Текст книги "Новые Миры Айзека Азимова. Том 4"

Автор книги: Айзек Азимов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 15 (всего у книги 23 страниц)

Давайте не будем

Let's Not

© 1954 by Isaac Asimov

Давайте не будем

© И. Гурова, перевод, 1997

Профессор Чарлз Киттредж бежал размашисто, неуверенно вскидывая ноги, и успел отшвырнуть стакан, который младший профессор Хебер Вандермир уже поднес к губам. Все произошло словно запечатленное замедленной съемкой.

Вид у Вандермира, не слышавшего, как подбегал Киттредж, – настолько поглощали его собственные мысли, был теперь и растерянный и пристыженный. Он опустил глаза на осколки стакана в расползающейся лужице.

– Что это?

– Цианистый калий. Я сохранил кусочек, когда мы собирались… просто на случай…

– И чем бы это помогло? Ну вот, одним стаканом меньше. И придется убирать осколки… Нет, этим займусь я.

Киттредж нашел бесценный кусок картона, чтобы сгрести осколки, и еще более драгоценную тряпочку, чтобы вытереть ядовитую жидкость. А потом вышел – надо было выбросить осколки, а также (какая жалость!) картонку и тряпочку в один из трубопроводов, который извергнет их на поверхность.

Когда он вернулся, Вандермир сидел на койке, вперив в стену остекленевший взгляд. Волосы физика совсем поседели, и, естественно, он исхудал. В Убежище толстяков не было. Киттредж – с самого начала долговязый, тощий и седой – по контрасту почти совсем не изменился.

– Помните былые дни, Китт? – пробормотал Вандермир.

– Стараюсь не вспоминать.

– Единственная остающаяся нам радость. Университеты были университетами. Занятия, оборудование, студенты, воздух, свет и люди… Люди!

– Учебное заведение остается учебным заведением, пока есть хотя бы один учитель и один ученик.

– Вы почти правы, – тоскливо отозвался Вандермир. – Учителей есть даже двое. Вы – химик, я – физик. Нас двое. Остальное мы можем почерпнуть из книг. И один аспирант. Он будет первым, кто получит докторскую степень здесь внизу. Такая честь! Бедняга Джонс.

Киттредж заложил руки за спину, чтобы они не дрожали.

– И двадцать мальчиков и девочек, которые тоже со временем получат дипломы.

Вандермир поднял голову. Лицо у него стало совсем серым.

– А чему нам их учить пока? Истории? О том, как человек обнаружил, что заставляет водород делать бум-бум? И радовался, как беззаботная птичка, пока один бум-бум следовал за другим?.. Географии? Мы можем описать, как ветры повсюду рассеивали сверкающую пыль, а водяные потоки уносили растворившиеся изотопы по глубинам и мелям океана.

Киттредж и Вандермир были единственными учеными, кому удалось спастись. Ответственность за существование сотни мужчин, женщин и детей лежала на них, пока они прятались тут от опасностей и трудностей поверхности, от ужаса, сотворенного Человеком – тут, в этом пузырьке жизни в полумиле под поверхностью планеты.

С упорством отчаяния Киттредж попытался вдохнуть мужество в Вандермира:

– Вы знаете, чему мы должны их учить. Мы должны сохранить науку живой, чтобы когда-нибудь нам удалось вновь населить Землю. Начать заново.

Вандермир не ответил, он отвернулся к стене. Киттредж продолжал:

– Почему же нет? Даже радиоактивность не вечна. Пусть потребуется тысяча лет… пять тысяч! Когда-нибудь уровень радиации на поверхности Земли снизится до терпимого.

– Когда-нибудь.

– Ну да, когда-нибудь. Неужели вы не понимаете, что наша школа здесь – самая важная школа в истории человечества? Если мы добьемся своего, вы и я, наши потомки вновь обретут открытое небо и свободно текущую воду.

У них даже будут, – Киттредж криво улыбнулся, – университеты, такие, которые помним мы.

