Текст книги "Атлант расправил плечи. Трилогия."

Автор книги: Айн Рэнд

сообщить о нарушении

Текущая страница: 28 (всего у книги 100 страниц) [доступный отрывок для чтения: 36 страниц]

– Прости меня, Лилиан… – негромко вымолвил он голосом, полным искренности и страдания.

Она не ответила.

– Прости… наверно, я слишком устал, – через силу добавил Риарден; его уничтожала уже тройная ложь, одну из частей которой составляла невыносимая для него неверность – но не в отношении Лилиан.

Она коротко усмехнулась:

– Что ж, если твоя работа сказывается на тебе таким образом, возможно, это даже к лучшему. Прости меня, я просто попыталась исполнить свой долг. Я считала тебя сенсуалистом, неспособным возвыситься над инстинктами обитающего в канаве животного. Но я не из тех шлюх, которые привыкли возиться в грязи.

Лилиан отмеривала слова сухим, рассеянным тоном, совершенно не думая о них. В лихорадочной попытке отыскать нужный ответ, все ее мысли превратились в один большой вопросительный знак.

Но ее слова заставили Риардена повернуться к ней, посмотреть прямо и просто в глаза, более не задумываясь об обороне.

– Лилиан, чего ради ты живешь? – спросил он.

– Какой грубый вопрос! Просвещенный человек никогда не задаст его.

– Хорошо, так зачем, собственно, живут просвещенные люди?

– Возможно, они просто не пытаются ничего сделать. В этом их просвещение.

– Но на что они расходуют свое время?

– Уж, безусловно, не на изготовление водопроводных труб.

– Скажи, зачем тебе постоянно нужны эти уколы? Я знаю, что к изготовлению водопроводных труб ты относишься с презрением. Ты достаточно давно дала мне это понять. Твое презрение для меня ничего не значит. Но зачем ты все время повторяешь одно и то же?

Риарден искренне удивился тому, что его отповедь попала в цель; он не понимал, как это произошло, однако мог судить о результате по лицу Лилиан. И еще Риарден подумал, что все сказанное им – безусловная правда.

Лилиан сухо ответила:

– К чему этот внезапный допрос?

Риарден ответил безо всяких ухищрений:

– Мне бы хотелось знать, есть ли на свете нечто такое, чего ты действительно хочешь. Если есть, я готов предоставить тебе это, если подобное, конечно, в моих силах.

– Ты собираешься купить мое желание? Только это ты и умеешь – платить за вещи. Хочешь легко отделаться? Нет, все не так просто, как тебе кажется. То, чего я хочу, не имеет материальной природы.

– Что же это?

– Ты.

– И как ты самапонимаешь свои слова, Лилиан? Надеюсь, не в животном смысле?

– Нет, не в животном смысле.

– И как же тогда?

Лилиан уже стояла у двери, повернувшись к нему; она подняла голову, посмотрела на него и холодно улыбнулась.

– Ты этого не поймешь, – сказала она и вышла.

Ему осталось мучиться ясным сознанием того, что Лилиан никогда не захочет оставить его, что он никогда не получит права расстаться с ней, что он в долгу перед ней за ее, хоть и извращенную, симпатию и должен уважать ее чувство, которое не может понять и на которое не в состоянии ответить взаимностью… не испытывая к ней ничего, кроме презрения, полного, не требующего рассуждений, невосприимчивого к жалости, укоризне, собственным призывам к справедливости… Но что труднее всего – сознанием мерзкого, липкого отвращения к собственному приговору, требовавшему, чтобы он считал себя ниже той женщины, которую презирал.

А потом все эти мысли утратили для него значение, отступили в какую-то даль. Осталась только решимость вынести все, что угодно…

Риарден был одновременно и напряжен, и спокоен – лежа в постели, прижав лицо к подушке, он думал о Дагни, о ее стройном, чувственном теле, трепещущем под прикосновениями его пальцев. Он пожалел, что ее нет сейчас в Нью-Йорке. Иначе он отправился бы к ней немедленно, прямо посреди ночи.

