Текст книги "НФ: Альманах научной фантастики 31 (1987)"

Автор книги: Айзек Азимов

Соавторы: Филип Киндред Дик,Харлан Эллисон,Вячеслав Рыбаков,Еремей Парнов,Дмитрий Биленкин,Генри Слизар,Виталий Бабенко,Владимир Гопман,Анатолий Мельников
сообщить о нарушении

Текущая страница: 1 (всего у книги 14 страниц)

НФ: Альманах научной фантастики 31 (1987)

Выпуск 31 (1987)

Дмитрий Биленкин. От составителя

ПОВЕСТИ И РАССКАЗЫ

Дмитрий Биленкин. Сила сильных

… И пусть люди легкодумные полагают, будто несуществующее в некотором роде легче и безответственней облечь в слова, нежели существующее, однако для благоговейного и совестливого историка все обстоит как раз наоборот: ничто так не ускользает от изображения в слове и в то же время ничто так настоятельно не требует передачи на суд людей, как некоторые вещи, существование которых недоказуемо, да и маловероятно, но которые именно благодаря тому, что люди благоговейные и совестливые видят их как бы существующими, хотя бы на шаг приближаются к бытию своему, к самой возможности рождения своего.

Г. Гессе

Он звезды сводит с небосклона, Он свистнет – задрожит луна; Но против времени закона Его наука не сильна.

А. С. Пушкин

1. БЕЗ ЗАПРЕТОВ

В передней едва слышно скрипнул замок. Спящий вскинулся. Тесная комната, сумеречный отсвет уличных фонарей, смутные очертания мебели – все было знакомо и неузнаваемо, как собственное, бледно туманящееся в зеркале напротив кровати лицо.

Скрип повторился. Кто-то упорно пытался взломать добротный швейцарский замок. Вскочив с постели, человек порывисто натянул одежду, выхватил из-под подушки пистолет, на цыпочках прокрался к двери. Может быть, все-таки вор? Обостренное чутье уловило слабый запах табачного дыма: за дверью кто-то курил. Не полиция – та вломилась бы с грохотом, и не вор, который, орудуя, не стал бы себя выдавать сигаретой. Обморочно бухнуло сердце, тело обомлело в липком удушливом поту. Вот так они и берут, так и берут, а затем… Любому мальчишке в городе было известно, что происходит с похищенными, как долго, мучительно кончают с ними ночные «друзья порядка».

Нет, только не его! Только не его! Обхватив книжный шкаф, он рывком вынес его в переднюю, стоймя привалил к двери.

Но это отсрочка, всего лишь отсрочка. Озираясь, он выскочил на балкон, перегнулся через перила. Лица коснулся ночной холодок. Десятый этаж, балконы друг под другом. Если повиснуть на руках и спружинить, то можно перемахнуть на нижний; ничего особенного, простейший прыжок с прогибом на высоте сорока или пятидесяти метров…

Он заставил себя перенести ногу через ограждение. Темный провал качнулся навстречу, дальние фонари расплылись дрожащими мутными пятнами. Судорогой свело пальцы. Он не может, не может, это не для сорокалетнего преподавателя университета!

Может. Только что он поднял тяжеленный, набитый книгами шкаф. Его тело точно подменили, у него, Антона Геза, никогда не было такого крепкого, уверенного тела, оно справилось с замешательством и, казалось, могло невозможное. Оно звало и приказывало: вниз, вниз!

Из передней донесся глухой шум. Это подстегнуло сознание. Он перевалил через ограждение, завис на руках, качнулся маятником и, когда ноги повело к стене, прыгнул. Мгновение – он уже стоял на чужом балконе, все оказалось очень просто. Для кого просто?

Размышлять было некогда. Вниз! Восьмой, седьмой, шестой, пятый этаж… Легкость, с какой он все это проделывал, напоминала сон. Но это не было сновидением: он ощущал металлический холод балконных перил и прутьев, ладони сдирали с них ржавчину, руки чувствовали надрывную тяжесть тела, ноги сгибались в толчке приземления, который болью отдавался в подошвах, на необъятном фасаде щерился льдистый отблеск оконных стекол, мимо которых он пролетал, и во всем этом была связность, какой не бывает во сне. Но как же он, не гимнаст, отнюдь не спортсмен, мог такое проделывать? Значит, мог, человек сам не знает своих возможностей.

