Текст книги "Дикая роза"

Автор книги: Айрис Мердок

сообщить о нарушении

Текущая страница: 19 (всего у книги 22 страниц)

Задыхаясь, он прислонился к ней спиной. От боли и ужаса дыхание его ещё несколько минут вырывалось долгими свистящими хрипами. Он чувствовал, что его вот-вот захлестнет истерика. Чтобы успокоиться, крепче уперся спиной в дверь, вдавил пятки в пол. Комната ходила ходуном.

Немного погодя дыхание выровнялось, тело обмякло, и он опустился на кровать. Поглядел по сторонам. Все было в порядке, словно ждало его. Все такое же, как было, когда он – сколько веков назад? – только собирался идти к Миранде, шведский нож, книга об автомобилях, растрепанный томик «Такова жизнь» говорили ему: «Привет». Но он слышал их, как банкрот слышит голоса беззаботных детей. Воображенное насилие и насилие подлинное – вещи несоизмеримые. Что-то невинное было непоправимо сломано, вспугнуто и убито. Черное пятно в глубине его мира уже расплывалось к поверхности. Он со стоном сполз на пол, уронил голову на кровать.

Он тупо уставился на свою руку. Пальцы болели, на суставах запеклось немного крови. Халат был усыпан блестками цветного стекла. Стряхивая их, он задел что-то под кроватью. Заглянул туда – оказалось, что это солдатики Стива. Он подтянул ящик поближе. Потом открыл его, стал смотреть невидящим взглядом на мешанину из бесчисленных красно-синих оловянных фигурок. С усилием сосредоточившись, достал одну и поставил на пол. Рядом другую, третью. Шеренга все удлинялась, и тут наконец хлынули безудержные слезы.

30

– Ты будь поласковее с Пенни, когда он вернется, – сказала Энн.

Пенн уже несколько дней как гостил у Хамфри в Лондоне.

– Он не вернется, – сказала Миранда. Незанавешенное окно было распахнуто в теплый летний вечер. Последние два дня Миранде нездоровилось, и она не выходила из своей комнаты. Врач ничего не нашел, но Энн была уверена, что теперь-то девочка заболевает наконец краснухой.

– Это почему? – спросила Энн.

– Не вернется. Он пробудет в Лондоне до последней минуты, а потом попросит тебя прислать его вещи.

– Но он определенно сказал, что вернется. Должен же он с нами проститься как следует.

Миранда пожала плечами.

– Он плохо воспитан. Чего же и ждать, раз у него такой отец!

– Миранда!

Энн строго посмотрела на дочь через стол, на котором теснились куклы, комиксы, приключения Тентена, дамские журналы, конфеты, банка с апельсиновым соком и остатки вишневого пирога. Потом снова принялась мерить шагами комнату. Ей было очень жаль, что Пенн уехал. Только с его отъездом она поняла, до какой степени он, если можно так выразиться, снимал с неё тягостную заботу о Миранде. Поймав себя на этой мысли, она испугалась, устыдилась. Но едва она осталась в доме вдвоем с Мирандой, как между ними возникла напряженность, обостренное сознание присутствия друг друга, неприязненное взаимное притяжение. Они все время друг за другом следили, высматривали друг друга, и все, что бы ни делала одна из них, в присутствии другой казалось бессмысленным. Болезнь Миранды только отчасти разрядила атмосферу.

По поводу Феликса Энн все ещё ничего не решила. Так по крайней мере она себе внушала, хотя относительное спокойствие, с каким она переносила отсрочку, предписанную ею им обоим, и наводило на мысль, что она, очевидно, уже решила вопрос в его пользу, что, сама того не заметив, она уже перешла черту. И однако же ничего решающего она по-прежнему не делала и не говорила. Огромная сияющая пустота, которая так властно поглотила её в конце разговора с Дугласом Своном, теперь сжалась, померкла, заполнилась повседневными заботами. Безумное чувство к Рэндлу немного отпустило. Но она не чувствовала себя свободной, способной принимать решения. В конечном счете она была все та же робкая, старательная, вечно озабоченная Энн. Новой личности она не обрела.

