Текст книги "Золото (Сборник рассказов)"

Автор книги: Айзек Азимов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 8 (всего у книги 9 страниц)

И тут Лир наконец начинает думать о других. Он настаивает на том, чтобы шут вошел в хижину первым, а затем бродит вокруг, размышляя (несомненно, впервые в жизни) об участи тех, кто не является королем или придворным.

Его изображение становится меньше, а дикость на лице сглаживается. Он подставляет лицо дождю, а слова его кажутся отстраненными и исходящими как бы не совсем от него, словно он прислушивается к кому-то другому, произносящему его монолог. Ведь говорит, в конце концов, не прежний Лир, а новый и лучший Лир, очищенный и изменившийся после страданий. Встревоженный Кент смотрит на него и пытается увести в хижину, а Мэг Кэткарт, заставив развеваться на ветру их лохмотья, удается создать впечатление, будто оба они нищие. Лир говорит:

 
Вы, голытьба
Бездомная, бездольная, – все те,
Кого сейчас нещадно хлещет буря!
Как терпят эту злую непогоду
Ваши оголодалые тела,
Глядящие в прорехи, в окна рубищ?
О том я не заботился. Лечись,
Роскошество, подставь бока, почувствуй,
Что чувствует под бурей нищета,
И с нею свой избыток раздели,
Чтоб стала явью правосудность неба.
 

– Неплохо, – сказал через некоторое время Уиллард. – Мы схватываем идею. Только вот что, Мэг, – одних лохмотьев недостаточно. Можешь ты создать впечатление пустых глаз? Не слепых, а пустых – глаза есть, но они глубоко запали.

– Думаю, что смогу, – ответила Кэткарт.

Уилларду с трудом в это верилось. Денег тратилось больше, чем он ожидал. Времени уходило значительно больше, чем он ожидал. И общая усталость оказалась гораздо больше, чем он ожидал. Но все же проект приближался к завершению.

Ему еще предстояло записать сцену примирения – настолько простую, что она требовала самых деликатных штрихов. Там не будет ни фона, ни искусственно измененных голосов или образов, потому что здесь Шекспир становился простым. Ничего, кроме простоты, и не требовалось.

Лир теперь стал просто стариком. А отыскавшая его Корделия – просто любящей дочерью, без королевской величественности Гонерильи и жестокости Реганы.

Лир, в котором выгорело безумие, постепенно начинает осознавать ситуацию. Поначалу он едва узнает Корделию, считая, что он умер, а она – небесный дух. Не узнает он и верного Кента.

Когда Корделия пытается вернуть ему здравомыслие, он говорит:

 
Не смейтесь надо мной. Я глуп, я стар,
Мне за восемьдесят… ни часом больше,
Ни меньше… Надо напрямик сказать —
Я, видно, не в себе.
Как будто бы узнал я вас, его,
Но сомневаюсь – ибо не пойму я,
Куда попал, и, хоть убей, не вспомню,
Одежды этой – и где ночевал.
Не смейтесь только, но мечом поклялся б:
Она – моя Корделия.
 

Корделия говорит, что это она, и Лир отвечает:

 
А слезы твои мокры? Мокры впрямь.
Не плачь, не надо. Яду дашь – я выпью.
И как меня любить? Ведь, помню, сестрам
Твоим я ненавистен без причин.
А у тебя причина есть.
 

И бедная Корделия способна ответить лишь: «Нет! Нет причины!»

Наконец настал момент, когда Уиллард смог глубоко вдохнуть и сказать:

– Мы сделали все, что могли. Остальное в руках публики.

Год спустя Уиллард, теперь уже самая знаменитая личность в мире индустрии развлечений, встретился с Грегори Лаборианом. Произошла эта встреча почти случайно и в основном благодаря усилиям их общего знакомого.

Он поздоровался с Лаборианом, изобразив всю вежливость, на какую был способен, и тут же многозначительно скосил глаза на часы-полоску на стене.

– Не хочу показаться вам невежливым или негостеприимным, господин… э-э… но я действительно очень занятой человек, и у меня мало времени.