При очередном прыжке нога задела цветочный горшок, с глухим стуком тот упал на цементный пол балкона и развалился. И, точно отвечая этому гулкому в тишине удару, из сонной и теплой глубины квартиры донесся звук спускаемого унитаза. Гез замер на полусогнутых ногах. Сквозь раскрытое окно он отчетливо слышал поспешно-неуверенные шаги вспугнутого хозяина и, как ни опасно было промедление, чуть не расхохотался: человек, прежде чем опрометью выскочить из туалета, добросовестно спустил воду!

Господи, только истерики не хватало… Он обезьяной скользнул на нижний балкон. Слава богу, уже второй этаж. Над ним, затеняя свет фонарей, нависала густая крона дерева. Земля скорее угадывалась внизу, до нее было… Да ведь это все равно что в пропасть!

Он прыгнул. Жесткий удар пронизал все тело, швырнул на вытянутые вперед руки, но все это было пустяком, Гез тут же вскочил, немного дрожали колени, только и всего.

Свободен!

Нет. Хлопнула дверь подъезда, трое в надвинутых шляпах, с гипсово-напряженными лицами, кинулись к месту, где он стоял. Гез рванулся вдоль стены здания. Улица в их власти, там они легко догонят его на машине. Только бы успеть – за аркой путаница двориков и тупиков и нет фонарей. Только бы успеть! Сейчас они будут стрелять. Не будут, он им нужен живым, чтобы выведать, выпытать… Будут, если им не удастся настичь. Господи! Стена тянется, тянется, как в кошмарном сне, когда бежишь и не двигаешься и нет этому конца.

Поворот, арка, мрак. Конец! Он нырнул в спасительную темноту. И вскрикнул. Двое устремились навстречу, бесшумно возникли из мрака, такие же черные, как этот мрак, такие же неодолимые, с жутким просверком щелочек белка на неясных лицах. Они умели захлопывать свои ловушки! К беглецу протянулись длинные, будто резиновые, руки, сзади уже грохотали башмаки преследователей.

И тут словно что-то вспыхнуло в Гезе. И взорвалось. Он ударил переднего, тот не успел шевельнуться. И с этим ударом пришло освобождение от страха, от наваждения, от всего. Он стал кем-то другим, не интеллигентом, не человеком даже, и для этого нового Геза пятеро врагов были ничем. Удар наотмашь, тело врага переломилось, первый уже оседал на асфальт; теперь обернуться, выхватить пистолет; три вспышки подряд, три пули, грохот в ушах, и все – он знал, что все уже кончено и можно бежать, даже идти, если захочется, потому что теперь уже ничто не может его остановить.

Он это знал и пошел спокойно, как через груду мусора, переступил через тела тех, перед кем трепетал город, перед кем он сам только что трепетал, и еще шагов сто шел спокойно, без мыслей, без чувств. А потом…

Его отбросило к какому-то заборчику, пальцы царапали шершавые доски, к горлу подкатывала тошнота, ночное небо вращалось черно звенящим колоколом.

Нельзя убивать.

Нельзя злоупотреблять силой.

Нельзя властвовать и подавлять.

О господи!

Небо кружилось все медленней. Гез поднял отяжелевшие руки, поднес ладони к лицу. На них была грязь и кровь, кровь и грязь.

Что с ним? Почему нельзя убивать? Этих выродков?!

Теперь он знал, что так можно и нужно, но от этого ему не стало легче.

Но разве перспектива такой борьбы когда-нибудь возмущала его совесть, разве в душе он не готовил себя и к этому? Готовил. Почему же сейчас он чувствует себя так, словно потерял родину, достоинство, честь?

Освобождение – вот оно, это слово! Первый же удар открыл в нем незнакомую темную силу, запреты рухнули, самое неожиданное – какая-то укромная частица его души упилась этой внезапной свободой вседозволенности.