– Я ничему этому не верю, – пробормотал Вандермир. – Вначале, когда все казалось предпочтительнее смерти, я бы поверил во что угодно. Но теперь это бессмысленно, и только. Ну хорошо, мы научим их всему, что знаем сами, здесь внизу… а потом умрем – здесь внизу.

– Вскоре вместе с нами начнет учить и Джонс, затем вырастут и другие. Дети, уже почти не помнящие прошлого, станут учителями, а потом начнут учить и те, кто родился здесь. Это станет решающим моментом. Едва все перейдет в руки здешних уроженцев, никакие воспоминания не будут подрывать их стойкости духа. Это будет их жизнь, и у них будет цель, к которой надо будет стремиться, ради которой надо будет бороться… целый мир, который необходимо вновь обрести. При условии, Ван, при условии, что мы сохраним физику как науку на университетском уровне. Вы ведь понимаете почему, правда?

– Конечно, понимаю, – ответил Вандермир с раздражением, – но отсюда не следует, что это осуществимо.

– Сдаться – значит сделать это заведомо неосуществимым. Заведомо.

– Ну хорошо, я попробую, – прошептал Вандермир. Киттредж лег на собственную койку, закрыл глаза и с отчаянием пожалел, что не стоит сейчас в защитном скафандре на поверхности планеты. Хотя бы на минуту там оказаться. Хотя бы на минуту. Он встал бы возле каркаса демонтированного корабля – беспощадно выпотрошенного ради создания пузырька жизни здесь внизу. И тогда сразу после захода солнца он укрепил бы свое мужество, поглядев в небо и увидев еще раз, еще один раз мерцающую в разреженной холодной атмосфере Марса яркую мертвую вечернюю звезду, которая была Землей.

Кое-кто обвиняет меня в том, что я «накручиваю километраж», то есть пишу чересчур длинно. Делаю я это вовсе не сознательно, но не могу не признать, что километраж накапливается. Это случалось даже в такие давние годы, как 1954-й.

Я написал «Давайте не будем» для моего факультета, и, разумеется, мне за него ничего не заплатили. Однако вскоре Мартин Гринберг из «Гноум-Пресс» попросил меня сделать вступление к новой задуманной им антологии «Все о будущем», которая должна была выйти в свет в 1955 году.

Я не хотел ему отказывать, потому что Мартин Гринберг человек симпатичный, хотя по гонорарам сильно отставал от эпохи. С другой стороны, у меня не было особого желания одаривать его новым материалом, а потому я пошел на компромисс.

– Может, взамен небольшой рассказик? – сказал я и предложил ему «Давайте не будем».

И Мартин использовал его как одно из вступлений (другое, более ортодоксальное, написал Роберт А. Хайнлайн) и – чудо из чудес! – заплатил мне десять долларов.

В том же самом году меня подстерег еще один поворотный пункт. (Странно, сколько поворотных пунктов набирается в твоей жизни и как трудно их распознавать в тот момент!)

Со времени моей докторской диссертации я пописывал и чисто научную литературу. Например, статьи, касавшиеся моих исследований. Правда, их было мало, так как я очень скоро обнаружил, что исследователь-фанатик из меня не получится. Да и писать статьи было тяжким трудом, поскольку научная литература до отвращения стилизована и в ней особенно ценится скверный язык.

Возиться с учебником было интереснее, однако меня стесняли и связывали два моих соавтора – оба чудесные люди, но вот стиль и того и другого сильно отличается от моего. Такое положение возбудило у меня желание написать собственную книгу по биохимии – не для студентов, а для широкой публики. Мне это представлялось чистой мечтой, так как я в сущности не мог заглянуть за пределы собственной научной фантастики.

Однако мой соавтор Билл Бойд написал научно-популярную книгу о генетике «Генетика и человеческие расы» («Литтл-Браун», 1950), а в 1953 году приехал из Нью-Йорка некто Генри Шуман, владелец небольшого издательства, носившего его фамилию. Он попытался убедить Билла написать книгу для него; Билл был занят, но по доброте душевной попытался обойтись с мистером Шуманом помягче и познакомил его со мной, указав, что книгу могу написать и я.