– Не сомневаюсь, но именно поэтому мне захотелось с вами встретиться. Вы, разумеется, собираетесь поставить еще одну компьюдраму.

– Конечно, собираюсь, но, – и Уиллард сухо усмехнулся, – очень нелегко подобрать материал на уровне «Короля Лира», а я не намерен выдать публике нечто такое, что по сравнению выглядело бы халтурой.

– А что, если вы никогда не найдете материал, способный сравниться с «Королем Лиром»?

– Я уверен, что никогда его не найду. Но я подыщу что-нибудь.

– А у меня есть это что-нибудь.

– Вот как?

– У меня есть роман, который можно превратить в компьюдраму.

– Понятно. Но я не могу работать с выброшенным за борт материалом.

– Но я не предлагаю вам нечто из мусорной корзины. Роман был опубликован и довольно высоко оценен.

– Извините. Я не хотел вас обидеть. Однако когда вы представились, ваше имя показалось мне незнакомым.

– Лабориан. Грегори Лабориан.

– Нет, и сейчас не припоминаю. Я не читал ничего из написанного вами. И никогда о вас не слышал.

Лабориан вздохнул:

– Хотел бы я, чтобы вы были единственным, но это не так. Но я могу оставить роман, чтобы вы его прочли.

Уиллард покачал головой:

– Вы очень любезны, господин Лабориан, но я не хочу внушать вам ложных надежд. У меня нет времени его читать. И даже если бы оно у меня было – я просто хочу, чтобы вы поняли, – у меня нет на это желания.

– Но я могу заинтересовать вас, господин Уиллард.

– Каким же образом?

– Я вам заплачу. Я не считаю это взяткой, я лишь предлагаю вам деньги, которые вы более чем заслуживаете, если станете работать с моим романом.

– Кажется, вы не понимаете, господин Лабориан, как много денег требуется на создание первоклассной компьюдрамы. Насколько я понимаю, вы не мультимиллионер.

– Нет, но я могу заплатить вам сто тысяч глободолларов.

– Если это взятка, то как минимум совершенно бессмысленная. За сто тысяч я не смогу сделать даже одной сцены.

Лабориан вновь вздохнул, и его большие карие глаза стали задушевными.

– Понимаю, господин Уиллард, но если вы уделите мне еще пару минут… – добавил он, потому что взгляд Уилларда вновь скользнул по часам-полоске.

– Ладно, еще пять минут. Больше и в самом деле не могу.

– Больше и не потребуется. Я не предлагаю вам деньги на создание компьюдрамы. Вы знаете, и я знаю, господин Уиллард, что вы можете обратиться ко множеству людей в этой стране, сказать, что делаете компьюдраму и получить любую необходимую сумму. После «Короля Лира» вам никто не откажет и даже не спросит, что вы планируете сделать. Я предлагаю сто тысяч глободолларов лично вам.

– Тогда это и в самом деле взятка, а со мной такие номера не проходят. До свидания, господин Лабориан.

– Подождите. Я ведь предлагаю вам не электронный обмен. Я не хочу, чтобы я поместил свою денежную карточку в одну щель, а вы свою – в другую, и эти сто тысяч были бы переведены с моего счета на ваш. Я говорю о золоте, господин Уиллард.

Уиллард уже встал, готовый распахнуть дверь и выставить Лабориана, но, услышав последние слова, нерешительно застыл.

– Что значит, о золоте?

– Я имел в виду, что могу получить в свое распоряжение сто тысяч глободолларов золотом – это около пятнадцати фунтов. Быть может, я не мультимиллионер, но неплохо зарабатываю, и эти деньги не краденые. Это будут мои личные деньги, которые я сниму своего счета в виде золотых монет. Тут нет ничего противозаконного. Я предлагаю вам сто тысяч глободолларов монетами по пятьсот глободолларов – двести штук. Золото, господин Уиллард.

Золото! Уиллард задумался. Деньги, когда дело касалось электронного обмена, не означали ровным счетом ничего. После достижения определенного уровня доходов они переставали порождать ощущение богатства или нищеты. Мир превратился в набор пластиковых карт (каждая закодирована на ДНК владельца) и щелей, куда эти карты вставляли, и весь мир переводил, переводил, перечислял, перечислял…

Но золото – штука совсем иная. Его можно потрогать. Каждая монета что-то весит. Кучка блестящих монет попросту красива. Уиллард никогда не видел золотой монеты, и уж тем более не держал ее в руке. А тут целых двести штук!