Да, но что тут ужасного? Добро должно быть с кулаками – таковы условия, обстоятельства, это так же верно, как то, что сегодня шестнадцатое мая…

Шестнадцатое мая конца второго мегахрона.

С улицы донесся вой полицейской сирены. Гез вздрогнул. Что это за понятие – «мегахрон»? Сегодня шестнадцатое мая тысяча девятьсот… Господи, какой же сейчас год?!

Полиция!

Как он и ожидал, тело повиновалось ему безусловно, в нем была огромная, не до конца растраченная сила, словно не он, Гез, только что спустился с десятого этажа и голыми руками уложил двух бандитов, а потом застрелил остальных. Он бежал не глядя под ноги, знал, что бежит верно, хотя и не знал куда. Он был Гез, да, он был Гез, но тело было не его, и муки совести тоже были не его, точнее – не совсем его. Неужели все-таки наведенная снореальность?

Мегахрон, теперь снореальность. Антон Гез. В имени он был уверен, а вот Гез…

Он легко перемахивал через заборчики, мелькали темные хибары фавел, гудящие трансформаторные будки, в каком-то сарайчике взметнула коза, небоскребы центра неистово полыхали рекламой, ее радужный перелив высвечивал лужи у водоразборных колонок, все было знакомым с детства.

Кроме него самого. И он уже догадывался почему. Он сбавил шаг, свернул в какой-то грязный проулок. Это могло быть и здесь, где угодно, если догадка верна. Из темноты проступили очертания распахнутой, на одной петле держащейся двери. Он шагнул к этой перекошенной, чуть поскрипывающей двери. Грязь под ногами мерцающе заискрилась. И город исчез.

2. УГРОЗА С ПЛЕЯД

И город второго мегахрона, зачумленный ненавистью город, исчез, будто его никогда и не было.

Гез оказался в просторном помещении, одна сторона которого была распахнута сплошным проемом, оттуда лился золотисто-оранжевый колышащийся свет. Там, снаружи, в скальных берегах текла огнедышащая река, а над ней был хрустальный, похожий на льдистую лунную радугу, мостик.

Он вернулся домой, да, он вернулся домой. Это Земля, пятый век третьего мегахрона. Там тоже была Земля, но там был конец второго мегахрона. Прошлое того человека медленно удалялось, тускнело, таяло в памяти, но…

Он взглянул на свои руки. И не увидел ни крови, ни грязи. Но их след остался в душе. Самозапрет снят, он способен делать то, чего не должен, не может делать человек его эпохи. Все правильно, психоинверсия прошла успешно.

Он шагнул к обрыву, туда, где был жар и свет. Огненную реку подергивали муаровые разводы, они шевелились, воздух наполнял шорох, иногда жидкое золото вскипало, яркие узоры сплетались новой вязью, от лавы исходил грозный и величавый покой, мостик же парил невесомой радугой, холодной и чистой, слишком хрупкой для человека, и тем не менее – Гез это знал – по ней можно было пройти. Бездна завораживала, притягивала к себе; иной зов был в радуге, она возносилась над бездной, как мечта, как фантазия; а вместе, противореча друг другу, все гармонировало, и не было этому названия, просто хотелось стоять и смотреть.

И Гез смотрел. То есть не Гез, конечно, – Антон Полынов, кем он был в своем мире.

Что-то оттягивало карман. Пистолет! Вздрогнув, Антон вытянул из кармана этот аккуратный инструмент убийства и уставился на него, как на ядовитую фалангу. Он ладно лежал в руке, и первым намерением было зашвырнуть его в огненный провал, чтобы и следа не осталось. Но то наверняка была музейная вещь, и, поколебавшись, Антон засунул оружие обратно в карман.

Над жаром и светом пропасти все так же невесомо парил радужный мостик.

Третий мегахрон, повторял Антон как заклинание, третий мегахрон. Первый длился миллионы лет, человек и его предки жили охотой и собирательством, не знали расслоения на богатых и бедных. Второй мегахрон: двенадцать тысячелетий земледелия и скотоводства, ручные, на излете мегахрона машинные орудия труда, государство и классы. И пять веков третьего мегахрона, столетия осуществленного коммунизма.

