Текст книги "Тепло наших тел"
Автор книги: Айзек Марион
сообщить о нарушении
Текущая страница: 9 (всего у книги 12 страниц)
Полковник выпрямляется:
– Прошу прощения, сэр. Не хотел вас задеть.
– Это же просто прозвище, – говорит Нора. – Мы с Перри всегда думали, что она скорее каберне, чем…
Под тяжелым взглядом Гриджо она замолкает. Генерал медленно поворачивается ко мне. Я избегаю его взгляда.
– Нам пора, – сообщает он вдруг. – Приятно познакомиться, Арчи. Сегодня у меня весь вечер встречи, а утром отправляюсь в Голдмэн на переговоры о слиянии. Буду дома через несколько дней.
Джули кивает. Генерал со свитой уходят без лишних слов. Джули смотрит в землю, ее мысли витают далеко-далеко.
Первой не выдерживает Нора:
– Вот это стрем так стрем!
– Пошли в Сад, – говорит Джули. – Мне надо выпить.
Я все еще смотрю вслед ее отцу. Перед тем как исчезнуть за углом, он оборачивается, и у меня по коже бегут мурашки. О каком потопе говорил Перри? Что нас ждет – нежные очищающие волны? Или… Чувствую слабый толчок под ногами, как будто глубоко в земле гремят кости каждого погребенного в ней человека, расшатывая земную кору, взбалтывая магму.
Как выясняется, Сад не имеет никакого отношения к местному фермерскому хозяйству. Это единственный на весь Стадион бар, точнее, самое близкое его подобие, какому дозволено существовать в этом оплоте воздержания. Чтобы добраться ко входу на верхнем уровне Стадиона, нужно преодолеть эшеровскую полосу препятствий. Сначала мы поднимаемся на четвертый этаж шаткой башенки, жители которой бросают на нас из-за дверей неприветливые взгляды. Затем головокружительный переход в соседнее здание по шаткому мостику из арматурной сетки, натянутому между поддерживающими дома тросами. Внизу мальчишки задирают головы, пытаясь что-нибудь разглядеть у Норы под юбкой. Еще три этажа вверх – и наконец мы выходим на открытую всем ветрам террасу высоко над землей. Из двери на другой стороне – широкой дубовой доски, украшенной деревом, нарисованным желтой краской, – доносится гул голосов.
Я неуклюже обгоняю Джули и открываю перед ней дверь. Она лишь качает головой. Нора смеется. Захожу за ними внутрь.
Народу битком, но атмосфера в Саду удручающе мрачная. Никто не кричит, не веселится, не выпрашивает ни у кого по пьяни телефончик. Несмотря на то что бар, очевидно, подпольный, спиртные напитки здесь не подают.
– Вот скажите, – говорит Джули, пока мы проталкиваемся через унылую толпу, – военные и строители, которые топят печали на дне графина с соком, – разве это не маразм? Хоть с собой принести можно, и то хорошо.
Сад – первое для меня место в этом городе, у которого есть хоть какое-то лицо. Все питейное снаряжение на месте – тут и бильярдные столы, и доски для дротиков, и плоский телевизор с футбольным матчем. Поначалу телевизор меня поражает: неужели развлечения до сих пор существуют? Кто-то, несмотря ни на что, тратит свое время на такую ерунду? Но вдруг на десятой минуте периода картинка переплывает одна в другую, как на кассете, – и на экране уже другая игра. Команды и счет поменялись на середине схватки. Пять минут спустя повторяется то же самое, смену игры знаменует лишь секундная заминка. Футбольные фанаты и внимания на это не обращают.
Пустыми глазами они смотрят эти урезанные, бесконечно зацикленные соревнования и потягивают сок из пивных кружек, как актеры исторической реконструкции.
Отвожу глаза – некоторые уже заметили, что я глазею. Но взгляд как будто сам возвращается. Картинка впечатывается в мозг. В голове проявляется мысль, как призрак на поляроидном снимке.
– Три грейпфрутовых, – говорит Джули бармену, и тот с едва заметным смущением принимается выжимать соки. Садимся у стойки, девушки начинают болтать о своем. Музыка их голосов заглушает бренчание музыкального автомата – но затем и она уходит на задний план. Я смотрю на телевизор. Я смотрю на людей. Их угловатые кости просвечивают сквозь мышцы. Чуть не рвут туго натянутую кожу. Я вижу их скелеты, и меня осеняет: это зародыши Костей. Это прообраз их извращенных, высохших умов.
