Текст книги "Новые Миры Айзека Азимова. Том 4"

Автор книги: Айзек Азимов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 10 (всего у книги 23 страниц)

Блум подвел нас к двадцати креслам, которые окружали стол с трех сторон – четвертая должна была служить рабочей площадкой. Присса вежливо усадили на особое кресло, откуда было видно лучше всего. Он бросил быстрый взгляд на стереотелекамеры – они уже работали. По-видимому, у него мелькнула мысль о том, чтобы немедленно встать и уйти, но он тут же взял себя в руки, понимая, что теперь, при полном блеске наведенных на него телеглаз планеты, это невозможно.

В сущности, сам эксперимент был простым, и всех волновал только результат. На видном месте стояли большие диски со шкалой, на которой замерялся расход энергии. Было еще несколько счетчиков, которые преобразовывали показания весов Мессбауэра так, чтобы всем было видно. Блум предусмотрел решительно все для удобства наблюдателей.

Сердечным голосом Блум объяснял каждый свой шаг, изредка делая паузы, при которых он обращался к Приссу за подтверждением, и оно тут же следовало. Блум не делал этого слишком часто, чтобы никто из репортеров не заметил подвоха, но достаточно часто, чтобы Присс чувствовал себя так, словно его не спеша насаживают на вертел. Со своего кресла я отлично видел и то, что происходило на столе, и лицо Присса, который сидел напротив меня.

Он походил на человека, вдруг угодившего в ад.

Всем известно, что Блуму удалось добиться своего. Весы Мессбауэра, по мере того как повышалась напряженность электромагнитного поля, фиксировали постепенное уменьшение тяжести. Когда красная стрелка шагнула за отметку 0,52 g, раздались аплодисменты.

– Если вы помните, – уверенным голосом сказал Блум, – 0,52 g – рекордное достижение предыдущего эксперимента. Но, по сути дела, мы уже превзошли это достижение, если учесть расход энергии, который составляет менее десяти процентов аналогичных затрат предыдущего эксперимента. А теперь мы пойдем дальше.

Блум – я думаю, умышленно, чтобы сделать напряженное ожидание еще более волнующим, – замедлил продвижение стрелки к концу шкалы, и стереотелекамеры заметались в выборе объекта между отверстием в столе и счетчиками, наглядно воспроизводившими показания весов Мессбауэра.

– Джентльмены! В сумке, по правую руку на каждом кресле, вы найдете черные защитные очки. Пожалуйста, наденьте их. Как только будет создана антигравитация, возникнет свечение, сопровождающееся интенсивным ультрафиолетовым излучением.

Он надел очки, и тут же в зале послышалось легкое шуршание: остальные последовали примеру Блума.

Последнюю минуту, пока красная стрелка медленно подбиралась к нулю, все сидели затаив дыхание. Стрелка замерла, и в ту же секунду между полюсами магнита вспыхнул световой цилиндр.

Двадцать человек одновременно перевели дыхание.

– Мистер Блум, чем вызвано свечение?

– Это характерно для нулевой гравитации, – спокойно сказал Блум, что, конечно, не было удовлетворительным ответом.

Репортеры уже вскочили со своих мест и толпились вокруг стола. Блум замахал на них руками.

– Джентльмены, станьте подальше!

И только Присс продолжал сидеть в своем кресле. По-видимому, он полностью ушел в себя, в собственные мысли, и, я совершенно уверен, за черными очками уже таилась возможность того, что произошло потом. Я не видел выражения его глаз. Не мог видеть. Но кому в этот момент было дело до того, что созревало там, за этими очками, в голове Присса? Впрочем, и не будь очков, мы бы все равно не догадались, хотя кто может это знать наверняка?

Блум снова возвысил голос:

– Внимание! Демонстрация еще не кончилась. До сих пор мы только повторяли то, что уже делалось мною раньше. Я доказал возможность получения нулевой гравитации и показал, как это сделать практически. А теперь я хочу продемонстрировать вам одну из возможностей применения нулевой гравитации. То, что мы сейчас увидим, еще никогда и никому – в том числе и мне – не приходилось видеть. Я не проводил экспериментов в этом направлении, как мне того ни хотелось, ибо считал, что честь это сделать по праву принадлежит профессору Приссу.

Присс резко взглянул на него.

– Сделать что? – переспросил он.