* * *

Юджин Лоусон восседал за своим столом, как перед приборной панелью бомбардировщика, несущегося над континентом. Однако временами он забывал об этом, мышцы его расслаблялись, словно весь мир не мог быть для него достойным противником. Только лишь большой слабый рот противоречил его самоуверенному облику; он неприятно выдавался на сухой физиономии, привлекая взор собеседника: когда Лоусон открывал его, движение начиналось от оттопыренной нижней губы, которая после еще какое-то время колыхалась, живя по собственным законам.

– Я не стыжусь этого, – сказал Юджин Лоусон. – Мисс Таггерт, я хочу, чтобы вы поняли: я совершенно не стыжусь своей былой карьеры, не стыжусь и того, что был президентом Национального общественного банкаМэдисона.

– Я не упоминала про стыд, – холодным тоном промолвила Дагни.

– На мне нет никакой вины, поскольку я и сам потерял все свое состояние, когда банк лопнул. Мне кажется, такая жертва многое оправдывает.

– Я просто хотела задать вам несколько вопросов относительно моторостроительной компании «Двадцатый век», которая…

– Я с радостью отвечу на любые вопросы. Мне нечего скрывать. Совесть моя чиста. И, предполагая, что тема эта может смутить меня, вы ошибаетесь.

– Я хотела узнать о людях, которым завод принадлежал в то время, когда вы делали вложения…

– Это были хорошие люди… идеальные. С гарантией от всякого риска – впрочем, конечно, я говорю о них как о людях, хотя и пользуюсь иногда финансовой терминологией, чего люди, впрочем, привыкли ожидать от банкиров. Я предоставил им деньги на приобретение того завода, потому что деньги им были нужны. Мне было достаточно того, что людям нужны были деньги. Для меня главной была их нужда, а не собственная жадность, мисс Таггерт. Нужда, а не жадность. Мои дед и отец создали Национальный общественный банкдля того, чтобы сколотить собственное состояние. Я поставил их деньги на службу более высокому идеалу. Я не сидел на мешках со своим золотом и не требовал поручительств от бедных людей, нуждавшихся в займе. Сердце было моим поручителем. Конечно, я не рассчитывал на то, что в этой грубой материалистичной стране кто-то поймет меня. Наградой для меня, мисс Таггерт, было то, чего не ценят люди вашего класса. Посетители, садившиеся перед моим рабочим столом в банке, держались не так, как это делаете вы, мисс Таггерт. Это были люди смиренные, неуверенные в себе, измученные заботами, робкие. И моей наградой были слезы благодарности в их глазах, их дрожащие голоса, благословения… помню женщину, поцеловавшую мне руку, когда я предоставил ей ссуду, которую она напрасно просила в других местах.

– Не окажете ли вы любезность, сообщив мне имена людей, владевших моторостроительным заводом?

– О, этот завод был ключевым для всего региона, именно ключевым. И я совершенно справедливо предоставил им кредит. Он дал работу тысячам людей, не имевшим других средств к существованию.

– Знали ли вы кого-нибудь из людей, работавших на заводе?

– Безусловно. Я знал их всех. Меня интересовали люди, а не машины… человеческая, а не финансовая сторона промышленности.

Дагни наклонилась над столом.

– А вы были знакомы с кем-нибудь из работавших там инженеров?

– Инженеров? О, нет. Для этого я был слишком демократичен. Меня интересовали лишь настоящие рабочие люди. Простые люди. И все они знали меня в лицо. Бывало, захожу в лавку, а они узнают меня и окликают: «Привет, Джин». Так они и звали меня – Джин. Однако не сомневаюсь в том, что все это не представляет для вас никакого интереса. Все уже давно быльем поросло. Ну а теперь, если вы приехали в Вашингтон потолковать со мной о своей железной дороге, – он резко распрямился, вновь приняв позу пилота бомбардировщика, – не знаю, могу ли я пообещать вам особоевнимание, поскольку вынужден ставить благосостояние нации выше любых частных привилегий и интересов, которые…

– Я приехала не для того, чтобы говорить с вами о моей железной дороге, – с легким раздражением ответила Дагни. – Я не имею никакого желания беседовать с вами на эту тему.