Энн никогда не руководствовалась правилом поступать как хочется. Другое правило – поступать как должно – было крепко внушено ей с детства и с тех пор настолько укрепилось, что почти уже не оставляло ей возможности хотя бы под влиянием минуты чисто эгоистически проявить свою волю. Сейчас она чувствовала, как ей недостает этого несложного, но могущественного умения. Раздирающие её желания были до безобразия абстрактны, и она завидовала тем, для кого пожелать и схватить – одно и то же. Кроме того, она, особенно когда думала о крушении своего брака с Рэндлом и о том ущербе, который чем-то, безусловно, нанесла Рэндлу, была склонна видеть в отсутствии у себя прямых, практических желаний что-то пагубное, мертвящее. В её открытой, бесформенной жизни трагически недоставало энергии, недоставало хоть какой-нибудь твердой поверхности, могущей послужить ей опорой. И, обвиняя себя, готовая признать все хорошее в себе дурным, она снова и снова, как эхо, откликалась на жестокие слова Рэндла. Она не обрела новой личности. Но старая, несомненно, дала трещину.

С Мирандой у неё тоже ничего не получалось, и порой ей думалось, что Миранда сторонится её по той же причине, что и Рэндл. Им обоим требовалось бодрящее соседство чьей-то отчетливо выраженной воли, и в том, что у Энн в этом смысле не было своего лица, они не могли не усмотреть чего-то мелкого, малодушного, даже неискреннего. Раньше у Энн иногда мелькала мысль, глубоко ей противная, что она совершенно неумышленно и бессознательно будит в них обоих чувство вины. Теперь же ей казалось более вероятным, что они реагируют на неё как бы в эстетическом плане. В её образе жизни им видится что-то нескладное, что-то гнетущее. И теперь она сама чувствовала себя виноватой.

В ней назрела отчаянная потребность поговорить с Мирандой о Феликсе. Не то чтобы она ожидала услышать от Миранды что-нибудь существенное, и споров никаких она не ждала. Она обрисует дочери положение лишь в общих чертах. Но ей важно знать, что этот разговор состоялся, что она хотя бы произнесла имя Феликса, а решиться на это, как Энн с удивлением убедилась, было очень трудно. Неожиданный скачок в её отношениях с Феликсом любому наблюдателю мог показаться странным, даже неприличным. А Миранда, которая обожает отца, как она примет эти намеки? Говорить было страшно, и это порождало все усиливающуюся нервную тревогу. На разговор с дочерью о Феликсе словно был наложен запрет; но Энн знала, что, пока она не нарушит его, она не сможет дальше думать о том, как ей быть. Минутами казалось, что стоит поговорить об этом с Мирандой, пусть в самых туманных выражениях, – и станет ясно, что она и в самом деле перешла черту, и тогда она видела Миранду в благостном свете, видела в ней союзницу, которая поможет ей возвыситься в собственном мнении.

Тем временем нужно было обманывать Феликса – да, иначе не скажешь. Энн жаждала его общества, но боялась слишком часто с ним видеться, чтобы не выдать своей жажды: если он заподозрит, что с ней творится, их подхватит и понесет, как щепки. Она не хотела окончательно его поработить, пока сама ещё не уверена, что оставит его себе, и не хотела сойти с ума от горя, если придется его потерять. Она хотела действовать с открытыми глазами, но этого-то она и не могла, пока рядом неотступно была Миранда, зоркая, любопытная, хмурая и пока ещё официально неосведомленная. Мысли её оставались разрозненными, отказывались кристаллизоваться в программу действий. В одном браке она потерпела фиаско, так нужно ли торопиться со вторым? А вдруг она не годится в жены военному человеку? А вдруг Рэндл когда-нибудь вернется? Ее терзали сомнения по поводу святости брака, по поводу Миранды, по поводу Мари-Лоры. Она сомневалась во всем, кроме того, что они с Феликсом любят друг друга. Если б только она могла – совсем просто – увидеть в этом решение всех вопросов! Она стремилась к такой простоте как к недостижимой ступени аскетизма.

– Что ты все ходишь, – сказала Миранда. – Я уже смотреть устала. Постой на месте или сядь. Либо уж уйди совсем.

– Прости, маленькая, – сказала Энн и остановилась возле стола. Миранде, наверно, кажется, что она ведет себя странно. Да так оно и есть. Но за спиной у неё ждал с разинутой пастью большой темный дом, и не хватало духу выйти из комнаты дочери. Надо поговорить с ней теперь же.

– Из-за чего ты нервничаешь? – спросила Миранда. – Ты и меня заразила.