– Профессор Присс, – сказал Блум, широко улыбаясь, – я бы хотел, чтобы вы осуществили первый эксперимент, цель которого установить результат взаимодействия твердого тела с антигравитационным полем. Прошу всех обратить внимание на то, где находится зона нулевой гравитации – посреди бильярдного стола. Всему миру, профессор, известно ваше феноменальное мастерство игры в бильярд – талант, который уступает разве что вашим же поразительным способностям в области теоретической физики. Прошу вас пробить шар так, чтобы он пересек зону нулевой гравитации.

И он нетерпеливо протянул профессору кий и шар. Глаза Присса, невидимые под защитными очками, уставились на оба предмета, затем он медленно, очень неуверенно взял их в руки.

Хотел бы я знать, что в этот момент выражали его глаза, И еще, в какой мере решение заставить Присса «сыграть» в бильярд было вызвано обидой Блума, нанесенной ему заявлением Присса – тем самым, которое я уже приводил. И нет ли и моей доли вины в том, что произошло через несколько минут?

– Пожалуйста, профессор, подойдите к столу и уступите мне ваше место. С этой минуты эксперимент проводите вы. Действуйте!

Блум сел в кресло, но продолжал говорить, и голос его с каждым мгновением все больше походил на орган.

– Как только бильярдный шар попадет в зону нулевой гравитации, он тотчас окажется вне действия гравитационного поля Земли. Он останется неподвижным, в то время как Земля продолжит свое вращение вокруг оси и вокруг Солнца. На нашей широте в это время суток – мною проделаны соответствующие расчеты – Земля, если можно так выразиться, уйдет вниз из-под шара. Мы будем двигаться вместе с Землей, шар останется в той же точке пространства. Нам покажется, что шар подскочит вверх. Внимание!

Присс застыл перед столом, словно его вдруг парализовало. Было это изумление? Или восторг? Не знаю. И не узнаю никогда. Сделал ли он движение, чтобы наконец прервать разглагольствования Блума, или он просто страдал от мучительного нежелания играть позорную роль в игре, которую ему навязал соперник?

Присс повернулся к бильярдному столу, посмотрел на шар, затем оглянулся на Блума. Все репортеры столпились вокруг – близко, как только могли, чтобы получше все разглядеть. И лишь один Блум сидел в кресле – с непричастным видом улыбаясь. Он, конечно, не следил ни за столом, ни за шаром, ни за зоной нулевой гравитации. Насколько я мог видеть – с поправкой на очки – он следил за Приссом.

Присс снова повернулся к столу и поставил шар на сукно. В этом спектакле ему предстояло поднять занавес перед последним действием, которое принесет окончательный и драматический триумф Блуму, а его, Присса, человека, который утверждал, что это невозможно, сделает посмешищем на веки веков.

Наверное, он почувствовал, что у него нет никакого выхода. А может быть…

Уверенным ударом он привел шар в движение. Шар катился не быстро, и все следили за ним не отрываясь. Он ударился о борт и срикошетировал. Теперь шар катился еще медленнее, словно Присс умышленно драматизировал ситуацию, чтобы сделать триумф Блума еще блистательнее.

Мне было все отлично видно: я стоял у самого края стола, почти рядом с Приссом. Я видел, как шар приближался к светящемуся столбику воздуха, и видел сидевшего Блума, вернее, то, что проглядывало за световым цилиндром.

Шар достиг границы зоны нулевой гравитации, на какое-то мгновение повис над краем отверстия в столе и исчез с ослепительной вспышкой и ужасающим грохотом, оставив после себя неожиданный запах жженой тряпки.

Мы завопили. Мы все завопили.

Потом вместе со всем миром я видел эту сцену на экране стереовидения. Я видел себя в фильме, запечатлевшем эти пятнадцать секунд всеобщего замешательства, и не мог узнать своего лица.

Пятнадцать секунд!

Затем мы вспомнили о Блуме. Он по-прежнему сидел в кресле, скрестив руки, но в его туловище была дыра размером с бильярдный шар: пробив лежавшую на груди руку, шар прошел навылет. Большая часть сердца, как было установлено при вскрытии, оказалась выбитой и притом совершенно аккуратным кружком.

Выключили установку. Вызвали полицию. Унесли Присса, который находился в состоянии коллапса. По правде говоря, я и сам был ненамного лучше, и, если кто-нибудь из присутствовавших репортеров будет говорить, что он оставался хладнокровным наблюдателем, знайте, что он просто хладнокровный лгун.

Я встретился с Приссом лишь спустя несколько месяцев. Он слегка похудел, но выглядел вполне хорошо. На лице Присса играл румянец, и во всем его облике появилась решительность. Так роскошно одетым я его еще никогда не видел.

