Текст книги "Ночной поезд"
Автор книги: Барбара Вуд
сообщить о нарушении
Текущая страница: 9 (всего у книги 22 страниц)
Глава 10
К тому времени, когда отец Вайда прибыл в лабораторию, врачи Шукальский и Душиньская уже занимались чисткой и стерилизацией стеклянной посуды, собираясь изготовить вакцину.
– Я принес то, что вы просили, – сообщил священник, осторожно оглядываясь кругом.
– Спасибо, спасибо, отец. Не беспокойтесь. Мы совершенно одни. После шести часов в лаборатории никого не остается. Леман Брюкнер, лаборант, ушел домой, так что она полностью в нашем распоряжении. Подойдите сюда и посмотрите, чем мы занимаемся.
Священник снял свой берет и пристроил его на вешалке. Он пошел следом за Яном к тому месту, где работала Мария.
– Добрый вечер, отец, – сказала она, лучезарно улыбаясь.
Доктор Душиньская. Доктор взял пакет, который принес священник, положил на стол и развернул.
– Отлично, отец. Я хотел бы, чтобы вы взяли это мясо и срезали с него весь жир и вот эти ткани, которые видны. – Он указал на волокнистые нити, соединявшие секции плоти. – Затем я попрошу вас пропустить этот кусок через мясорубку.
Отец Вайда удивленно смотрел на таинственную аппаратуру.
– Ян, для чего все это?
Мария, промывавшая у лабораторного умывальника пробирки и колбы, повернулась к священнику и все объяснила ему:
– Сегодня мы приготовим настой из телятины. Он станет основным ингредиентом культурной среды, на которой мы будем взращивать бактерию протеуса. Если мы все сделаем правильно, то завтра вечером сможем засеять эту среду, послезавтра собрать урожай и приготовить вакцину. – Она предложила отцу большой кухонный нож для разделки мяса. – Сейчас я стерилизую стеклянную посуду, марлю и ватные пробки для колб Колле, – пояснила она, подняв небольшую колбу в форме плоской груши с коротким горлышком.
Пока священник занимался телятиной, Шукальский внимательно изучал агаровую пластинку с питательной средой, которую они с Марией засеяли в начале дня.
– Просто поразительно, как быстро растут некоторые бактерии. Поэтому не приходится удивляться тому, что ряд болезней так быстро развивается… Думаю, нет сомнений, что у нас здесь растет протеус.
Он передал пластинку Марии. Она держала в руке чашку Петри и изучала посев на поверхности среды. Чистая культура плотных полушарий.
– Вы правы, Ян. Но… – Она подняла глаза. – А располагаем ли мы штаммом Х-19?
– Это будет известно после испытания вакцины на Кеплере по результатам анализа крови в Центральной лаборатории. Как бы то ни было, – доктор обратился к священнику, довольный тем, как аккуратно тот обращается с телятиной, – скажите мне, Пиотр, вы подумали о месте, где мы могли бы работать совершенно незаметно?
Отец Вайда положил нож и поднял голову.
– Мне пришло на ум лишь одно место, самое лучшее во всей Зофии.
– Великолепно! Где оно?
– Склеп под костелом.
Лицо Шукальского вытянулось.
– Я не…
– Позвольте мне кое-что объяснить, – сказал священник, улыбаясь. – Вам необходимо место, где можно работать в полной тайне. Действительно, во всей Зофии нет иного места, кроме этого.
– Но Жаба, мальчики, прислуживающие в алтаре… Вайда покачал головой.
– Жаба самый суеверный человек в Польше. За пятнадцать лет работы в костеле он ни разу не спускался в склеп. А однажды, когда я просил его пойти туда, после того как обнаружилось, что дождь просочился в фундамент, он отказался. Ян, это был первый и единственный раз, когда Жаба отказался выполнить мое приказание. А мальчики? Это место вызывает у них ужас. Там захоронены прежние священники; в склепе нашли покой бальзамированные трупы моих предшественников. Ян, это место – табу не по причине каких-либо правил или законов, а потому что люди преисполнены страхов и суеверий. Туда уже много лет никто не спускался и никто не спустится. Вы тоже постоянно ходите в церковь, доктор Душиньская. Так что ваше присутствие в церкви не покажется необычным. Нацисты ни о чем не догадаются. И даже если они что-то заподозрят, склеп хорошо замаскирован. Я думаю, мало кто знает о его существовании.