Вселенная сжимается. Память, потенциал – все опивается до минимальных объемов, превращается в мельчайшие крупицы, пока и с них не облетает последняя частичка плоти. Центр черной дыры, бездна вечной неизменности – таков мир Костей, этих мертвоглазых паспортных фотографий, запечатленных в тот самый миг, когда они окончательно отказались от человечности. В тот беспросветный миг, когда они оторвали от себя последнее волоконце и зашвырнули его в пропасть. Теперь не осталось ничего. Ни мысли, ни чувства, ни прошлого, ни будущего. Ничего, кроме отчаянной нужды сохранить все как есть, как было всегда.У них нет выбора. Или вечный замкнутый круг – или погиб-путь во взрыве цвета и звука, исчезнуть в необъятности небес.
И вот мысль гудит в моей голове, шепотом бежит по нервам, как по телефонным проводам: а что, если столкнуть их с накатанного пути? Чуть пошатнув их устои, мы уже добились слепой ярости. Вдруг можно создать что-то настолько новое и невероятное, что они сломаются?Сдадутся? Рассыплются в прах и развеются по ветру?
– Р, – окликает Джули, ткнув меня в плечо, – ты где? Опять замечтался?
С улыбкой пожимаю плечами. Мой словарный запас снова меня подводит. Я должен как-то поделиться тем, что думаю, и чем скорее, тем лучше. Что делать, я пока и сам не знаю, но в одиночку у меня нет никаких шансов.
Бармен приносит наши соки. Мы с Норой с сомнением изучаем светло-желтое содержимое трех коктейльных стаканов. Джули, глядя на нас, ухмыляется:
– А помните, в детстве чистый грейпфрутовый сок считался напитком для самых крутых? Типа виски для детей.
– Ага, – смеется Нора. – А яблочный и всякие там смеси – это для слабаков.
– За нашего нового друга Арчи. – Джули поднимает стакан. Приподнимаю свой, девушки об него чокаются. Пьем. Я не то чтобы чувствую вкус, но сок находит старые ранки во рту, укусы, о которых я и не помню, и жжется.
Джули требует повторить, и когда заказ приносят, вешает сумку на плечо и встает.
– Сейчас вернусь, – сообщает она и уносит стаканы в туалет.
– Что она… делает?
– Не знаю. Ворует наш сок?
Мы сидим в неловкой тишине – друзья друзей, – отсутствием Джули лишенные всего, что между нами было общего. Через пару минут Нора наклоняется ко мне:
– Ты понял, почему она сказала, что ты мой парень, да?
Дергаю плечом:
– Ага.
– Это ничего не значит, просто Джули хотела отвлечь от тебя внимание. Если бы она сказала, что ты еепарень, или друг, или просто знакомый, Гриджо бы из тебя последнюю жилу вытянул. И вообще, если бы он всерьез принялся тебя разглядывать…грим все-таки не идеальный.
– Я пони… маю.
– Кстати, чтобы ты знал. Когда она повела тебя к своей маме, я чуть с ума не сошла.
Вопросительно поднимаю брови.
– Она ни с кем о ней не говорит. Даже Перритолько через три года рассказала. Не знаю, что все это для нее значит… в общем, такого, как сегодня, ни разу не было.
Я смущенно рассматриваю барную стойку. На лице Норы появляется до странного нежная улыбка.
– Знаешь, ты немного похож на Перри. Замираю, снова чувствуя, как в горле закипает стыд.
– Не знаю чем. Ты, конечно, не такое трепло, но в тебе есть что-то… та же искра,что ли. Когда мы только познакомились, он был такой же.
Мой рот давно пора зашить. Честность еще ни разу не приносила мне ничего хорошего. Но больше я не могу молчать. Слова неудержимы, я будто не говорю, а чихаю.
– Я его убил. Съел… мозг.
Нора поджимает губы и кивает:
– Угу. Я так и думала.
Я теряюсь.
– Что?
– Я ничего не видела, но два и два сложить нетрудно. Это логично.
Я замираю, парализованный шоком.
– Джули… знает?
– Вряд ли. А если бы и знала, это бы ничего не изменило, – отвечает Нора, сочувственно коснувшись моей руки. – Ты можешь ей сказать, Р. Она тебя простит.
– Почему?