– В самом деле? – в его голосе промелькнуло разочарование.

– В самом деле. Меня интересует информация о моторостроительном заводе. Можете ли вы назвать мне имена кого-нибудь из работавших там инженеров?

– Едва ли их имена когда-либо интересовали меня. Чиновные и ученые паразиты никогда меня не интересовали. Я занимался только настоящими рабочими – людьми с мозолистыми руками, благодаря которым работал этот завод. Они были моими друзьями.

– Не назовете ли вы тогда несколько имен? Любых, принадлежавших работавшим там простым людям?

– Моя дорогая мисс Таггерт, это было так давно, их были тысячи, как же я могу помнить их?

– Но, может быть, вы припомните хотя бы одно?

– Едва ли. Мою жизнь всегда наполняло столько людей, что я просто не могу вспомнить отдельные капли в этом людском океане.

– Вы были знакомы с продукцией завода? С теми двигателями, которые они производили или намеревались производить?

– Конечно. Я всегда проявлял личный интерес ко всем моим вложениям. Я часто отправлялся на завод с инспекцией. Дела там шли чрезвычайно хорошо. Они буквально творили чудеса. Условия жизни рабочих были лучшими в стране. На каждом окне я видел кружевные занавески, на каждом подоконнике – цветы. У каждого дома был участок земли для сада. Они построили новую школу для своих детей.

– А вам что-либо известно о работе научно-исследовательской лаборатории завода?

– Да-да, у них была исключительно хорошая исследовательская лаборатория, очень прогрессивная, очень динамичная, видевшая перспективу, имевшая замечательные планы.

– А вы… не помните ли чего-нибудь… о планах производства нового типа двигателя на этом заводе?

– Двигателя? Какого двигателя, мисс Таггерт? У меня не было времени входить в подробности. Я был нацелен на социальный прогресс, всеобщее процветание, братские отношения и любовь между людьми. Любовь между людьми, мисс Таггерт. В ней ключ ко всему. Если люди научатся любить друг друга, это поможет им разрешить все проблемы.

Дагни отвернулась, не имея более сил выносить шевеления этих мокрых губ.

На пьедестале в углу кабинета лежал кусок камня с высеченными на нем египетскими иероглифами… в нише неподалеку расправила шесть паучьих рук индийская богиня… на стене висела невероятной сложности математическая диаграмма – нечто вроде прейскуранта магазина «Заказы почтой».

– Поэтому, если вас заботит собственная железная дорога, мисс Таггерт – в чем я, естественно, не сомневаюсь, – в связи с некоторыми возможными событиями, должен откровенно сказать, что хотя первой моей заботой, бесспорно, является благосостояние страны, ради которого я не колеблясь пожертвую чьими угодно доходами, я тем не менее никогда не закрывал ушей для просьб о пощаде и…

Посмотрев на Лоусона, Дагни поняла, что именно этого он и ждет от нее, вне зависимости от конкретного мотива, которым руководствовался в данный момент.

– Я не намереваюсь обсуждать дела моей железной дороги, – повторила она, стараясь сохранять ровный тон, хотя ей уже хотелось кричать от отвращения. – Если у вас есть особоемнение на эту тему, прошу вас высказать его моему брату, мистеру Джеймсу Таггерту.

– Мне кажется, что в такие времена вам не стоило бы упускать редкую возможность изложить свою позицию перед…

– Не сохранилось ли у вас каких-нибудь материалов, имеющих отношение к этому заводу?

Дагни сидела, выпрямив спину, крепко сжав кулаки.

