Текст книги "Разбитое сердце"
Автор книги: Барбара Картленд
сообщить о нарушении
Текущая страница: 1 (всего у книги 19 страниц) [доступный отрывок для чтения: 7 страниц]
Барбара Картленд
Разбитое сердце
Глава первая
– Прости меня, Мела, дорогая, но тут нечего обсуждать. Я хочу быть честным с тобой и поэтому прямо говорю: я увлечен другой девушкой.
Я замерла на месте, не отводя глаз от Тима. Я ждала его, ждала с таким терпением – мне казалось, целые годы – его отпуска. И вот он приехал…
На самом деле Тима не было всего три месяца. Его письма поначалу подбадривали меня, а когда они стали приходить все реже и реже, я убедила себя в том, что он с головой погружен в учебу и у него нет времени на письма. Я слышала, что парней в тренировочных лагерях ВВС действительно крепко гоняют.
Конечно, я была глупа – глупа и доверчива, как всякая влюбленная девчонка. Если бы только я читала письма не глазами влюбленной дурочки, то могла бы догадаться обо всем и раньше. Но я просто любила, любила его и ни о чем не думала.
Я была без ума от Тима, я и до сих пор ужасно его люблю. Так что пусть люди не твердят, что-де «любовь умирает за одну ночь», не бурчат, что, мол, «время – великий целитель», пусть они не несут подобной чепухи. Любовь не умирает оттого, что делают люди. Любишь просто потому, что не можешь иначе.
Я обожаю Тима. Я обожала его даже тогда, когда он окончательно распрощался со мной и направился к двери, чуть покраснев, с едва заметно дергающейся как всегда, когда он волнуется, жилкой на виске.
Я видела, что он расстроен разговором со мной – тем, что ему пришлось выложить мне всю правду, но именно это вызвало во мне новый прилив любви: объяснение со мной далось ему нелегко. Что ж, значит, я все-таки небезразлична Тиму – вон как он переживает из-за меня.
Однако утешаться на самом деле было нечем. Ничто не могло ослабить удар, ничто не могло принести даже малую толику покоя. Казалось, пришел конец всему: мой безмятежный мир рухнул.
В первый момент я почти не почувствовала боли. Скорее, нанесенный Тимом удар словно бы повалил меня на землю и лишил чувств.
– Я познакомился с ней сразу, как приехал в наш лагерь в Виннипеге, – говорил мне Тим, – и, когда увидел ее – не могу объяснить, – между нами словно пробежал электрический ток, и я понял, что эта девушка станет моей единственной. А тебя я всегда считал самой лучшей девушкой на свете, мы были такими друзьями, правда, Мела?
Он ждал ответа, но я была не в состоянии говорить.
– Но тут другое, – продолжал он, – меня словно громом поразило на месте… Но, боже мой, какой это ужас – прийти к тебе и рассказывать все это!
Я замерла, уставившись на него. В этот момент, как ни странно, я подумала о том, что на воротничке его осталось крохотное пятнышко крови, и о том, что мундир его на самом деле вовсе не голубого цвета.
«Абсолютно неподходящий цвет для ВВС, – заключила я. – Слишком много серого в этой синеве».
В голове продолжали крутиться идиотские мысли, в то время как сердце твердило: «Это конец! Все кончено, Памела Макдональд, Тим больше не любит тебя».
Я просто не могла в это поверить. Мне хотелось обвить руками его шею, притянуть к себе дорогое лицо и целовать, целовать моего мальчика – долгими и волнующими поцелуями, почти лишавшими меня дыхания и повергавшими в смятение. Но я уже не могла этого сделать.
Тим, который в этот миг говорил со мной, не был тем Тимом, которого я любила и который любил меня. Это был совсем другой человек – мужчина, любивший девушку по имени Одри Герман, проживавшую в Виннипеге.
Когда Тим ушел, я долгое время неподвижно стояла, глядя в окно. Наш дом в Монреале находится на высоком холме, я смотрела на вырисовывающиеся на горизонте горы, укрытые снегом, и вспоминала о том, как в прошлом году мы с Тимом катались на лыжах в Лаврентийских горах.
Как все было прекрасно – и это солнце, и этот снег, – a Тим все посмеивался и поддразнивал меня: говорил, что мои щечки на взгляд и на вкус ну прямо мороженые яблочки.