Они смотрели друг на друга в тишине пустого дома, словно прислушиваясь к далеким шагам. Если слушал и кто-то еще, так это могли быть только недруги. Энн пробрала дрожь. Большая белая мохнатая бабочка влетела в окно и заметалась вокруг лампы. Внизу под ними была пустая комната Рэндла.

– Проста, пожалуйста.

– Что ты все – прости да прости? Ты мне скажи, что случилось?

– Ничего не случилось. – Энн опять заходила из угла в угол. Комната казалась ей обшарпанной, пыльной, неопрятной, точно их с Мирандой сунули в мешок со старьем. Убирать здесь полагалось Нэнси Боушот. Энн взяла с каминной полки увядшие розы и бросила их в корзину.

– Миранда, – сказала она, – ты бы ничего не имела против, если бы я опять вышла замуж?

В наступившей тишине было слышно, как трепыхается бабочка, залетевшая под абажур. Энн знала, что не нашла нужных слов. А что ещё она могла сказать? Она оглянулась на дочь.

Лицо Миранды было как деревянная маска. Она взбила подушки и подтянулась повыше.

– Но пока ведь об этом нет речи?

– Ну, как сказать, – ответила Энн и добавила: – Это все ещё очень предположительно, не так чтобы сию минуту. – Голос её звучал виновато. В камине поблескивал неправильной формы шарик из цветного стекла. Энн подобрала его.

Молчание длилось так долго, что она опять оглянулась, и тогда Миранда сказала:

– Но ты и так замужем. За папой.

– Да. Но это, наверно, скоро кончится.

– А я думала, брак бывает навсегда, – сказала Миранда, не сводя с матери неприязненного взгляда.

Энн почувствовала, как в ней шевельнулось долгожданное эгоистическое упрямство. Она обрадовалась ему, как мать радуется первому движению своего будущего ребенка. Она сказала:

– Отец твой так не считает, – и, тут же пожалев о своих словах, добавила: – Ты ведь знаешь, он просит развода. Он хочет жениться на другой женщине.

Миранда, подумав, возразила:

– Это он сейчас так говорит.

– Ты думаешь, он… расхочет?

– Может и расхотеть, разве нет?

Энн подкинула на ладони цветную стекляшку. Комната сжимала её со всех сторон мягко, как вата. Хотелось передернуть плечами, чтобы стряхнуть её. Она сказала:

– Ты ведь виделась с папой, когда он сюда приезжал… незадолго до того, как… написать мне письмо.

– Да.

– Он тогда говорил что-нибудь такое, что… ну, о том, что уезжает навсегда? Наверно, он тебе это сказал. – Энн запыхалась. Она чувствовала, что задает не те вопросы. Чувствовала, что Миранда держит её под контролем своей воли. Она ходила взад-вперед, точно зверь на короткой привязи, чувствуя, как дергает веревка.

– Я точно не помню, что он говорил, – сказала Миранда, – но, по-моему, он думал, что ему, может быть, захочется вернуться. Уверенности у него, по-моему, не было. Ты ведь знаешь, что такое папа.

– Нет, ты вспомни! – сказала Энн. – Что он в точности сказал? Постарайся вспомнить.

– Как я могу вспомнить? Мне было так тяжело. Мне и сейчас так тяжело. – В голосе её дрожали слезы.

– Ну, прости меня, маленькая, – сказала Энн. Она взглянула на скривившееся неласковое личико и захлебнулась от жалости и чувства вины. Слишком легко она отнеслась к тому, как будет страдать Миранда.

Затихшая было бабочка упала из-под абажура с обожженными крыльями и затрепыхалась на полу.

Миранда посмотрела на нее, перегнувшись через край кровати.

– Ты её лучше убей. Летать она больше не будет. То, что не может летать, лучше убить. Лучше быть мертвым, чем ползать. Она сожгла себе крылья.

Энн придавила бабочку ногой – какая толстая – и опять устремила все внимание на Миранду. Та как будто оживилась немного и была сейчас удивительно похожа на отца.

Энн тоже заговорила спокойнее:

– Но тебе показалось, что он хотя бы допускал возможность, что когда-нибудь вернется?

– Да, конечно, – сказала Миранда. – Он говорил что-то в этом роде. – Она стала с беззаботным видом оправлять постель, смахнула на пол двух кукол.