Деньги ему не были нужны. Но вот золото…

– А что это за роман, о котором вы говорили? – спросил он, слегка устыдившись собственной слабости.

– Фантастика.

– Я никогда не читал фантастику, – скривился Уиллард.

– Значит, настало время расширить ваш кругозор, господин Уиллард. Прочтите мой роман. Если вы представите, что между каждыми двумя страницами лежит по золотой монете, как раз и получится две сотни.

И Уиллард, еще больше презирая себя за слабость, спросил:

– А как называется ваша книга?

– «Три в одном».

– И у вас есть экземпляр?

– Я принес его с собой.

Уиллард протянул руку и взял книгу.

Назвав себя занятым человеком, Уиллард ничуть не покривил душой. Время прочитать книгу он выкроил лишь через неделю, хотя его и манили две сотни мерцающих золотых монет.

Затем он посидел и немного подумал. Потом позвонил Лабориану. На следующее утро Лабориан вновь сидел в офисе Уилларда.

– Мистер Лабориан, я прочитал вашу книгу, – грубовато произнес Уиллард. Лабориан кивнул, не в силах скрыть тревогу в глазах.

– Надеюсь, она вам понравилась, господин Уиллард?

– Более или менее. Я вам говорил, что никогда не читал фантастику, поэтому не могу судить, насколько она хороша в рамках своего жанра…

– Но разве это имеет значение, если вам понравилось?

– Не уверен, что понравилось. Я не привык к текстам подобного рода. В вашей книге речь идет о существах трех полов.

– Да.

– Вы назвали их Рационал, Эмоциональ и Пестун.

– Да.

– Но вы не описали их.

– Я не стал их описывать, господин Уиллард, – смутился Лабориан, – потому что не сумел. Это инопланетные существа, воистину чужие для нас. И я не захотел изобразить их чужаками, просто снабдив их синей кожей, парой антенн или третьим глазом. Видите ли, я хотел, чтобы они остались неописанными, поэтому и не стал их описывать.

– Получается, что вам не хватило воображения?

– Н-нет. Я не стал бы так говорить. Скорее, мне не хватает такого вида воображения. Я вообще никого не описываю. Если бы я стал писать рассказ о вас и обо мне, то, скорее всего, не стал бы утруждаться описанием любого из нас.

Уиллард уставился на Лабориана, даже не пытаясь замаскировать презрение. Он подумал о себе. Среднего роста, располневший в талии, что следует подправить, с намеком на двойной подбородок и родинкой на правом запястье. Светло-каштановые волосы, темно-синие глаза, нос картошкой. Неужели так трудно это описать? Да такое по силам любому. А если у тебя вымышленный персонаж, то представь кого-нибудь реального и валяй, описывай.

Вот сидит Лабориан – смугловатое лицо, тугие черные кудри, вид такой, словно ему не мешало бы побриться (наверное, он все время так ходит), кадык заметно выдается, на правой щеке небольшой шрам, довольно большие карие глаза – единственная приятная особенность его лица.

– Я вас не понимаю, – сказал Уиллард. – Что вы вообще за писатель, если не в состоянии ничего описать? О чем вы пишете?

Лабориан мягко заговорил, и стало ясно, что ему не впервые приходится защищаться от подобных обвинений:

– Вы прочитали «Три в одном». У меня написаны и другие романы, и все в том же стиле. В основном разговоры. Когда я пишу, то ничего не представляю; я слышу, и мои персонажи в основном обсуждают идеи – конфликтующие идеи. В этом отношении я силен, и моим читателям это нравится.

– Пусть так, но куда это заводит меня? Я не могу создавать компьюдраму, отталкиваясь от одних разговоров. Мне нужно создавать образы, звуки и подсознательные внушения, а здесь работать попросту не с чем.

– Значит, вы решили сделать «Три в одном»?