– Все же нам понадобится свет.
– Об этом я уже подумал. Из ризницы туда можно протянуть электрические провода. Поверьте мне, это самое безопасное место.
Ян Шукальский взглянул на Марию и, когда та пожала плечами, повторил ее жест.
– Пиотр, тогда все в порядке. Послушайте, в лабораторной кладовой есть старый инкубатор. Он лежит там под другими вещами так долго, что его отсутствие никто не заметит. Можно мы отнесем его в костел сегодня вечером и включим? Тогда к завтрашнему вечеру он будет готов к работе.
– Почему бы и нет? Не вижу никаких препятствий.
– Нам понадобится охлаждение, – сказала Мария.
– У меня есть лишний холодильник, – предложил священник. – Моя служанка будет рада избавиться от него.
– Отлично. Тогда мы сегодня вечером сможем перевезти его туда. На этот раз я доволен, что вы крепче меня.
Вайда печально улыбнулся.
– Для трудов Господних нужны широкие плечи. Шукальский рассмеялся и помог другу пропустить телятину через мясорубку.
– Если бы у нас сейчас нашлось немного капусты, можно было бы приготовить голубцы! – пошутил священник.
В помещении воцарилось молчание. Мария взяла мясо, поместила его в мензуру и добавила литр дистиллированной воды, затем размешала содержимое до консистенции жидкой кашицы. Закончив с этим, она вылила кашицу в большую коническую колбу Эрленмейера и закупорила ее резиновой пробкой.
Шукальский обратился к ней:
– Думаю, вам лучше отнести настой телятины домой и охладить его. Мне не хотелось бы вдаваться в объяснения с Брюкнером. Я хочу, чтобы и впредь все выглядело так, будто мы занимаемся рядовой больничной процедурой.
После того как стеклянную посуду убрали, Мария завернула колбу с настоем из телятины в наволочку и спрятала под пальто. Затем она вышла через центральную дверь. Доктор и отец Вайда осторожно вытащили инкубатор из кладовой. Его можно было переносить, передвигаясь медленным шагом, а костел находился в десяти кварталах от больницы. Им удалось преодолеть это расстояние незамеченными и войти в церковь через заднюю дверь, которая была за пределами видимости штаба Дитера Шмидта.
Скрип старых железных ворот у подножия крутой винтовой лестницы отозвался во всем здании, отдался эхом от сводчатых потолков и готических колонн. Запах пыли и тлена, ударивший Шукальскому в нос, когда оба начали спускаться по еще одной винтовой лестнице, вызывал ощущение, будто они возвращаются в прошлое. Каменные гробы с архаичными фигурами бывших прелатов Зофии, вырезанными на холодных мраморных крышках, также не вызывали приятных ощущений.
– Умерших священников в склепе уже давно не хоронят, – прошептал Вайда, понимая, что Яну не по себе. – Думаю, последний нашел здесь покой в тысяча восемьсот восемьдесят седьмом году. Конечно, сейчас их хоронят на кладбище вместе со всеми.
– Перестаньте жаловаться, – шепотом откликнулся Шукальский.
Отцу Вайде не понадобилось много времени, чтобы провести из ризницы в склеп электрические провода и спрятать их под коврами. Они подключили инкубатор к сети.
– Мы поставим термостат на тридцать семь с половиной градусов по Цельсию, – все еще шепотом говорил доктор.
В этом пустом склепе любой шаг отзывался многократным эхом. Они покинули склеп и очутились в костеле, затем прямиком отправились к дому священника и забрали маленький холодильник. Оба управились к часу ночи. Придя домой, Ян забрался в постель рядом со спавшей Катариной, укрылся до подбородка стеганым одеялом и порадовался, что плитки керамической печи, стоявшей в углу комнаты, накалены. Шукальский уставился в темный потолок, размышляя о том, как странно повернулась его жизнь.