«Я человек пятого века третьего мегахрона, – повторил он с облегчением и поспешностью. – Между мной и Гезом бездна столетий, его прошлое далеко от меня, как крестовые походы. Я знаю, как управлять всеми пятью состояниями психики, и не знаю, каково это – в страхе просыпаться ночью. Нет, знаю, теперь знаю, но этот страх надо изгнать. Страх, но не память о нем».

С усилием оторвав взгляд от золотистой, жаром и светом дышащей бездны, Антон прошел в дальний конец помещения, где, как он и ожидал, находился терминал кибертрона, мысленно отыскал незанятую ячейку производства, выбрал самую простую и грубую работу, какая только была, прошелся пальцами по клавишам контактов и закрыл глаза. Мгновение – и он стал тем, что и присниться не могло Гезу конца второго мегахрона, когда люди уже научились быстро менять вещный мир, но еще не умели преобразовывать свой внутренний. Он был на Марсе, видел освещенные маленьким и холодным солнцем разломы бурых пластов, видел и то, что в них скрыто; напрягая мускулы, он десятками мощных фрез вгрызался в неподатливый камень; мозг управлял ансамблем этих машин и в то же время был им самим, единоборствуя с горой, ощущал все, что ощущали их персептроны, – и подступающую из недр темную воду, которую надо было убрать, и направление рудных жил, и сопротивление дробимого на атомы вещества, и напряжение сепарационных полей, и неподатливость смещаемых скал, и многое-многое другое, чему в конце второго мегахрона не было даже названия. Работая так, человек восстанавливал некогда утраченное единство с предметом труда, преодолевал былое, столь вредное для мускулов и психики отчуждение от него, мог все делать сам с начала и до конца, на любом изделии оставляя чекан своей личности, и это не было самообманом. Конечно, киберы могли работать и сами, но не так – хуже, человек вкладывал в их труд свою выдумку и изобретательность, свой артистизм, отчего всякая работа преображалась, а для человека она, в свою очередь, была тем, чем для мифического Антея была земля, – в соприкосновении с ней он черпал силу.

Со вздохом удовлетворения Антон наконец отключился от кибертрона, холодные разломы Марса постепенно ушли из его сознания. Мускулы слегка ломило, но это была приятная рабочая усталость, сознание очистилось и посвежело, теперь он был готов к дальнейшему.

И эта его готовность сразу нашла отклик. Стена раскрылась, как полог шатра, вошел человек в строгом фиолетовом симоно. Гез далекого прошлого не дал бы ему более пятидесяти лет, но Антон видел признаки по крайней мере трех обновлений, и стройная осанка, мускулистая крепость обнаженных рук, изменчивая, как ток воды, ясность. глаз на едва тронутом морщинами лице не могли ввести его в заблуждение – возраст вошедшего приближался к полутора векам. Небрежным движением старик закрыл Огненную реку и, пока проем затягивался, образовал в углу камин с аккуратно уложенными поленьями, и они жарко занялись, как только он повел над ними ладонью. Затем, все еще не глядя не Антона, старик опустился на скамейку, которая будто выскользнула ему навстречу из пола. Антон поймал себя на том, что смотрит на это отчасти глазами человека прошлого, кем он недавно был, и обыденное творение наружной стены, камина, мебели вызывает в нем детское ощущение чудесного. Хотя что может быть обычней и проще власти над улавливающим желания материалом эмбриодома!

– Садись.

– Знаешь, Аронг, мне почему-то хочется стать перед тобой навытяжку.

– Понимаю. – Морщинки звездочками стянулись к уголкам сек, Аронг улыбнулся. – Хорошая психоинверсия. Все-таки садись.

Антон сел на тут же выросший под ним табурет и, пока садился, не без удивления отметил, что его и Аронга лексика изменилась, даже голоса звучали иначе. Впрочем, так и должно было быть, теперь он обязан говорить иначе, и Аронг помогает ему освоиться с этим новым и непривычным состоянием. Все было правильно, но от сознания этой правильности Антону стало так неуютно, что он придвинулся ближе к Аронгу, единственному, кто его сейчас мог понять.

