Текст книги "Дикая роза"

Автор книги: Айрис Мердок

сообщить о нарушении

Текущая страница: 16 (всего у книги 22 страниц)

25

В двадцатый раз Энн посмотрела в окно, и сердце у неё подскочило, когда она наконец увидела, что темно-синий «мерседес» въезжает в ворота.

С отъезда Рэндла прошла неделя, немногим больше недели. Ей казалось, что она с тех пор прожила сто лет. Она была изумлена и напугана тем, как ей больно. Раньше, думая о том, как все может сложиться, она воображала, что среди всего прочего почувствует хоть какое-то облегчение. Но облегчения не было: только сплошная боль утраты и приступы неистовой ревности. Ее удивило открытие, что она способна ревновать: почему-то – ясно, что по недомыслию, – она считала себя выше ревности. Теперь же ревность буквально душила её. Рэндл при всем своем невыносимом характере и пороках все же был её Рэндлом, и так она о нем думала, даже когда уже догадывалась, даже когда уже знала, что у него есть другая женщина. Он был своим, как становится своей хроническая болезнь, когда знаешь все её повадки и не мыслишь себя без нее. Он принадлежал ей и был в ней, это и значило его любить, в счастье и в горе она была одно с Рэндлом. И она действительно верила, что их брак, пусть в искалеченном и уродливом виде, все же будет длиться. Но Рэндл, который ушел совсем, Рэндл, который отсылает её к своему поверенному, – это было ужасно сверх всякой меры, и она не была подготовлена к тому, чтобы это перенести.

Она места себе не находила, тосковала по нему острой, бесплодной тоской, страдала какой-то болезненной формой вторичной любви. Раньше его отсутствие не значило так много, не ощущалось так сильно. Это было не настоящее отсутствие. Теперь же весь дом дышал этим отсутствием, гремел им. Она стала бояться своего дома, особенно по ночам. Словно теперь, когда Рэндл уже не мог её защитить, всегдашнее его равнодушие обернулось чем-то более зловещим. На темных лестницах, в безмолвных пустых комнатах ей чудилась мрачная враждебность. Тянуло бросить здесь все и куда-то уехать.

В тот первый день, когда Энн, успокоив Миранду, вышла в гостиную, Милдред в обществе смущенного Феликса все-таки ждала её и очень сердечно пригласила погостить в Сетон-Блейзе. Пожить в другом доме, комфортабельном и приветливом, наконец, просто чистом и прибранном, отдаться чужому попечению и заботам – это было страшно соблазнительно, но Энн отказалась. У неё были свои причины для того, чтобы пока не ехать в Сетон-Блейз. Тогда Милдред предложила забрать к себе детей, но Энн и на это не согласилась. Она не хотела разлучаться с Мирандой, а отослать Пенни одного было бы жестоко, ведь ему, вероятно, кажется, пусть и ошибочно, что как раз сейчас он может быть полезен своей маленькой кузине. Миранда после той истерики угрюмо замкнулась в себе, и Энн могла только догадываться о её мыслях и терзаниях. Хью приезжал два раза, но казался погруженным в себя, чем-то обеспокоенным и ночевать не оставался, как она его ни уговаривала.

Энн написала Рэндлу на его лондонский адрес, что не хочет разводиться. Написала холодно – в сложившейся обстановке писать иначе, умолять или сетовать было немыслимо. Но от этой холодности у неё самой внутри все застыло, и она уже чувствовала себя во власти какой-то машинной необходимости. В прошлом, как бы Рэндл ни буянил и ни паясничал, она никогда не бывала с ним холодна и редко сердилась. Она и сейчас не питала к нему злобы. Этому, возможно, ещё надо будет научиться, чтобы выжить. Она написала и поверенному, что не желает пока обсуждать процедуру развода. Не то чтобы она рассчитывала, что Рэндл вернется, и, конечно, она понимала, что рано или поздно придется дать ему развод. Но не могла она, даже после этого сокрушительного удара, так сразу отказаться от всех своих заветных надежд.