– Потому же, почему и я тебя прощаю.
– Почему?
– Потому что ты не виноват. Виновата чума.
Я жду продолжения. Она уставилась в телевизор, ее лицо осветилось бледной зеленью.
– Джули тебе не рассказывала, как Перри ей однажды изменил?
Нерешительно киваю.
– Ну вот… это он со мной.
Бросаю взгляд на дверь туалета, но Норе, похоже, нечего скрывать.
– Я тогда всего неделю здесь провела, – продолжает она. – С Джули еще не познакомилась. Собственно, так мы и встретились. Я трахнула ее бой-френда, она меня возненавидела, прошло время, мы стали лучшими подругами. С ума сойти, да? – Она опрокидывает свой стакан, чтобы поймать ртом последние капельки, и отставляет его в сторону. – Понимаешь, мир дерьмо, конечно, но это еще не значит, что мы обязаны в нем купаться. Мои в хлам обкуренные родители бросили меня посреди трущоб, кишащих зомби, – мне было всего шестнадцать. Я несколько лет бродила одна, пока не нашла Стадион. У меня пальцев на руках не хватит, чтобы сосчитать, сколько раз я чуть не погибла. – Она поднимает левую руку и хвастается обрубком пальца, как невеста кольцом. – Понимаешь, когда на тебя столько всего давит, надо на все смотреть масштабно. Иначе долго не протянешь.
Смотрю ей в глаза, но ничего в них прочесть не могу. Неграмотный.
– И как это… масштабно? Я убил Перри.
– Слушай, Р, – говорит она, отвешивая мне шутливый подзатыльник, – ты же зомби. Ты жертва чумы. Точнее, был ей, когда убил Перри. И даже если ты изменился – а я оченьна это надеюсь, – раньше у тебя не было выбора. Это не преступление и не убийство. Это нечто совсем глубинное, неизбежное. Короче, мы с Джули сечем, понял? – Она стучит пальцем по виску. – Есть такая буддистская пословица. «Ни хвалы, ни вины – все так, как есть». Нам неинтересно искать виноватых, мы просто хотим найти лекарство.
Джули наконец возвращается из туалета и с заговорщическим видом ставит стаканы на стойку.
– Иногда и грейпфрут бывает слабоват, – заявляет она.
Нора пробует содержимое своего стакана и отворачивается, прикрыв рот.
– Вот… черт! Сколько ты туда бухнула? – спрашивает она, откашлявшись.
– Всего пару стопок водки, – с детской невинностью шепчет Джули. – Скажи спасибо нашему другу Арчи и "Загробным Авиалиниям".
– Арчи,зашибись!
Я качаю головой:
– Пожалуйста… хватит… звать…
– Ладно-ладно, больше никаких Арчи. За что пьем? Ты решай, Р, выпивка-то твоя.
Держу стакан перед собой. Нюхаю и мысленно убеждаю себя, что я все еще целый, все еще человек, все еще могу чувствовать запахи помимо зловония смерти и потенциальной смерти. Цитрусовый аромат щиплет мои ноздри. Роскошные летние сады Флориды. Кажется, пошлее того тоста, который пришел мне в голову, не бывает. Ну и ладно.
– За… жизнь.
– Ты серьезно? – фыркает Нора.
Джули пожимает плечами:
– Пошлятина, конечно, ну и пусть.
Поднимает бокал и чокается со мной:
– За жизнь, мистер зомби.
– Лехаим! – кричит Нора и пьет до дна.
Джули пьет до дна.
Я пью до дна.
Водка ударяет в голову, как картечь. На этот раз об эффекте плацебо и думать смешно. Я чувствую, что напиток крепкий. Чувствую.Разве это возможно?
Джули набодяживает нам еще. Раз спиртное здесь под запретом, я предполагал, что девушки опьянеют так же быстро, как и я. Но теперь начинаю понимать, что, должно быть, заглянуть в магазин спиртного на вылазке – обычное дело. Пока я смакую свой второй стакан, наслаждаясь удивительным чувством, разлившимся по всему телу, они меня уже обогнали. Весь посторонний шум стихает, и я просто смотрю на Джули – центральный элемент моги размытой картины. Она беззаботно смеется, свободно откинув голову, смех льется из нее ручьем. Кажется, такой я ее еще не видел.