Энн подошла к окну. Ночь душила её. Она выглянула в темноту. Вдалеке ухала сова, набрасывая одно за другим звуковые кольца на уснувших болотных птиц. Безмолвный мир за окном ждал окончания их разговора. Ни одного огонька не было видно, даже звезды словно задохнулись в темном бархатном небе. Энн смотрела в душную черную пустоту, и сердце её было как птица, готовая вырваться из её груди и лететь над тихим болотом к мысу Данджнесс, к морю.

Веревка дернула. Она обернулась к тесной комнатке, к настороженной Миранде. Сказала:

– А если он не вернется и мы разведемся? Что ж, тогда я могла бы подумать о новом замужестве. Я решила, что должна тебе это сказать, хотя все это ещё так смутно и маловероятно. – Слова были сбивчивые, неискусные.

– Выражайся яснее, – сказала Миранда. – Ты уже сейчас думаешь о том, чтобы выйти замуж за кого-то определенного?

– Да.

– Кто он?

– Феликс Мичем.

– Понятно. – Она как будто не удивилась. – Что это тебе вдруг понадобился Феликс?

– Не вдруг. Мы с Феликсом много лет были друзьями.

– А папа это знал?

– Знать тут было нечего! – сказала Энн, проклиная себя за то, как бездарно провела эту сцену.

Миранда молчала, поджав губы, подбрасывая куклу на коленях.

Верит она мне? – думала Энн. Этого я не могу спросить. На неё навалилась новая боль – Миранда, чего доброго, вообразит бог знает что.

Помолчав, Миранда сказала:

– Конечно, поступай как знаешь. Ведь это касается тебя.

– Я просто хотела с тобой поговорить. Я не хочу ни удивлять тебя, ни расстраивать. – Прозвучало это холодно, неубедительно. – Феликса ты знаешь, он тебе по душе, это все к лучшему. Ну а планы у меня, конечно, самые туманные.

– Знаю я его не особенно хорошо, – сказала Миранда. – Я с ним почти и не разговаривала. И насчет того, что он мне по душе, – это ещё вопрос!

– Да брось, пожалуйста!

– Папе он тоже не по душе. Может, он догадывался?

– Говорю тебе, не о чем тут было догадываться!

Миранда вздернула брови, глядя на куклу.

Энн почувствовала, что задохнется, если не выйдет из этой комнаты. Опять заухала сова, распахнутое окно таило угрозу, словно в него вот-вот мог влететь Рэндл – как летучая мышь, неспешно хлопая шершавыми крыльями.

Будто уловив её мысль, Миранда сказала:

– Папа ведь может вернуться в любую минуту. Вот сейчас мы в любую минуту можем услышать машину…

Обе замерли и прислушались, глядя друг другу в глаза. Тишина казалась чреватой звуками, и те, другие, кто тоже слушал, словно затаили дыхание.

Энн стало страшно. Она пошла к двери.

– Ну ладно, посмотрим. Больше об этом говорить не будем. Я и так наговорила лишнего. Посмотрим, чего хочет папа. Это были просто туманные предположения.

Уже взявшись за ручку двери, она заметила на одной из белых полок что-то необычное. К полке была пригвождена одна из кукол Миранды, пронзенная насквозь немецким кинжалом. Энн поглядела на это зловещее знамение. – Несчастная, за что ты её так?

– Я её казнила. Это ассирийская казнь. – Миранда сбросила одеяло и выбралась из постели.

– Довольно-таки варварская казнь. Смотри не озябни, маленькая. Ну, спокойной ночи. Не ломай себе голову над тем, что я говорила.

– Подожди минутку, – сказала Миранда. Похожая в пижаме на мальчика, задрав голову, она смотрела через стол на мать. Они были почти одного роста.

– Что бы папа ни сделал, это ничего не меняет.

– То есть как?

– В церкви-то развестись нельзя.

– На этот счет существуют разные мнения. – Энн ощущала не только страх, но и гнев и радостные толчки пробудившейся воли.

– Так что ты все равно будешь его женой, а он все равно будет твоим мужем. А вдруг он захочет вернуться позднее? Если ты сбежишь к кому-нибудь другому, он этого не сможет. Вдруг он вернется, будет звать тебя, искать, а тебя нет. Лучше ты его жди, тогда все будет хорошо. Ему всегда будет куда вернуться. Здесь всегда будет его дом, и, если ему будет плохо, он вернется сюда. – Она говорила со страстью, лицо покрылось легким пятнистым румянцем.

Энн заколебалась. Сказала, поворачивая ручку двери:

– Ну, там увидим. – Ей хотелось бежать.