– Какие там еще материалы? Кажется, я уже говорил вам, что лишился своего состояния, когда банк разорился, – Лоусон расслабился, он утратил интерес к разговору. – Но мне не жаль этого. Я потерял всего лишь материальные блага. Не я первым в истории пострадал за идею. Меня погубили эгоизм и жадность окружавших меня людей. Я не мог установить братство и любовь всего в одном небольшом штате, окруженном целым народом, ищущим своей выгоды и мечтающим хапнуть лишний доллар. Это не было моей виной. Но я не позволил им победить меня. Я не из тех, кого можно остановить. Я борюсь – в широком масштабе – за право служить своим собратьям-людям. Вы говорите, материалы, мисс Таггерт? Свои материалы, память о себе, покинув Мэдисон, я оставил в сердцах бедняков, прежде не имевших ни единого шанса.

Дагни не хотела говорить ничего лишнего, но не могла сдержаться: в ее памяти с убийственной четкостью всплыла фигура старой уборщицы, оттиравшей ступени.

– А вам доводилось видеть тот край таким, каким он стал теперь? – спросила она.

– В этом нет моей вины! – воскликнул он. – В этом виноваты богачи, вцепившиеся в свои деньги и не пожелавшие пожертвовать ими, чтобы спасти мой банк и народ Висконсина! Вам не в чем винить меня! Я потерял все!

– Мистер Лоусон, – заставила себя произнести Дагни, – быть может, вы сумеете вспомнить хотя бы имя человека, который возглавлял корпорацию, владевшую этим заводом? Корпорацию, которой вы одалживали деньги. Она называлась « Объединенные услуги», не так ли? Кто был ее президентом?

– Ах этот? Да, я помню его. Этого человека звали Ли Гансекер. Весьма достойный молодой человек, получивший ужасную трепку.

– Где он теперь? Вам известен его адрес?

– Ну… по-моему, он живет где-то в Орегоне. Грэнджвилль, Орегон. Мой секретарь даст вам его адрес. Но я не понимаю, зачем он вам нужен… Мисс Таггерт, если вы намереваетесь добиваться встречи с мистером Уэсли Моучем, позвольте мне сообщить вам, что мистер Моуч с весьма большим вниманием относится к моему мнению относительно таких вещей, как железные дороги и все прочее…

– У меня нет никакого желания встречаться с мистером Моучем, – проговорила она, вставая.

– Но тогда я не в силах понять… Что, собственно, привело вас сюда?

– Я пытаюсь разыскать одного человека, который работал в моторостроительной компании «Двадцатый век».

– Зачем он вам нужен?

– Я хочу пригласить его работать на моей железной дороге.

Лоусон с явным недоверием и легким негодованием широко развел руками.

– В такой момент, когда на кон поставлены столь существенные вопросы, вы тратите свое время на поиски какого-то наемного работника? Поверьте мне, участь вашей железной дороги зависит от мистера Моуча куда в большей степени, чем от любого механика или кочегара, которого вы можете отыскать.

– До свидания, – проговорила Дагни.

Она повернулась, чтобы уйти, когда высоким надтреснутым голосом он вдруг заявил:

– У вас нет никакого права презирать меня.

Дагни остановилась и посмотрела на Лоусона.

– Я не высказывала своего мнения о вас.

– Я совершенно ни в чем не виновен, потому что потерял свои деньги, потому что потерял все свои деньги ради доброго дела. Я действовал из чистых побуждений. Я ничего не хотел для себя. Мисс Таггерт, я могу с гордостью сказать, что за всю свою жизнь никогда и ни из чего не извлек дохода!

Она ответила спокойным, ровным тоном, в котором без труда слышалось издевательское прискорбие:

– Мистер Лоусон, я обязана сказать вам, что из всех заявлений, которые может сделать человек, то, что только что прозвучало, на мой взгляд, является самым позорным.

* * *

– У меня никогда не было шанса! – возмутился Ли Гансекер.

Он сидел посреди кухни за столом, загроможденным бумагами.

Щеки его нуждались в бритве, рубашка жаждала стирки. Определить его возраст было непросто: опухшее лицо казалось пустым и гладким, не затронутым житейскими невзгодами, тогда как седеющие волосы и мутные глаза говорили об усталости. На самом деле ему было всего сорок два года.