– Теперь-то мне понятно, что произошло, – сказал он. – Будь у меня там время подумать, я бы и тогда все знал. Но я тугодум, а бедному Эду так не терпелось поскорее устроить этот спектакль, да еще он его так хорошо поставил, что увлек и меня за собой. Я, конечно, всячески стараюсь возместить часть того ущерба, невольным виновником которого я стал.

– Но вам не вернуть Блума к жизни, – бесстрастно сказал я.

– Конечно, нет, – ответил он не менее бесстрастно. – Но ведь надо позаботиться и о «Блум Энтерпрайзис». То, что произошло во время демонстрации на глазах у всего мира, – самая скверная реклама нулевой гравитации, и мне представляется крайне важным внести полную ясность в эту историю. Вот почему я и пригласил вас.

– К вашим услугам, сэр.

– Не будь я тугодумом, я бы и тогда сообразил, что Блум нес чистый вздор, когда говорил о том, как шар поднимается в зоне нулевой гравитации. Этого не могло быть. Если бы Блум так не презирал теорию и не бахвалился своим невежеством, он бы и сам это прекрасно знал.

Движение земли, – продолжал Присс, – далеко не единственное движение, имеющее отношение к такому эксперименту, молодой человек. Солнце само движется по гигантской орбите вокруг центра Млечного Пути. И наша Галактика тоже движется по пока еще не установленной траектории. Помещая шар в зону нулевой гравитации, нужно было учитывать, что на шар не будет влиять ни одно из этих движений и что, следовательно, он внезапно окажется в состоянии абсолютного покоя – в то время как абсолютного покоя не существует. – Присс медленно покачал головой. – Беда Блума, как мне кажется, была в том, что он думал о невесомости, которая существует в космическом корабле, когда космонавт парит в кабине. Потому-то Блум и ожидал, что шар поплывет в воздухе. Но ведь на космическом корабле нулевая гравитация вовсе не означает отсутствия гравитации – это всего лишь результат взаимодействия двух объектов: корабля и находящегося в нем человека, у которых одна и та же скорость свободного падения, соответствующая гравитационному полю Земли, так что и корабль и человек неподвижны по отношению друг к другу.

В случае же нулевой гравитации, которой удалось достичь Блуму, произошло полное разглаживание резинового листа вселенной на данном участке, что означает исчезновение массы. Все, что бы ни оказалось в этом поле, включая и захваченные им молекулы воздуха, и бильярдный шар, который я загнал в него, мгновенно утрачивает массу. Объект, не имеющий массы, может обладать лишь одним движением. – Присс сделал паузу, как бы приглашая задать ему вопрос.

– Что же это за движение, профессор?

– Движение со скоростью света, – ответил он. – Любой объект, не имеющий массы, как, например, нейтрино или фотон, будет двигаться со скоростью света до тех пор, пока он существует. И действительно, свет движется с такой скоростью только потому, что он состоит из фотонов. Едва бильярдный шар оказался в зоне нулевой гравитации, он тут же исчез со скоростью света.

– Но разве шар не должен был снова обрести свою массу сразу же, как только он окажется за пределами зоны нулевой гравитации?

– Конечно, так и случилось, он сразу оказался подверженным действию гравитации и начал терять скорость из-за трения о поверхность бильярдного стола. Но попробуйте себе представить, какой огромной должна быть сила трения, чтобы затормозить объект с массой бильярдного шара, несущийся со скоростью света. В тысячную долю секунды шар прошел сквозь толщу атмосферы в сотни миль, и я сомневаюсь, чтобы при этом его скорость уменьшилась более чем на несколько миль в секунду – всего лишь на несколько из 186 282 миль. Пронесясь через бильярдный стол, шар легко пробил борт, пронзил бедного Эда и вылетел в закрытое окно, оставив на стекле аккуратный кружок, потому что за столь ничтожное время соседние частицы стекла не могли прийти в движение.

К счастью, мы находились на верхнем этаже здания да еще в ненаселенном районе. Если бы мы были в городе, шар пробил бы множество зданий и мог убить уйму людей. В настоящий момент этот шар – в космосе, далеко за пределами Солнечной системы, и он будет продолжать свое движение почти со скоростью света до тех пор, пока не встретит на своем пути препятствие – достаточно большое, чтобы остановить его. И тогда произойдет ужасающий взрыв, который оставит после себя гигантский кратер.

Я поиграл своим воображением и не могу сказать, чтобы это мне понравилось.