Она жалела, что в тот первый день сгоряча позвонила Дугласу. Он желает ей добра, но тут его сентиментальное сочувствие было досадным, ненужным, почти унизительным. А потом явились все эти любопытствующие люди, и получилась такая шумная, недостойная сцена. Ей нужно было тогда остаться одной со своим горем, а получился переполох, мелодрама, и Миранда, которая за утренним завтраком держалась как будто спокойно, позднее впала в истерику. Жалела она, пожалуй, и о том, что приезжал Феликс.

Энн удивилась, обнаружив, что, несмотря на терзающую её боль, продолжает думать о Феликсе. Его образ постоянно присутствовал позади осаждавших её мыслей и забот, точно картина в загроможденной комнате, которая, хоть на неё и не смотришь, как-то действует на сознание. Смутно понимала она и то, что последние события могут изменить её отношения с Феликсом, но не была уверена, просто ли он теперь станет дальше или тут есть что-то другое. Пока она, пусть и против воли Рэндла, формально оставалась под его покровительством, Феликса можно было держать как бы в отдельном ящичке. Теперь надо будет распорядиться им как-то иначе. Этого она ещё не додумала и, поглощенная своей болезненной, неотвязной страстью к Рэндлу, дала образу Феликса отступить в тень и потускнеть. И все же он продолжал светить ей, как далекий огонек, и она, хоть и не глядела на него, была этому рада.

Она обещала позвонить ему, но потом раздумала. Ей показалось, что это будет слишком красноречиво. Лучше оставить все как есть. Потом она получила от него коротенькое письмо он писал, что уезжает в Лондон, но в такой-то день после раннего обеда будет возвращаться в Сетон-Блейз и нельзя ли ему по дороге заглянуть к ней, выпить чашку кофе и справиться о её самочувствии? На это Энн согласилась, потому что отказать было бы слишком уж нелюбезно… и потому, что ей вдруг захотелось его повидать. Чем дальше, тем больше ей этого хотелось. И сейчас при виде «мерседеса» она вся задрожала.

Был уже вечер, из густой синевы неба постепенно ушло все сияние. Краски сада, достигнув предела мерцающей яркости, теперь гасли, медленно, как опускающаяся рука. Вдали сгущались черно-лиловые и коричневые тени. Вечер был очень тихий. Звонили в церкви – такой печальный звон! – а теперь и колокола умолкли. По дороге к парадной двери Энн включила в гостиной свет и мимоходом увидела себя в большом зеркале. Вместо обычной блузки с юбкой она сегодня надела легкое платье и сейчас даже вздрогнула от неожиданности – как будто это и не она.

– Входите, Феликс, пойдем в гостиную. Вот хорошо, что приехали. Рефлектор включить? По вечерам становится холодно. У меня есть для вас бренди, надеюсь, такое, как вы любите. А обедать правда не хотите?

Феликс, пригнувшись, вошел в дверь. Ей подумалось, до чего же он респектабельный – темный костюм, безукоризненно свежая рубашка с узким галстуком. Сама она даже в своем лучшем летнем платье почувствовала себя перед ним замарашкой. И улыбнулась этой мысли.

Феликс с благодарностью принял и рефлектор, и бренди, подтвердил, что уже пообедал, и ответил на вопросы о здоровье Милдред. После этого они замолчали.

Они сидели в креслах по обе стороны большого камина, в котором для рефлектора было чересчур много места. Чувствуя, что Феликс на неё смотрит, Энн старалась поскорее придумать, что бы сказать. Ее вдруг поразило, что она сидит здесь так поздно наедине с Феликсом, поразило, и обрадовало, и встревожило. Потом она с ужасом почувствовала, что вот-вот заплачет, и быстро сказала первое, что пришло в голову:

– Не комната, а сарай какой-то. Никак не приведу все в порядок. Только запускаю больше и больше. Я ещё и каталоги не отослала.

– Чем я мог бы вам помочь? Может быть, вы засадите меня за каталоги?

– Ну что вы! Там и работы-то всего на несколько часов. Просто я ужасно устала.

– Да, вид у вас усталый. Вам нужно отдохнуть. Поедемте со мной в Грецию?