Они с Норой вспоминают что-то смешное. Джули поворачивается ко мне и что-то говорит – целится шуткой при помощи слов и ослепительной улыбки, – но я молчу. Просто смотрю на нее, опершись на барную стойку, и улыбаюсь.
Блаженство. Неужели это оно?
Допиваю и чувствую тяжесть внизу. Мне надо отлить. Мертвые не пьют, так что и мочиться нам обычно не приходится. Надеюсь, я еще помню, как это делается.
Иду в туалет и упираюсь лбом в стену над писсуаром. Расстегиваю ширинку и смотрю вниз – вот и он. Волшебный инструмент жизни и смерти и еб-ли-на-первой-свиданке-на-заднем-сиденье. Висит, обмякший, бесполезный, и молча укоряет меня за плохое обращение. Вспоминаю жену и ее нового любовника, с которым они хлопались друг о друга, как куры на упаковочной линии. Вспоминаю анонимные кляксы из прошлой жизни. Наверное, все они давно мертвы. Или мертвы. Наконец – Джули, свернувшаяся рядом со мной в огромной кровати. Мне вспоминается ее тело в дурацком белье несочетаемых расцветок, ее дыхание у моих глаз, пока я рассматриваю каждую черточку на ее лице, гадая, какие загадки таятся в сияющем ядре каждой клетки ее тела.
В общественном сортире, провонявшим дерьмом и мочой, я стою и думаю: неужели слишком поздно? Или из скрежещущей пасти небес все-таки можно вырвать последний шанс? Я хочу новое прошлое, новые воспоминания, новое знакомство с новой первой любовью. Я хочу начать заново во всем.
Выхожу из туалета, едва держась на ногах. Слышу голоса, они звучат неразборчиво. Джули и Нора увлеклись разговором, перешептываются и смеются. К ним подходит парень лет тридцати и говорит Джули какую-то сальность. Нора бросает на него злобный взгляд и что-то отвечает, кажется, с сарказмом, а Джули велит оставить их в покое. Пожав плечами, тот возвращается к бильярдному столу, где его ждет приятель. Тут Джули выкрикивает какое-то оскорбление, и пока второй смеется, первый с жестокой улыбкой выкрикивает ответ. На секунду Джули замирает. Потом они с Норой поворачиваются к бильярдному столу спиной, и Нора принимается ей что-то нашептывать.
– Что… случилось? – спрашиваю я, подойдя поближе. Оба типа у бильярда смотрят мне в спину.
– Ничего, – отвечает Джули дрожащим голосом. – Все нормально.
– Р, ты не выйдешь на минутку? – просит Нора.
Смотрю на одну, потом на другую. Они ждут. Выхожу из бара на воздух. Меня переполняют чувства. Приваливаюсь к ограде – до улицы семь головокружительных этажей. Почти во всех окнах темно, и только фонари на обочинах мерцают и пульсируют, как живые. Диктофон Джули настойчиво оттягивает мой карман. Достаю и смотрю на него. Не стоит, конечно… но я… сейчас мне это нужно…
Закрываю глаза. Пошатнувшись, опираюсь одной рукой на перила. Чуть-чуть перематываю назад и включаю.
…безумие… а впрочем, почему? Только потому, что он… такой, какой он есть? И вообще, «зомби» – дурацкое слово…
Снова мотаю назад. В голове почему-то крутится, что в пробеле между началом этой записи и концом предыдущей сосредоточилось все то время, что я знаю Джули.
Весь смысл моей жизни в паре секунд шипения ленты.
Жму на "стоп", включаю.
…думает, что никто не знает, хотя все всё знают. Они просто боятся с ним связываться. Чем дальше, тем хуже. Сегодня он заявил, что любит меня. Вот прямо так и сказал. Что я красивая, что во мне заключено все, что он так любил в маме, и если со мной что-нибудь случится, он с ума сойдет. И все это правда. Я знаю, глубоко внутри он именно такой… но чтобы это прорвалось, нужно было напиться до зеленых чертей… Так противно… Тошно.
На пленке долгая пауза. Оглядываюсь на дверь бара, мне стыдно, но я не могу удержаться. Здесь все личное. Знание, которое я должен заслужить месяцами терпеливой близости. Но… мне очень хочется дослушать.