– Родители не рассердятся на тебя? – спросил Ганс, обнимая Анну одной рукой.
– Они у меня понятливые. Я уже так давно никуда не хожу. Как ты знаешь, большинство молодых людей либо погибли, либо бежали из Польши. У меня был дружок, служивший в военно-воздушных силах. Через три недели после оккупации он обзавелся поддельным паспортом, новым именем, отрастил бороду и бежал через Румынию. Кто-то говорил, что сейчас он служит в британских военно-воздушных силах.
Оба стояли на тротуаре под одиноким уличным фонарем перед домом Анны. Время прошло слишком быстро. В восемь часов вечера они пришли домой к бабушке Ганса и с удовольствием отведали вкусного горячего шоколадного напитка и пирожных, которые являлись фирменным товаром ее магазинчика. Молодые люди смеялись, разговаривали, после полуночи вышли на заснеженную морозную улицу. Ганс бережно обнимал Анну, а она думала, как продлить хоть чуточку это мгновение.
Анна Крашиньская знала о Гансе Кеплере столько, сколько он пожелал ей рассказать. Ганс был членом ваффен-СС, его призвали, он служил где-то в районе Освенцима. Вот и все. О том, что Кеплер предал рейх, мучился угрызениями совести, тайно замышлял кое-что вместе с главным врачом больницы, он не обмолвился ни словом.
Лицо Анны было таким круглым и невинным, что ничто в этом мире не могло бы заставить Ганса открыть ей суровую правду своей жизни.
– Бабушке ты понравилась, – сообщил он, глядя в нежные, как у лани, глаза.
– У тебя очень милая бабушка. Это так трогательно, что она зовет тебя Ганси.
Кеплер рассмеялся. Он обнимал Анну Крашиньскую, стоя под мягко падавшим снегом, благодаря Яну Шукальскому грядущее казалось радостнее, и молодой человек, наполовину немец, наполовину поляк, смотрел на жизнь с таким оптимизмом, какого не ощущал уже очень давно.
– Мне бы хотелось познакомить тебя со своей семьей, но… – тихо произнесла она.
– Я знаю, Анна. Ничего страшного. Что ты могла бы сказать им? Только правду, что я эсэсовец. Они тут же придут в ужас и, скорее всего, запретят тебе встречаться со мной.
Анна улыбнулась так открыто, так нежно, что у него быстрее забилось сердце.
– Знаешь, – сказала она, не глядя на него, – мне даже думать не хочется, что твое увольнение может закончиться. Из моей жизни исчезло так много людей. Война унесла их всех. И если мой отец не был бы так стар, он бы попросился в польскую армию и, скорее всего, погиб бы, как и все другие. Ганс, у меня нет будущего, я живу сегодняшним днем. Пожалуй, так лучше.
– Ничего, – пробормотал он, наклонив голову так, что его щека коснулась ее волос. – Раз сегодняшний день кончился, пора подумать о завтрашнем.
– О завтрашнем… – прошептала она. – Только четыре дня назад мы встретились в поезде, и я испугалась тебя. А сейчас только посмотреть на нас!
Ганс еще крепче обнял ее за плечи. Он удивлялся чуду, произошедшему с ним, он не верил тому, что нашел Анну. Он не знал, как долго это продлится и будет ли он достоин ее.
– Завтра в кинотеатре пойдет веселый фильм, в котором играют Флип и Флап. Сходим?
– Обязательно, – ответила она, хихикая. – Я так давно смотрела кино. Мне бы очень хотелось пойти.
– Завтра вечером?
– Завтра не смогу. Но послезавтра я свободна. Было бы так здорово. Ганс…
– Да?
– Кое-что не дает мне покоя весь вечер. Может быть, мне не следует спрашивать, но все же очень хочется знать…
– О чем?