Этого Энн не ожидала. Мгновенно перед глазами возникло видение – они с Феликсом мчатся на юг в темно-синем «мерседесе». И тут же её охватило странное, незнакомое чувство, и она ответила испуганно и громко:

– Нет, об этом и думать нечего.

– Ну как хотите. – Феликс понюхал бренди в своем стакане и сказал: – От Рэндла ничего не получали? Надеюсь, вы не сочтете мой вопрос нескромным?

– Нет. – Она пристально смотрела на рефлектор. Почему-то в присутствии Феликса ей было ужасно себя жалко.

– Простите, что я так ворвался к вам на прошлой неделе, – сказал Феликс. – Потом-то я сообразил, как это было неуместно. Но мне стало невтерпеж сидеть в Сетон-Блейзе и ждать.

– А я ведь и не знала, что вы там, – сказала Энн. – Приехали бы раньше.

Феликс наклонил голову, заглянул в свой стакан и пробормотал что-то вроде «не уверен, хотите ли вы меня видеть».

– Вы же знаете, я вам всегда рада. – Слова эти, хоть и соответствовали истине, прозвучали безразлично и лживо. Не то она сказала, что нужно. Представляется, будто не знает того, что отлично знает. Говорит так, точно он старый друг, и ничего больше. А разве он не просто старый друг? Энн запуталась. Она поймала себя на мысли, что от одной только усталости и душевной пустоты может в этом разговоре что-то убить, и вспомнились жестокие упреки Рэндла – убиваешь веселость и искренность, глушишь всякую жизнь. Дух отрицания, вечные «нет». Но сейчас-то разве это важно?

– Простите меня, Энн, – сказал Феликс, выпрямляясь в кресле, – вы дадите Рэндлу развод, если он попросит?

Энн глотнула воздуху. Она не была готова к этому прямому вопросу. Но сразу приободрилась.

– Он уже просит, и, если будет просить достаточно долго, наверно, я соглашусь. А пока я в этом смысле ничего не буду предпринимать.

– Вы думаете, он вернется?

На Энн пахнуло смертельным холодом. Ей хотелось разрыдаться, хотелось крикнуть: «Не знаю, мне все равно!» Сдержавшись, она сказала сухо:

– Право, не могу сказать, Феликс, понятия не имею. – И невольно повторила злым, измученным тоном: – Понятия не имею. Понятия не имею.

– Да-да. Простите. – Феликс, казалось, был обескуражен.

– Это вы простите, – сказала она. – Я сегодня черт знает в каком состоянии, не гожусь для человеческого общества. Пожалуй, вам лучше уехать, Феликс. – Непонятно, почему она так нервничает, так злится. Ведь ей вовсе не хочется, чтобы он уехал.

– Позвольте мне побыть ещё немножко, – сказал он мягко.

Энн ответила усталым жестом и опять устремила взгляд на рефлектор. Странное какое-то ощущение во всем теле.

– Надеюсь, я вас тогда не… оскорбил? – спросил он вдруг.

– Нет. Когда?

– Когда я… – Он осекся.

Она бросила на него быстрый взгляд.

– Нет-нет, конечно, нет. – Она подумала: не надо терять голову. Что-то сейчас случится, вот сейчас, сейчас…

– Ах, Энн, – сказал он и поставил стакан на пол. Это было признание в любви.

На секунду Энн окаменела. Потом повернулась к нему, и взгляды их встретились. Такие взгляды – глаза в глаза – многое решают, и Энн, даже не успев увидеть барьера, перемахнула через него и понеслась дальше. Отныне все между ними будет по-иному.

– Н-ну… – сказала она и отвернулась. Щеки её горели, в горле стоял комок, и всю её трясло, точно от страха.

Феликс откинулся в кресле, вытянув свои длинные ноги, и, крутя в пальцах стакан, уставился в потолок. Сказал:

– М-м. – Сцена была не из эффектных, но за эти минуты много чего случилось.

– Простите, – заговорил он наконец. – Я не собирался огорошить вас этим сегодня. Это свинство с моей стороны. Хотя в каком-то смысле вы, надо полагать, уже давно знали.