Конечно, я согласился и тут же написал. Когда подошел срок издания, Генри Шуман продал свою фирму другой небольшой фирме, «Абеляру». И моя книга вышла как «Химия жизни» («Абеляр-Шуман», 1954).

Это была первая моя не научно-фантастическая книга, которая появилась только под моей фамилией без соавторов, и моя первая научно-популярная книга.

Более того: выяснилось, что писать такие книги очень легко – гораздо легче научной фантастики. Мне потребовалось на книгу десять недель, причем в день я тратил на нее не больше часа-двух, и было это величайшим удовольствием. Я тут же начал обдумывать другие научно-популярные книги, какие мог бы написать, и так началось то, что составило часть моей жизни, хотя тогда мне это и в голову не приходило.

И еще в том же году выяснилось, что скоро у нас появится очередной отпрыск, что опять застало нас врасплох и создало серьезную проблему.

Когда мы только переехали в нашу уолтемскую квартиру весной 1951 года, нас было двое. Мы спали в одной спальне, а другая служила кабинетом. В этой второй спальне был написан роман «Космические течения» («Даблдэй», 1952).

После рождения Дэвида, когда он настолько подрос, что ему понадобилась собственная комната, он получил вторую спальню, а мой кабинет перекочевал в нашу, и там-то были написаны «Стальные пещеры» («Даблдэй», 1953).

Затем 19 февраля 1955 года родилась моя дочь Робин Джоан, и я еще заранее перебрался в коридор. Другого места для меня не оставалось. Четвертый мой роман про Лаки Старра был начат как раз в тот день, когда ее привезли домой из клиники: «Лаки Старр и большое солнце Меркурия» («Даблдэй», 1956). Он посвящен «Робин Джоан, которая сделала все от нее зависящее, чтобы помешать».

А мешала она очень компетентно. С ребенком в каждой спальне и со мной в коридоре обстановка была достаточно скверной, но вскоре Робин Джоан должна была неминуемо потребоваться собственная комната, а потому мы решили заняться поисками дома.

Для меня это явилось тяжелой травмой. Я никогда еще не жил в своем доме. Все тридцать пять лет моей жизни прошли в разных квартирах. Однако оставалось смириться с необходимостью. В январе 1956 года мы нашли дом в Ньютоне (штат Массачусетс) чуть западнее Бостона и 12 марта 1956 года въехали туда.

А 16 марта 1956 года на Бостон обрушился один из худших буранов на памяти старожилов. Выпало три фута снега. Мне никогда еще не доводилось разгребать снег, а тут требовалось проложить глубокую и широкую траншею по подъездной дороге. И только-только я успел кое-как справиться с этой задачей, как 20 марта разразился новый буран и выпало еще четыре фута снега.

Наваленный у стен снег, начав таять, просочился за обшивку в подвал, где мы обнаружили небольшое наводнение. Господи, как мы жалели, что живем не в уютной квартирке!

Но мы выжили – и тут возникла куда более серьезная тревога. Во всяком случае для меня. Двое детей, дом, закладная настолько изменили мою жизнь, что меня начали мучить сомнения, а сумею ли я еще написать хоть что-нибудь. (Мой роман «Обнаженное солнце» («Даблдэй», 1957) был закончен за два дня до переезда.)

Понимаете, возникает такое чувство, что писатель – это нежный росток, который необходимо лелеять, не то он засохнет, и любая резкая перемена в образе жизни вызывает ощущение, что все твои цветки оборваны.

Бураны, разгребание снега, выкачивание воды из подвала, то да се – и я действительно некоторое время ничего не писал. А затем Боб Леман попросил у меня рассказ для «Фьючер», и в июне 1965 года я впервые сел писать в новом доме. Стояла сильная жара, но в подвале было прохладно, и я водворил туда мою пишущую машинку и наслаждался прохладой в жару – редчайшее удовольствие.

Тревога оказалась напрасной: я не утратил способности писать. Я сочинил «По-своему исследователь», и рассказ вышел в № 30 «Фьючер». (В то время журнал выходил так нерегулярно, что издатель предпочитал не помечать номера названиями месяцев.)