– Нет, даже если мне не с чем будет работать. Подумайте сами, господин Лабориан, подумайте! Этот Пестун – он же тупица!

– Не тупица, – нахмурившись, возразил Лабориан. – Он целеустремленный. В его сознании есть место только для детей, как реальных, так и потенциальных.

– Тупой! Если вы не употребили это слово по отношению к Пестуну в романе, а я сейчас не могу вспомнить, так оно или нет, то у меня возникло именно такое впечатление. Он кубический. Это так?

– Ну, во всяком случае, простой. Прямые линии. Прямые углы. Не кубический. Больше в длину, чем в ширину.

– А как он передвигается? У него есть ноги?

– Не знаю. Честно говоря, даже не задумывался над этим.

– Хм-м. А Рационал? Он умен, понятлив и быстр. Каков он? Яйцеобразный?

– Согласен. Я над этим тоже не задумывался, но согласен.

– И тоже без ног?

– Я их не описывал.

– Теперь последняя из троицы. Ваш «женский» персонаж, поскольку остальных вы именуете «он».

– Эмоциональ.

– Правильно, Эмоциональ. У вас она получилась лучше.

– Разумеется. Над ней я думал больше всего. Она пытается спасти разумную жизнь – то есть нас – на чужой для них планете, Земле. Симпатии читателей должны быть на ее стороне, хотя она и терпит неудачу.

– Насколько я понял, она похожа на облачко, не имеет постоянной формы и способна сжиматься и расширяться.

– Да, да. Совершенно верно.

– Она скользит над землей или плывет по воздуху? Лабориан подумал, затем покачал головой:

– Не знаю. Придумайте сами, когда дело дойдет до нее.

– Понятно. А как насчет секса?

– Это очень важный момент, – с неожиданным энтузиазмом сказал Лабориан. – Во всех своих романах я упоминал секс лишь тогда, когда это становилось абсолютно необходимо, и даже в этих случаях мне удавалось обходиться без его описания…

– Вам не нравится секс?

– Почему же, нравится. Он просто не нравится мне в моих романах. Его вставляют в книги все подряд, и если честно, то, по-моему, для читателей его отсутствие в моих романах становится как бы освежающим; по крайней мере, для моих читателей. Должен вам напомнить, что мои книги пользуются большим успехом. Если бы это было не так, у меня не нашлось бы для вас ста тысяч глободолларов.

– Хорошо, хорошо. Я вовсе не пытаюсь заткнуть вам рот.

– Однако всегда находятся и такие, кто утверждает: я, мол, не включаю в романы секс, потому что ничего в нем не смыслю, поэтому я – наверное, из принципа, – написал этот роман исключительно для того, чтобы доказать им, что я могу про него писать. Весь роман пронизан сексом. Но это, конечно же, чужой секс, не такой, как наш.

– Совершенно верно. Поэтому мне и хочется выяснить у вас подробности. Как все это происходит?

Лабориан на мгновение растерялся.

– Они сплавляются воедино.

– Да, вы использовали именно такое слово. Вы имели в виду, что они сливаются воедино? Проникают друг в друга?

– Пожалуй, да.

Уиллард вздохнул.

– Ну как вы могли писать книгу, не имея ни малейшего понятия о столь важной ее теме?

– У меня не было необходимости описывать детали. У читателя возникают собственные образы. Вам ли задавать подобный вопрос, когда компьюдрамы сейчас немыслимы без подсознательных внушений?

Уиллард сжал губы. Тут Лабориан оказался полностью прав.

– Ладно, они сливаются. Но как они выглядят после слияния?

– Я не стал затрагивать эту проблему, – покачал головой Лабориан.

– Но вы, конечно, понимаете, что я не смогу этого избежать?

– Да, – кивнул Лабориан.

Уиллард тяжело вздохнул и сказал:

– Послушайте, господин Лабориан, если я соглашусь делать такую компьюдраму – а я пока еще не принял решение, – то стану делать ее исключительно по-своему. Я не потерплю никакого вмешательства с вашей стороны. Работая над романом, вы уклонились от такого количества авторских обязанностей, что я не могу позволить вам участвовать в творческом процессе, даже если у вас внезапно появится такое желание.