– Да, – сказала Энн. – В каком-то смысле знала. – Но знать в каком-то смысле было совсем не то, что знать вот так, как сейчас. Чувствуя легкую дурноту, она не отрывала взгляда от электрического камина, а Феликс по-прежнему глядел в потолок.

Он опять заговорил:

– Вы не обращайте внимания. Я хочу сказать, что пусть это вас не тревожит. Только в одном деле мне нужна ваша помощь, да и это не срочно. Я ещё не окончательно решил, где теперь буду работать. Если со временем – сейчас я ни о чем не спрашиваю – вам покажется, что я тут лишний, я могу убраться в Индию. Но если вы этого не скажете, вы ведь знаете, я не стану вам надоедать. Я вас люблю, отрицать это бесполезно. Но я умею быть добрым, благоразумным и смирным. Даже если бы вы решили, что я могу быть вам полезен, практически полезен, на правах друга, я был бы рад, был бы очень, очень счастлив остаться поблизости. И конечно, я ни на что не рассчитываю. Забыть о том, что здесь произошло, – на это вам потребуются месяцы, годы. Чем бы это ни кончилось, я прошу одного – позвольте мне видеться с вами и немножко вам помогать. Это было бы для меня такой радостью, Энн, просто сказать не могу. Нет, знаете, я даже рад, что высказался, и очень вас прошу, не прогоняйте меня. Клянусь, я ни на что не рассчитываю.

Никогда ещё она не слышала, чтобы он говорил с таким чувством. Было даже немного страшно, что он, всегда молчаливый и сдержанный, так волнуется, хотя говорил он негромко и не смотрел на нее. Но в следующую секунду она спросила себя: а почему он ни на что не рассчитывает?

– Даже не знаю, что вам сказать, Феликс, – начала она, чтобы дать себе время собраться с мыслями. От того, что она ему сейчас скажет, зависит так много.

А Феликс, истолковав её слова как своего рода отказ, сказал поспешно:

– Ну, не буду, не буду. Довольно об этом. Зря я вас растревожил. И разумеется, я прекрасно могу уехать в Индию. В самом деле, это будет куда разумнее.

– Феликс, – закричала Энн, – перестаньте! С вами с ума сойти можно!

Опять она увидела устремленные на неё глаза – широко открытые, синие, удивленные, честные глаза солдата. Он не знал, как понять её окрик. Она и сама не знала.

– Не сердитесь, – сказала она, чувствуя, что ещё немножко, и она либо рассмеется, либо заплачет, – но вы такой смешной! Конечно, нам нужно об этом говорить, раз уж все выяснилось. И конечно, я не хочу прогонять вас в Индию. Но я должна знать, что делаю. И хорошо бы, вы успокоились, а не шарахались из стороны в сторону, как испуганный конь.

Феликс посмотрел на неё благодарно, умоляюще и протянул к ней руки.

– Вы поставили меня в трудное положение, – продолжала она. – Вы знаете, как хорошо я к вам отношусь. А что еще? Я не могу вам сказать ни «останьтесь», ни «уезжайте». Как вы не понимаете? Ой… – Она сбилась и умолкла. Только бы не выдать ему свои подлинные чувства. Так у нее, значит, есть подлинные чувства? Она добавила неожиданно и как будто не к месту: – Кто знает, может быть, Рэндл завтра вернется. – Слова получились холодные, грозные. Феликс изменился в лице, и, увидев это, она жестко поджала губы. Все черты её словно застыли.

– И если он завтра вернется, вы его примете?

– Конечно.

– А если он вернется через год или через два года, тоже примете?

Энн отвела от него глаза, посмотрела в окно. Там, в последних отблесках света, маячил Пенн – разглядывал щиток «мерседеса». Только не торопиться, не сболтнуть какую-нибудь глупость.

– Да, да, наверно. – Так, кажется, надо было ответить? И она поспешно продолжала: – Я не хочу показаться бессердечной, Феликс, но не надо нам себя обманывать. То есть это вам не надо себя обманывать. Это у вас… насчет меня… просто блажь. Вам нужно… связать свою жизнь с кем-нибудь помоложе, с кем-нибудь… свободным. – Это слово далось ей с трудом. – Ведь была какая-то девушка, француженка? Мне Милдред говорила.