По-своему исследователь

Each An Explorer

© 1956 by Isaac Asimov

По-своему исследователь

© И. Гурова, перевод, 1997

Херман Чаунс верил в предчувствия. Иногда они сбывались, иногда – нет. Примерно пятьдесят на пятьдесят. Однако, учитывая, что верный ответ приходилось выуживать из целой вселенной разных возможностей, пятьдесят на пятьдесят – очень даже неплохо.

Чаунс не всегда радовался своей способности так, как, казалось, следовало бы ожидать. Слишком дорого она ему обходилась. Люди ломали голову над проблемой, никак не могли с ней справиться и обращались к нему: «А как, по-вашему, Чаунс? Включите-ка свою старушку-интуицию!» А если он предлагал пустышку, ответственность возлагалась на него без всякой пощады.

Его обязанности полевого исследователя только ухудшали положение. «Думаете, эта планета заслуживает внимания? Как вы считаете, Чаунс?» А потому он почувствовал только облегчение, когда против обычного получил двухместное назначение (то есть в экспедицию без приоритетности, когда никто на тебя не давит), а в партнеры – Аллена Смита.

Смит был таким же практично-прозаичным, как его фамилия. В первый же день после отлета он сказал Чаунсу:

– Дело в том, что блоки памяти у вас в мозгу всегда в полной готовности. Столкнувшись с проблемой, вы в поисках решения вспоминаете куда больше мелочей, чем мы, остальные. Называть это предчувствием – значит ссылаться на нечто мистическое, чего на самом деле и в помине нет. – Смит провел ладонью по своим зализанным кверху волосам. Волосы у него были тонкие и прилегали к голове плотной шапочкой.

Чаунс, волосы которого отличались буйностью, а курносый нос был чуть сдвинут в сторону, ответил мягко (его обычный тон):

– Я думаю, не телепатия ли это?

– Что?!

– Ну, какое-то подобие…

– Чушь! – объявил Смит с безапелляционной насмешкой (его обычный тон). – Ученые разыскивали фактор пси больше тысячи лет и ничего не нашли. Его просто не существует – ни прекогниции, ни телекинеза, ни ясновидения, ни телепатии.

– Не спорю, но подумайте вот о чем. Если я получаю картину того, о чем думает каждый в данной группе людей – даже сам того не сознавая, – то интегрирую всю информацию и делаю вывод. Таким образом я знаю больше любого члена группы, а потому могу судить о проблеме яснее остальных… иногда.

– У вас есть хоть какое-нибудь доказательство этому? Чаунс посмотрел на него кроткими карими глазами и ответил:

– Только предчувствие.

Они хорошо ладили друг с другом. Чаунса устраивала бодрая практичность Смита, а тот снисходительно принимал логические построения своего партнера. Они часто расходились во мнении, но не ссорились.

Даже когда они достигли своей цели – шарового звездного скопления, которое никогда прежде не знало выбросов энергии ядерного реактора, созданного людьми, нарастающее напряжение не вызвало разлада.

– Любопытно, – сказал Смит, – что они делают со всеми этими данными там, на Земле? Иногда все это кажется пустой тратой времени.

– Земля только-только начинает выходить в космос, – ответил Чаунс. – Невозможно предсказать, насколько далеко распространится человечество по Галактике за, например, миллион лет. Все данные, которые мы получим о любом мире, когда-нибудь могут оказаться критически-важными.

– Ну, просто реклама, предлагающая поступить в Бригады Исследователей! По-вашему, тут может найтись что-то интересное? – Смит кивнул в сторону видеотабло, в центре которого уже довольно близкое скопление смахивало на крупицы рассыпанного талька.

– Может быть. У меня есть предчувствие… – Чаунс умолк, сглотнул, поморгал и смущенно улыбнулся.

Смит раздраженно фыркнул:

– Давайте запеленгуем ближайшую звездную группу и пройдем наугад сквозь наиболее плотную ее часть. Десять против одного, что отношение Маккомина будет ниже двух десятых.

