Текст книги "Враг мой"

Автор книги: Барри Брукс Лонгиер

сообщить о нарушении

Текущая страница: 3 (всего у книги 5 страниц)

Оглядев груду камней, я решил, что этого хватит для завершения похорон, и преклонил колени у могилы. Укладывая на пирамиду последние камни, не обращая внимания на мокрый снег, застывающий на змеиной коже моей одежды, я едва сдерживал слезы. Потер руки, чтоб согрелись. Весна не за горами, но слишком долгое пребывание на воздухе по-прежнему опасно. А ведь возиться с могилой драконианина пришлось порядочно. Подняв очередной камень, я уложил его на место. Он придавил кожаное покрывало, и тут я понял, что труп уже окоченел. Торопливо навалил сверху остаток камней и встал.

Ветер едва не сбил меня с ног, я с трудом балансировал на льду возле могилы. Бросив взгляд на бурлящее море, я поплотнее запахнул на себе змеиные шкуры и глянул вниз, на каменную пирамидку. _Хоть бы какие-нибудь слова высечь. Нельзя же просто предать прах земле и тут же как ни в чем не бывало сесть за обед. Нужны хоть какие-нибудь слова_. Но какие именно? Я не религиозен, не был религиозным и драконианин. Что касается смерти, то его официальная философия относится к ней так же, как и моя неофициально-личная, отрицающая мусульманские услады, языческие валгаллы, христианское царствие небесное. Смерть есть смерть, конец, финал; прахом был и в прах обратишься... Но все равно нужны _хоть какие-нибудь слова_.

Я сунул руку за пазуху и сомкнул ее на золотом кубике _Талмана_. Ощутив сквозь варежку острые углы, я с закрытыми глазами мысленно перебрал изречения выдающихся драконианских философов. Однако ничего подходящего к случаю не припомнил.

_Талман_ – книга о жизни. Слово _талма_ означает "жизнь", ею-то и занимается философия дракониан. До смерти у этой философии не доходят руки. Смерть есть непреложный факт, конец жизни. В Талмане не нашлось нужных слов. Порывами налетал леденящий ветер, я зябко ежился. Мои пальцы уже успели онеметь, закоченевшие ноги пронизывала боль. _Но все равно нужны слова_. Однако на ум приходили только такие, от которых откроется некий шлюз и меня всего затопит горе, горе осознанной утраты. Но все равно... все равно нужны слова.

– Джерри, я... – Слов не было. Я отвернулся от могилы, и мои слезы смешались с мокрым снегом.

Окутанный теплом и безмолвием пещеры, я сидел на тюфяке, привалясь к пещерной стенке. Все пытался развлечься игрой теней и бликов света, которые огонь отбрасывал на противоположную стенку. Причудливые фигуры формировались лишь наполовину и тотчас исчезали вприпляску, прежде чем я успевал сосредоточиться и Толком их разглядеть. В детстве я любил всматриваться в облака, видел там всякие лица, крепости да замки, зверей, драконов, великанов. Это был мир ухода от действительности, ухода в фантазию, он как бы впрыскивал диво и приключение в скучные и размеренные будни мальчишки, родившегося в обеспеченной семье и ведущего обеспеченное существование. На пещерной же стенке мне удавалось разглядеть всего лишь некую проекцию ада: языки пламени словно лизали искаженное, гротесковое изображение осужденных грешников. При мысли об аде мне стало смешно. Ведь ад рисуется нам этаким пожаром под управлением зубоскала-садиста, облаченного в форму пожарника. На Файрине-4 я твердо усвоил другое: ад это одиночество, голод и нескончаемые холода.

До меня донеслось повизгивание, я бросил взгляд в полумрак – там в уголке пещеры был припасен тюфячок. Джерри собственноручно приготовил для Заммиса мешочек змеиной кожи и набил его шелухой от семян. Маленькое существо снова пискнуло, и я повернулся к нему, недоумевая, чего же ему надо. От страха я даже похолодел. Что едят драконьи дети? Дракониане ведь не млекопитающие. А нас на боевой подготовке всего-то и научили, что распознавать дракошек... да еще убивать их. Потом меня охватила сущая паника: что же я пущу в ход вместо пеленок?