– Я это прекрасно понимаю, господин Уиллард. Я прошу лишь об одном: как можно ближе придерживаться сюжета и диалогов. Что же касается визуальных, звуковых и подсознательных эффектов, то их я полностью оставляю на ваше усмотрение.

– Надеюсь, вы понимаете, что мы не можем ограничиться простым устным или письменным соглашением, которое кто-то из моих коллег полтора века назад назвал «не стоящим бумаги, на котором оно записано». Нам придется подписать контракт, составленный моими юристами и полностью исключающий вас из участия в работе.

– Мои юристы будут рады с ним ознакомиться, но могу сразу заверить, что я не собираюсь прибегать к различным уверткам.

– И еще, – жестко произнес Уиллард, – я хочу получить аванс из той суммы, что вы мне предложили. Вдруг вы передумаете, а у меня нет настроения ввязываться в долгую судебную тяжбу.

Услышав это, Лабориан нахмурился:

– Господин Уиллард, те, кто меня знают, никогда не стали бы подвергать сомнению мою финансовую честность. Вы этого не знали, поэтому я прощаю вам подобное замечание, но прошу его не повторять. Какой аванс вы желаете получить?

– Половину, – бросил Уиллард.

– У меня есть предложение получше. Как только вы договоритесь с теми, кто пожелает вложить деньги в создание компьюдрамы, и как только мы подпишем контракт, я выплачу все сто тысяч даже прежде, чем вы начнете работу над первой сценой.

Глаза Уилларда широко раскрылись, и он не сумел удержаться от вопроса:

– Почему?

– Потому что хочу вас поторопить. Более того, если компьюдрама окажется для вас слишком сложна, если у вас ничего не выйдет или, – к моему невезению, – возникнут обстоятельства, которые не позволят завершить работу, то вы сможете оставить эти сто тысяч себе. Это риск, на который я готов пойти.

– Почему? В чем здесь подвох?

– Никакого подвоха нет. Я делаю ставку на бессмертие. Я популярный писатель, но никто и никогда не называл меня великим. Скорее всего, мои книги умрут вместе со мной. Сделайте из моего романа компьюдраму, сделайте ее хорошо, и тогда хотя бы «Три в одном» станут жить дальше и заставят мое имя прогреметь в веках, – он печально улыбнулся, – или хотя бы несколько веков. Однако…

– Ага, – встрепенулся Уиллард. – Вот мы добрались и до «однако».

– Гм, да. У меня есть мечта, ради которой я готов на большой риск, но я все же не дурак. Я заплачу вам обещанные сто тысяч, и даже если ничего не получится, вы сможете оставить их себе – однако вы получите их в электронной форме. Но если, однако, вы создадите продукт, который удовлетворит меня, то вы вернете мне электронный дар, а взамен я вручу вам сто тысяч глободолларов в золотых монетах. Вы в любом случае ничего не потеряете – за исключением того, что для художника вашего масштаба золото наверняка будет иметь гораздо большую ценность, чем записанные на карту цифры.

– Я все понял, господин Лабориан! Мне тоже предстоит рискнуть. Я рискую потерять зря немало времени и усилий, которые мог бы потратить на более «верный» проект. Я рискую, создавая компьюдраму, которая может провалиться и погубить репутацию, заработанную после «Короля Лира». В моем бизнесе репутация у человека высока ровно настолько, насколько успешным оказался его последний продукт. Но я посоветуюсь кое с кем…

– Только конфиденциально, прошу вас!

– Разумеется! А затем мне придется серьезно подумать. Сейчас я готов согласиться на ваше предложение, но вы никоим образом не должны считать эти слова моим согласием. Пока что. Мы еще встретимся и поговорим.

Джонас Уиллард и Мэг Кэткарт встретились за ланчем на квартире у Мэг. Когда они пили кофе, Уиллард с явной нерешительностью человека, затрагивающего вопрос, который ему затрагивать не хочется, спросил:

– Ты прочитала книгу?

– Да.

– И что ты про нее думаешь?

– Не знаю, – ответила Кэткарт, взглянув на него из-под темной рыжеватой челки. – По крайней мере, недостаточно, чтобы судить.