Но они оттаивали потом, когда мы сидели возле пылающего огня, разведенного в бревенчатой избушке, построенной родителями Тима в лесу. Мы допоздна засиживались с ним после того, как все отправлялись спать, и говорили… говорили. Мы заранее обдумывали все, что будем делать после того, как Тим скопит достаточно денег и мы поженимся.
К этой перспективе мы относились с жуткой серьезностью и потому решили пока не спешить со свадьбой – до той поры, когда мы действительно не будем ни в чем нуждаться. Незачем следовать примеру некоторых моих подруг, которым пришлось обходиться без прислуги и без машины. И все, конечно, устроилось бы, если бы не война.
Папочка потерял крупные заказы, отец Тима тоже, и посему мы остались без внушительной финансовой помощи, на которую могли бы рассчитывать раньше; но у самого Тима дела шли хорошо.
Его отцу принадлежит одна из старейших фирм фондовой биржи, и потому даже во время самых резких падений он умудрялся оставаться на плаву.
И тут, совершенно неожиданно, Тим решил отправиться воевать. Когда война началась, мы с ним подробно обсудили такую возможность и пришли к выводу, что ничто не заставляет его вступать в армию.
Тим всегда придерживался скорее проамериканских, чем пробританских позиций. Мне было все равно, хотя благодаря матери-англичанке, оставшейся верной родной стране, я должна была бы следовать противоположной точке зрения. Впрочем, и у мамы после двадцати пяти проведенных в Канаде лет не было особых причин любить Англию, за исключением чисто сентиментальных.
Наши английские родственники, за исключением дяди Эдварда, относились к ней просто скверно. И я часто представляла себе, что однажды повстречаюсь со своим дедом и выложу ему все, что о нем думаю. Мне хотелось показать ему на отца и сказать:
– Смотри, вот настоящий человек. Вот человек, умеющий работать, добившийся успеха и принесший счастье своей жене. Теперь тебе не стыдно за то, что ты запретил своей дочери выходить замуж за «колониального простофилю»?
Да, именно так он назвал моего отца, когда моя мать захотела выйти за него замуж, выставил его из поместья и велел убираться в Канаду. Так папа и поступил, но мама отправилась вместе с ним.
Я легко представляла себе физиономию деда, который, проснувшись утром, обнаружил, что дочери нет, а причину ее исчезновения объясняет коротенькая записка!
Надо думать, что дворецкий поднес ему эту записку на серебряном блюде и утренняя овсянка отдавала в тот день горечью во рту деда, когда он – должно быть, впервые за всю свою жизнь – обнаружил, что его перехитрили.
Ну, конечно, здесь скотт сошелся со скоттом, ибо отец считал себя шотландцем, хотя семейство его обитало в Канаде уже в третьем поколении. Предки его эмигрировали всего с фунтом в кармане и трудились как бобры, укрепляя свое благосостояние.
И они добились успеха, папочка получил вполне пристойное образование и, как мне кажется, стал одним из самых авторитетных в стране специалистов по лесу. Но, когда он приехал в Англию, с ним обращались как с простым лесорубом.
Конечно же он был тогда еще молод, но даже в этом случае англичане могли бы заметить разницу между ним и простым дровосеком. Однако они предпочли этого не делать.
Так что мама с отцом пересекла Атлантику, а приехав в Канаду, они поженились. С того дня дядя Эдвард оказался единственным родственником, поддерживавшим с ней какую-то связь.
Конечно, дядя не такой, как все прочие родственники. Много лет в семье его считали паршивой овцой – что особенно забавно теперь, если вспомнить, что он стал единственным членом семейства, добившимся положения в британском правительстве, притом весьма значительного.
Но вот Англия восстала ото сна и обнаружила, что напыщенные старики не способны более управлять ею и что для того, чтобы победить в этой войне, нужен передовой человек, способный забыть о традициях и классовых различиях.
Дядя Эдвард, человек современный, всю жизнь совершал неожиданные и смелые поступки. Он участвовал в золотой лихорадке, во Второй Бурской войне в 1917 году его тральщик получил в борт торпеду – вот немногие из числа его приключений.
Рассказы дяди Эдварда о пережитом были для меня увлекательнее любой книжки.
Но как одна ласточка весны не делает, так и дядя Эдвард не мог изменить моего мнения об англичанах. Вопреки тому что говорила мама – а она все-таки тосковала по родине, – я возненавидела и многих знакомых англичан, да и многое из того, что мне рассказывали об Англии.