Дитя вновь заскулило. Я с усилием поднялся на ноги, подошел к крохе и опустился возле него на песок. Из свертка, когда-то служившего Джерри летной формой, мне замахали пухленькие трехпалые ручонки. Я поднял сверток, перенес поближе к огню и уселся на камень. Кое-как примостив сверток у себя на коленях, я осторожненько развернул его. Под желтыми, налитыми сном веками я приметил поблескивание желтых глазок Заммиса. Начиная от чуть ли не безносой мордочки и сплошных челюстей и кончая насыщенно-желтым цветом кожи, Заммис по всем статьям был миниатюрной копией Джерри, если не считать подкожного жирка. Младенец, можно сказать, оброс складочками жира. Я внимательно осмотрел его и обрадовался, увидев, что дитя нигде не напачкало.

– Есть-то хочешь? – Я глянул Заммису в личико.

– _Гу_.

Челюсти у него были готовы к действию, и я решил, что дракониане, скорее всего, с первого же дня жуют твердую пищу. Я отщипнул кусочек сушеной змеятины и коснулся им губок младенца. Заммис отвернул головенку.

– Ешь давай, ешь. Ничего лучше здесь не сыскать.

Я опять прижал змеятину к его губам, и тогда Заммис оттолкнул ее пухлой ручонкой.

– Ладно, проголодаешься – получишь, – уступил я.

– _Гу, ме_! – Головенка покачивалась у меня на коленях, крохотная трехпалая ладошка сомкнулась вокруг моего пальца, и дитя вновь захныкало.

– Есть ты не хочешь, пеленки менять не нужно, так чего ж тебе надо? _Кос ва ну_?

Личико Заммиса сморщилось, одна ручонка потянула меня за палец, другая махнула в направлении моей груди. Я взял Заммиса на руки, чтобы завернуть, как раньше, в летную форму, а крохотные ручонки вцепились в змеиную кожу моей куртки, и дитя подтянулось ко мне вплотную. Я прижал его теснее – оно прильнуло щечкой к моей груди и тут же уснуло.

– Вот оно что... Разрази меня гром!

Пока Джерри-драконианин был жив-здоров, у меня и мысли не возникало о том, как я близок к сумасшествию. Мое теперешнее одиночество было сродни раку и, подобно злокачественной опухоли, питалось ненавистью: ненавистью к планете с ее нескончаемыми морозами, нескончаемыми ветрами и нескончаемой уединенностью; ненавистью к беспомощному желтокожему младенцу, который, цепляясь за меня, требовал заботы, еды и любви, хоть я и не мог дать ему ни того, ни другого, ни третьего; наконец, ненавистью к самому себе. Я ловил себя на том, что совершаю чудовищные и омерзительные поступки. Пытаясь пробить глухую стену одиночества, я, бывало, разговаривал сам с собой, кричал, распевал песни, ругался на чем свет стоит, городил вздор и вообще отводил душу как умел.

Глаза малыша были раскрыты, он махал пухлыми ручками и гулил. Я подобрал с полу увесистый камень, проковылял в угол и занес каменную тяжесть над крохотным тельцем.

– Мне ведь недолго и уронить эту штуковину, малыш. Что с тобой тогда станется? – К горлу подступил истерический смех. Я отшвырнул камень. – Но стоит ли пачкать пещеру? Наружу тебя! Вынесу на минутку, и тебе крышка! Слышишь меня? Крышка!

Дитя покрутило трехпалыми лапками в воздухе, закрыло глазки и расплакалось.

– Почему ты не ешь? Почему под себя не ходишь? Почему ничего не делаешь, что положено, только ревешь?

Дитя заплакало еще пуще.

– Ба! Надо было прикончить тебя тем камнем. Самое милое дело...

Тут меня захлестнула волна отвращения к себе, я осекся, вернулся к своему тюфяку, взял шапку, варежки, шарф и полез вон из пещеры.

Еще не дойдя до каменной загородки у входа, я съежился от колючего ветра. Выбравшись на воздух, остановился, обвел взглядом море и небо, увидел перед собой мутную панораму, выдержанную в восхитительных тонах черном и белом, сером и темно-сером. Очередной порыв ветра кинулся на меня, едва не загнав обратно в пещеру. Я все-таки удержался на ногах, подошел к кромке обрыва и погрозил морю кулаком.