– Проиграете, – пробормотал Чаунс. Его охватило волнение, которое всегда возникало в тот момент, когда перед ними должны были раскинуться новые миры, – чувство очень заразительное и каждый год одурманивавшее сотни юнцов. Юнцы – и он когда-то был таким – рвались в Бригады, торопясь увидеть миры, которые их потомки когда-нибудь назовут своими. Каждый по-своему исследователь.

Они взяли пеленг, осуществили свой первый ближний гиперпространственный прыжок в шаровое скопление и начали сканировать звезды, выявляя планетные системы. Компьютеры выполняли свою работу, информация непрерывно накапливалась, и все шло привычным удовлетворительным образом, пока в системе 23, вскоре после завершения прыжка, гиператомные двигатели корабля не отключились.

– Странно, – пробормотал Чаунс. – Анализаторы не показывают, что произошло.

Он был совершенно прав: стрелки прихотливо плясали, ни разу не остановившись на значимый момент, так что определить причину отказа двигателей было невозможно. А следовательно, и произвести ремонт.

– Никогда не видел ничего подобного, – проворчал Смит. – Придется все выключить и произвести проверку вручную.

– Почему бы не заняться этим с удобствами? – заметил Чаунс, уже наводя телескопы. – Обычный двигатель в порядке, а в системе имеются две вполне приличные планеты.

– А! Насколько приличные и которые из всех?

– Первая и вторая из четырех. Обе имеют воду и кислород. Первая чуть теплее и больше Земли; вторая чуть холоднее и меньше Земли. Подходит?

– Жизнь?

– И на той, и на другой. Во всяком случае флора. Смит что-то буркнул себе под нос. Все, впрочем, было достаточно обычным – растительность, как правило, имелась на планетах с водой и кислородом.

И, в отличие от животных, растительность можно было рассмотреть в телескоп – а вернее, засечь спектроскопически. В растительных организмах за все время были обнаружены только четыре фотохимических пигмента, и каждый легко определялся по характеру отражаемого им света.

– Растительность на обеих планетах принадлежит к хлорофильному типу, не более и не менее! – сказал Чаунс. – Совсем как Земля. Там нам будет уютно.

– Какая ближе? – спросил Смит.

– Вторая, и мы уже летим к ней. У меня предчувствие, что она окажется очень приятным миром.

– С вашего разрешения, я положусь на показания приборов, – сказал Смит.

Однако, по всей видимости, предчувствие в очередной раз не обмануло Чаунса. Планета оказалась приветливой – сложная система океанов и морей обеспечивала климат без значительных температурных перепадов; горные хребты были невысокими и пологими, а распределение растительности указывало на плодородие почв почти повсеместное.

Перед приземлением Чаунс встал у пульта. Вскоре Смит потерял терпение:

– Ну что вы выбираете? Чем одно место хуже другого?

– Я ищу какую-нибудь голую площадку. Для чего выжигать акры растений?

– Ну и сожжете, так что?

– А если не сожгу, так что?

В конце концов Чаунс отыскал голую площадку. И только приземлившись, они обнаружили первые признаки того, на что наткнулись.

– Космос меня побери! – пробормотал Смит.

Чаунс был совсем ошеломлен. Фауна встречалась гораздо реже флоры, и даже проблески разума среди животных казались огромной редкостью. А здесь всего в полумиле от корабля виднелись низкие крытые листьями хижины – явно плод первобытного разума.

– Надо соблюдать осторожность, – растерянно пробормотал Смит.

– Не думаю, что есть хоть малейшая опасность, – заметил Чаунс и спокойно ступил на поверхность планеты. Смит последовал за ним.

Чаунс с трудом подавлял волнение.

– Потрясающе! До сих пор в лучшем случае сообщали о пещерах или о ветках, сплетенных в подобие шалаша.

– Надеюсь, аборигены безобидны.

– В такой мирной обстановке иначе и быть не может. Вдохните этот воздух!

Всюду вокруг корабля и до самого горизонта, не считая места, где гряда холмов нарушала его ровную линию, простиралась хлорофилловая зелень с ласкающими взгляд бледно-розовыми полосами там и сям. При ближайшем рассмотрении бледно-розовые полосы разделялись на отдельные цветки, изящные и душистые. Только участки непосредственно возле хижин отливали янтарем, напоминающим спелую пшеницу.