– Была, – сказал Феликс через силу. – Была девушка, которая мне нравилась в Сингапуре. Но с этим покончено, и это никогда не имело значения. Энн, прошу вас, я не хочу быть назойливым, но не гоните вы меня. Я вас люблю уже много лет, и никакая это не блажь. Я не хочу на вас рычать для вящей убедительности, но, если нужно, могу и зарычать.

– Как её зовут?

– Сингапурскую девушку? Мари-Лора. Мари-Лора Обуайе. Но право же, Энн…

– У вас её снимок есть?

– Есть, но послушайте…

– А вы мне покажете?

– С собой его у меня нет! – Феликс перешел на крик. – Но я же вам сказал, что с этим покончено! – И добавил почти шепотом: – Простите!

Что я говорю? – подумала Энн. Понимает он, что я ревную? Она приложила руку ко лбу. Нельзя так срываться. Сказала как можно спокойнее:

– В самом деле, Феликс, поезжайте-ка вы домой. Я устала, и вы меня взбудоражили, и, наверно, я говорю глупости. Мы с вами старые друзья, и прогонять вас я не хочу, но удерживать вас тоже не хочу, если это можно понять как поощрение. Не сердитесь на меня.

– Я вас взбудоражил, – сказал он. – Я скотина. С вашего разрешения я, пожалуй, останусь в Англии. Наверно, мне нужно было ещё подождать, не говоря вам, что я жду. Но поверьте, никакого поощрения я в ваших словах не услышал. Я ни на что не надеюсь и не рассчитываю. Я только прошу: позвольте мне изредка видеть вас и немножко вам помогать. Служить вам – для меня радость, даже если это скоро кончится. Я хочу этой радости, и, мне кажется, моя любовь к вам дает мне на это право.

Они оба встали и церемонно стояли каждый возле своего кресла. Настало время прощаться. Энн чувствовала странную тяжесть в руках и ногах. Словно она ненадолго отлучалась из своего тела, а вернувшись, обнаружила, что оно тем временем жило своей жизнью, что оно изменилось. Может быть, в него на это время вселялся ангел? Она снова вздрогнула, точно от легкого прикосновения какого-то образа, какой-то мысли. Что это было? И вдруг поняла: то была давным-давно отлетевшая от неё мысль о счастье. Немудрено, что она её не узнала.

Феликс следом за ней направился к двери. На пороге они остановились и посмотрели друг на друга. Энн подумала совершенно отчетливо: Феликс считает, что мне потребуются годы, чтобы забыть Рэндла, чтобы быть готовой для новой любви. А я уже сейчас готова снова любить.

Не то чтобы она вдруг разлюбила Рэндла. Но она, конечно же, была способна, на минуту дав себе волю, влюбиться в Феликса. Она почувствовала неимоверную слабость в коленях. Вот, значит, как приходит любовь? А ведь эта любовь подготовлялась достаточно долго. Говорят, любовь окрыляет. А её тянет вниз, вниз… Она ухватилась за спинку ближайшего стула.

Феликс склонил голову, шагнул к двери, и ей стало мучительно ясно, что он уйдет, так и не поцеловав её.

26

Для Пенна Грэма поведение его английских родичей было загадкой. Дядя Рэндл открыто ушел к другой женщине, а все были спокойны и бодры, как будто ничего не случилось. Даже Миранда капризничала и дулась не больше обычного. Пенн знал, что, если бы его родители разошлись, он бы просто спятил.

В Сетон-Блейзе, куда они приехали в гости с Энн и Мирандой, все были налицо – Хамфри, Милдред и Феликс. Завтраком их накормили мировым, и прислуживал настоящий дворецкий, а потом все пошли гулять в каштановую рощу, которая тянулась между излучиной реки и озерком. Пенн шел один и глядел, как между стволами деревьев поблескивает голубая вода. День выдался безоблачный. Желто-зеленый свет овальными монетками падал на траву сквозь тихо колышущиеся ветки. Пенн страдал.