– Вопросы есть? – Старик будто и не заметил его движения.

– Только один. Понимаю, ситуация инверсии должна была быть однозначной, но почему именно конец второго мегахрона?

– Каждый повторяет кого-нибудь из своих предков не только чертами лица. Оказалось, что тебе ближе всего по духу Андрей Полынов, который жил в конце второго мегахрона и, как свидетельствует история, не дал разгореться Соларнийскому безумию.

– Ясно, больше вопросов нет.

Аронг вопреки ожиданию, казалось, не торопился. Он сидел выпрямившись, но шевеление теней углубило его морщины – сейчас он действительно выглядел старым. Древние сполохи огня, уютное потрескивание поленьев создавали иллюзию, что время повернуло назад, что оно, как прежде, сулит радость долгой беседы человека с человеком, неважно – знакомым или незнакомым. Увы! Теперь он, Антон Полынов, наследник и продолжатель дела своего знаменитого предка, надолго (может быть, навсегда) будет лишен этой радости.

О том же, вероятно, подумал Аронг, его спокойные, лучащиеся светом глаза потемнели, как озеро перед ненастьем.

– Теперь о деле. – Он зябко потер протянутые к огню руки. – Антон Гез, да, Антон Гез, будущий джент Империи. Вы готовы к второй инверсии, ты не передумал, Антон?

– После того как снял самозапрет? Отказа не будет. К чему лишние слова?

– На Плеядах говорят многословно. Привыкай. Для тренировки пространно, в духе второго мегахрона, изложи возникшую ситуацию.

Антон задумался.

– Она сложна и проста одновременно. Проблема возникла на рубеже третьего мегахрона, когда был открыт Д-принцип и дальние звезды стали легкодоступными. Началось быстрое освоение иных планетных систем, человечество действительно вышло из своей земной колыбели. Но где свет, там и тень. Распахнутостью Галактики воспользовались и те, кого не устраивал торжествующий порядок социального обновления. Терпя поражение на Земле, они подались в космос и, объявив себя фундаменталистами, единственными хранителями «извечных ценностей человеческого духа», создали в Плеядах свое государство. Эволюция раздвоилась. Федерация, затем Империя Плеяд, отгородилась от Союза Звездных Республик, там история пошла иной дорогой. Нам это не мешало, в Галактика достаточно места для всех. Пожалуй, человечество даже выиграло, избавившись в переломный момент от стольких консервативных и еще опасных элементов. Так, наше соседство с фундаменталистами могло бы длиться и дальше. Однако сейчас все резко и угрожающе изменилось. При раскопках на одной из своих планет фундаменталисты обнаружили давнюю базу Предтеч, в ней оружие. Или нечто, способное быть оружием. Оно действует! Вот все, что мы о нем знаем: первое случайное включение, один-единственный импульс смахнул с планетарной орбиты луну покрупнее нашей. Все, далее из их передач исчезло всякое упоминание о находке, зато – факт тревожный и красноречивый – началось разжигание страстей, имперцам настойчиво внушают, что их предки бились за счастье всех миров, что наше коварство беспредельно, что «дьявол и бог» сосуществовать не могут, что «кровь и почва» взывают и что мы, вынашивая зловещие планы, готовим одну звездную эскадру за другой. Вывод: сделана ставка на оружие Предтеч. Его возможности? Способ действия? Перспектива массового воспроизведения? Степень угрозы? Полная неизвестность. Но раз нет ни одного враждебного поступка, то послать разведчиков – значит, выступить против самих себя, против морально-этических норм, которые для общества то же самое, что совесть для отдельного человека. А не послать – значит, остаться в неведении. Как же пройти по этому «лезвию бритвы»? Я вызвался снять самозапрет, вызвались и другие; потребуют обстоятельства – мы пойдем до конца. Но когда? Отчасти я уже понял человека далекого прошлого, отчасти я уже стал им, и знаешь что? Собственная сила, наша сила, представляется мне теперь бессилием. Надо делать то, что без колебаний делали наши предки. И немедленно, иначе будет поздно!

– А ты уверен, что наши предки не испытывали колебаний в выборе средств?

Сказано было без упрека, но Антон вздрогнул, как от укола.

