надо идти, – говорю я, стараясь сдержаться, потом поворачиваюсь и торопливо бегу вниз.

Эй, – кричит он мне вслед, как тебя зовут-то?

Но я уже выбегаю на улицу, время не ждет, слезы брызжут из глаз. Злые слезы, которые еле прорываются через горло наружу.

Хочется волком выть от всех этих несправедливостей. Мальчишка стоит наверху, пока я не скрываюсь за домами в поселке.

Проклятый поселок!

Суббота

Когда мы с Лиззи обнаружили виллу, мальчишек из поселка вообще еще не было. То есть быть-то они были, но жили где-то в другом месте. Там, где сейчас стоит поселок, были только луга, поля и маленький пруд, весь заросший ряской. Летом мы в нем купались, там был мостик, по которому можно было разбежаться и прыгнуть в воду. Мы разбегались, держась за руки, и старались прыгнуть как можно дальше. Учимся летать – так мы это называли.

Потом пруд засыпали, он занимал слишком много места, и построили там дом на две семьи, жильцы даже не знают, что когда-то мы здесь плавали, Лиззи и я. После того как пруд исчез, мы переместились в виллу. Нарисовали на белых простынях черные черепа и вывесили их в окнах, в знак того, что вилла принадлежит нам. Нам, и только нам. Лиззи сказала, что вообще-то пиратские флаги рисуют наоборот – белый череп на черном, но это ничего. Главное – что мы эти флаги все-таки сделали.

Нужда заставит – хочешь не хочешь, будешь импровизировать, – сказала она.

Мальчишки, конечно, нас высмеяли, увидев флаги. На своих велосипедах они накручивали круги вокруг виллы и шептались между собой – чтобы мы не услышали – о том, что им делать дальше. Потом принялись бросать камни в уже разбитые окна и кричать нам: эй, соплячки!

Мы с Лиззи сидели в гостиной с Синей Бородой и не отваживались даже дышать.

Ох, Лиззи, – сказала я, они из нас котлету сделают, если поймают.

Камни падали вокруг нас. Они были небольшие, но если случайно попадут, то ударят вполне чувствительно. Один камень попал в фотографию Синей Бороды – в ту, где он в форме и выглядит очень мрачно, – и разбил ее. Стекло зазвенело так громко, что мальчишки перестали бросаться, а Лиззи прошептала: еще один камень – и я за себя не отвечаю.

Она ведь считала, что это мальчишки виноваты в том, что сделали с нашим прудом. Кто-то же должен оказаться виноватым, а мальчишки были первыми, кто подвернулся под руку. Один из них даже жил в том доме на две семьи – маленький толстый мальчишка, который всегда жевал жвачку и надувал из нее огромные зеленые пузыри.

Пусть теперь расплачиваются за то, что они там живут!

Потом они все-таки бросили еще один камень, он попал Лиззи в плечо, и тут мы вскочили и начали бросаться в мальчишек всем, что попало под руку, Лиззи запустила в них старым оловянным кувшином, а потом мы услышали, как мальчишки ругаются и садятся на велосипеды. Потихоньку отодвинув флаги, мы подглядели, действительно ли они уезжают.

Маленький толстый мальчишка приклеил мне на седло свою жвачку, можно сказать, отомстил – огромный зеленый комок, на седле еще и сейчас заметны его следы. Мы видели, как он достал жвачку изо рта, и я еще подумала – слава Богу, он не приклеивает на седло свои козявки.

Ну, вы у нас еще попляшете! – сказала Лиззи.

* * * *

В субботу дедушка упал с лестницы.

Он хотел выйти во двор выбросить пустые бутылки в контейнер для стекла и свалился, так он сказал. Потому что соседка, фрау Бичек, опять оставила на лестничной клетке коляску. Фрау Бичек для дедушки давно уже как бельмо на глазу, она ведь из Польши, у нее пятеро детей, которые все время бесятся и шумят на лестнице. Но, когда дедушка с ней заговаривает и хочет сказать, что дети должны вести себя тихо, она только качает головой и отвечает: не понимать! Дедушка считает, что она очень даже может все понимать, просто не хочет.