– Нет, не увидим! – Голос Миранды звенел. – Папе обязательно будет плохо, он обязательно захочет вернуться, я знаю, мы должны его ждать. – Глаза её наполнились слезами.

Из сваленных в кучу вещей на столе она вытащила что-то и прижала к лицу. Затряслась от судорожных рыданий. – Я люблю папу. Никто не должен занять его место. Я не хочу быть падчерицей.

Энн шагнула к ней и тут увидела, что она держит в руке. Это был белый кролик Джойи, старая игрушка Рэндла. Значит, Рэндл не увез своих зверей. Просто Миранда забрала их к себе в комнату. Рэндл не увез их. Энн обняла Миранду вместе с Джойи, и, когда у неё самой потекли слезы и желто-красная головка прильнула к её плечу, она с отчаянием почувствовала, как её сразу размягчила, размагнитила, лишила сил прежняя любовь к Рэндлу.

31

Феликс затормозил, и темно-синий «мерседес» со скрежетом замер на месте. Передние колеса, кажется, врезались в какую-то клумбу. Он не стал проверять, выскочил из машины и посмотрел вверх, на темный фасад дома. Окно у Энн не светилось, света не было ни в одном окне. Время, правда, уже за полночь, и Энн, чью невразумительную телеграмму он получил в Лондоне всего два часа назад, несомненно, ждет его только утром. Как же быть? Он взошел на застекленное крыльцо, попробовал парадную дверь, она оказалась незапертой.

В темном холле он нашарил выключатель и постоял, озираясь. Тускло освещенный обшарпанный холл, полный притаившейся мебели, выглядел зловеще – через такое помещение мог неслышно пробираться ночной гость с ордером на арест в кармане. Феликс ощутил безотчетный страх – это он испугался себя, испугался, что своим внезапным бесшумным появлением может испугать других. А может быть, он и сам жертва? Он не понял телеграммы Энн.

На цыпочках он прошел в гостиную, зажег свет. Комната казалась заброшенной, словно в неё с месяц никто не входил. Пахло сыростью. Он включил электрический камин. Посыпались искры, что-то, видимо, было неисправно. Запахло горелым. Он снял пальто. Разумеется, он не станет будить Энн. Устроится где-нибудь здесь и подождет до утра. Он скептически посмотрел на диван – длинный, но по его росту недостаточно. Он подумал: черт бы побрал эти условности, почему я должен лечь и спать, когда я хочу одного – обнять Энн? Он знал, что не уснет, будет лежать и мучиться. Сердце бешено колотилось, оттого что Энн, его судьба, так близко. Он стоял, свесив руки, рослый, уравновешенный мужчина, и, недоумевая, ждал.

Послышался легкий шорох, вошла Энн, и оба, увидев друг друга, тихо вскрикнули. На ней был длинный темно-зеленый халат. Она подняла руку в знак приветствия и пробежала к окнам – задергивать занавески. Когда она дошла до третьего окна, он двинулся к ней, готовясь её обнять, но она жестом остановила его, и они, как околдованные, замерли в нескольких шагах друг от друга.

– Я вас сегодня не ждала. Глупо было телеграфировать в такой час. Я думала, телеграмму доставят только утром.

– Энн, Энн, – сказал Феликс. – Вы мне нужны сейчас. Простите меня. Вы мне нужны сейчас. Энн, что вы решили? – Позднее время, полутемная комната и Энн так близко, бледная и тоненькая в длинном халате, – у него голова кружилась от бешеного желания.

– Ах, нет, – сказала она. – Ничего не выйдет. Я это и хотела вам сказать.

В глубине души он так и думал. Предчувствие явилось ему в дороге, как туман, налипающий на ветровое стекло. Но он сказал:

– Нет, Энн, этого я не могу принять. Вы сами не знаете, что говорите. Ведь вы меня любите. Наберитесь мужества, признайте это, я вас умоляю. – Он говорил тихо, отрывисто.

– Ничего не выйдет, – повторила она, отвернувшись и приглаживая волосы.

– Это что же… Миранда?

– Нет, нет, это Рэндл.

– Горящий светильник, вся эта чепуха?

– В общем, да.

– Идиотство какое. – У Феликса руки чесались как следует её встряхнуть. – Рэндл не вернется. С этим покончено. Навсегда. А если он когда-нибудь узнает, что вы тут сидите и ждете его, он решит, что вы это делаете ему назло. Скорее всего, так оно и есть. Отпустите его, Энн. Дайте вы бедняге свободу.