– Извини, – прошептал он. – Будь наши предки неразборчивы в средствах, нас, таких, конечно, не было бы! Я сказал глупость.

– Не стоит извиняться, инверсия даром не проходит. Второе замечание: ситуацию ты обрисовал верно, однако патриции, одним из которых тебе придется стать, обычно говорят извилисто. Теперь о предстоящем. Ответ на твои сомнения – вот.

Откуда-то из складок симоно Аронг вытянул шарик, своим цветом и размытыми очертаниями похожий на сгусток черной мглы или дыма. Покачиваясь, шарик замер на раскрытой ладони.

– Что это?!

– Спутник-шпион. Невидимка, которого очень трудно найти. Но мы предполагали, что он должен появиться, искали тщательно и, как видишь, нашли. Это не единственный, надо думать. Поэтому то, что мы сидим возле камина, – Аронг грустно улыбнулся, – не случайно. И кибертрон сейчас отключен, и все прочее. Еще два-три шага в том же направлении, и мы, боюсь, очутимся в пещерах. Что делать, наш разговор не для плеядцев.

– Но зачем, зачем им спутники-шпионы?! Они же знают, что у нас нет общественных секретов, только личные!

– Знают, но не верят, потому что общество, как и человек, судит о других по себе. Они и помыслить не могут, что ваша подготовка – частная, если так можно выразиться, инициатива всего нескольких граждан Союза и потому не подлежит оповещению. Совет это учел… тоже в частной беседе. Да, сила или моральна, или губительна, третьего не дано, и в некоторых ситуациях это приводит к тяжелым противоречиям.

– Но коль скоро они прибегли…

– Да! Сила действия равна силе противодействия, этот закон пора подтвердить. Время познакомить тебя с остальными. Входите!

3. ЛЮДИ КОЛЬЦА

Они вошли и молча уселись, все трое. Никто особо не выделил Антона, однако он уловил напряженный ток их внимания к себе и, в свою очередь, попытался вникнуть в их сущность. Ничего не получилось, каждый закрылся наглухо, словно уже был на Плеядах, и Антон увидел лишь то, что видели его глаза.

Старший мужчина вызвал бы повышенный интерес в любой компании людей третьего мегахрона. Он был приземист, крепко сложен, но сутуловат. Невозмутимый взгляд матово-карих глаз часто обращался внутрь себя, похоже, нить углубленных размышлений не прерывалась, даже когда незнакомец глядел прямо на собеседника. И что куда поразительней сутулости – его смуглое с твердыми скулами лицо окуривал дымок коротенькой и изогнутой трубки.

– Там курят, – небрежно пояснил он и уселся, как само воплощение спокойствия.

Второй человек показался Антону мальчиком. Но то был пигмей, самый настоящий пигмей, из тех, кто до конца второго мегахрона жил охотой в глухих джунглях Африки. Однако чуть голубоватый оттенок кожи выдавал в нем ригелианина по крайней мере третьего поколения звездопереселенцев.

Но больше всего Антона поразила девушка, ее тонкой красоты лицо, грациозное в каждом движении тело ребенка, которое невольно хотелось защитить от порыва ветра, таким хрупким оно казалось. Так могла бы выглядеть фея, но фея жгучего юга, лесной дух Индостана с черными, как ночь, трепетными глазами грустной волшебницы. Через плечо девушки был переброшен иллир, самый магический инструмент из всех придуманных человечеством.

«Странно, – в замешательстве подумал Антон. – Вот уж кому здесь не место! Ей бы стоять на радужном мостике и перебирать струны иллира…»

Ответом ему был гневный взмах пушистых ресниц.