В этом-то и проблема с такими людьми, они не хотят понимать, – говорит он.

Падая, он ободрал себе руки и ударился коленом. Тем коленом, которое у него ранено еще с войны и с тех пор болит не переставая. Теперь он совсем не может ходить, может только смирно сидеть и прикладывать холодные компрессы, иначе боль пронзает все тело, от пальцев на ногах до кончиков волос.

А я-то тут при чем, я же не виновата, что он упал, – говорю я.

Мама лежит в затемненной спальне, и это хорошо, потому что мне не видно ее страдающей физиономии. Рядом с кроватью – лекарства и стакан воды, они едва различимы. Мама крепко держит меня за руку, потому что знает, что мне очень неуютно, когда она в таком состоянии. Когда на нее такое находит, я стараюсь уйти к Лиззи. Беру велосипед, кладу записку на кухонный стол, а мама, найдя ее, часто обижается – за то, что я о ней не забочусь. О маме Лиззи никто не должен заботиться, у нее никогда не бывает мигреней. И еще дома у Лиззи всегда можно шуметь, на полную катушку включать музыку, а если захочется – орать хоть целыми днями. Иногда, когда мы, включив музыку слишком уж громко, распрыгаемся по комнате, сосед снизу стучит в потолок. Мы выключаем звук, а Лиззина мама входит в комнату, прижав палец к губам, и говорит: перерыв.

Тогда мы с Лиззи сидим тихо-тихо… пока не начинаем лопаться от смеха.

Вот как все устроено дома у Лиззи.

Мальвина, – говорит мама, пожалуйста.

Она пахнет тигровым бальзамом, который наносит на виски, ей кажется, что головная боль от этого уменьшается. А по-моему, от этого запаха становится только хуже. Он преследует меня все детство, я не помню, когда от мамы пахло как-то по-другому.

Я совершенно точно знаю, чего она хочет – спихнуть все на меня, чтобы вместо нее к дедушке поехала я, потому что мама точно знает: всякий раз, когда она приходит к дедушке, он начинает на нее ругаться. Говорит, что она всегда выглядела слабосильной и никогда уже не сможет работать по специальности, если будет продолжать в том же духе. А потом еще спросит: кстати, а сколько уже лет Мальвине, тринадцать? Длинный же у тебя получился отпуск по уходу за ребенком.

Дедушка, если захочет, очень хорошо умеет обижать.

Пусть ему фрау Бичек принесет что-нибудь поесть, – говорю я. Это же об ее коляску дедушка споткнулся.

Мама тихонько вздыхает. Она знает так же хорошо, как и я, что дедушка, скорей всего, ниоткуда не падал. Он выдумывает такое, когда чувствует себя одиноко, а с тех пор как умерла бабушка, он чувствует себя одиноко довольно часто.

Одна не пойду, – говорю я, я там еще ни разу одна не была.

Мама снова вздыхает и сжимает мне руку.

Вчера же ты была там одна, – говорит она, а долго оставаться и не нужно.

У тебя болит голова только потому, что ты сама не хочешь туда идти, – резко отвечаю я.

Мама едва заметно вздрагивает, и я убираю руку.

Еда на кухне, – говорит она.

Это значит, что она считает тему исчерпанной.

Весь наш дом затемнен, Анна разговаривает по телефону в своей комнате, сквозь дверь мне слышен ее приглушенный голос, когда я иду на кухню забрать корзинку с едой и замок от велосипеда.

Ты тоже могла бы иногда что-нибудь делать! – кричу я, подойдя к ее комнате.

Специально очень громко. Чтобы мама вздрогнула, а ее мигрень стала бы еще сильнее.

Да пошла ты! – кричит Анна в ответ.

Я вешаю корзинку на руль велосипеда и уезжаю. Ехать совсем непросто, корзинка качается, приходится все время быть начеку, чтобы не потерять равновесие. Вообще-то на руль нельзя ничего вешать, это слишком опасно, но сегодня мне на это наплевать. Мне надо проехать через весь город, вниз по крутому склону холма, он называется Гальгенберг, я чувствую, как ветер дует мне в лицо, и перестаю крутить педали. А не закрыть ли мне глаза, как частенько делает Лиззи, чтобы меня позлить?