– Ну давай! Давай же, дуй, бушуй, сучье ты отродье, _кизлодда_! Меня ты пока не прикончило!

Я покрепче зажмурил опаленные ветром веки, потом открыл глаза и посмотрел вниз. До ближайшего выступа – метров сорок, но, если разбежаться, это расстояние можно преодолеть. А там уж до скал, что в самом низу, останется каких-нибудь сто пятьдесят метров. Прыгай. Я попятился от обрыва. _Прыгай! Конечно, прыгай!_ Я отрицательно мотнул головой, глядя на море: нет уж, я вместо тебя трудиться не стану! Желаешь мне погибели, так потрудись умертвить меня само, своими силами!

Я глянул назад и вверх – небо темнело на глазах, через час-другой весь пейзаж будет укрыт саваном ночи. Я обернулся к расселине – той, что ведет к приземистому лесу над пещерой.

Присев на корточки у могилы драконианина, я обследовал груду камней: их уже скрепила пленочка льда. Джерри! Как же я теперь без тебя?

Сидит, бывало, драконианин у огня, оба мы что-нибудь шьем. И беседуем.

– А знаешь, Джерри, все это, – я приподнимаю повыше Талман, – все это я слыхал и прежде. Я-то ожидал чего-нибудь нового.

Драконианин кладет рукоделие на колени и секунду испытующе смотрит на меня. Затем, качнув головой, вновь принимается за шитье.

– Не слишком глубоко ты мыслишь, Дэвидж.

– Это как же понимать?

Джерри протягивает трехпалую ладонь.

– Вселенная, Дэвидж, вокруг нас Вселенная – живые существа, неодушевленные предметы, всевозможные события. Не все, конечно, одинаково, есть и различия, но Вселенная-то одна и та же, и все мы обязаны подчиняться одним и тем же законам природы. Ты об этом задумывался?

– Нет.

– Вот так и надо понимать. Не слишком глубоко мыслишь.

Я фыркаю.

– Говорил же я тебе, что все эти мысли мне и раньше были знакомы. Стало быть, как я себе представляю, люди не менее глубоко мыслят, чем дракониане.

Джерри смеется.

– Из каждого моего слова ты упорно выводишь какие-то обобщения расового характера. Мое замечание относится к тебе лично, а не к человечеству в целом...

Я сплюнул на мерзлую почву. Вы, дракошки, воображаете себя великими умниками. Ветер крепчал, в нем ощущался солоноватый привкус моря. Надвигался очередной штормяга. Небо приобретало своеобразную темную окраску, не раз вводившую меня в заблуждение: вопреки всему я воспринимал этот цвет не как черный, а как темно-синий. За воротник откуда-то скользнула сосулька.

Что же тут дурного, если я просто-напросто я? Не всем же быть философами, жабья ты рожа! Ведь таких, как я, во Вселенной насчитываются миллионы и даже миллиарды. Если не больше. Кому какая разница, задумываюсь я над смыслом жизни или не задумываюсь? Живем – и все тут, больше мне и знать-то ничего не положено.

– Дэвидж, ты и свою-то родословную выучил не дальше родителей, а теперь вдобавок отказываешься узнавать о своей Вселенной то, что доступно познанию. Каким же образом ты определишь свое место в жизни, Дэвидж? Где ты обретаешься? Кто ты есть?

Качая головой, я воззрился на могилу, потом отвернулся к морю. Самое позднее через час стемнеет окончательно, и белые барашки пены станут невидимками во мгле. Я – это я, вот кто я есть. Но тот ли самый "я" занес недавно камень над Заммисом, желая смерти беспомощному младенцу? Мне прямо кишки скрутило – до того явственно почудилось, будто одиночество, отрастив клыки и когти, впилось в меня, вгрызлось и теперь высасывает жалкие остатки моего здравого рассудка. Я вновь повернулся к могиле, закрыл глаза, потом открыл. Я космоистребитель, Джерри. Разве этого мало?

– Это твое занятие, Дэвидж, но отнюдь не ты и не то, что ты собой представляешь.

Став на колени у могилы, я принялся было разгребать обледенелые камни.