– Так странно, что немецкий солдат общается с нами. Обычно нацисты нас ни во что не ставят. Меня раздирает любопытство…
– Анна, я ведь родился в Зофии. Я поляк больше чем наполовину.
– Я не это собиралась сказать. Мне хотелось узнать… как к этому относятся твои товарищи. У других солдат ведь должно быть свое мнение.
При ярком свете фонаря лицо Ганса потемнело, и он представил своих «товарищей» по лагерю. Трое из них, чтобы скоротать скучный день, выбрали наугад одного заключенного, еврея с бритой головой в унизительной полосатой «пижаме», завязали обшлага и пояс его брюк и запустили в них крысу. Смотря на мучения заключенного, оба истерично хохотали. Или еще один, Гельмут Шнейдер, оказался настоящим садистом. Он использовал заключенного в качестве мишени. Поставив на голову несчастного бутылку, он велел ему стоять смирно, а сам с расстояния пятидесяти ярдов, как Вильгельм Телль, стрелял по бутылке. Заключенный, старик, умер от остановки сердца и испортил Гельмуту все удовольствие. Вот какие у Кеплера были товарищи.
– Анна, на мне гражданская одежда. Думаю, те, кто из них служат в этом городе, не знают, что я солдат. А если они спросят, я предъявлю свои документы.
– Знаешь, – тихо сказала она, – ты не похож на других. Ты почему-то не похож на них.
Он чуть наклонил голову, их губы почти касались.
– Анна, ты тоже не такая. Послезавтра вечером мы пойдем в кино. Я хочу еще раз посмеяться вместе с тобой, как это было сегодня. Договорились?
Она едва заметно кивнула в знак согласия. Ганс резко отпустил ее, повернулся и пошел прочь. Анна стояла некоторое время, несмотря на комендантский час, и глядела Гансу вслед, пока тот не растворился в ледяной ночи.
В восемь часов следующего вечера в лабораторию пришли Шукальский и отец Вайда, доктор Душиньская уже приступила к работе. Она принесла настой телятины из своего холодильника и поставила его на бунзеновскую горелку, чтобы согреть и довести до кипения. По указанию доктора священник достал из кладовой стеклянную посуду и поместил ее в дезинфекционную установку. После этого Ян тщательно отмерил ингредиенты, предназначенные для превращения настоя телятины в желатинообразный студень, на котором будет взращена бактерия протеуса. Тогда будет легче собрать ее урожай.
Пептон, десять граммов; хлористый натрий, пять граммов; порошок студня из водорослей, восемнадцать граммов. Шукальский отмерял и засыпал эти ингредиенты в двухлитровую колбу. Мария продолжала помешивать настой, который начинал закипать.
– Ему надо кипеть сорок пять минут, – говорил доктор, – затем бульон можно вылить в колбу с химикатами и все перемешать.
Это он объяснял отцу Вайде, который наблюдал за происходившим.
– Ян, как вы думаете, что сделал бы с нами Дитер Шмидт, если бы обнаружил, чем мы занимаемся? – спросил священник.
– Мы бы первым делом рассказали ему, что готовим вакцину от брюшного тифа. Однако через несколько часов было бы труднее объяснить, для чего нам понадобились бактерии протеуса. А что он сделал бы с нами…
Мария спросила через плечо:
– Инкубатор работает?
– Да, мы подготовили его вчера вечером. И холодильник тоже. – Шукальский невольно улыбнулся. – Мария, вы придете в восторг от новой лаборатории.
Когда зазвонил таймер, сигнализируя, что сорок пять минут истекли, Мария выключила горелку. Доктор накрыл большую воронку слоем салфеток, вставил ее в колбу с химикатами и держал, пока Мария выливала в нее горячую жидкость.
– Колбы Колле готовы, – сообщил отец Вайда, которому поручили следить за стерилизацией.
– Хорошо. Расставьте их в четыре ряда, и мы разольем по ним бульон. Не забудьте, что нам сегодня вечером еще раз придется провести стерилизацию, прежде чем засеять бактерии.