Я слепая! – кричит она, скажи, когда будет светофор…

Светофор стоит у подножья холма, там надо сильно тормозить, если ты уже как следует разогнался. Я тогда притворяюсь, что совсем не боюсь за Лиззи, но я, конечно, боюсь, тут уж ничего не поделаешь – ведь она моя лучшая подруга.

Никогда больше так не делай, – говорю я всякий раз, когда мы стоим рядом внизу у перекрестка. Лиззи только пожимает плечами и ухмыляется, глядя на меня, негодяйка.

Я совсем ненадолго закрываю глаза, не крепко, сквозь щелку я вижу, как приближаются расплывчатые огни светофора, похожие на зеленые рождественские свечки. Слева и справа проносятся дома, кто-то что-то кричит, этот кто-то стоит на обочине дороги и машет мне рукой, мне, конечно, видно только расплывчатое синее пятно, но я слышу, что он кричит.

Эй, Красная Шапочка!

Я снова открываю глаза, и вот он уже рядом со мной, мальчишка из поселка.

Мы тормозим перед светофором, на котором как нарочно только что загорелся красный.

Мальчишка хватает меня за руку.

Ты что, совсем спятила? – говорит он, тяжело переводя дыхание.

Он же не знает, что глаза у меня были не совсем закрыты, а я притворяюсь, будто это самая обычная вещь, ничего особенного, я так каждый день делаю.

Я пожимаю плечами и высокомерно усмехаюсь. Как Лиззи.

Несешься вниз сломя голову, да еще и зажмурилась – я просто глазам своим не поверил!

Меня твое мнение не интересует, – отвечаю я и сбрасываю его руку, чтобы снова поправить корзину.

Вот только его мне не хватало. Довольно и того, что он рассказывал про виллу – как будто это правильно, что новый поселок растет и растет, а виллу пусть сносят, хотя ведь ясно, что она наша – моя и Лиззи. В общем-то, неудивительно, что его это бесит, я бы на его месте тоже разозлилась.

Мальчишкам доверять нельзя, сказала тогда Лиззи, никогда с таким, как он, не связывайся.

Светофор переключается на зеленый, и я снова нажимаю на педали.

Ты куда? – спрашивает он.

Едет впритык за мной, так что его переднее колесо почти касается моего заднего. Мальчишки всегда так делают, не знаю почему, со мной такое уже сто раз бывало, по пути в школу или из школы. В конце концов я почти всегда падаю, вместе с сумкой с книжками, или спрыгиваю с велика, чтобы не упасть, очень неприятно делать так на глазах у всех, они начинают смеяться и кричать: может, тебе колесики по бокам прикрутить?

Вот не знала, что это тебя касается, – говорю я, не оборачиваясь.

Он свистит сквозь зубы, подъезжает еще ближе, шины велосипедов трутся друг о друга, и мой велик опасно качается.

Злюка, – говорит он.

Я сворачиваю на боковую улочку, на самом деле мне не сюда, но я не хочу, чтобы он тащился со мной до самого дедушкиного дома. Буду его игнорировать, может, тогда он оставит меня в покое. Здесь совсем мало машин, мальчишка догоняет меня и едет почти рядом.

Почему ты вчера убежала? – спрашивает он.

Он и не думает оставлять меня в покое. Похоже, у него туча времени, все его дружки уехали небось кататься на лыжах или заболели гриппом, а ему ужасно скучно, вот он и рад, что смог отловить меня у светофора.

Мне надо было домой, – говорю я.

Конечно, это дурацкий ответ, никто не убегает просто потому, что ему нужно домой, но ничего другого мне в голову не приходит. Не буду же я говорить, что всю дорогу проревела из-за какой-то старой разваливающейся виллы; ему, во всяком случае, не буду. Да и вообще – я частенько так вот беру и убегаю.


    Ваша оценка произведения:

Популярные книги за неделю