Она заскользила прочь от него через мертвую комнату и остановилась у камина спиной к нему. Он успел увидеть в зеркале её страдальческое лицо, прежде чем она прикрыла его рукой.

– Так трудно объяснить. Я не то чтобы чего-то жду. Просто мне невыносимо думать, что он может вернуться и будет искать меня, а меня не будет.

– Вы воображаете, что у Рэндла осталась к вам хоть капля чувства?

Она помолчала, потом ответила очень тихо:

– Наверно, так.

Комната казалась темной, чувство ночного вторжения не покидало их. Феликс, хоть и обескураженный её словами, все ещё дрожал от желания. Ночь, близость Энн, сила, которую он в себе ощущал, – все внушало ему, что он может, что он должен вырвать у неё согласие. Он сказал:

– Вы ошибаетесь. Но это неважно. Подождем, посмотрим, что вы тогда решите. Я же вам сказал, что не тороплюсь.

– Если я сейчас не могу сказать «да», значит, и вообще не могу, – отозвалась она бесцветным голосом. – Смешно было бы требовать, чтобы вы ждали. Рэндл может вернуться. Сейчас, когда я услышала машину, мне уж почудилось, что это он, а не вы. Он может вернуться. Это правда. И эта правда все решает. – Она роняла слова тяжело, заученно, не глядя на него.

Неужели она это серьезно, подумал Феликс, или она его испытывает, хочет, чтобы он применил силу? Он чувствовал, что у него хватит решимости втолкнуть её в «мерседес». Он сказал, чтобы выиграть время:

– Вы в самом деле думаете, что он может вернуться? Вам не кажется, что это наивно?

– Я думаю, что возможность такая есть. И Миранда так думает, даже больше, чем я. А она его знает.

– К черту Миранду!

– Уезжайте, Феликс, – сказала она тупо.

Он прикусил губу, вздернул подбородок и по её выражению понял, что вид у него устрашающий. Он сказал:

– Я люблю вас, Энн, я восхищаюсь вами, но порой мне кажется, что вы запутавшаяся, сентиментальная дура.

Она посмотрела на него сурово и печально.

– Простите меня, Феликс, я не могу толком объяснить, но я уверена. Ох, родной мой, давайте не будем тянуть. – Голос её сорвался.

Феликс дрогнул. С некоторыми женщинами он прекрасно умел обращаться. Но что делать с ней – не знал. Самый контраст парализовал его. Если бы он только мог сломить её взглядом, жестом. – Я вас не отпущу, – сказал он.

Энн смотрела на него с отчаянием, в её глазах были боль и страх. Словно подождав, что он сделает, она сказала:

– Понимаете, я должна оставить Рэндлу путь к отступлению.

– Рэндл, Рэндл, а почему для разнообразия не поступить так, как вам самой хочется? Или разучились?

– Может быть, и разучилась, – произнесла она медленно. – Я как-то себя не вижу. Я вижу его. И никакая это не самоотверженность. Просто он слишком существует.

– А меня вы не видите?

– Вас, – сказала она. – Да. В том-то и горе.

– Вы хотите сказать, – он старался понять не слова, а её лицо, – что я стал… для вас… невидимым? Вы меня не видите, потому что я… просто что-то, чего вам хочется? – Он боялся выразиться слишком ясно. Но очень уж жестоким казалось, что она вот так, почти автоматически отрекается от него, отрекаясь от собственных желаний. Что ему, как и ей, не знать счастья только оттого, что для неё так ощутимо существует отсутствующий Рэндл.

– Откуда я знаю, чего мне хочется? – сказала она уже с раздражением. – Мне ничего не хочется, я от всего отказываюсь, потому-то я и врежу другим, и Рэндлу вредила, и вам повредила бы, наверно.

– Я вас не понимаю. – Он подошел к ней ближе. – Вы никому не можете повредить. Вы хорошая, а хорошее не может быть дурным. Вы говорите абстракциями. Будьте естественны со мною, Энн. Не насилуйте себя, дайте себе волю. И ради всего святого перестаньте молоть чепуху. – Он шагнул к ней, стал рядом.

– Не надо, – сказала она робко, почти жалобно, глядя на него снизу вверх. – Я делаю то, что должна. Я прикована к Рэндлу, понимаете, прикована.