– Никто не предоставил мне шанса. Наверное, теперь они могут быть довольны тем, что сделали со мной. Но не думайте, что я этого не понимаю. Я знаю, меня обманом лишили положенного по праву рождения. И пусть они не напускают на себя вид добряков. Они, эта шайка, эти вонючие лицемеры.

– Кто именно? – спросила Дагни.

– Все вокруг, – заявил Ли Гансекер. – Все люди в сердце своем – гады, и притворяться, что это не так, бесполезно. Справедливость? Ха! Посмотрите на это! – широким жестом он обвел помещение. – Такого человека, как я, загнали сюда!

За окном полуденный свет превращался в подобие серых сумерек, повисших над выцветшими крышами и обнаженными деревьями предместья – какого-то странного, не вполне городского, но и деревней его тоже нельзя было назвать. Сумрак и сырость, казалось, впитались в сами стены кухни. Стопка оставшейся от завтрака посуды громоздилась в раковине; на плите, в кастрюле, булькал отвар, пар над ним отдавал сальным запашком дешевого мяса; запыленная пишущая машинка стояла на столе посреди кучи бумаг.

– Моторостроительная компания «Двадцатый век», – проговорил Ли Гансекер, – была одной из самых блистательных в истории американской промышленности. Я был президентом. Завод принадлежал мне. Но мне не предоставили шанса.

– Но ведь вы не были президентом «Двадцатого века»,так ведь? Насколько мне известно, ваша корпорация называлась « Объединенные услуги»?

– Да-да, но это одно и то же. Мы приобрели их завод. Мы намеревались работать не хуже, чем они сами. Даже лучше. Мы имели довольно солидный вес. Потом, кто такой Джед Старнс? Да никто, простой механик из захолустья. Знаете, с чего он начинал? Вообще вылез невесть откуда. А мое семейство некогда принадлежало к Нью-йоркским четырем сотням. Мой дед был членом Национального законодательного собрания. И не моя вина, что отец не мог купить мне машину, когда отсылал учиться. У всех остальных парней были автомобили. Моя семья ничем не хуже. Когда я учился в колледже… – Он вдруг умолк. – Так из какой вы газеты?

Дагни назвала ему свое имя, удивилась, но обрадовалась, что Гансекер не узнал ее, и предпочла не просвещать его.

– Я не говорила вам, что работаю в газете, – ответила она, – мне нужна информация об этом моторостроительном заводе для моих личных целей, а не для публикации.

– Ох.

На лице Гансекера проступило разочарование. И он продолжил угрюмым тоном, словно она нанесла ему личное оскорбление:

– А я подумал, что вы пришли взять у меня интервью, ведь я пишу автобиографию.

Он показал на разложенные на столе бумаги.

– И я хочу рассказать многое. Я намереваюсь… Ох, черт! – вдруг рявкнул он, вспомнив о чем-то.

Гансекер бросился к плите, снял крышку кастрюли и принялся с явным отвращением рассеянно помешивать варево. Потом он бросил мокрую ложку на плиту, капнув жиром на газовую горелку, и вернулся к столу.

– Да, я намереваюсь написать свою автобиографию, если мне предоставят таковую возможность, – проговорил он. – Разве можно сконцентрироваться на серьезной работе, когда приходится заниматься всякой ерундой? – он кивнул в сторону плиты. – Как же, друзья называется! Эти люди считают, что раз уж они позаботились обо мне, то могут эксплуатировать, как китайского кули! Просто потому, что мне некуда идти. У них-то все в порядке, у моих добрых старых друзей. Он и пальцем не пошевелит по дому, только весь день сидит в своем дрянном магазинчике канцтоваров – разве можно сравнить его работу по важности с той книгой, которую я пишу? A она ходит по магазинам за покупками и просит меня последить за ее паршивым варевом. Ей прекрасно известно, что писатель нуждается в покое и возможности сосредоточиться, но разве это ее волнует? Знаете, что она сделала сегодня? – доверительно наклонившись к Дагни над столом, он показал на оставленные в раковине тарелки. – Она отправилась на рынок, не притронувшись к посуде. Она сказала, что вымоет все потом. Я знаю, чего она добивается – ей надо, чтобы тарелки вымыл я. Ну, я ее одурачу. Я оставлю их так, как есть.