– Меня зовут Ума, и ты неправ. Кто из нас менее подходит – ты, не сумевший закрыться, или я, тобой не понятая? – Узкая ладонь девушки корабликом подалась от груди. – Прими объяснение. Я из касты париев, самой нищей, самой отверженной, какая только была на Земле. Тень наша оскверняла пищу брахмана и его самого он к себе в дом не мог войти после этого без должного омовения. Нас, новорожденных, мать заталкивала в нору своего пристанища, засыпала сухой травой, приваливала камнем, чтобы младенца не заели комары, мухи, крысы. Молоко у несчастной кончалось через месяц-другсй, нашей едой становилась кашица из кореньев. С шести лет и раньше мы, девочки, кроме работ, начинали ублажать мужчин и нетерпеливых мальчиков. Так длилось свыше трех тысячелетий. Что перед этим века нашего мегахрона! Выносливей нас нет никого. Может быть, твое прошлое было лучше, а мы своего не забыли, и у нас свой счет к фундаменталистам!

– Прости, – смущенно и растерянно ответил Антон. – Сейчас мои чувства Открыты, видишь, в них не было желания обидеть.

– А только незнание, – Ума кивнула. – Вижу и принимаю. Скажу больше: сестрой тебе я могу стать и без кольца.

– Это невозможно!

– Для Умы возможно, – возразил Аронг. – Называю ее подлинное имя, потому что оно будет тем же самым и на Плеядах. Остальные представятся сами.

– Джент Лю Банг, чимандр философского ранга, к вашим услугам, – сутулый мужчина вынул изо рта трубку и с достоинством поклонился.

– Юл Найт, сын первопатриция, – озорно подмигнув, пигмей скучающе и расслабленно потянулся в кресле. – Балованный мальчишка, и ничего больше. Там, на Плеядах, буду выглядеть лилейно-белым представителем высшей расы, Уму при встрече заставлю плясать, а всякого там чимандра… Кстати, какова этимология слова «чимандр»?

– Слово «чимандр», – невозмутимо ответил Лю Банг, – произошло от скрещения понятий «чиновник» и «мандарин», причем под последним отнюдь не следует понимать фрукт, поскольку в данном случае имеется в виду древнекитайский сановник, названный так португальцами из-за смыслового сходства с санскритским «мантрин», советник. Надеюсь, мой ответ удовлетворил достопочтенного сына первопатриция.

– Объяснение без поклона, что напиток без стакана, – высокомерно произнес Юл. – Вообще в нашем роду не любят всяких там ученых, философов, поэтов и прочих умствующих служак, а уж желтомазых тем более. Но я, подросток, еще не очень осведомлен в тонкостях крови и иерархии, поэтому прощаю. Вот баядерочка, дело иное. Эй, ты, сладенькая, повесели!

Рука Антона дернулась, он понял, что способен, уже способен непроизвольно ударить наглеца, но гнев тут же сменило восхищение тем, как ловко Юл приноровился к своей отвратительной маске. Выходит, опередив его, они уже прошли вторую инверсию, которая позволяет человеку быть не тем, кто он есть. Глаза Умы тоже вспыхнули возмущением, но тотчас стали покорно умиленными, как у собачки, которую поманил хозяин. С податливой улыбкой обещания девушка сняла с плеча иллир, вынула из футляра мерцающий перламутром и хрусталем инструмент, лицо ее сделалось строгим, сосредоточенно замершим, точно рельеф темной бронзы. Превращение было столь же мгновенным, как и движение пальцев по клавишам и струнам иллира. Возник долгий певучий звук такой красоты и силы, что с лица Юла сама собой спала ухмылочка шалопая, Антон невольно подался вперед, а Лю Банг выронил трубку. Никогда ничего подобного Антон не слышал. Завораживающий звук креп, ширился, рос, охватывая собой все видимое и скрытое, казалось, сам воздух стал опаловым, осязаемым, текучим. Ума тряхнула головой, ее волосы черным пламенем заскользили по голым плечам, губы выдохнули:

– В круг, в круг!

И то же самое приказала мелодия. Антон, Юл Найт, Лю Банг повиновались. Аронг отступил в тень и будто растворился за мерцающей завесой, теперь их осталось четверо. Образовав круг, они сидели, почти касаясь друг друга коленями, и ничего уже не стало, кроме видений музыки, кроме них самих, кроме отблеска огня на их лицах. Переливы стали громче, трепетней, осязаемей, тонкое лицо Умы напряглось, темно-сияющие глаза стали еще огромней, еще черней, они не видели ничего и видели все, а пальцы скользили по иллиру все быстрее, быстрее, пока вибрирующие струны и сам иллир не подернулись смутно искрящейся дымкой.