Поэтому я ни на йоту не расстроилась, когда Тим решил не жертвовать своей карьерой и не помчался на всех парах на войну, только потому что Англия сказала ему: надо!
В конце концов, она от нас далеко, и у меня есть особое мнение о тех, кто будет возражать на то, что Великобритания не станет обращать на нас внимание, до тех пор пока ей самой что-либо не понадобится. Однако мама просто синеет, когда я начинаю прохаживаться по поводу этой страны.
– Англия – не просто наша родина, Мела, – часто говорила она, – сегодня она самая великая и добрая сила в мире.
Не могу спорить с ней, когда она начинает так говорить. Эта тема глубоко волнует ее. К тому же, если она думает подобным образом, мне-то что. Но в душе я с ней не соглашаюсь. Меня тошнит, когда та или иная вещь считается лучшей, потому что сделана в Англии, ненавижу все эти «покупай и не торгуйся, это британское» и тому подобные обороты, которые слышишь на распродажах.
Потом мне всегда казалось нелепостью, что английская песенка «Дом, милый дом» должна заставлять канадцев, которые по сорок лет, а то и вообще не видавших берегов Англии, рыдать в платки и платочки.
А по-моему, Канада – это здорово. Она меня полностью устраивает, и я мечтаю лишь об одном – об уютной квартирке в Монреале и чтобы Тим, возвращаясь домой с работы, еще на углу перекрестка жал на сигнал, чтобы я могла сбежать вниз и встретить его.
Однако этой мечте теперь не суждено осуществиться, и я уже не знаю, что будет со мной.
Должно быть, мечты мои начали рассыпаться осколками с того самого дня, когда Тим сообщил мне, что собирается послужить в ВВС. Весь тот месяц он был каким-то беспокойным. В газетах печатали бесконечные отчеты о ходе Битвы за Британию [1]1
Битва за Британию – происходившее летом и осенью 1940 года сражение между германскими и британскими ВВС, целью которого было завоевание превосходства в воздухе.
[Закрыть].
По радио сообщали: сбито 115 нацистских самолетов… уничтожено 185 немецких аэропланов… Лондон охвачен огнем… бомбы сеют смерть… женщины и дети сгорают заживо…
Люди, подобные моей маме, ужасно переживали и спрашивали друг у друга: «Неужели это нельзя прекратить?» – а я удивлялась тому, откуда берется у них подобная острота чувств. Конечно, мне было ужасно жаль, что эти немцы побеждают, но почему-то происходящее не представлялось мне реальным.
Я просто не верю в то, чтобы мы здесь, в Канаде, ощутили какую-нибудь разницу, если бы Гитлер завоевал Англию. Во всяком случае, у нас не первый год поговаривают о том, что столицу империи следовало бы перенести на территорию Канады.
Люди уже обращались в правительство с просьбой пригласить к нам на постоянное жительство королевское семейство. И если что-то могло пробудить во мне бурные пробританские чувства, так это улыбка королевы.
Я видела ее, когда королевская чета посещала Канаду. Ей представили папу, и он потом сказал, что день этот стал самым важным в его жизни. Он действительно так считал.
Увидев ее, я поздравила себя и сказала:
– Я тоже шотландка, причем шотландка с обеих сторон.
Что является истинной правдой, так как мамины предки с восемнадцатого века были землевладельцами в Сазерленде, что же касается папы – Макдональдов в Шотландии и по сей день хоть пруд пруди.
Мне всегда было жаль, что Тим так и не увидел короля с королевой. В то время он находился в Штатах и приехать никак не мог. Возможно, если бы он их увидел, то скорее вступил бы в армию; поскольку именно личная встреча с королевой заставила меня воспылать желанием сражаться за Англию, в то время как битва за Британию меня не взволновала.
Однако если во мне ход битвы пробуждал, так сказать, только интерес, но не эмоции, многие люди восприняли войну совсем по-другому, и Тим принадлежал к их числу.
– Мне нужно идти в армию, Мела, – сказал он, сказал с отчаянием, словно бы кто-то заставлял его это делать против собственной воли.
– Но почему? – спросила я. – Именно сейчас? Мы же все уже обговорили. И ты решил не записываться в добровольцы. Если бы речь шла о призыве, кто бы спорил. Но сейчас, вдруг, безо всякой причины…
– Причина как раз есть, ты ошибаешься, – возразил Тим, – но я не могу изложить ее словами. Когда наши парни в воздухе встречают этих дьяволов и побеждают, не имея достаточно самолетов, при нехватке амуниции! Да, они справляются со своим делом, но нуждаются в помощи, и я намерен им ее предоставить.