Он протянул к ней руки, но снова их уронил. Ему хотелось схватить её и раскачать, хотелось упасть перед ней на пол и с криком зарыться головой в её колени. Он сказал тихо:

– Перестаньте, Энн.

– Вы должны уехать, Феликс, – сказала она тем же апатичным, неуверенным тоном. – Как вы теперь поступите?

Боль и гнев охватили Феликса. Он не мог ей поверить. На минуту захотелось её уязвить. Он сказал:

– Что ж, если бы я дал вам меня прогнать, пришлось бы, очевидно, устраиваться по-другому. Уж конечно, я не раскис бы. Уехал бы в Индию. Возможно, женился бы на ком-нибудь. Жениться мне нужно, и поскорей, не то совсем высохну. Но я хочу жениться на вас, черт возьми.

– А… Мари-Лора? – спросила Энн, шаг за шагом отступая от него к окну.

– Что Мари-Лора?

– Вы как-то обещали мне показать её портрет, – сказала Энн. Она вся сжалась, была напряженная, бледная.

Зачем она мучает себя и меня, думал Феликс.

– Да, – сказал он раздраженно. – Он у меня с собой. Желаете посмотреть? – Он порылся в кармане. Там все ещё лежало письмо Мари-Лоры, а при нем снимок, который он недавно сунул в тот же конверт. Он мельком взглянул на него и сам вздрогнул: умница, длинноносая, с узкими темными глазами и пышным каскадом почти черных волос. Мари-Лора. Он протянул снимок Энн.

Энн только глянула и расплакалась.

– О боже правый! – сказал Феликс и зашагал по комнате.

– Простите, – сказала она, стараясь сдержать слезы, и положила снимок на стол. – От этого я могла вас избавить.

– Слушайте, Энн, – сказал Феликс. – К черту Рэндла и Мари-Лору. Они здесь ни при чем. Мы оба устали, издергались. Гнать сюда в такую поздноту было сумасшествие. Идите спать, а утром мы ещё поговорим.

– Нет, нет, – сказала Энн и снова заплакала, – этого мне не вынести.

– Так что же вы, хотите, чтобы я уехал сейчас?

Она молча кивнула, уставившись на поднятый в руке платок, не вытирая медленно стекающих слез.

– Энн, – сказал Феликс, – вы меня любите?

Она ещё помолчала, потом, все так же глядя на платок, сказала хрипло:

– Да. Но, наверно, недостаточно. Или не так, как нужно.

Феликс весь застыл. Произнес сухо:

– Так бы и сказали. Это упрощает дело. Конечно, я уеду. Только надо было сказать раньше.

– Да вы не понимаете! – Она подняла голову как бы с отчаянной мольбой. – Вы не понимаете. Я вас люблю, видит бог, люблю. Но я не вижу выхода. Я до сих пор слишком связана с Рэндлом. Он слишком реален. Но я вас люблю. Ох, Феликс, мне так трудно, помогите мне! – Ее голос поднялся до жалобного вопля. Она разрыдалась, потом затихла, бессильно свесив руки, с мокрыми от слез щеками.

Феликс удрученно поглядел на нее:

– В вашей жалости я не нуждаюсь. И в ваших увертках тоже. Разумеется, я не буду вам навязываться. Обо мне не тревожьтесь. Я уеду в Индию. Больше вам досаждать не буду. Насчет Рэндла вы, по-моему, ошибаетесь. Но надо думать, вы вправе любить не меня, а его. Надо думать, вы вправе как угодно относиться… к вашему мужу.

Эти слова тяжело упали между ними, и Энн застонала. Она повторила едва слышно:

– Я вас люблю, Феликс.

Он сказал:

– Знаю. Все в порядке. Жалости мне не надо. – Он взял со стула пальто. Сунул в карман фотографию Мари-Лоры.

Минуту они смотрели друг на друга.

– Не уезжайте, – сказала Энн почти шепотом, сразу перестав плакать.

Феликс покачал головой.

– Вы были правы. Лучше не тянуть. Я страдать не любитель. Простите, что растревожил вас. – И пошел к двери.

Он яростно рванул руль темно-синего «мерседеса» и выехал к воротам, срезав угол лужайки. Слабый крик словно повис в воздухе у него за спиной. Он жал и жал на газ, пока машина под ним не завизжала. Уже тогда он знал, что это расплата за честь быть офицером и джентльменом.