Наблюдая, как прозрачная жидкость выливается в колбы, отец Вайда сказал:
– Вы думаете, нас ждет казнь, если обнаружится, что мы их дурачим?
Шукальский не отрывал глаз от жидкости.
– Отец, мы должны молиться, чтобы все закончилось только этим. Всего несколько недель назад к нам для лечения привезли женщину, она страдала от недоедания и воздействия перемен погоды. И ей, как и тому бедняге цыгану, было о чем рассказать. И вот что она поведала. С месяц назад в ее деревню пришли нацисты. Пиотр, это недалеко отсюда. Как ты догадываешься, они собрали всех евреев на городской площади. Нацисты загнали всех здоровых мужчин в грузовик и уехали. Куда – одному богу известно. Когда грузовик, сопровождаемый криками и плачем женщин, моливших о пощаде, скрылся из виду, нацисты забрали их всех и сбросили в городской колодец, всего двадцать семь человек. Затем они начали засыпать колодец гравием, пока те, которые держались над водой, не были погребены живыми под землей. Мой друг, думаю, нет сомнений в том, как с нами поступят нацисты, если обнаружат что-нибудь. Можно лишь гадать о виде казни, какой они предпочтут.
Мария оторвалась от своей работы, и Ян заметил, как побелело ее лицо. Он подумал: «Теперь мы тоже участвуем в войне».
– Через час мы должны засеять среду, – сказала Мария, – и завтра в это же время вакцина будет готова.
Шукальский задумчиво посмотрел на свою ассистентку. Когда дело касалось лабораторной работы и подготовки, которую она получила в Государственном институте гигиены в Варшаве, он признавал компетентность своей сотрудницы.
Ян взял из инкубатора накрытую чашку Петри и взглянул на нее.
– Я раньше слышал о бактериологической войне, но должен признаться, что мне как-то не по себе, если подумать, будто наши жизни и в самом деле зависят от микробов в этом сосуде. Если эксперимент на Кеплере не удастся…
Мария убавила температуру и выпустила пар. Колбы Колле убрали из дезинфекционной установки и поставили на стол, чтобы дать студню охладиться и затвердеть. Затем Мария взяла стерильную пипетку и, пока Шукальский подносил пламя к верху каждой колбы, она опустила один кубик эмульсии протеуса в желатинообразную среду, и та расплылась по поверхности. Когда все колбы были закупорены, отец Вайда поместил их в картонную коробку, чтобы перенести в инкубатор, стоявший в подземном склепе костела.
– Обязательно проследите, чтобы температура была установлена на тридцать семь с половиной градусов, – предупредила Мария, – и храните колбы при этой температуре всю ночь и завтрашний день. Завтра вечером вам снова придется доставить их сюда.
– Это страшно рискованное дело, – заключил священник, прижимая к себе коробку, будто в ней лежала драгоценная священная реликвия.
– Иного пути нет, – ответил Ян. – К сожалению, нам в той лаборатории понадобится оборудование. До завтра, Пиотр.
Когда он ушел, врачи остались, чтобы прибрать лабораторию. Они бросили все оставшиеся бактерии протеуса в чашку Петри, а первоначальную бульонную культуру – в большую глиняную банку для отбросов, стоявшую под одной из раковин. Затем оба вышли из больницы.
С того места на лестничной площадке, откуда открывался вид на дверь в лабораторию, Леман Брюкнер, присев в тени, наблюдал, как три заговорщика покидают больницу.
Любопытство привело Лемана Брюкнера в лабораторию спустя пять минут после того, как врачи и священник ушли. Леман Брюкнер запер лабораторию и, спускаясь по лестнице к выходу из больницы, вдруг услышал голоса. Он затаился и начал подслушивать. К сожалению, голоса звучали приглушенно и слов нельзя было разобрать. Хотя в том, что врачи трудились в лаборатории после окончания рабочего дня, не было ничего необычного, однако присутствие священника показалось странным и особенно то обстоятельство, что тот покинул больницу, унося с собой какую-то коробку.