– Не позволите ли мне задать вам несколько вопросов относительно моторостроительного завода?

– Только не считайте, что этот завод был единственным событием в моей жизни. Прежде мне случалось занимать много важных постов. В разные времена у меня были важные связи с предприятиями, производившими хирургическое оборудование, картонные коробки, мужские шляпы и пылесосы. Конечно, такого рода товары не позволяли мне развернуться. Но моторостроительный завод… он стал моим большим шансом. Именно этого я и ждал.

– А как вышло, что вы купили его?

– Он просто дожидался меня. Этот завод был моей воплотившейся в жизнь мечтой. Его закрыли в результате банкротства. Наследники Джеда Старнса живенько выпустили дело из рук. Не знаю точно, что там было, однако на заводе творилось какое-то жульничество, и компания разорилась. Железнодорожники закрыли свою ветку. Завод не был никому нужен, никто не проявлял желания приобрести его. Однако он существовал, этот прекрасный завод со всем его оборудованием и станками, со всем, на чем Джед Старнс заработал свои миллионы. Именно о такой ситуации я и мечтал, такая возможность была специально для меня. Поэтому я собрал своих друзей, мы организовали корпорацию «Объединенные услуги»и наскребли некоторую сумму. Но нам все равно не хватало этих денег, нам нужен был кредит, чтобы выкупить завод и начать производство. Дело выглядело абсолютно надежным, мы были молоды, нам предстояли великие достижения, нас переполняли энергия и надежды на будущее. И как вы думаете, хоть кто-нибудь оказал нам поддержку? Никто. Ни один из этих жадных завистливых стервятников, окопавшихся в своих привилегиях! Как могли мы преуспеть в жизни, если никто не отдавал нам завод? Мы не могли конкурировать с сопляками, которым по наследству достаются целые фабричные сети, так ведь? А разве не всем нам назначена единая судьба? И не надо мне ничего говорить о справедливости! Я трудился, как вол, пытаясь найти человека, готового одолжить нам деньги. Но этот сукин сын Мидас Маллиган выжал меня досуха.

Дагни насторожилась:

– Мидас Маллиган?

– Ага… банкир, похожий на водителя грузовика и поступавший точно так же!

– Вы знали Мидаса Маллигана?

– Знал? Да я – единственный человек, сумевший одолеть его, только это не принесло мне никакой пользы!

Иногда, с трудно объяснимым тяжелым чувством, она позволяла себе удивиться исчезновению Мидаса Маллигана, как дивилась рассказам о плавающих по морю брошенных кораблях или невесть откуда взявшимся вспышкам, озаряющим небо. Она вовсе не считала, что ей необходимо владеть ключами к таким загадкам, если не считать того, что подобные тайны вообще не имели никакого права оставаться тайнами: они должныбыли иметь свои причины, однако ни одна из известных причин не могла послужить их разгадкой.

Мидас Маллиган некогда был одним из самых богатых, а следовательно, чаще всего осуждаемых людей в стране. Он ни разу не потерял ни одного из своих вложений; все, к чему прикасался Маллиган, превращалось в золото. «Это потому, что я знаю, к чему прикасаться», – говорил он. Схему его капиталовложений никто не мог уразуметь: он отказывался от считавшихся совершенно безопасными сделок и вкладывал колоссальные суммы в предприятия, за которые не взялся бы ни один банкир. Многие годы он выступал в качестве спускового крючка, посылавшего совершенно неожиданные и весьма эффектные пули промышленного успеха во все концы страны. Это он вложил средства в « Риарден Стил»в самом начале существования компании, дав тем самым Риардену возможность приобрести заброшенный сталелитейный завод в Пенсильвании. Когда кто-то из экономистов назвал его дерзким и самоуверенным игроком, Маллиган ответил ему: «Вам никогда не стать богатым по одной простой причине – вы считаете то, чем я занимаюсь, игрой».