– Не надо, дракошка, не разговаривай со мной больше! _Ты ведь мертв_! Тут я умолк, сообразив, что слова, всплывшие в моем сознании и будто бы произнесенные Джерри, на самом деле почерпнуты из _Талмана_, но только видоизменены применительно к моим собственным обстоятельствам. Я рухнул на камни, дрожа от ветра, затем не без труда поднялся на ноги. Знаешь, Джерри, Заммис ведь ничего не ест. Вот уже трое суток подряд. Что делать? Ну почему ты ничегошеньки не рассказал мне о драконятах, перед тем как... Я закрыл лицо руками. Спокойно, парень. Не вешай носа, и тебя поместят в приличный дурдом. Ветер отчаянно давил мне в спину; я уронил руки и отошел от могилы.

Я сидел у очага, глядя в огонь. Сквозь каменные своды пещеры вой ветра не проникал, дрова были сухие, пламя горело жарко и ровно. Я постучал пальцами по коленям, потом замурлыкал какую-то мелодию. Шум – любого происхождения – помогает отгонять гнетущее одиночество.

– Сукин ты сын. – Рассмеявшись, я покивал головой. – Да-да, еще какой, и _кизлодда ва ну, дутшаат_. – Я хмыкнул, припоминая все драконианские проклятия и ругательства, которым выучился у Джерри. Их набралось порядком. Отбивая ногой такт по песку, я опять замурлыкал. Потом умолк и сосредоточенно нахмурился – стал восстанавливать в памяти слова.

Левой, правой! Боже правый,

Знай, кто мы такие!

До-ре-ми, черт нас возьми,

Космачи лихие.

Прислонясь к стенке пещеры, я попытался вспомнить еще какую-нибудь военную песенку.

Вы здесь в казарме, мистер Джон.

Вы здесь солдат, а не пижон.

Нынче война, и любовь не для вас,

Разве что будет секретный приказ

Ублажать подполковничьих жен.

– О черт! – Я хлопнул себя по коленке, вообразив физиономии пилотов из нашей эскадрильи, какими они запомнились мне по казарменному уголку отдыха. До того явственно они мне представились, что прямо ноздри защекотало от перегара. Ваддик, Вустер, Арнолд, этот... как бишь его, с перебитым носом... Димирест, Кадиц. Схватив воображаемую кружку с воображаемым грогом, положенным нам по нормам довольствия, и помахивая ею в такт песне, я вновь замурлыкал:

Мы пленного отправим в чем мама родила,

А ежели представится нам случай,

Врагу насыплем в задницу толченого стекла,

Для верности заклеив-засургучив.

Пещеру заполнило эхо разухабистой песни. Я встал, потянулся и гаркнул во всю глотку:

– Йе-э-э-э-э-хо-о-о-о-о!

Тут разревелся Заммис. Я подошел к тюфячку.

– Ну что? Проголодался?

– _Анх, анх, веэ_. – Дитя мотало головкой: туда-сюда, туда-сюда.

Подойдя к очагу, я отщипнул волоконце змеятины и вернулся к малышу. Опустившись на колени рядом с Заммисом, я поднес волоконце к его губкам. Как и раньше, дитя оттолкнуло предложенную еду.

– Это ты зря. Есть-то надо!

Я предпринял еще одну попытку – с тем же результатом. Тогда я распеленал Заммиса и осмотрел крохотное тельце. Дитя ощутимо убавило в весе, хоть с виду и не ослабло. Что ж, я вновь запеленал младенца, встал и направился было к своему тюфяку.

– _Гу-у, веэ_.

– Чего? – Я обернулся.

– _А, гу, гу_.

Я опять подошел к тюфячку, нагнулся и поднял младенца на руки. Глазки его были открыты, он заглянул мне в лицо и расплылся в улыбке.

– Ну что ты надо мной-то смеешься, уродец? Лучше бы на себя на самого в зеркало полюбовался.

Заммис разразился отрывистым смехом, а после загукал от удовольствия. Я уселся на тюфяк и пристроил Заммиса у себя на коленях.

– _Гумма, бух, бух_. – Ручонка ухватилась за клочок змеиной кожи, служивший клапаном на моей рубашке, и потянула его на себя.

– Сам ты _гумма-бух-бух_. Так-так, а теперь мы чем займемся? Хочешь, начну преподавать тебе родословную семейства Джерриба? Все равно ты никуда от нее не денешься, рано или поздно придется зубрить, а потому можно спокойно начать хоть сегодня.