Брюкнер осторожно вошел в лабораторию и подождал немного, прежде чем включить свет. Он внимательно оглядел помещение.
Все было чисто и в полном порядке. Не осталось никаких следов, по которым можно было бы догадаться о том, чем они тут занимались. Подняв крышку большой глиняной банки, он заметил выброшенное блюдце Петри и пробирку. Блюдце было закрыто и невредимое лежало поверх разбитого стекла. Он осторожно достал блюдце и при свете начал наклонять его то туда, то сюда, изучая рыхлую поверхность студня и удивляясь тому, что к нему не прикреплена этикетка.
Брюкнер знал простой способ, как выявить, что это. Он зажег бунзеновскую горелку, поднес пламя к палочке для размазывания материала и, найдя остатки бактерии протеуса на студне, засеял ее на свежую питательную пластинку. Затем он пометил крышку: «Л.Б. 29 декабря 1941 г.» и задвинул пластинку в глубь инкубатора.
Он выключил свет, убедился, что хорошо запер дверь, и решил через день-два взглянуть на эту пластинку.
Глава 11
Давид ехал впереди на лошади, а Брунек следовал сразу за ним на немецком мотоцикле. Далеко позади них пешком шли вдоль реки восемнадцать мужчин и женщин, все были вооружены. Один из шедших – Антек Возняк – нес химикаты, которые у моста предстояло смешать, чтобы получить взрывчатую смесь.
Стоял пронизывающе холодный день, пятый после Рождества, над замерзшей рекой со свистом проносился жестокий ветер. Все они шли добровольно, полные убеждения, что единственный выход – это действовать.
Давид повернулся лицом к суровому ветру. Он был полон решимости бороться. Когда удастся заполучить оружие из этого поезда, группа сможет многое. Накануне вечером они даже завели разговор о том, как уничтожить важный для нацистов склад. Без него Зофия для немцев теряла всякое значение.
Однако для осуществления такого плана необходима артиллерия и люди, так как склад занимал большую площадь и усиленно охранялся. Давид еще раз предложил остановить один из жутких поездов, идущих в Аушвиц, и набрать бойцов из заключенных. И снова Брунек и Мойше отговори вал и Давида от столь безрассудной идеи:
– Где мы скроем столько людей? Как их прокормить и позаботиться обо всех?
Но Давид оставался непреклонен. Он знал, что настанет время и им придется заняться этими поездами, чтобы набрать бойцов. А они с Авраамом будут готовы.
Наконец отряд подошел к мосту, соединявшему обе стороны реки. Кругом стояли припорошенные снегом сосны с повисшими низко над землей ветвями. Партизаны разместились по заранее обозначенным местам. Давид, Брунек и Антек расставили всех перед началом операции, подбодрили их, и вскоре над Вислой снова воцарилась тишина. Двадцать вооруженных людей, стоявших наготове в лесу, были незаметны.
Пять повозок и лошадей также были скрыты и замаскированы на берегу реки. Эдмунд Долата снова выполнил их просьбы. Восьми мужчинам, которым удалось незаметно выскользнуть из Зофии, надо было перевезти груз поезда в заранее подготовленный тайник недалеко от пещеры. Это были надежные, заслуживающие доверия люди, решительно принявшиеся за порученное дело.
Чуть ранее Давид Риш добрался на лошади до города Дуброва и наблюдал за погрузкой поезда. Затем он быстро прискакал к пещере и сообщил, что видел два товарных вагона, груженных винтовками, пулеметами и боеприпасами, и еще один вагон, забитый гранатометами и минометами. Все это, а также вагоны-платформы с танками предназначались для русского фронта. Около пятидесяти солдат охраняли поезд. Затем Давид известил Долату, тот раздобыл повозки и сумел незаметно для Дитера Шмидта доставить их к реке.
Сейчас эта горстка бойцов Сопротивления с надеждой и опасением всматривалась в падающий снег.