По слухам, в общении с Мидасом Маллиганом требовалось соблюдать одно неписаное правило: если претендент на ссуду упоминал личную необходимость или вообще какие-либо личные причины, разговор на этом заканчивался, и новой возможности встретиться с мистером Маллиганом проситель уже не получал.

– А что, вполне, – ответил Мидас Маллиган, когда его спросили, может ли он представить себе человека более порочного, чем тот, чье сердце закрыто для жалости. – Лицо, использующее чью-то жалость к себе в качестве оружия.

Всю свою долгую карьеру он игнорировал любые нападки на него, кроме одного случая. По-настоящему его звали Майкл, но, когда какой-то толковый журналист-гуманитарий назвал его Мидасом, прозвище это прилипло к нему, Маллиган отправился в суд и потребовал, чтобы имя его в законном порядке заменили на Мидас. Просьбу удовлетворили.

В глазах современников он был человеком, совершившим один из смертных грехов: он гордился своим богатством.

Все, что касалось Мидаса Маллигана, Дагни знала только понаслышке… ей ни разу не довелось встретиться с ним.

Мидас Маллиган исчез семь лет назад. Однажды утром он оставил свой дом, и с тех пор никто ничего о нем не слышал. На следующий день после его исчезновения вкладчики « Банка Маллигана»в Чикаго получили уведомления с просьбой забрать свои вклады в связи с закрытием банка. Дальнейшее расследование показало, что Маллиган все спланировал заранее и в малейших деталях; его работники просто выполнили оставленные им инструкции. Страна еще не видела столь аккуратного «банкротства». Все вкладчики получили свои деньги в целости и сохранности вплоть до малейшей доли полагавшихся им процентов. Все фонды банка были по отдельности распроданы различным финансовым организациям. Когда подвели баланс, оказалось, что он сошелся до последнего пенни; остатков не было, и « Банк Маллиган»прекратил свое существование.

Разгадки поступка Маллигана, сведений о его личной судьбе и участи многомиллионного состояния найдено не было. Человек и деньги исчезли, как если бы их вовсе никогда не существовало. Никто не получал предупреждения о его решении, цепочку событий, способных послужить причиной, также выстроить не удалось. Если он намеревался отойти от дела – недоумевали люди, – то мог бы и продать его с огромной выгодой для себя, а не уничтожать. Ответа не мог найти никто. У Маллигана не было ни семьи, ни друзей. Слуги его ничего не знали: в то утро он, как обычно, ушел из дома и не вернулся назад; ничего более известно не было.

Много лет Дагни видела нечто тревожное и немыслимое в исчезновении Маллигана: ну, словно бы за одну ночь исчез один из нью-йоркских небоскребов, оставив от себя только пустырь на углу двух улиц. Человек, подобный Маллигану, с тем состоянием, которое он забрал с собой, просто не могисчезнуть без следа; небоскреб не способен затеряться, он всегда будет возвышаться над тем лесом или равниной, что избрал своим укрытием; даже если его разрушить, останется груда обломков, причем весьма приметная. Но Маллиган исчез, и за прошедшие с того дня семь лет среди массы слухов, догадок, теорий, сказок для воскресных приложений к журналам, в показаниях свидетелей, якобы видевших его в самых различных уголках Земли, не было найдено и намека на правдоподобное объяснение.

Среди вариантов подобных россказней числился один настолько нелепый, что Дагни даже чуть было в него не поверила, хотя все известное о характере Маллигана никак не стыковалось с подобной историей. Рассказывали, что в то весеннее утро, когда он исчез, последней его видела старуха-цветочница, стоявшая со своим товаром на перекрестке возле « Банка Маллигана». Она утверждала, что он остановился и купил букет первых в том году подснежников. Более счастливого лица ей не приводилось видеть; он казался юношей, ступающим на только что открывшийся перед ним огромный и необъятный жизненный простор; отметины боли и тягот, отпечатки прошедших лет, были начисто смыты с его лица, оставались только радость, юный пыл и покой. Букет он взял, как бы повинуясь внезапному порыву, при этом подмигнув старухе, словно разделяя с ней общую шутку. Он сказал ей:

– А вы знаете, как я всегда любил вот это… любил жизнь?