Родословная семейства Джерриба... Единственное, за что когда-либо до небес превозносил мен-я Джерри, – это за добросовестное ее воспроизведение. Я посмотрел в глазенки Заммиса.

– Настанет день, подведу тебя к архивам рода Джерриба, и ты скажешь: "Вот я стою пред вами – я, Заммис из рода Джерриба, рожденный от Шигена, космоистребителя..."

Я улыбнулся при мысли о том, сколько желтых бровей поползет кверху, если Заммис продолжит так: "И дьявольски толковым истребителем был этот Шиген, доложу я вам. Чего уж больше, мне рассказывали, как он однажды, получив серьезнейшие повреждения, успел катапультироваться, да еще перед этим сбил одного сукина сына, кизлодда, всем и каждому известного под именем Уиллис Дэвидж..."

Я сокрушенно покачал головой.

– Если будешь излагать свою родословную по-английски, тебя за это по головке не погладят, Заммис.

И начал снова:

– _Наата ну энта ва, Заммис зеа доэз Джерриба, эстай ва Шиген, асаам наа денвадар..._

Восемь долгих дней и ночей я изнывал от страха, что дитя не выживет. Перепробовал решительно все подручные средства: коренья, сушеные ягоды, сушеные фрукты, вяленую змеятину – все в вареном, пережеванном и перемолотом виде. Заммис упорно воротил мордашку. Я его частенько распеленывал, но всякий раз пеленки оказывались такими же чистенькими, как и когда я впервые завернул в них младенца. Заммис убавлял в весе, зато, по-видимому, день ото дня набирался силенок. На девятый день дитя вовсю ползало по полу пещеры. А пещера, даже при горящем очаге, никогда толком не прогревалась. Я боялся, как бы младенец не простыл, разгуливая голышом, а потому облачил его в крохотные костюмчик и шапочку из змеиной кожи, собственноручно сшитые Джерри. Надев все это на Заммиса, я поставил его на пол и окинул взглядом. У малыша уже выработалась непередаваемо озорная улыбка; в сочетании с плутоватыми искрами в желтых глазенках, с костюмчиком и шапочкой она придавала Заммису сходство с эльфом. Поначалу я руками удерживал Заммиса в стоячем положении. Но малыш, похоже, вполне твердо держался на ногах, и я убрал руки. Заммис улыбнулся, взмахнул исхудалыми ручонками, потом, рассмеявшись, сделал неуверенный шажок ко мне. Я перехватил малыша, не дав ему упасть, и маленький драконианин взвизгнул.

Спустя еще двое суток Заммис бодро ходил и совался повсюду, куда только можно. Возвращаясь в пещеру после недолгого отсутствия, я каждый раз проводил немало тревожных минут, обшаривая в поисках малыша глубинные закоулки пещеры. В один прекрасный день, перехватив Заммиса у самого выхода (малыш на всех парах мчался наружу), я решил, что с меня довольно. Смастерил из змеиной кожи шлейку, снабдил ее длинным поводком из той же змеиной кожи, а свободный конец поводка прикрепил к выступу скалы над своим тюфяком. Заммис по-прежнему совался повсюду, но теперь его по крайней мере можно было без труда разыскать.

Минуло четыре дня с тех пор, как дитя выучилось ходить, и вот теперь оно попросило еды. Пожалуй, во всей Вселенной не найдешь детишек удобнее и практичнее драконианских. В течение трех или четырех земных недель драконята существуют за счет подкожных жировых отложений, и все это время у них отсутствуют естественные потребности. А вот научившись ходить и, стало быть, обретя возможность добраться до какого-либо обусловленного, взаимоприемлемого местечка, они начинают испытывать голод и жажду, а также выводить из организма отходы жизнедеятельности. Один-единственный раз показал я малышу, как надо пользоваться мусорным ящичком, который я специально на такой предмет изготовил, и второго раза уже не понадобилось. После пяти-шести уроков Заммис самостоятельно снимал и надевал штанишки. Следя за тем, как растет и обучается маленький драконианин, я понемногу начал понимать тех ребят из нашей эскадрильи, которые изводили друг друга – да и всех окружающих – бесчисленными фотокарточками омерзительных малюток, причем каждый снимок сопровождался тридцатиминутными россказнями-пояснениями. Еще до того, как начал таять лед, Заммис заговорил. Я приучил его звать меня дядей.