Я понимала, что спорить с Тимом бессмысленно. Он уже принял решение и его не переубедишь. Нет нужды говорить, что энтузиазма по поводу его решения я не испытывала. Кроме того, меня озадачивало, почему вдруг за одну ночь он решил целиком изменить свою, нет, обе наши жизни.
Дюнкерк [2]2
Операция по эвакуации морем английских, французских и бельгийских частей, блокированных немецкими войсками у города Дюнкерк (1940).
[Закрыть]не заставил его сорваться с места и немедленно отправиться в Англию, чтобы защищать ее от вторжения. Я не могла понять, почему эта воздушная баталия, еще не казавшаяся решающей, так его взволновала.
Но дело обстояло именно так – и мне оставалось только терпеть. И все же я почувствовала себя задетой. Мне-то уже казалось, что для Тима я значу куда больше, чем далекий остров по другую сторону Атлантического океана, однако, по всей видимости, Тим думал иначе.
Удивило меня и то, как отреагировали на подобную перспективу папа и мама. Я еще понимаю овладевший мамой припадок сентиментальности, дескать, насколько она счастлива и горда, – на мой взгляд, в отношении Англии она всегда пребывала в каком-то щенячьем восторге, – но со стороны папы я рассчитывала на более здравый подход.
Однако он сказал «молодец» и протянул Тиму руку, и в словах его промелькнула знакомая нотка, указывающая на то, что он чрезвычайно доволен.
Все они обращались со мной подчеркнуто холодно, как если бы я совершила нечто достойное осуждения. И когда я попыталась сказать, что не понимаю решения Тима, они заявили, что это-де потому, что он уезжает, и что мне нужно расстаться с собственным эгоизмом и со всей отвагой пожелать ему счастливого пути!
И никто не пожелал заметить, что если мне лично – как эгоистке – не хотелось с ним расставаться, то по-настоящему озадачивала меня именно причина, заставившая его сорваться с места.
Бесполезно было даже заговаривать на эту тему с подругами. Их мужья и ухажеры вступили в армию в самом начале войны. Мне было понятно, что они в известной мере даже презирали Тима, но что с того!
Мы были счастливы вдвоем, и многие его американские друзья считали, что он поступает очень разумно, оставаясь на своей работе вместо того, чтобы взять флаг в руки, раз уж по ту сторону океана затеяли войну.
– У вашего парня есть здравый смысл, – сказал мне один из них. – Знаем, как это было в прошлый раз… Вы слишком молоды, чтобы помнить, но когда солдат минувшей войны отпустили домой, что они увидели дома? Что их делом занимается кто-то другой! И позвольте сказать, в том, чтобы быть героем на голодное брюхо, особой радости нет.
Но по здравом размышлении или наоборот Тим отправился в Виннипег учиться на летчика, а я впервые в своей жизни узнала, что такое одиночество.
Тим постоянно был рядом со мной, с тех пор как я стала взрослой. Конечно, после того как я окончила школу, рядом со мной возникали и другие мужчины, волновавшие меня и ухаживавшие за мной.
Некоторые даже хотели жениться на мне, однако ближе Тима у меня никого не было.
Наверное, я любила его с того самого дня, когда он вывалил меня из санок в огромный сугроб. Скоро стало ясно, что и в жизни Тима нет другой девушки, хотя он сам ничего такого и не говорил.
Мы были влюблены, и нам было хорошо.
Однажды вечером, когда мы возвращались с вечеринки, Тим остановил машину. Ночь выдалась лунной, и звезды над головой казались столь же яркими, как и городские огни. Отбросив сигарету, Тим повернулся ко мне; он ничего не говорил и только посмотрел на меня, но сердце мое замерло в груди, и я почувствовала, что не могу вздохнуть.
Руки Тима легли мне на плечи, и губы его прикоснулись к моим; тут я поняла, что счастье – это боль, однако боль настолько чудесная, что боишься даже шевельнуться, чтобы не потерять ни крохи восторга…
Но ничего и не потерялось. Во всяком случае, если говорить обо мне. Все вокруг становилось все более и более чудесным – до того самого дня, как Тим объявил, что обязан отправиться на фронт и сражаться за Англию.