– Но как это может быть? – спросил я. – Бильярдный шар, когда он подкатился к полю нулевой гравитации, уже почти совсем останавливался. Я это видел сам. А вы утверждаете, что он исчез, неся в себе невероятный запас кинетической энергии. Откуда же она взялась?

Присс пожал плечами:

– Да ниоткуда! Закон сохранения энергии остается в силе только в границах применимости общей теории относительности, то есть на резиновом листе, покрытом лунками. Где бы нам ни удалось разгладить лист, теория относительности теряет смысл, и тогда можно как создавать, так и уничтожать энергию. Этим и объясняется радиация вдоль цилиндрической поверхности зоны нулевой гравитации. Причину радиации, как вы помните, Блум не объяснил, и боюсь, что это ему было не под силу. Если бы он сперва сам поставил этот эксперимент, он бы не только не проявил столь глупую беспечность с устройством спектакля…

– Чем же вызывается эта радиация, сэр?

– Молекулами воздуха, оказавшимися в поле. Каждая из них мгновенно обретает скорость света и уносится прочь. Но ведь это всего лишь молекулы – не бильярдные шары, и они останавливаются сопротивлением воздуха, а их кинетическая энергия превращается в радиацию. Радиация не прекращается ни на одно мгновение, потому что в любой бесконечно малый отрезок времени в зону нулевой гравитации попадают все новые молекулы и, обретя скорость света, превращаются в свечение.

– Значит, энергия создается непрерывно?

– Совершенно верно. Именно это и необходимо разъяснить широкой публике. В первую очередь антигравитационная установка не аппарат для запуска космических кораблей и не революция в механике. Скорее это источник бесконечного запаса свободной энергии, поскольку часть произведенной энергии можно использовать для поддержания поля, которое сохраняет плоским данный участок Вселенной. Сам того не зная, Эд Блум построил не только антигравитационную установку, но и первый успешно работающий вечный двигатель первого рода – тот, который создает энергию из ничего.

– Этот бильярдный шар мог убить любого из нас? – спросил я. – Я вас правильно понял, профессор? Он, по-видимому, мог избрать любое направление?

– Что касается не имеющих массы фотонов, испускаемых каким-либо источником света, то они действительно разлетаются в произвольных направлениях, – вот почему свеча посылает свет во всех направлениях. Лишившиеся массы молекулы воздуха тоже разлетаются из зоны нулевой гравитации во всех направлениях, чем и объясняется радиация сплошной цилиндрической формы. Но бильярдный шар – один. Он мог бы двинуться в любом направлении, но он должен выбрать какое-то одно-единственное направление, случайное, и вот на этом-то случайном пути и оказался Эд.

Вот как это было. Все знают, что произошло потом. Генеральным директором «Блум Энтерпрайзис» был избран Присс, и в скором времени он стал таким же богатым и знаменитым, каким когда-то был Блум. И сверх того, у Присса было две Нобелевские премии.

Только…

Я продолжаю размышлять над тем, что сказал Присс. Фотоны, испускаемые источником света, разлетаются во всех направлениях, потому что они возникают случайно и для них, так сказать, нет больше причины избрать одно направление, а не другое. Молекулы воздуха разлетаются из зоны нулевой гравитации тоже во всех направлениях, поскольку они и попадают в него со всевозможных направлений.

Но как должен себя повести бильярдный шар, который попадает в зону нулевой гравитации, двигаясь по определенной траектории? Сохранит ли он направление своего движения или оно изменится?

Я весьма осторожно задавал такие вопросы, но физики-теоретики, по-видимому, и сами не имеют уверенности на этот счет. Не удалось мне и найти каких-либо сведений о том, чтобы «Блум Энтерпрайзис» – единственное на Земле учреждение, которое занимается исследованиями нулевой гравитации, проводило подобные эксперименты. Кто-то из этого учреждения сказал мне, что принцип неопределенности гарантирует случайность направления вылета для любого объекта, попавшего в зону по любой траектории. Но тогда почему бы им не поставить такой эксперимент?

А что, если…

А что, если один раз в жизни мозг Присса сработал быстро? Не могло ли так случиться, что уже совсем было загнанного в угол Присса вдруг осенило? Он сосредоточил свое внимание на свечении, окружавшем зону нулевой гравитации. Он мог догадаться о причине радиации и сообразить, что любой предмет, попавший в эту зону, мгновенно обретет скорость света.

Но тогда почему же он ничего не сказал?