– Значит, ты тоже не знаток фантастики?

– Ну, я читала фантастику, в основном про «мечи и колдовство», но ничего похожего на «Три в одном». Однако я слышала про Лабориана. Он пишет то, что называется «твердой научной фантастикой».

– Да, он подбросил нам весьма твердый орешек. Не знаю, как нам его раскусить. Эта книга, несмотря на все ее достоинства, не для меня.

– А откуда ты знаешь, что она не для тебя? – спросила Кэткарт, пристально глядя на Уилларда.

– Всегда важно знать предел своих возможностей.

– И ты с самого рождения знал, что не сможешь справиться с фантастикой?

– У меня на такое инстинкт.

– Это ты так говоришь. А почему бы тебе не представить, что можно сделать с тремя не описанными автором персонажами и что можно сделать на уровне подсознательных эффектов, а уже потом спрашивать инстинкт про то, что тебе по зубам, а что нет? Например, как бы ты изобразил Пестуна, которого постоянно называют «он», хотя именно он вынашивает потомство? По-моему, это явная глупость.

– Ничуть, – мгновенно отозвался Уиллард. – Я согласен на «он». Лабориан мог бы изобрести третье местоимение, но оно наверняка прозвучало бы глупо и лишь развеселило бы читателя. Вместо этого он сохранил местоимение «она» для Эмоционали. Она центральный персонаж и поразительно отличается от двух других. Это «она», примененное по отношению к ней, и только к ней, фокусирует на ней внимание читателя, а именно на ней оно и должно фокусироваться. Более того, на ней оно должно фокусироваться и в компьюдраме.

– Значит, ты все же думал об этом, – улыбнулась она. – А я так бы этого и не узнала, если бы не уязвила тебя.

Уиллард неловко поерзал.

– Вообще-то, – сказал он, – Лабориан говорил что-то в этом духе, поэтому не могу утверждать, что идея здесь полностью моя. Но давай вернемся к Пестуну. Я хочу поговорить о нем с тобой именно по той причине, что если решусь попробовать, то все будет зависеть от подсознательных внушений. Пестун выглядит как блок, как прямоугольник.

– Кажется, в стереометрии такая фигура называется прямоугольный параллелепипед.

– Меня совершенно не волнует, как эта фигура обзывается в стереометрии. Суть в том, что мы не можем изобразить просто блок. Нам нужно сделать из него личность. Пестун есть «он», который вынашивает детей, поэтому мы должны придать ему черты существа общего рода. Голос его не должен быть ни чисто женским, ни чисто мужским. Не уверен, что точно представляю нужные звучание и тембр, но, думаю, нам со звукооператором придется подобрать его методом проб и ошибок. Голос, разумеется, не единственная проблема.

– А какие еще?

– Ноги. Пестун перемещается с место на место, но в книге его конечности даже не упоминаются. Он должен иметь и эквивалент рук, потому что способен совершать определенные действия. Он похищает источник энергии, от которого подпитывается Эмоциональ, поэтому нужно придумать ему руки – не человеческие, но тем не менее, руки. И ноги. Любое количество крепких коротких ног, чтобы быстро передвигаться.

– Как гусеница? Или как многоножка?

– Не очень-то приятные сравнения, правда? – поморщился Уиллард.

– Что ж, тогда мне придется создать подсознательный образ многоножки, не показывая ее реально. Просто понятие цепочки ног, этаких мерцающих закорючек, сделать их визуальным лейтмотивом Пестуна и включать при каждом его появлении.

– Я понял твою мысль. Надо будет попробовать и посмотреть, что из этого получится. Рационал – это овоид. Лабориан согласился с тем, что он может быть яйцеобразным. Можно изобразить, как он перекатывается с места на место, но такое решение, на мой взгляд, совершенно не годится. Рационал гордится своим разумом, он полон достоинства. Он не может совершать смешные действия, а перекатывание смотрится смешно.

– Можно сделать ему плоский, но слегка выпуклый живот, и он станет на нем скользить, как пингвин.