Я думала заявить на него. Явиться в клуб и заставить Рози его арестовать. Я не против выпивки, наоборот, только за, но папа… с ним все по-другому. Для него это не праздник, а, наоборот, что-то мучительное, страшное, он как будто готовится к какой-то чудовищной средневековой хирургической операции. И… да… я знаю почему. Я сама делала вещи и похуже, но он… он просто…– Ее голос прерывается, она шмыгает носом, будто сама себя упрекает. – Господи,– всхлипывает она. – Вот черт.
Еще несколько секунд шипения. Я прислушиваюсь. Вдруг распахивается дверь. Разворачиваюсь и швыряю диктофон в темноту. Но это не Джули. Это те двое, которые играли в бильярд. Толкаясь, они вываливаются наружу и с кривыми усмешками зажигают по сигарете.
– Эй, ты, – выкрикивает тот, который подходил к Джули. Он высокий и смазливый, мускулистые руки покрыты татуировками – змеи, скелеты и логотипы давно почивших рок-групп. Оба направляются ко мне.
– Здорово, чувак. Так ты что, новый парень Норы?
Пауза. Пожимаю плечами. Оба хохочут, как будто я отпустил неприличную шутку.
– Ага, правильно, с ней хрен разберешь! – Ткнув своего приятеля в грудь кулаком, первый подходит еще ближе. – А Джули знаешь, чувак? Вы друзья или что?
Киваю.
– И давно?
Пожимаю плечами. Внутри сжимается пружина. В паре футов от меня он опирается на стену и затягивается.
– Она тоже та еще дикая штучка была. Я ее стрельбе учил.
Надо уходить. Прямо сейчас. Повернуться и уйти.
– Вся такая непорочная заделалась, когда замутила с этим ее Кельвином, а когда-то так гуляла – все ходуном ходило! Сотка тогда уже и на пачку сигарет не тянула, но с этой сучкой ее хватало надолго.
Я раскалываю его череп о стену. Это очень просто – один бросок, удар ладонью по лицу – и затылок отлетает прямо в стену. Не знаю, убил ли я ею, все равно. Когда на меня бросается его приятель, и с ним делаю то же самое. В алюминиевом сайдинге Сада появились две крупные вмятины. Оба сползают на землю. Шаркаю вниз по лестнице, выхожу на мостик. На меня пялятся какие-то подростки, которые курят травку прямо на мостике, держась за тросы. Проталкиваюсь мимо, пытаюсь сказать "Извините", но не нахожу звуков. Спускаюсь еще на четыре этажа, выхожу на улицу Феи, Волшебницы, или как там ее. Мне надо уйти от людей, собраться с мыслями. Я так хочу есть. Я умираю с голоду.
Побродив несколько минут, я окончательно заблудился. Я один на темной незнакомой улочке, с неба моросит слабый дождик. Черный асфальт влажно поблескивает под корявыми уличными фонарями. Прямо по курсу пара караульных – мальчишки, изо всех сил старающиеся казаться мужчинами, – прикидываются друг перед другом крутыми.
– …всю прошлую неделю в Коридоре-2 заливали фундамент. До Голдмэна меньше мили, но людей почти не осталось. Гриджо почти всех перебросил со стройки в Оборону.
– А Голдмэн что? Как с их стороны идет?
– Голдмэн – говно. Они едва за ворота вышли. Говорят, благодаря тому, какой у нас Гриджо политик, слиянию все равно не бывать. Может, ему вообще больше не хочетсяникакого слияния, учитывая, что стало с Коридором-1. Не удивлюсь, если он сам и организовал обвал.
– Бред собачий. Сплетни-то не распускай.
– Ну да, так или иначе, с тех пор, как этот Кельвин скопытился, стройка зависла. Копаем ямы – закапываем ямы. И все.
– Ну и пусть! Все равно, я бы лучше что-нибудь строил, чем играться тут в живых солдатиков. Тебе хоть раз пострелять довелось?
– Раз пара трупаков вышла из кустов. Пиф-паф, игра окончена.
– Даже Костей не видел?
– Больше года не видел. Они теперь из гнезд не высовываются. Полный отстой.
– Тебе что, нравятсяэти уроды?
– А чего, они прикольные. Хоть бегать умеют, не то что трупаки.
– Прикольные! Ну ты гонишь! Эти уроды – они же неправильные! В них и стрелять-то противно.
– Вот почему ты попадаешь один раз из двадцати!
– Они уже и на человеческие скелеты не похожи, понимаешь? Пришельцы какие-то. Пиздец какую жуть нагоняют.