Одно для меня несомненно. Ничто из того, что делал Присс за бильярдным столом, не могло быть случайным. Он специалист в этой игре, и бильярдный шар мог повести себя только так, как пожелает Присс. Я стоял рядом. Я видел, как он быстро взглянул на Блума, а потом на стол, словно прикидывая нужный угол.

Я следил за тем, как он пробил шар. Я видел, как шар отскочил от борта и вошел в зону нулевой гравитации, двигаясь по заданному направлению.

Потому что, когда пробитый Приссом шар катился к зоне нулевой гравитации – телевизионный стереофильм только лишний раз убедил меня в этом, – он был нацелен в самое сердце Блума!

Несчастный случай? Совпадение?

…Убийство?

ПОКУПАЕМ ЮПИТЕР

Я всегда, любезные читатели, оказывал вам полное доверие, ибо мне нечего было прятать (в литературном смысле слова). А потому разрешите поведать вам, как случилось, что я составил этот сборник.

Меня пригласили на Боскон XI (название съезда писателей-фантастов, который проводился в Бостоне с 1 по 3 марта 1974 года) в качестве почетного гостя, и оказалось, что по традиции организационный комитет издает небольшой сборник произведений почетного гостя. А потому они зубасто ухмыльнулись и попросили меня отобрать несколько рассказов.

Я оказался перед тяжкой дилеммой. Мои научно-фантастические произведения публикует высокочтимое издательство с безупречной репутацией «Даблдэй энд Компани», и я боялся, что в их корпоративных добрых карих глазах появится тень горькой обиды, коль я позволю издать себя кому-нибудь другому. Босконские комитетчики, оповещенные о моих опасениях, что разъяренные издатели разорвут меня в клочья, поспешили заявить, что их книга будет выпущена ограниченным тиражом в пятьсот экземпляров, не больше.

Тогда я робко обратился к Лоренсу П. Эшмиду, моему постоянному редактору в «Даблдэй», и спросил, можно ли мне дать согласие на просьбу комитета. Я подчеркнул, что предоставлю лишь несколько рассказов, никогда не печатавшихся в моих даблдэйских сборниках. Ларри, добрейшая душа, сказал: «Ну конечно, Айзек, валяйте!» И я взялся за дело.

Результатом явилась книжица, озаглавленная «А вы их не упустили?» («Несфа Пресс», 1974), содержавшая восемь рассказов. По плану она должна была выйти как раз к открытию Боскона XI, где, как мы уповали, могли разойтись сотни (или десятки) экземпляров. Увы, прихоти издательских процессов привели к тому, что книжка вышла точно после закрытия съезда, так что по результатам продажи тираж оказался даже еще более ограниченным, чем намечалось.

Но Ларри выжидал благоприятного момента. Его мягкая доброта прячет безошибочное редакторское чутье. И в конце концов он спросил:

– Эта книжечка вышла, Айзек?

– А как же! – ответил я с улыбкой (я всегда испытываю простодушную радость, говоря о своих книгах) и подарил ему экземпляр, когда мы снова встретились.

Ларри его пролистал и заметил:

– Какая жалость, что эти рассказы изданы таким малым тиражом. А нельзя «Даблдэю» переиздать их?

Я указал на непреодолимое препятствие:

– Тут общий объем же всего двадцать тысяч слов!

– Так добавьте еще! – немедленно отозвался Ларри. (И как это я сам не сообразил!)

Затем выяснилось, что «Даблдэй» задался честолюбивой целью включить все мои рассказы в те или иные сборники. Собственно я не слишком уверен, что это такая уж хорошая мысль, поскольку, несомненно, часть моих рассказов хуже других, а кое-какие, возможно, и вовсе не заслуживают бессмертия.

Ларри (он куда больший любитель Азимова, чем я сам) отмел это возражение со смехом и указал, что, во-первых, ни один рассказ не кажется скверным всем читателям без исключения, во-вторых, никакой азимовский рассказ не может быть по-настоящему скверным, и, в-третьих, и хорошие или плохие – они все представляют исторический интерес.

Третий пункт меня очень смущает. У меня давно возникло ощущение, что в мире научной фактастики я – национальный монумент и что молодые читатели всегда изумляются (а то и негодуют), обнаружив, что я еще жив.

Ну, я и сдался (а кто бы выдержал гипнотический взгляд Ларри?). И добавил достаточно рассказов, чтобы довести общее число до двух дюжин. В большинстве они не очень длинны (в среднем по две с половиной тысячи слов) и в предыдущих моих сборниках не печатались. Я расположил их в хронологическом порядке.