Тот сезон, когда тает лед, я за неимением лучшего термина окрестил весной. Много воды утечет, прежде чем зазеленеет низкорослый лес и змеи рискнут высунуться из ледовых нор. Небо по-прежнему было затянуто вековечной пеленой злых студеных туч, по-прежнему мела снежная крупка, решительно все обволакивая скользкой твердой глазурью. Однако на другой же день глазурь таяла, а теплый воздух пробивался в глубь почвы еще на один миллиметр.

Я понял, что теперь самое время заготовлять дрова. В канун зимы мы с Джерри не сумели заготовить впрок достаточное их количество. Быстротечное лето придется посвятить сбору и заготовке продуктов на следующую зиму. Я надеялся соорудить более прочную дверь у входа в пещеру и поклялся себе, что изобрету какую-никакую домашнюю сантехнику. Как ни говори, а снимать штаны на морозе в разгар зимы – удовольствие ниже среднего, да вдобавок опасное. Вот чем была у меня забита голова, когда я, развалясь на тюфяке, глядел, как сквозь щель в кровле улетает дым очага. Заммис в каком-то из закоулков играл в камешки, которых я ему насобирал специально для забав, а сам я, должно быть, задремал. Проснулся я оттого, что малыш тряс меня за руку.

– Дядя!

– А? Что, Заммис?

Я повернулся на бок – лицом к маленькому драконианину. Заммис поднял свою ладошку, растопырив пальчики.

– В чем дело, Заммис?

– Смотри. – Дитя показало мне все три пальчика поочередно. – Один, два, три.

– Ну и что?

– Смотри. – Схватив мою ладонь, Заммис оттопырил мне пальцы. – Один, два, три, _четыре, пять_!

– Значит, ты научился считать, – кивнул я.

Драконианин нетерпеливо отмахнулся кулачком.

– Смотри. – Дитя схватило мою вытянутую руку, а свою положило поверх. Другой ручонкой Заммис показал сперва на свой палец, потом на один из моих: – Один, один.

Желтые глазенки воззрились на меня вопрошающе, стремясь убедиться, все ли я понимаю.

– Так.

– Два, два, – вновь показало дитя, подняло на меня глазенки, затем перевело взгляд мне на руку и опять показало: – Три, три. – Потом малыш схватил два моих лишних пальца. – _Четыре, пять_! – Он выпустил мою руку, затем ткнул себя в ладошку. – Четыре, пять – где?

Я тряхнул головой. Заммис, которому и четырех земных месяцев не сравнялось, частично уловил разницу между драконианами и людьми. Человеческий детеныш начинает задавать подобные вопросы лет... ну, не знаю, лет в пять, шесть, семь. Я вздохнул.

– Заммис!

– Да, дядя?

– Заммис, ты драконианин. У всех дракониан на руке только три пальца. Я поднял правую руку и пошевелил пальцами. – А я человек. У меня их пять.

Я мог бы поклясться, что глаза ребенка наполнились слезами. Заммис вытянул свои ручонки, поглядел на них, качнул головой.

– Вырасти четыре, пять?

Я сел лицом к малышу. Заммис не мог взять в толк, почему у него отсутствуют целых четыре пальца.

– Слушай-ка, Заммис. Мы с тобой разные... разные существа, понимаешь?

Заммис затряс головой.

– Вырасти четыре, пять?

– Нет, не вырастут. Ты ведь драконианин. – Я стукнул себя по груди. – А я человек. – Впрочем, такое объяснение ни к чему не приведет. – Твой родитель, тот, что дал тебе жизнь, был драконианин. Понял?

– Драконианин. Что это – драконианин? – нахмурился Заммис.

Меня так и подмывало прибегнуть к старому доброму спасительному приему "вырастешь – узнаешь". Однако я не пошел по пути наименьшего сопротивления.

– У дракониан на каждой руке по три пальца. У твоего родителя было на руках по три пальца. – Я поскреб бороду. – Мой родитель был человеком и имел на каждой руке по пять пальцев. Вот почему у меня на руках тоже по пять пальцев.

Опустившись коленями на песок, Заммис принялся изучать собственные пальцы. Посмотрел на меня, на свои ладошки, опять на меня.