Из хижин вышли странные существа и направились к кораблю с какой-то робкой доверчивостью. У них было четыре ноги, скошенное туловище высотой около трех футов, голова с выпуклыми глазами (Чаунс насчитал их шесть), расположенными по ее периметру и способных двигаться одновременно в разные стороны. («Видимо, компенсация неподвижности головы», – подумал Чаунс.)

У каждого животного был раздвоенный на конце хвост, словно разделявшийся на две жилки, которые походили на две натянутые вертикально струны. Жилки непрерывно вибрировали, отчего их трудно было разглядеть.

– Идемте, – сказал Чаунс. – Они нам вреда не причинят, я в этом твердо уверен.

Животные, держась на почтительном расстоянии от людей, окружили их кольцом. Хвосты словно бы жужжали в разных тональностях.

– Возможно, так они общаются друг с другом, – заметил Чаунс. – И по-моему, они явные вегетарианцы. – Он указал на хижину, перед которым маленькая особь, присев на задние конечности, обрывала раздвоенным хвостом колосья и протаскивало каждый через рот, словно человек – кисть смородины.

– Люди едят салат, – возразил Смит, – это ничего не доказывает.

Из хижин появлялись все новые хвостатые существа: несколько секунд стояли, поглядывая на людей, а затем исчезали среди розового и зеленого.

– Вегетарианцы, – твердо сказал Чаунс. – Поглядите, с каким тщанием они ухаживают за главной своей культурой!

Главная культура, как обозначил ее Чаунс, представляла собой кольцо нежно-зеленых узких листьев у самой почвы. Из центра кольца поднимался мохнатый стебель, на котором через двухдюймовые промежутки сидели мясистые бутоны, все в прожилках и словно пульсирующие – такой жизни они были исполнены. Стебель завершался бледно-розовыми цветками, которые, если не считать окраски, даже походили на земные.

Располагались растения рядами и шпалерами с геометрической точностью. Почва возле каждого была аккуратно разрыхлена и присыпана каким-то веществом, которое могло быть только удобрением. Поле исчерчивали продольные и поперечные проходы такой ширины, чтобы по ним могло проходить животное, а по сторонам проходов тянулись узенькие канавки, явно предназначенные для стока воды.

Животные тем временем разошлись по полю и усердно трудились, почти припадая головой к земле. Возле людей их осталось совсем мало.

– Отличные земледельцы, – одобрительно заметил Чаунс.

– Да, недурно, – кивнул Смит и энергичной походкой направился к ближайшему цветку. Он уже протянул руку к бледно-розовым лепесткам, но тут его остановило жужжание жилок, ставшее невыносимо пронзительным, а к его запястью прикоснулся хвост. Прикоснулся мягко, но загораживая растение от Смита.

– Какого космоса… – Смит попятился и уже потянулся за бластером, но тут Чаунс сказал:

– Легче, легче! Причин волноваться нет никаких. Теперь перед ними собрались шестеро животных, кротко предлагая гостям колосья – кто обвив колос хвостом, кто толкая его мордой.

– Они держатся вполне дружелюбно, – продолжил Чаунс. – Возможно, их обычаи запрещают срывать цветки. Вполне вероятно, что уход за растениями регулируется жесткими правилами. Культура, опирающаяся на земледелие, скорее всего выработала ритуалы и обряды, обеспечивающие плодородие, и только Богу известно, в чем они заключаются. Уход за растениями явно подчинен строгому распорядку – взгляните хотя бы на точно вымеренные ряды… Космос! Какой эффект это произведет дома!

Жужжание жилок вновь стало пронзительным, и существа попятились, а из самой большой хижины в центре появилось еще одно.

– Наверное, вождь, – шепнул Чаунс.

Тот медленно приближался к ним, держа хвост высоко. Каждая жилка обвивала по небольшому черному предмету. В двух шагах от гостей хвост изогнулся в их сторону.

– Это подарок! – изумленно воскликнул Смит. – Чаунс, вы только поглядите!