Тем из вас, кто читал мои книги «До Золотого века» («Даблдэй», 1974) и «Ранний Азимов» («Даблдэй», 1972), известно, что в совокупности они образуют нечто вроде литературной автобиографии по 1949 год, когда я впервые продал книгу в «Даблдэй», а затем переехал в Бостон, где стал преподавать на медицинском факультете университета.

Эту книгу я сопровождаю биографическими примечаниями к рассказам. Отчасти из-за множества читательских писем, утверждающих, что примечания «даже увлекательнее» самих рассказов. (Дань восхищения моим стилем или щелчок моему творческому таланту?) А отчасти – это попытка увернуться от настояний некоторых редакторов (привет, Ларри!), чтобы я написал автобиографию – подробную, исчерпывающую во всех отношениях.

Я отговариваюсь, что исчерпать могу только возможности своей пишущей машинки и что со мной никогда ничего интересного не случалось, но они не желают слышать. Однако если в этих сборниках я подкину достаточно автобиографического материала… Понятно?

На протяжении сороковых годов я писал исключительно для Джона Кэмпбелла. И даже начинал опасаться, что моя писательская карьера немедленно оборвется, если с редактором или его журналом что-нибудь произойдет.

Да, конечно, свой первый роман «Камешек в небе» я продал в «Даблдэй», и он вышел в свет 19 января 1950 года, менее чем через три недели после моего тридцатого дня рождения, но мне казалось, что рассчитывать на дальнейший успех я не могу. А вдруг у меня больше не получится? Я чувствовал себя спокойно, только сотрудничая с журналами, к чему привык за первые одиннадцать лет литературной карьеры.

Однако пятидесятые годы знаменовались бешеным ростом журнального рынка в области научной фантастики, и я быстро оказался в огромном плюсе.

Один из журналов, задуманных в 1950 году, должен был получить название «Гэлэкси Сайенс Фикшн». Редактором намечался Гораций Л. Голд, чьи рассказы я читал с восхищением, а потому был очень польщен, когда он попросил у меня рассказ для первого номера – ведь он, естественно, хотел сделать его безупречным.

К сожалению, времени мне дали самую малость. Рассказ ему требуется через неделю, сказал он, а я очень нервничал, что буду писать не для Джона Кэмпбелла. В конце-то концов я понятия не имел, что нравится Горацию, тогда как с Джоном, после долгих лет совместной работы, мы подходили друг другу как инь и ян.

Все же я напряг все силы и произвел на свет «Дарвинистскую бильярдную». Гораций ее взял, но без видимого восторга, и меня преследовала ехидная мысль, уж не взял ли он рассказ только потому, что срочно нуждался в материале для критически важного первого номера в том далеком октябре 1950 года.

Скажу вам по личному опыту, что чувство, которое охватывает тебя, когда ты продаешь заведомо сомнительную вещь благодаря своему имени или отчаянного положения редактора, куда хуже, чем то, которое ты испытываешь после отказа. (Конечно, исключая случаи, когда тебе эти деньги совершенно необходимы.)

Поэтому я тут же предложил Горацию написать для него еще рассказ – и написал [2]2
  «Непотребный миссионер». Вы найдете его в моем сборнике «Приход ночи» («Даблдэй», 1969) под заглавием, которое ему первоначально дал я: «Зеленые пятна» (Примеч. авт.).


[Закрыть] . Гораций взял и его для ноябрьского номера 1950 года. На этот раз он не был в цейтноте и мог привередничать, так что я испытал большое облегчение, когда он взял рассказ – хотя я не мог не заметить, что и его он взял без особого восторга.

Постепенно с течением месяцев и лет я убедился, что, беря рассказ, Гораций никогда не изъявлял особого восторга, а часто очень заметно не изъявлял особого восторга. (А вот отказывал с яростью, с такой яростью, что мало-помалу потерял очень много писателей, не желавших подвергаться поношениям, какими он сопровождал свои отказы.)

В любом случае я со временем понял, что мои муки из-за «Дарвинистской бильярдной» были напрасны. Возможно, это не самый лучший мой рассказ, но Гораций был им доволен в той степени, в какой бывал доволен вещами, которые брал, хотя, возможно, мера эта величиной не поражала.

Важность «Дарвинистской бильярдной» для меня заключается в том, что вместе с «Камешком в небе» рассказ знаменовал начало публикаций в разных местах и конец моей полной зависимости от Джона Кэмпбелла – но отнюдь не конец моей великой благодарности ему.