Леокадия Чеховска, убрав перехваченные густые волосы под вязаную шапку, держала палец на спусковом крючке винтовки и терпеливо ждала на своей позиции у подъема к рельсам. В двадцати метрах она видела Авраама Фогеля, молодого скрипача, рассеянно державшего винтовку у ноги. Леокадия невольно улыбнулась. Этот парень не солдат, всегда мечтает, говорит, как поэт, будто витает где-то на грани действительности. Однако он был храбр, и это вызывало восхищение. Все же он не освоился со своим положением, но то же самое можно было сказать и об остальных членах группы. Они показались бы смешными, если бы их не подстерегала смертельная опасность.
Именно по этой причине боец движения Сопротивления Леокадия Чеховска безгранично гордилась своими товарищами. Вот Эстер Бромберг в мужской шинели до пят застыла в сугробе и поеживалась. Казалось, что стоит только этой крохотной женщине поднять винтовку, как она опрокинется. Старик Бен Якоби играл солдата и подчинялся приказам Брунека, отдавая честь, а теперь стоял среди сосен с трясущимися коленками. Леокадия уважала, жалела и любила их всех, восхищалась тем, что они с такими небольшими силами рвались в бой.
С тех пор, как ее мужа забрали в вермахт, молодая женщина из Торуни принимала активное участие в подполье, подвергаясь такому же риску, как и ее соотечественники, и был полна решимости не дать нацистам совсем поработить страну. Она никогда не теряла надежду, что муж еще жив, хранила в своем сердце, словно знамя, память о нем и его любви, черпая в этом силы. Леокадия сражалась в польском Сопротивлении уже почти два года. Она перемещалась из одного края в другой, участвовала в боях. В некоторых местах она присоединялась к организованным группам польской армии – летчикам, морякам, пехотинцам и кавалеристам, сохранившим подвижность, боеспособность и наносившим противнику ощутимые удары. В других местах она встречала группы вроде этой, состоявшие из разных гражданских лиц, старых и молодых, не подготовленных к боевым условиям, но движимым той же самой горячей любовью к родине и ненавистью к нацистам.
Поднялся ветер, вдали раздался вой одинокого волка и эхом пронесся среди деревьев. Видно, температура падала, и все признаки говорили о том, что близится снежная буря. А вдоль железнодорожной линии тем не менее царил тот же безмятежный покой.
Леокадия взглянула на ту сторону железной дороги и увидела метрах в тридцати от себя Давида Риша. Его темные пылавшие глаза, как это часто бывало, следили за ней, и сердитая гримаса исказила его красивое лицо. Давид смотрел на нее пристально и загадочно, вынуждая Леокадию снова думать о нем. За пять дней ее пребывания в пещере они мало говорили друг с другом, но она часто ловила на себе его взгляд. Леокадия догадывалась о буре, бушевавшей в его душе; про себя она могла сказать то же самое. Молодая женщина думала, что понимает Давида, быть может, лучше, чем кто-либо другой, и она также чувствовала, что он знает это. Но Давид Риш был сердитым молодым человеком, не доверявшим неевреям. Возможно, в другое время при других обстоятельствах она могла бы полюбить такого человека…
Она постаралась отогнать подобные мысли. Ни одному мужчине эта женщина не позволяла приблизиться к себе. Не было времени, не осталось места для любви и нежности, по крайней мере сейчас, когда идет война и льется кровь. Брунек и Антек были добры к ней, защищали ее, делились с ней едой и с первого дня поняли, что Леокадия недоступна для мужчин, так что оба научились воспринимать ее как любого другого бойца. Именно такое отношение устраивало ее, пока не закончится война и муж не вернется к ней.
Леокадия отвернулась от Давида и продолжала следить за железной дорогой.
Матушек, потевший от страха и напряжения, старался не двигаться в тесном пространстве бочки. Ему приходилось все время напоминать себе о трех флягах нитроглицерина, которые он согревал на своем теле. Он понимал, если сделать резкое движение, то все погибнет, на рельсах тут же появится огромная дыра, а от него останется лишь маленькое облачко пара. Ожидание казалось бесконечным, но наконец послышалось размеренное дыхание приближавшегося поезда.