– А все почему? Потому что ты нюня.
– Отвали. Пойду отолью.
Караульный исчезает в ночи. Его напарник ежится в свете фонаря, глубже зарываясь в куртку от дождя. Я иду вперед. Мне не интересны эти мальчишки, я просто ищу какой-нибудь тихий угол, куда можно забиться и собраться с мыслями. Но стоит выйти на свет, караульный меня замечает. У меня проблема. Я пьян.Моя ровная, вышколенная Походка сменилась жалким шарканьем.
Я выгляжу как… именно то, что я и есть.
– Стоять! – кричит караульный.
Стою.
Он подходит поближе.
– Сэр, выйдите на свет, пожалуйста.
Выхожу на самый край желтого круга. Пытаюсь стоять как можно ровнее и неподвижнее. Но тут до меня доходит кое-что еще. С моих волос капает вода. Вода льется по моему лицу. Вода смыла весь грим и обнажила бледную сероватую кожу. Отшатываюсь из-под фонаря назад.
От караульного до меня примерно пять футов. Его рука уже на пистолете. Он подходит ближе и щурит глаза:
– Сэр, вы сегодня пили спиртное?
Открываю рот и хочу сказать: нет, сэр, как можно, мы с моей подругой Джули Каберне пропустили несколько стаканчиков грейпфрутового сока, он, как вы знаете, очень полезен для сердца.Но слова ко мне не приходят. Мой язык мертв, не слушается, и все, что мне удается сказать: «Ы-ы-ы».
– Что за нах!.. – испуганно вскрикивает он, выхватывает фонарик и направляет его в мое серо-полосатое лицо. У меня не остается выбора. Прыгаю на него из тени, выбиваю пистолет и кусаю в горло. Его жизненная сила льется в мое оголодавшее тело, в мой мозг, и терзания моего мерзкого голода отступают. Пока в нем еще пульсирует кровь, я вгрызаюсь в плечевые мышцы, в нежное мясо брюшины… и останавливаюсь.
Джули стоит на пороге спальни и нерешительно улыбается.
Закрываю глаза и стискиваю зубы. Нет!– мысленно рычу я. – Нет!
Бросаю тело на землю и пячусь назад. Теперь я точно знаю: выбор есть. И я выбираю измениться во что бы то ни стало. Если я цветущая ветвь на древе смерти – пусть мои листья облетят. Если, чтобы уморить его кривые корни, потребуется заморить себя голодом, так я и сделаю.
Эмбрион опять пинается у меня в животе. Я слышу спокойный, утешительный голос Перри. Р, ты не заморишь себя голодом. Я наломал немало дров только потому, что думал, что так надо. Но отец был прав: к жизни не прилагается инструкция. Все в голове, в нашем коллективном сознании. Если и есть какие-то правила, то лишь те, которые мы выдумываем сами. И, если хочется, их можно изменить.
Перри снова пинается, и меня выворачивает. Я избавляюсь от всего. От мяса, от крови, от водки. Выпрямляюсь и вытираю рот я уже трезвый. Мой разум чист, как новенькая сверкающая пластинка.
Тело караульного медленно поднимается. Как будто невидимые руки тянут его вверх за плечи. Все остальное, обвисшее, тянется следом. Его надо убить. Я знаю, я должен, но не могу. Я принес клятву. Одна мысль о том, что мне снова придется впиться в него зубами, ощутить вкус его теплой крови, вгоняет меня в дикий ужас. Он трясется, кашляет, давится, скребет ногтями землю, корчится, его выпученные глаза постепенно наливаются серым свинцом новой смерти. Он жалобно мычит. Я больше не могу на это смотреть. Я бегу прочь. В минуту наивысшей храбрости я так и остался трусом.
Дождь льет вовсю. Я плюхаю по дороге, покрывая свежим слоем грязи недавно выстиранную одежду. Волосы налипли на лицо, как водоросли. Останавливаюсь перед большим алюминиевым строением с фанерным крестом на крыше, падаю на колени в лужу и умываю лицо. Полощу рот помоями из канавы, пока не отшибаю себе чувство вкуса. Смотрю на нависший надо мной фанерный крест и гадаю, найдется ли хоть когда-нибудь у Бога – кем бы и чем бы он ни был – причина меня любить.
Перри, ты с ним уже познакомился? Как он – жив, здоров? Скажи, что он не просто разинутая пасть небес. Скажи, что из этого пустого лазоревого черепа на нас что-то взирает.