Но Чаунс уже глядел во все глаза. И еле выговорил:

– Гиперпространственные визиры Гамова! Приборы, стоящие по десять тысяч долларов каждый!

Примерно через час Смит снова вышел из корабля. Еще в дверях он возбужденно закричал:

– Они работают! Безупречно. Мы богаты!

– Я осматривал их хижины, – крикнул в ответ Чаунс, – но больше ни одного не нашел.

– Два – это тоже не кот наплакал. Господи, они же ничем не хуже пачки банкнот!

Однако Чаунс все еще раздраженно посматривал по сторонам, уперев руки в бока. Трое хвостатых следовали за ним из хижины в хижину терпеливо, ни в чем не препятствуя, но неизменно держась между ним и геометрическими рядами бледно-розовых цветков. А теперь они многоглазно уставились на него. Смит сказал:

– К тому же это новейшая модель. Вот посмотрите!

Он указал на выпуклую надпись: «Модель Х-20, производство Гамова, Варшава, европейский сектор». Чаунс ответил с досадой:

– Меня интересует, как раздобыть еще. Я знаю, они здесь есть. И они мне нужны! – Щеки у него побагровели, он тяжело дышал.

Солнце заходило, температура заметно упала. Смит чихнул, потом чихнул Чаунс.

– Мы простудимся, – прогнусавил Смит.

– Я должен им растолковать! – сказал упрямо Чаунс. Он торопливо проглотил банку свиных сосисок, запил банкой кофе и был готов снова приступить к поискам.

– Еще! – обратился Чаунс к аборигенам, подняв визир и широко разводя руки. Указал на один визир, потом на другой, а потом на разложенные перед ним воображаемые визиры. – Еще!

Затем, когда верхний краешек солнца закатился за горизонт, над полем разнеслось громкое жужжание – все находящиеся там существа наклонили головы, задрали раздвоенные хвосты и завибрировали ими так, что они стали совсем невидимыми в сумеречном свете.

– Какого космоса… – с тревогой пробормотал Смит. – Эй! Поглядите-ка на цветки! – Он снова чихнул.

Бледно-розовые цветки съеживались на глазах. Чаунс повысил голос, перекрикивая шум:

– Возможно, реакция на закат. Вы же знаете, многие цветы на ночь закрываются. А жужжание, вполне возможно, ритуальное прощание с ними на ночь.

Но Чаунса тут же отвлек легкий удар хвоста по запястью. Хвост этот принадлежал существу, подошедшему совсем близко, и теперь задрался, указывая на сверкающую точку в небе над западным горизонтом. Хвост изогнулся, указал на визир, затем вновь нацелился на звезду.

– Ну конечно же! – возбужденно заявил Чаунс. – Другая обитаемая планета. Визиры, наверное, попали сюда оттуда. – И тут, внезапно вспомнив, он вскричал: – Смит! Гиператомные двигатели ведь не работают!

Смит растерянно взглянул на него, будто тоже совсем забыл, потом промямлил:

– Как раз собирался сказать вам. Они в полном порядке.

– Вы их наладили?

– И пальцем к ним не прикасался. Но, проверяя визиры, я включил двигатели, и они заработали. В тот момент я даже внимания не обратил. Совсем из головы вылетело, что они забарахлили. Так или иначе сейчас они работают.

– Так полетели! – сказал Чаунс, не задумываясь о том, что им следовало бы выспаться.

Полет продолжался шесть часов, и оба не сомкнули глаз. Они не отходили от пультов управления словно в каком-то наркотическом одурении. И вновь для посадки они подыскали голую площадку.

Снаружи стояла дневная субтропическая жара. Почти рядом мирно струила воды широкая мутная река. Ближний берег представлял собой откос из спекшейся глины весь в темных провалах.

Люди спустились на поверхность планеты, и Смит хрипло вскрикнул:

– Чаунс! Вы только поглядите!

Чаунс сбросил с плеча его руку и ахнул:

– Те же самые растения. Чтоб мне провалиться! Да, те же бледно-розовые цветки, стебель в бутонах с прожилками, венчик бледно-зеленых листьев внизу. И располагаются в строго геометрическом порядке, почва удобрена, проведены оросительные канавки.