Первым чувством, которое он испытал, когда понял, что влюбился в Миранду, было своего рода удовлетворение. Вот и он, Пенн Грэм, заболел этой знаменитой болезнью, причем, как очень скоро выяснилось, в тяжелой, исключительно тяжелой форме. С тех пор он, казалось, прошел через все фазы любви, и диалектика его терзаний за несколько недель вобрала опыт всего человечества. Началось с огромного душевного подъема, с чистого, ничем не замутненного восторга просто оттого, что предмет его любви существует. Миранда _есть_, и никакой другой радости не надо. В тот вечер, лежа в постели, он вспоминал её несравненную красоту, её ум, остроумие, лукавое озорство и чудесную ребячливость, ещё скрывавшую, подобно покрывалу, всю прелесть молоденькой девушки. Перевернувшись на другой бок, он с блаженным стоном зарылся лицом в подушку и заснул от счастья.

Однако следующее утро, начавшись со столь же лучезарного пробуждения, постепенно привело его в состояние уже менее солипсическое. В то утро Пенн вступил в мир, как в райский сад. Он был новым человеком. Первым человеком. Мужчиной. И поскольку совершилось его обновление, он бессознательно подразумевал, что обновилась и Миранда, и шел к ней но лесу, где цвели розы и звучали «мелодии, что нежат слух и душу». Любовь словно наделила его магнетической силой, и он не сомневался, что раз он так любит Миранду, то сумеет, как магнит, притянуть её к себе. В чем именно выразится их соединение, было не так ясно, да он над этим и не задумывался. Он не гнал от себя проблему полового влечения, эта проблема для него просто не существовала. Образ Миранды вырастал, как огненный столп, из младенчески чистых контуров его новой жизни, и оба они пребывали в золотом тумане любви, поклонения и смутных желаний. И если он воображал себя сколько-нибудь отчетливо рядом с этой новой Мирандой, то ему виделось, что они рука об руку вечно бродят по какому-то усыпанному цветами, дивно-прекрасному лугу.

К утреннему завтраку он в тот день не явился – отчасти потому, что при одной мысли о еде его тошнило, отчасти же потому, что хотел увидеть Миранду в атмосфере более возвышенной, нежели та, что создается разговором о яичнице и корнфлексе. Он слонялся возле дома, ожидая, чтобы она, как всегда после завтрака, вышла проверить, выпили ли её ежи поставленное им на ночь молоко с хлебом. И когда она вышла, он приблизился к ней, заговорил с ней, пошел за ней следом. Она была обычная – отчужденная и шаловливая, полная задорного лукавства, которое с первых дней ставило его в тупик, и Пенн, весь во власти острых ощущений, вызванных её присутствием, все же был вынужден заподозрить, что перед ним прежняя, непреображенная Миранда.

Тут он строго себя одернул. Он сказал себе, что это ему хороший урок. Влюбленный склонен воображать, что он и его возлюбленная – одно. Он чувствует, что у него хватит любви на обоих и что своей любовью он волен слепить себя и её воедино, как два орешка в одной скорлупе. Но ведь любишь как-никак другого человека, человека со своими интересами и своими печалями, в жизни которого ты – лишь один предмет среди многих. Пока Пенн плыл за Мирандой по воздуху под музыку сфер, её больше занимали ежи и не вылакал ли пропавший Хэтфилд их молоко – на этот счет она даже соизволила спросить мнение Пенна. Ее вопрос сначала резнул его, потом привел в восторг. Он понял, что должен научиться жить вместе с Мирандой в реальном мире.

Однако реальный мир был полон шипов. Пенн на этой стадии рисовался себе чем-то вроде апостола рыцарской любви. Он был готов посвятить всю свою жизнь рабскому служению Миранде, выполнять любое её поручение или, ещё лучше, спасать её от смертельных опасностей. И в этом он, хоть и смутно, провидел способ преобразить Миранду, короче говоря – добиться её любви. Он чувствовал, что благородство его безгранично и должно со временем быть признано и вознаграждено. Служение породит любовь, и возникнет новая Миранда, апофеоз той прелести и силы, что он сумел разгадать под оболочкой озорной девчонки, которая, увы, порой находит удовольствие в том, чтобы дразнить его и мучить.