Мудрый Перри предпочитает промолчать. Я соглашаюсь с тишиной, поднимаюсь и бегу прочь.
Наконец, в обход фонарей, я добираюсь до дома Джули. Скрючиваюсь у стены под символическим укрытием балкона и жду, а дождь барабанит по железной крыше. Проходят, кажется, часы, и вот издалека доносятся голоса Джули и Норы. Но на этот раз они не вызывают во мне радости. Мелодия их голосов минорная, заунывная.
Они бегут к двери. Нора накрыла голову джинсовой курткой, Джули натянула капюшон своей красной толстовки. Нора, не останавливаясь, забегает в дом. Джули замирает. Не знаю, заметила ли она меня или учуяла мой гнилостный запах, но что-то подсказывает ей заглянуть за дом. Там я. Я жмусь к стене, как побитый щенок. Она медленно подходит ко мне, замерзшая, руки в карманах. Опускается на корточки и смотрит на меня в окошко своего утянутого капюшона:
– У тебя все в порядке? Вру одним кивком.
Джули садится рядом на крошечный пятачок сухой земли, привалившись спиной к дому. Стаскивает капюшон и шапку, убирает назад волосы, налипшие на лицо, и надевает все обратно.
– Ты меня напугал. Исчез – и даже не предупредил.
Смотрю на нее жалобно, ничего не говорю.
– Не хочешь рассказать, что произошло?
Качаю головой.
– Это ты… вырубил Тима и его дружка?
Киваю.
На ее лице появляется смущенная улыбка, как будто я явился к ней с огромным идиотским букетом роз или посвятил корявый сонет.
– Очень… мило с твоей стороны, – говорит наконец она, подавляя смех. Еще минуту мы сидим в тишине. Потом она легонько касается моего колена. – А неплохо мы сегодня повеселились, да? Пусть кое-что и не совсем гладко прошло.
Киваю – улыбнуться мне не удается.
– Я до сих пор под градусом. А ты?
Качаю головой.
– Жаль. Это прикольно. – Ее улыбка сияет все ярче, глаза смотрят вдаль. – Знаешь, когда я в первый раз выпила, мне было всего восемь. Папа считал себя большим знатоком, так что когда он возвращался с очередной войны, мама устраивала дегустации вин. Они собирали друзей, доставали какую-нибудь редкую бутылочку – ну и напивались, конечно. А я сидела с ними, посередине дивана, потягивала разрешенные мне полбокала и смотрела, как взрослые становятся все глупее. Рози так уносило! Он с одного бокала в Санта-Клауса какого-то превращался. Однажды они с папой решили помериться силами на кофейном столике и в итоге разбили лампу. Здорово было.
Она принимается рисовать закорючки в грязи. Грустно улыбается своим мыслям.
– Знаешь, Р, не всегда все было так плохо. И папа бывал на высоте, и даже когда окончательно настал конец света, временами мы еще веселились. Ходили в семейные вылазки, собирали самые невероятные вина, какие только можно вообразить.
Тысячедолларовые бутылки "Дом Романе Конти" девяносто седьмого года на полу в заброшенном подвале. – Джули усмехается. – Когда-то папа пищал бы от восторга. Но когда мы сюда переехали, он свой энтузиазм уже… подрастерял, что ли. Но чего только мы не пили!
Я наблюдаю, как она говорит. Ее челюсть шевелится, одно за другим слова льются с губ. Я не заслуживаю их – этих теплых, живых воспоминаний. Я нарисовал бы их на голой стене моей души, но, что бы я ни тронул кистью, краска осыпается вместе со штукатуркой.
– А потом мама сбежала, – продолжает Джули, разглядывая в грязи результат своих трудов. Она нарисовала дом. Простенький домик с дымом из трубы и солнцем, озаряющим крышу. – Папа думает, мама была пьяна, отсюда и сухой закон. Но я ее видела. Она была трезвой. Трезвее не бывает.
Джули все еще улыбается своим воспоминаниям, как будто они для нее приятные безделки, но улыбка стала холодной и безжизненной.
– Она зашла той ночью ко мне в комнату. Стояла на пороге и смотрела. Я притворилась спящей. Хотела вскочить и заорать: "Бу!" Но она вышла.