Паровоз и двадцать вагонов с грохотом остановились как раз перед мостом, и партизаны увидели, что паровоз встал как раз над Брунеком Матушеком. Слыша, как нацисты, хрустя сапогами по снегу, приближаются к мосту, Брунек осторожно приподнял крышку бочки, толкнул ее вверх и сдвинул в сторону. Он осмотрел дно паровоза. С этого угла массивные штоки толкателей и огневая коробка казались ему странными. Он осмотрел огромную ось колес, надеясь, что к ней удастся прикрепить пружинную клемму. Нацисты не спеша шли через мост, все тщательно осматривая в поисках следов саботажа.
Прошло десять долгих минут, солдаты дали машинисту сигнал, что можно тронуться в путь. Машинист подал поезд назад так, чтобы сомкнуть места соединений, затем двинул его вперед. Матушек ждал, когда рванувшие вперед вагоны перейдут в плавное движение. Быстрым и ловким движением он в последний миг успел подсоединить взрывчатку к паровозу. Следующую флягу он подсоединил к большому вагону-платформе, груженному тяжелой артиллерией, а последнюю флягу прикрепил к вагону, который находился ближе к концу поезда. Казалось, что его руки работают легко, пока тяжелая техника грохотала над его головой. Как только последняя фляга была прикреплена, он снова нырнул в бочку и задвинул над собой крышку. Присев в темной бочке, Матушек ждал, а с его лица градом лил пот.
Окутывая девственную природу клубами дыма, локомотив с пыхтением пересек мост и оказался на другой стороне. Через несколько секунд, показавшихся вечностью, громадные колеса паровоза достигли незакрепленного рельса, под которым была зарыта фляга с нитроглицерином и раскачали чувствительную к ударам жидкость до точки взрыва. Сначала взорвалась фляга под рельсом, через секунду взорвался паровоз, затем два вагона. Мощный фейерверк на короткое время озарил зимний пейзаж, посыпались искры, поднялись облака дыма, куски металла взлетели к небу. Затем в двух местах рухнул мост, и его центральная часть, потерявшая опору, опасно накренилась.
Спустя секунду мост не выдержал и вместе с вагонами рухнул в реку. Звук ломавшегося льда наполнил лес оглушительным ревом, поезд наполовину погрузился в воду, и все снова затихло.
Партизаны выскочили из-за деревьев и начали стрелять по всему, что двигалось, уничтожая солдат, которые пытались спастись. Спустя десять минут все нацисты были убиты.
Брунек руководил спуском к реке, отдавая приказы своим товарищам. Те бросились вниз по заснеженным берегам и побежали к плававшим льдинам. Брунек остановился, выпустил осветительную ракету, давая сигнал Долате выводить повозки из укрытия. Следующие минуты пролетели быстро, все грузили ящики с оружием и боеприпасами в повозки.
Лошади становились на дыбы, брыкались и от страха выкатывали глаза. Партизаны спотыкались и пытались удержаться на льду, многие из них промокли в ледяной воде. Все это время неистовый ветер поднимал снежную бурю и гневно носился над рекой.
Когда вагоны разгрузили и из обломков извлекли уцелевшее оружие, Долата дал сигнал уходить. С поразительной четкостью люди, пришедшие на помощь из Зофии, быстро повели лошадей назад к берегу реки и направились к месту назначения.
Остальные партизаны согласно плану рассеялись, и каждый своей дорогой начал пробираться к пещере, а Брунек Матушек и Антек Возняк сели на мотоцикл. Давид Риш, промокший насквозь и посиневший от холода, схватил Леокадию и потащил прочь от реки.
Он быстро повел ее к тому месту, где привязал свою лошадь. Не говоря ни слова, она забралась на лошадь позади Давида и обняла его, когда кобыла пустилась галопом.
Спустя короткое время снежная метель переросла в пургу и вскоре замела следы уходивших партизан.