Но расчеты его не оправдались. По крайней мере, как утешал себя Пенн, _пока_ не оправдались. Миранда очень скоро поняла, что с ним творится. Это было нетрудно. А поняв, стала мучить и дразнить пуще прежнего. И чем больше она его дразнила, тем больше он ощущал себя ослом и растяпой. Он не умел отвечать шутками на её шутки, тягаться с ней в остроумии, он мог только, терпеливо и глупо улыбаясь, сносить её бесконечные издевки. Такая несправедливость была нестерпима. Ведь на самом-то деле он совсем не дурак. Если б можно было хоть ненадолго заставить Миранду посидеть смирно, он мог бы проявить и осведомленность, и красноречие, и это непременно бы на неё подействовало. Он мог бы поговорить с ней серьезно. Но в тех легкомысленных сферах, в каких ей угодно было резвиться, он немел.

Такое положение огорчало его до крайности, но от полного отчаяния его спасало одно неоценимое благо, а именно почти непрерывное лицезрение любимой. Школьный карантин по краснухе пришелся как нельзя более кстати: теперь он видел её каждый день и более того – почти целыми днями, если решался ходить за ней по пятам, рискуя ей опротиветь. Он не терял надежды, что добьется её любви, и с радостью замечал, что, если он, уязвленный какой-нибудь особенно злой и обидной выходкой, решал куда-нибудь уединиться, она очень скоро сама являлась его искать. Являлась как будто лишь для того, чтобы и дальше его мучить, но являлась, и порой ему удавалось убедить себя, что мучение это для него отрада.

За все это время Пенн, разумеется, не сказал Миранде ни слова о своей любви. Мало того, что среди её словесных блесток он не находил щелки, куда бы втиснуть серьезные и торжественные слова; его удерживала ещё и некоторая щепетильность. Ведь она как-никак ещё совсем девочка. Он то и дело забывал об этом, очень уж легко и умело она над ним властвовала. Ему в голову бы не пришло усомниться в том, что она гораздо умнее его. Но она моложе. Да и вообще говорить вслух о любви было стыдно. Неотразимое красноречие, запасы которого он в себе ощущал, было не об «этом». Он чувствовал, что мог бы расписывать Миранде чудеса вселенной и тайны глубоких морей, но не мог бы просто сказать, что любит её.

Миранда часто раздражалась, выходила из себя; в такие минуты Пенну бывало особенно тяжело Словно она, сама того не сознавая, вымещала на нем свои беды, о которых ничего ему не говорила. Пенн убеждал себя, что нельзя судить её слишком строго. Он знал, что Миранда обожает своего отца, – наверно, для неё было пыткой наблюдать, как он постепенно отрывался от Грэйхеллока. И все-таки проявлять к ней терпение было нелегко, и однажды ему подумалось – может быть, весь его подход неправильный. Это была его первая мысль о стратегии любви, и он устыдился, точно осквернил что-то невинное. Миранда, однако, не оставляла его в покое и в последнее время завела ещё привычку его щипать. Она подкрадывалась к нему сзади, захватывала своими пальчиками, как щипцами, кожу у него повыше локтя или ещё где-нибудь и сжимала изо всех сил. Пенн весь покрылся синяками. Сначала такое обращение было ему приятно. Но Миранда вкладывала в свои щипки столько злости и так сердилась, если он в свою очередь до неё дотрагивался, хотя бы для того, чтобы оттолкнуть её, что вскоре эта новая тактика довела его до состояния черной, чуть ли не мстительной ярости. Он стал видеть в ней демона, и навстречу ей из глубин его существа поднимался ответный мрак.