Джули тянется к рисунку, чтобы затереть его, но я останавливаю ее руку. Смотрю на нее и качаю головой. С минуту она молча меня разглядывает. Потом вдруг вскакивает и оказывается напротив.
– Слушай, Р, – говорит она. – Если я тебя поцелую, я умру?
У нее твердый взгляд. Она почтитрезва.
– Ты же говорил, что нет, правильно? Что я не заражусь? Потому что сейчас мне очень хочется тебя поцеловать. – Она переминается с ноги на ногу. – А даже если ты меня чем-то и заразишь, это не обязательно будет что-то плохое. Ты ведь теперь совсем другой, да? Ты не зомби.Ты… ты что-то новое.
Ее лицо очень близко к моему. Ее улыбка тает.
– Ну что, Р?
Я смотрю ей в глаза и тону в их ледяных волнах, как потерпевший крушение моряк, из последних сил цепляющийся за плот. Только у меня нет плота.
– Джули, – говорю я. – Надо… кое-что… тебе показать.
Она с любопытством склоняет голову набок:
– Что?
Встаю. Беру ее за руку и веду за собой. За исключением первобытной дроби дождя, кругом очень тихо. Дождь напитывает водой грязь и пленкой растекается по асфальту, тени расплываются на ней глянцевыми черными чернилами. Я держусь узких улочек и неосвещенных дорог. Джули шагает чуть приотстав, с удивлением глядя на меня.
– Куда мы идем? – спрашивает она.
Замираю на перекрестке, листая атлас краденых воспоминаний, пытаюсь узнать местность, в которой никогда раньше не был.
– Почти… пришли.
Несколько осторожных взглядов из-за угла, несколько осторожных перебежек через перекрестки – и мы на месте. Перед нами пятиэтажный дом, высокий, узкий и серый, как и все дома в этом скелетном городе. Окна настороженно мерцают желтым и как будто смотрят на нас.
– Р, что это значит? – шепчет Джули, глядя на дом. – Это же…
Я тащу ее за собой на крыльцо, и мы останавливаемся под навесом. Дождь стучит по крыше, как военный барабанщик.
– Одолжи… шапку, – прошу я, не глядя на нее. Помедлив, она стягивает шапку и отдает мне.
Синяя шерсть с красной полосочкой по краю…
Эту шапку связала для Джули миссис Россо на ее семнадцатый день рождения. Перри считал, что в ней она похожа на эльфа, и стоило Джули ее надеть, разговаривал с ней только на языках профессора. Джули обзывала его задротом, Перри соглашался, но продолжал целовать ее в шею и…
Натянув шапку на глаза и опустив взгляд, как застенчивый мальчишка, я выстукиваю на двери медленный вальс. Она приоткрывается. С порога на нас смотрит женщина средних лет в тренировочных штанах. Лицо у нее одутловатое и в морщинах, под распухшими красными глазами мешки.
– Мисс Гриджо? – говорит она.
Джули бросает на меня быстрый взгляд.
– Здрасьте, миссис Грау. Э-э…
– Что вы делаете на улице в такое время? Нора с вами? Уже комендантский час.
– Я знаю, мы… мы немножко заплутали по дороге из Сада. Нора сегодня ночует у меня… Можно нам зайти на минутку? Мне нужно с ребятами поговорить.
Пока миссис Грау без особого интереса меня разглядывает, я не поднимаю глаз. Наконец она с раздраженным вздохом распахивает дверь.
– И не думайте, что я пущу вас переночевать. Тут вам не ночлежка, а сиротский дом, а приятель ваш, барышня, староват, чтобы записываться в мои подопечные.
– Я знаю, знаю, извините, мы… – Она снова оглядывается на меня. – Мы на минутку.
Я больше не могу терпеть эти формальности. Проскальзываю в дом мимо хозяйки. С порога одной из спален на меня уставился маленький ребенок.
– Я кому сказала? – рявкает миссис Грау с суровым видом. – Марш в постель!
Мальчик исчезает в тени. Я веду Джули вверх по лестнице.
Второй этаж точно такой же, как и первый, только тут рядами разложены матрасы, на которых спят дети постарше. Их очень много. Родители исчезают, поглощенные чумой, а новые сиротские дома возникают тут и там, как нефтеперерабатывающие заводы. По дороге к лестнице наверх мы переступаем через несколько спящих, и одна девочка вяло хватает Джули за лодыжку.
– Мне приснился плохой сон, – шепчет она.