– А мы не ошиблись? – пробормотал Смит. – Описали круг и…

– Поглядите на солнце! Его диаметр вдвое больше. И взгляните вон туда.

Из ближайших провалов в откосе выползали длинные существа ровного светло-коричневого цвета, гибкие и лишенные конечностей как змеи, диаметром в фут и десяти футов в длину. Оба конца тварей были одинаково тупыми и безликими. Примерно посередине туловища виднелось вздутие. И словно по сигналу, на глазах у исследователей все вздутия расплющились в плоские овалы и как бы треснули, образовав безгубые зияющие пасти, которые открывались и закрывались со звуком, напоминавшим скрежет сухой ветки о сухую ветку в лесу.

Затем, как и на первой планете, видимо, удовлетворив любопытство и успокоив страхи, почти все змееподобные существа заскользили по земле к тщательно обработанному полю с растениями.

Смит чихнул с такой силой, что с рукава его куртки поднялось облачко пыли. Он уставился на него с изумлением и принялся хлопать себя ладонями по груди и бокам.

– Черт, я весь пропылился! – Пыль обволакивала его, точно бледно-розовый туман. – И вы тоже, – добавил он, хлопнув Чаунса по спине.

Оба расчихались.

– Набрались ее на той планете, мне кажется, – сказал Чаунс.

– Того и гляди заработаем аллергию.

– Ни в коем случае! – Чаунс протянул визир в сторону змеев и крикнул: – У вас такие есть?

Некоторое время ничего не происходило. Только пара-другая змеев соскользнули в реку, вынырнули с серебристыми пучками чего-то и подсунули их под себя – видимо, в укрытый там рот.

Все же один змей, более длинный, чем остальные, заскользил по земле к людям, вопросительно приподняв один тупой конец своего туловища и помахивая им из стороны в сторону. Бугор на середине начал вздуваться – сначала медленно, затем стремительно и лопнул пополам с довольно громким хлопком. Там между раздвинувшимися краями виднелись два визира, точные копии первых двух.

– Господи Боже ты мой! – ахнул Чаунс. – Просто чудо, верно?

Он торопливо шагнул вперед и протянул руку. Складки, в которых лежали визиры, вспучились, удлинились, превратились в подобие щупалец и потянулись навстречу ему.

Чаунс захохотал. Визиры Гамова! Точь-в-точь, как те два!..

– Чаунс, вы меня слышите? – кричал Смит. – Черт подери! Да опомнитесь же!

– Что? – пробормотал Чаунс, вдруг осознав, что Смит докрикивается до него уже больше минуты.

– Да поглядите же на цветы, Чаунс!

Цветки закрывались, как и на первой планете, а змеиные тела поднимались вертикально, балансируя на одном конце и раскачиваясь в прихотливом неровном ритме. Над розовой дымкой видны были только тупые концы.

– Тут уж вы не станете утверждать, что они закрываются из-за приближения ночи. День еще в разгаре.

– Разные планеты, разная флора. – Чаунс пожал плечами. – Пошли! Мы ведь получили тут только два визира. Их должно быть больше!

– Чаунс, пора возвращаться. – Смит встал как вкопанный и крепко ухватил Чаунса за воротник.

Чаунс негодующе повернул к нему побагровевшее лицо:

– Что вы делаете?

– Готовлюсь оглушить вас, если вы сейчас же не вернетесь со мной на корабль.

Чаунс на мгновение застыл в нерешительности, а потом дикое возбуждение в нем поугасло, сменилось апатичностью.

– Ладно, – кивнул он.

Они уже почти выбрались из звездного скопления, когда Смит сказал:

– Ну, как вы?

Чаунс сел на койку и запустил пятерню в волосы.

– Пожалуй, нормально. Во всяком случае, в голове у меня прояснилось. Долго я спал?

– Двенадцать часов.

– А вы?

– Вздремнул немного. – Смит демонстративно обернулся к приборам и что-то настроил, потом добавил неловко: – Вы знаете, что произошло на тех планетах?