До сих пор он особенно не стремился к ней прикасаться, во всяком случае, не стремился сознательно. Он довольствовался тем, что иногда касался её руки или плеча – это было вполне естественно, но очень волнующе и сладко, и её присутствие действовало на него, как теплый ветерок, который не столько тревожит, сколько успокаивает. Но теперь это изменилось. Как будто безжалостные щипки Миранды имели целью разбудить в нем нечто куда более первобытное, и он когда с тоской, а когда и с темным, острым любопытством ощущал себя порочным. И тут-то мысли о стратегии пришлись кстати. Пенн уже подумывал о том, не имеет ли смысла как-нибудь дать Миранде хорошего шлепка. В самом деле, может, она этого и добивается, может быть, она ждет от него грубости? Эта гипотеза сперва повергла Пенна в недоумение, потом наполнила его чем-то вроде гордости. Он был в полном смятении. Но его ужаснуло, сколько в нем, оказывается, накопилось лютой злобы против его юной возлюбленной – он это понял только теперь, когда злоба прорвалась наружу. А вместе с прорвавшейся злобой пришло – грозное, черное, доселе неведомое – половое влечение. Пенн и раньше воображал, что страдает. Но то было чистое пламя. Теперь он по ночам метался без сна и представлял себе Миранду обнаженной. Чувство вины осложняло боль и мутило рассудок. Желания стали уродливо четкими, и – словно темным потоком этих новых желаний его отнесло обратно, к началу, – реальная Миранда исчезла. Только тогда это был рай, а теперь он обернулся адом. Первая Миранда была небесным видением. Последняя – куклой из плоти.

В день экспедиции в Сетон-Блейз мрак, в котором пребывал Пенн, слегка рассеялся, потому что с утра Миранда была с ним ласкова. Накануне она больше обычного изводила его, и, хотя он верил, что сейчас, после отъезда отца, она в нем нуждается, терпеть её причуды было трудно, и наутро он был рад услышать от неё доброе слово. И за завтраком у Милдред все было хорошо. Он как-то примирился с Мирандой и отдал должное вкусной еде, но после завтрака, когда пошли в сад, она его избегала. Он поспешил отделаться (авось получилось не очень невежливо) от доброго Хамфри, который как будто был расположен с ним поговорить, и погонялся за Мирандой по роще, но стоило ему приблизиться, как она бежала дальше, и вот сейчас он видел её далеко впереди – идет следом за Энн и Феликсом в сторону озера. Милдред, отделившись от этой группы, стояла с мужем на берегу – видимо, они обсуждали постройку нового причала. Пенн был один со своей бедой.

Потом все собрались в том месте, где деревья кончались и к воде полого спускался небольшой каменистый пляж. Здесь, после кружевного освещения рощи, солнце светило широко и ярко. Озерко нежилось среди желтоватых и красноватых полос камыша, на фоне которого лениво плавало несколько лысухи нырков. На том берегу, еле видные издали, расстилались поля, окаймленные вязами и боярышником. Пенн подобрался ближе к Миранде, но она, как маленькая, повисла на руке матери и не обратила на него внимания.

Тем временем подошли и Милдред с Хамфри.

– Надо, надо завести лодку, – сказала Милдред. – Единственное, чего не хватает в этом пейзаже. Лодка в камышах, так романтично!

– Не так уж романтично будет каждый год её конопатить и красить, верно, Пенн? – сказал Хамфри.

Пенн засмеялся.

– Это мы поручим Феликсу, – сказала Милдред. – Как, Феликс, согласен? Просто удачно, что ты остаешься в Англии. Без тебя я как без рук.

Феликс улыбнулся, но разговора о лодке не поддержал. До чего хорош, подумал Пенн, высоченный, загорелый, в широкой белой рубашке с открытым воротом.

Энн подняла камешек и бросила в воду. Загляделась на расходящиеся круги. Она сегодня нарядная, в красивом цветастом платье, но грустная. Волосы, как всегда, гладко зачесаны назад, но лицо какое-то другое – наверно, подмазалась.

Феликс тоже подобрал камешек и бросил вслед за первым. Камешек упал в самую середину водяного круга. Феликс и Энн посмотрели друг на друга и улыбнулись.

Почти не думая о том, что делает, Пенн выбрал камень побольше и швырнул далеко в воду. Он упал возле лысух, и те поспешно заскользили в камыши, к дальнему берегу.

– Хороший бросок, – сказал Хамфри. – Ты ведь силен в крикете, Пенн?

Пенн, довольный, поднял ещё один камень.

– Пари держу, тебе так далеко не кинуть, Феликс, – сказала Милдред.