– Или как улитка по слизи. Нет. Такое тоже не годится. Может, сделать ему три выдвижные ноги? Другими словами, в состоянии покоя он будет гордым и гладким овоидом, но когда захочет переместиться в другое место, у него появятся три крепких ноги.

– Почему три?

– Это соответствует тройственному мотиву, объединяющему весь роман; три существа трех полов. Передняя нога упирается и поддерживает тело, а две задние выдвигаются с боков.

– Что-то вроде трехногого кенгуру?

– Точно! Сможешь создать подсознательный образ кенгуру?

– Попробую.

– Эмоциональ, разумеется, самая трудная из трех. Ну что можно сделать с существом в виде облачка газа?

Кэткарт задумалась, потом сказала:

– Как насчет идеи объемных драпировок? Их можно сделать колышущимися, как в «Лире» в сцене бури. Она будет ветром, воздухом, и изобразит это тонкая полупрозрачная ткань.

Уилларда привлекло такое предложение.

– Совсем неплохо, Мэг. А подсознательный образ… Ты сможешь сделать Елену Троянскую?

– Елену Троянскую?

– Да! Для Рационала и Пестуна Эмоциональ – прекраснейшая из всех существ. Они с ума по ней сходят. Вспомни о сильном, почти непреодолимом сексуальном притяжении – их эквиваленте секса. Надо, чтобы зрители ощутили его так, как ощущают его они. Если тебе удастся внушить им образ греческой женщины с гладко зачесанными волосами, в свободно ниспадающем одеянии – а оно станет прекрасно сочетаться с образом Эмоционали, – и сделать ее похожей на знакомые всем картины и скульптуры, то это и станет лейтмотивом Эмоционали.

– Не так-то это просто. Даже кратчайшее вторжение человеческой фигуры в образ уничтожит все настроение.

– А ты этого не делай. Будет достаточно лишь намека. Это важно. Человеческая фигура действительно может уничтожить настроение, но нам придется на протяжении всей пьесы создавать намеки на человеческие фигуры. Зрители должны воспринимать эти странные существа как людей. Обязательно.

– Я подумаю над этим, – с сомнением произнесла Кэткарт.

– Далее появляется новая проблема – слияние. Тройной сексуальный акт этих существ. Насколько я понял из книги, их тела объединяются в единое целое, и Эмоциональ – ключ ко всему процессу. Без нее Рационал и Пестун не могут слиться. Она – важнейший компонент процесса. Но этот дурак Лабориан, конечно же, не описывает его детально. Сама понимаешь, мы не можем показать, как Рационал и Пестун бегут к Эмоционали и запрыгивают на нее. Такая глупость мгновенно погубит всю компьюдраму.

– Согласна.

– В таком случае – это только что пришло мне в голову – мы сделаем вот что: Эмоциональ начнет расширяться, ее ткань зашевелится и обовьет Рационала и Пестуна. Тогда ткань их скроет, и мы не увидим, что именно за ней происходит, но все три существа станут сближаться все теснее и теснее, пока не сольются.

– Тогда нужно выделить движения ткани, – решила Кэткарт. – Она должна перемещаться как можно грациознее, создавая впечатление красоты, а не просто эротизма. И подчеркнуть эффект музыкой.

– Только не увертюрой из «Ромео и Джульетты», умоляю. Быть может, подойдет медленный вальс, ведь слияние займет много времени. И музыка не должна быть знакомой – я не желаю, чтобы зрители принялись ее напевать. И вообще лучше сделать ее прерывистой, пусть у зрителей возникнет лишь впечатление вальса, и этого вполне хватит.

– Но мы не увидим, как все получится, пока не попробуем.

– Все, что я сейчас говорю, – лишь исходные сырые идеи, их можно будет как угодно менять и переделывать по ходу работы. Да, а оргазм? Надо же его как-то обозначить.

– Цветом.

– Гмм-м.

– Это лучше, чем звук, Джонас. Нельзя изобразить взрыв. Но и нечто вроде извержения – тоже. Цвет. Беззвучный цвет. Может получиться.

– А какой цвет? Но только не ослепительная вспышка.

– Нет, конечно. Попробую начать с нежно-розового, который станет медленно темнеть, а под конец резко превратится в насыщенный красный.