Она посмотрела на него с недоумением, и он пошел прочь, перебрасывая букет, словно мячик, из руки в руку – широкоплечий, стройный в своем солидном, дорогом пальто бизнесмена, а потом исчез среди прямоугольных, гладких утесов административных зданий, в окнах которых отражалось весеннее солнце…

– Мидас Маллиган был порочным сукиным сыном, на сердце которого навсегда оттиснут знак доллара, – вещал Ли Гансекер из облака едких испарений бульона. – Все мое будущее зависело от жалких пятисот тысяч долларов, что для него было просто мелочью, но, когда я попросил у него ссуду, он отказал мне по той причине, что я не могу предоставить ему гарантий. А откуда у меня могли взяться эти гарантии, если никто и никогда не давал мне шанса в крупном деле? Почему он давал деньги в долг кому угодно, но только не мне? Явная дискриминация. Он не пощадил даже мои чувства: сказал, что перечень моих прошлых неудач не позволяет доверить мне даже тележку разносчика овощей, не говоря уже о моторостроительном заводе. Каких еще неудач? В чем я виноват, если невежественные торговцы овощами отказались покупать у меня бумажные коробки? Кто дал ему право судить о моих способностях? Почему мои планы на будущее должны были зависеть от прихоти эгоистичного монополиста? Я не намеревался покорно сносить это. Я не мог забыть такое издевательство. Я подал на него в суд.

– Что-что?

– O да, – с гордостью проговорил Гансекер. – Я подал на него в суд. Не сомневаюсь, что в ваших косных восточных штатах такое может показаться странным, однако в штате Иллинойс существовал весьма гуманный и прогрессивный закон, на который я мог опереться. Должен признать, это было первое дело подобного рода, однако мне попался очень смышленый и либеральный адвокат, усмотревший для нас такую возможность. Закон касался «крайней экономической необходимости» и запрещал дискриминировать людей по любым причинам, если речь идет о средствах к существованию. Его использовали для защиты интересов поденщиков и так далее, но ведь он относился и ко мне с моими партнерами, так ведь? Ну вот, мы отправились в суд, рассказали там о своих прошлых неудачах, я процитировал слова Маллигана о том, что он не доверил бы мне и тележку разносчика овощей, и мы доказали, что у всех членов корпорации « Объединенные услуги»не было престижа, кредита, способа добыть средства к существованию, поэтому приобретение моторостроительного завода было нашим единственным шансом заработать себе на жизнь, и потому Мидас Маллиган не имел права дискриминировать нас, а посему мы считаем себя вправе требовать от него займа в соответствии с законом. O, наша правота была очевидной, однако на рассмотрении иска председательствовал судья Наррангасетт, один из тех старомодных монахов от судейской скамьи, действующих из чисто математических соображений и никогда не считающихся с чисто человеческой стороной дела. Весь процесс он просидел как мраморное изваяние, как одна из тех статуй с завязанными глазами. И в итоге приказал присяжным вынести приговор в пользу Мидаса Маллигана, добавив несколько весьма нелестных слов обо мне и моих партнерах. Но мы подали апелляцию в суд следующей инстанции, и он изменил приговор, приказав Маллигану выдать нам ссуду на наших условиях. Ему дали три месяца на исполнение постановления, однако прежде, чем срок этот истек, произошло то, чего никто не мог предвидеть, и он бесследно исчез вместе со своими деньгами. От его банка не осталось даже пенни, который можно было пустить на оплату наших законных претензий. Мы израсходовали уйму денег на детективов, пытаясь разыскать беглеца, – кто поступил бы на нашем месте иначе? – однако нам пришлось сдаться.