Факт этот, бесспорно, усугубил мое скептическое отношение к этой стране, но мне тем не менее приходилось сохранять хорошую мину в отношении его отъезда, и я развлекала себя тем, что, быть может, он окажется никудышным летчиком и его выставят из армии.
Когда Тим написал, что получил отпуск и едет, чтобы повидаться со мной, я буквально вспорхнула. Так или иначе, я провела три весьма скверных месяца – после отъезда Тима заниматься мне было нечем.
Наверное, мне следовало сделать усилие и заняться работой в Красном Кресте или помогать эвакуированным, но я не видела необходимости в этом. Если мне захочется поработать, в университете Макгилла для меня сразу же найдут подходящее дело.
Мне совсем нетрудно перевести немецкую научную работу на французский язык и наоборот. Мне уже пришлось перевести пару-другую книг, и все хорошо отзывались о моем переводе, поэтому я могу с полным основанием думать, что в любой момент могу заработать.
Тим всегда говорил, что он может обеспечить нашу жизнь и не хочет, чтобы его жена работала, а раз так говорил Тим – то зачем же мне беспокоиться о постоянной работе?
Мать считала, что у меня необычайные способности к языкам.
– Ты прямо как твоя бабушка, – говорила она. – Блестящая была женщина. Она объездила весь мир и умела говорить по крайней мере на шести языках, как на своем родном. Забавно, что таланты передаются через поколение. Я и с французским-то никогда не справлялась, а уж за другие языки и вовсе не бралась.
Но я не хотела, чтобы меня сравнивали с какой-то бабушкой, которой не хватило материнских чувств даже на то, чтобы хоть раз повидаться со своей дочерью, после того как она убежала со своим любимым.
Мама пыталась оправдать бабушку, она говорила мне, что во времена королевы Виктории и даже после нее жены никогда не оспаривали решений своих мужей, однако посчитать подобный аргумент веским я не могла. Если моя бабка действительно любила дочь, то что же мешало ей отправлять в Канаду хотя бы по письму в год?
– Как, по-твоему, есть что-то здравое в этой наследственной теории нашей мамы? – спросила я как-то у папочки.
– Не удивлюсь, – ответил он, – мать твоей матушки была отличной женщиной.
– Но тебе следовало бы ненавидеть ее за то, как она с вами обошлась, – возразила я.
Папа расхохотался.
– С чего бы вдруг? – спросил он. – В конце концов, она родила единственное на всей земле создание, которое было нужно мне более всех прочих. И я благодарен ей за это. К тому же, моя дорогая Мела, победитель должен быть милостив к побежденным.
Я фыркнула. Ну ладно, папа преисполнился философическим настроением, но я не могла согласиться с ним. Досадно было также не иметь возможности прихвастнуть в школе своей выдающейся родней.
Все девочки, a кстати и мальчики, хвастают друг перед другом, и в моей школе училась одна нахальная девица, утверждавшая, что по прямой линии происходит от Людовика Четырнадцатого.
Меня так и распирало желание сказать, что предки мои находились в родстве с Марией Стюарт – королевой Шотландии, как говорила моя мама, и портрет королевы висел в замке моей бабушки. Но я не могла этого сделать, не признав, что мама изгнана из семьи за брак с «дровосеком».
Поэтому я помалкивала, хотя подчас сдержаться было очень трудно.
Ну хорошо, я последовала примеру отца и до начала войны вспоминала о своих английских родственниках не чаще раза в год, но теперь вокруг слышно было одно только – Англия, Англия, Англия, и пусть мы с Тимом решили, что не позволим войне повлиять на наши жизни, она тем не менее ворвалась в них!
Война забрала у меня Тима с той же основательностью, как если бы он был сражен пулей, она расстроила мою жизнь и раз и навсегда погубила мое счастье.
– Сердце мое разбито, – сообщила я маме.
Она вернулась из похода по магазинам, когда я еще стояла у окна. Должно быть, я являла собой жалкое зрелище, и хотя она вошла в комнату с приветливыми словами, но тут же остановилась и поставила корзинку на стол.
– Что с тобой, Мела, моя дорогая? – проговорила она. – В чем дело?
И тут безмолвие, охватившее меня с того мгновения, когда Тим сообщил мне, что больше не любит меня, наконец дало трещину. Я в голос зарыдала.
– Сердце мое разбито! – выдавила я. – Ой, мама-мама, я так несчастна!