– Не уверен. Придется попробовать. Эффект должен стать безошибочным и трогательным и не заставлять зрителей хихикать или испытывать смущение. Не исключено, что мы переберем все цвета и оттенки спектра, а под конец выяснится, что без подсознательных внушений ничего не выйдет. Теперь займемся тройным существом.

– Чем?

– Вспомни. После последнего слияния взаимопроникновение становится постоянным и порождает взрослую форму жизни, состоящую из трех исходных компонентов. Тут, как мне кажется, нужно придать им больше сходства с людьми. Запомни, не человеческий облик, а лишь сходство. Легкий намек на человеческое тело – и не только подсознательный. Потребуется новый голос, напоминающий три исходных, и я даже не представляю, как звуковик с этим справится. К счастью, тройные существа почти не появляются в романе. – Уиллард покачал головой. – Но все это подводит нас к тому печальному факту, что из этого проекта ничего не выйдет.

– Но почему? Ты же предлагал возможные решения самых разных проблем.

– Только не самой важной. Послушай! В «Короле Лире» все наши персонажи были людьми, да еще какими людьми! Буря эмоций. А что мы имеем здесь? Смешной набор из куба, овоида и занавески. И теперь скажи, чем «Три в одном» будет отличаться от мультфильма?

– Хотя бы тем, что мультфильм двумерен. Каким бы качественным ни был рисунок, он остается плоским и раскрашен без полутонов. Он неизменно сатиричен…

– Мне все это известно, и я спрашивал не об этом. Ты пропустила важное обстоятельство. То, что имеет компьюдрама, но не имеет мультфильм – это подсознательные образы, которые могут быть созданы только мощным компьютером, подвластным гениальному программисту с гениальным воображением. Короче говоря, мультфильму не хватает тебя, Мэг.

– Но я никогда не зазнавалась.

– Не надо скромничать. Я пытаюсь тебе внушить, что все, буквально все, будет зависеть от тебя. Сюжет романа очень серьезен. Наша Эмоциональ пытается спасти Землю из чистого идеализма – ведь это не ее планета. И терпит поражение. В моей версии она тоже потерпит поражение. Никакой дешевки со счастливым концом не будет.

– Но все же Земля не уничтожена.

– Верно. Еще есть время ее спасти, если Лабориан соберется и напишет продолжение, но в этом романе ее попытка терпит крах. Это трагедия, и я хочу, чтобы к ней относились как к трагедии – не меньшей, чем в «Лире». Никаких смешных голосочков, юмористических сценок, сатирических штрихов. Серьезно, серьезно, и еще раз серьезно. И в этом я полностью полагаюсь на тебя. Именно ты должна сделать так, чтобы зритель реагировал на трех инопланетян, словно они люди. Все их странности должны постепенно раствориться, и зрители должны признать в них разумных существ, равных, а то и превосходящих нас по интеллекту. Сумеешь?

– Похоже, ты станешь на этом настаивать, – сухо отозвалась Кэткарт.

– И уже настаиваю.

– Тогда запускай шар в игру и оставь меня пока что в покое. Мне нужно время подумать. Много времени.

Первые дни съемок стали цепочкой откровенных неудач. Каждый член команды получил по экземпляру романа – осторожно, почти хирургически сокращенного. Но ни один эпизод не был полностью опущен.

– Мы станем как можно ближе придерживаться сюжета книги и по мере наших сил улучшать его по ходу дела, – уверенно заявил Уиллард. – А первым делом мы займемся тройными существами. – Он повернулся к главному звукооператору: – Ты над этим поработал?

– Я попытался сплавить три голоса в один.

– Давайте послушаем. Внимание, тишина в студии.

– Первым даю Пестуна, – сообщил звуковик. Послышался высокий тенор, совершенно не согласующийся с угловатой фигурой, созданной имажистом. Уиллард даже слегка поморщился от этого несоответствия, но Пестун и был ходячим несоответствием – матерью мужского рода. Рационал, медленно покачивающийся на ходу, оказался владельцем несколько самодовольного легкого баритона и с подчеркнутой тщательностью произносил слова.