– Как это – родитель?

Тут уж я принялся изучать малыша. У него не иначе как кризис становления личности. Единственное разумное существо, им когда-либо виденное, – это я, а у меня на каждой руке по пять пальцев.

– Родитель – это... такая штука... – Я опять поскреб бороду. – Вот смотри сам: все мы откуда-то беремся. У меня были мать и отец – два разных человека, они и подарили мне жизнь; так получился я, понял?

Заммис окинул меня взглядом, в котором ясно читалось: что-то ты больно много о себе разболтался.

– Это трудно объяснить, – вздохнул я.

Заммис ткнул себя в грудь.

– А моя мать? Мой отец?

Я развел руками, уронил их на колени, поджал губы, почесал бороду – в общем, тянул время как мог. А Заммис ни на миг не отводил от меня немигающих глаз.

– Понимаешь, Заммис, у тебя нет матери и отца. У меня есть, потому что я человек, но ведь ты-то драконианин. У тебя есть родитель – только один, ясно?

Заммис покачал головой. Глядя на меня, коснулся своей груди.

– Драконианин.

– Верно.

– Человек. – Он коснулся моей груди.

– Опять верно.

Заммис убрал ручонку к себе на колени.

– Откуда получился драконианин?

Господи помилуй! Малышу, которому еще и на четвереньках-то ползать не положено, я вынужден объяснять, как размножаются гермафродиты!

– Заммис... – Я приподнял было руку, но тут же бессильно опустил. Смотри. Ты видишь, насколько я больше, чем ты?

– Да, дядя.

– Хорошо. – Я пригладил волосы, всячески выгадывая время и надеясь, что ко мне придет вдохновение. – Твой родитель был такой же большой, как я. Звали его... Джерриба Шиген. – Странно, какую боль вызывает даже простое произнесение имени. – Джерриба Шиген был похож на тебя: у него на руках было только по три пальца. А ты вырос у него в животике. – Я ткнул Заммиса в живот. – Понял?

Заммис хихикнул и прижал ручонки к животу.

– Дядя, а как там вырос драконианин?

Я переместил ноги на тюфяк и улегся. Откуда берутся маленькие драконята? Посмотрев на Заммиса, я увидел, что ребенок ловит каждое мое слово. С недовольной миной я выложил ему чистейшую правду:

– Черт меня побери, Заммис, если я знаю. Черт меня побери.

Через полминуты малютка Заммис с упоением играл в камешки.

Летом я показал Заммису, как ловить и свежевать длинных серых змей, а после научил коптить их мясо. Сидит ребенок, бывало, на отмели над какой-нибудь илистой лужицей, желтых глазенок не сводит со змеиных нор ждет, чтоб хоть один из тамошних обитателей высунул голову. Ветер дует вовсю, а Заммис и ухом не ведет. Но вот появляется плоская треугольная голова с малюсенькими синими глазками. Змея внимательно обследует лужицу, поворачивается и обследует сперва отмель, потом небо. Чуть-чуть вылезет из норы – и опять все проверит заново. Частенько змеи в упор смотрят на Заммиса, но маленький драконианин недвижим словно камень. Заммис не шелохнется, пока змея не выползет из норы достаточно далеко и, значит, уже не сумеет мгновенно улизнуть обратно, хвостом вперед. Тогда Заммис нападает – ухватит змею обеими руками чуть пониже головы. Змеи эти беззубы и неядовиты, зато энергичны и порой, случается, уволакивают Заммиса за собой в лужицу.

Кожи мы расправляли и обертывали вокруг поваленных деревьев, закрепляя там для просушки. Бревна были сложены на открытой площадке вблизи входа, но под скальным козырьком, обращенным прочь от океана. При такой обработке около двух третей змеиных шкур дубились, остальные же сгнивали.

За кожевенным цехом располагалась коптильня – обнесенная камнями каморка, где мы развешивали змеиные тушки. В яме, вырытой в полу каморки, мы разжигали костер из зеленых веток, а после заделывали маленькое входное отверстие камнями и глиной.

– Дядя, а почему мясо не портится, если его прокоптить?

Я задумался.

– Точно не могу сказать, но знаю, что не портится.

– Откуда знаешь?

Пожимаю плечами.

– Знаю, и все. Читал, наверное.

– Что значит "читал"?