И тогда возникло Кольцо.

Оно повисло между сидящими, светло-огненное, размыто пульсирующее. От каждого на Кольцо словно падала тень, и там, где она была, свет тускнел, в каждом месте по-своему; иногда казалось, что эти затемнения хотят исчезнуть, раствориться в золотистом ритме Кольца, но что-то упорно мешало этому. Голос иллира стал тише, нежнее. Левой рукой Ума коснулась Кольца, превая, как прежде, порхала над струнами. Брови девушки сошлись к переносице, взгляд застыл. Пульсация света стала ровней, мерное движение ладони словно разглаживало биения, невольный вздох разом прошел по сидящим, все взялись за руки, только Ума осталась вне круга. Ее губы беззвучно шептали, но слова отдавались в каждом.

Зла раскрылись очи, очи,

Веет холод ночи, ночи,

Души слабеет твердь, твердь,

Подступает смерть, смерть,

Стань светлее, круг, круг,

Ближе, ближе, друг, друг,

Вглядись в его лицо, лицо,

Крепче стань, Кольцо, Кольцо!

Больше нет помех, помех,

Ты узнаешь всех, всех,

Скинь сомнений груз, груз,

Крепче нету уз, уз!

В тебе душа моя, моя,

Во мне душа твоя, твоя,

До скончания годин, годин,

Ты отныне не один, не один,

С тобою всюду Круг, Круг,

С тобой навеки Друг, Друг!

С последними, такими детскими, наивными, как заклинание, словами Ума замкнула цепь протянутых рук. Кольцо засияло ровным блеском, взмыло над головами, в его свете на миг померкло все окружающее. Тело Антона сделалось невесомым, блаженным, а когда зрение и тяжесть вернулись, он обнаружил себя под звездно-распахнутым небом босым и нагим мальчишкой среди росного луга над обрывом смутно неподвижной реки, в которой двоилось звездное небо. И он был там не один. Обнявшись, плечом к плечу, они стояли вокруг бестрепетно горящего костерка, трое мальчиков и девочка, и он был ими и они были им, и не было большего счастья вот так стоять и смотреть на их лица, и вдыхать свежий запах трав, и чувствовать тепло огня, и слушать безмятежную тишину земли, и видеть вселенную над собой, и ощущать тревожную, но не властную над ними близость омута, в котором застыл звездный сполох Стожар, таких далеких и таких уже близких Плеяд. Было спокойствие земли и было спокойствие сомкнувшихся тел и душ. Он знал всех троих как самого себя, и они знали его, они стали ближе, чем братья и сестры, ближе, чем возлюбленные, и, чувствуя себя беззаботными детьми, все четверо знали, что им предстоит, и словно общий ток крови пульсировал в их телах. Крепче связи не было и быть не могло. Там, на Плеядах, их путь разойдется, каждому, возможно, не раз придется сменить лицо, тем более имя, все равно теперь они мгновенно узнают друг друга в любой одежде, в любом облике, найдут друг друга, как бы далеко их ни разнесло, всегда будут точно пальцы одной руки, готовой, если потребуется, мгновенно сжаться в кулак, вот эти мальчики и эта девочка, дети Земли, дети человечества, в последний раз собравшиеся вместе, час назад совсем не знающие друг друга, а теперь нерасторжимые – пока дышат, живут, надеются.

Их объятия длились, и с ними был миллионы лет назад зажженный их предками огонь костра, была вечная земля и вечное небо, и росный запах травы, и неподвижно струящаяся река, все, чем жил и будет жить человеческий род, какие бы звезды над ним ни светили.

Так продолжалось, может быть, мгновение, может быть, век. Наконец Ума медленно-медленно убрала руки с плеч товарищей, худая грудь малышки опала в Протяжном вздохе, и все кончилось сразу, они очутились перед полупотухшим камином, у ног девушки лежал забытый иллир, и она, точно просыпаясь, нагнулась к нему.

Все четверо не обменялись ни словом, они больше не были, нужны им, только Юл едва заметным движением погладил иллир.