– Чтение – это вот как я сажусь и читаю _Талман_.

– А в _Талмане_ объясняют, почему мясо не портится?

– Нет. Я имел в виду – что читал в другой книге.

– У нас есть другие книги?

Я отрицательно покачал головой.

– Читал до того, как попал на эту планету.

– Зачем ты попал на эту планету?

– Я ведь тебе объяснял. Мы с твоим родителем совершили здесь вынужденную посадку после боя.

– Почему люди и дракониане воюют?

– Все крайне сложно.

Я неопределенно махнул рукой. У людей позиция такова: дракониане – это агрессоры, вторгшиеся в наш космос. Позиция дракониан, напротив, сводится к тому, что люди – агрессоры, вторгшиеся в их космос. А где же правда?

– Заммис, все объясняется колонизацией новых планет. Обе расы ведут экспансию, у обеих рас издавна сложилась традиция отыскивать и колонизировать новые планеты. Насколько я понимаю, с какого-то определенного дня наша экспансия пошла за счет друг друга. Понял?

Заммис кивнул и – на мое счастье – умолк, поскольку глубоко задумался. Главное-то я от драконьего детеныша познал: существует уйма вопросов, ответ на которые мне неизвестен. При всем том я был весьма доволен собой, ведь я успешно втолковал Заммису краткие сведения о войне и тем самым увильнул от необходимости обнаруживать собственное невежество в вопросах, связанных с заготовкой мяса впрок.

– Дядя!

– Да, Заммис?

– Что такое планета?

К концу сырого, прохладного лета мы битком набили пещеру дровами и пищевыми припасами. Сбросив эти заботы с плеч долой, я вплотную занялся тем, как бы приспособить естественные озерца (в глубине пещеры их было предостаточно) в качестве своего рода внутренней водопроводной системы. Сама-то ванна не составляла проблемы. Бросая раскаленные камни в одно из маленьких озер, можно довести воду до терпимой и даже приятной температуры. После купания с помощью полых стеблей растения, напоминающего бамбук, можно удалять из пещеры грязную воду. Затем нетрудно вновь наполнить ванну чистой водой из вышележащего озерца. Проблема заключалась в том, куда отводить грязную. В полу нескольких гротов были отверстия. Мы испытали первые три; через них вода просачивалась в нашу центральную жилую "залу", стекая при этом к ее порогу. Прошлой зимой мы с Джерри какое-то время подумывали использовать одно из этих отверстий вместо уборной, беря воду для слива из озерца. Однако мы тогда воздержались, потому что не знали, куда именно она будет сливаться.

Четвертое же отверстие, как оказалось, выводило воду за пределы пещеры, на скалу. Не идеально, но все-таки лучше, чем справлять нужду под градом, метелью или смесью того и другого. Мы расширили отверстие, превратили его в слив для ванны и уборной. Готовясь вместе с Заммисом насладиться первым нашим теплым купанием, я стянул с себя змеиные кожи, попробовал ногой воду и окунулся.

– Здорово! – Я обернулся к Заммису, ребенок успел раздеться только наполовину. – Иди же сюда, Заммис. Чудесная водичка.

Заммис уставился на меня, разинув рот.

– Что с тобой?

Вытаращив глазенки, малыш взмахнул трехпалой ручонкой:

– Дядя... что это такое?

Я глянул вниз.

– Ах это! – Я смущенно посмотрел малышу в лицо. – Заммис, я ведь уже объяснил тебе, ты не забыл? Я же человек.

– Но для чего это?

Я погрузился в теплую воду, тем самым скрыв из виду обсуждаемый предмет.

– Это для выведения из организма ненужной жидкости... ну и еще для кое-чего. А теперь живо мыться.

Сбросив змеиные шкуры, Заммис окинул взглядом свое гладкое тельце универсальную систему, – после чего скользнул в ванну. Малыш погрузился в воду по самую шейку, но желтых глазенок с меня не сводил.

– Дядя.

– Что?

– Кое еще чего?

Ну что ж, я объяснил. Впервые в жизни маленький драконианин, похоже, усомнился в правдивости моего ответа – раньше-то он принимал на веру каждое мое слово. Откровенно говоря, я убежден: на сей раз Заммис решил, что я вру... может быть, потому, что я действительно наврал ему с три короба.