Текст книги "Обнажённые ритмы"

Автор книги: авторов Коллектив

сообщить о нарушении

Текущая страница: 4 (всего у книги 5 страниц)

ТРИ САМЫЕ МАЛЕНЬКИЕ ПОЭМЫ

1

Тянись, малышка-стебелёк…

Тянись, малышка-стебелёк,

тревожь земной покров,

там, под землёй, ведь тоже лес

из крохотных ростков,

и в том лесу ты – баобаб,

огромный и ветвистый,

и на ветвях твоих сидят

с блоху размером птицы…

Тянись, малышка-стебелёк

зелёненький, сквозь тьму,—

я буду ждать твоих ветвей,

чтоб в их тени уснуть,

чтоб по ночам сквозь них смотреть

на бледную луну.

2

О ветер, ты, чей лёгкий вздох…

О ветер, ты, чей лёгкий вздох

едва касается цветов,

ты – первый, нежный, робкий зов

рождающихся в муках слов:

застигнут штилем мой корабль,

уснувший парус разбуди,

крепчай, крепчай и вновь умчи

меня в страну моих стихов…

О ветер, первый, робкий зов

рождающихся в муках слов,

о ветер, ты, чей лёгкий вздох

едва касается цветов…

3

Колеблющийся свет, повисший в небе

                                                   факел…

Колеблющийся свет, повисший в небе

                                                  факел,

звезда, что отстоит от нас на сотни лет,

ты, чьё-то солнце, – жизнь

иных планет,

ты, чуть заметная в высокой,

высшей выси,

прошу тебя, на замыслы поэта

пролей, звезда, хотя бы каплю света!

Далёкая звезда,

повисший в небе факел,

колеблющийся свет…

ЗАКЛИНАНИЕ ЗМЕЙ

Майóмбе – бóмбе – майóмбе!

Майóмбе – бóмбе – майóмбе!

Майóмбе – бóмбе – майóмбе!

У змеи глаза из стекла, из стекла;

змея обвивается вокруг ствола;

глаза из стекла, она у ствола,

глаза из стекла.

Змея передвигается без ног;

змея укрывается в траве;

идёт, укрываясь в траве,

идёт без ног.

Майомбе – бомбе – майомбе!

Майомбе – бомбе – майомбе!

Майомбе – бомбе – майомбе!

Ты ударишь её топором – и умрёт

бей скорей!

Но не бей ногой – ужалит она,

но не бей ногой – убежит!

Сенсемайя, змея,

сенсемайя.

Сенсемайя, с глазами её,

сенсемайя.

Сенсемайя, с языком её,

сенсемайя.

Сенсемайя, с зубами её,

сенсемайя…

Мёртвая змея не может шипеть;

мёртвая змея не может глотать;

не может ходить,

не может бежать!

Мёртвая змея не может глядеть;

мёртвая змея не может пить,

не может дышать,

не может кусать!

Майомбе – бомбе – майомбе!

Сенсемайя, змея…

Майомбе – бомбе – майомбе!

Сенсемайя, тиха…

Майомбе – бомбе – майомбе!

Сенсемайя, змея….

Майомбе – бомбе – майомбе!

Сенсемайя, умерла!

ВАЛ

Чтоб вал неприступный построить,

возьмитесь, руки, за дело:

и чёрные руки негров,

и белые руки белых.

Устремлённый к простору и свету

от морей и до горных цепей

и от горных цепей до морей, да, да,

пусть наш вал оградит всю планету!

– Стучат!

               – Эй, кто там?

– Сирень и роза.

              – Открыть ворота!

– Стучат!

              – Эй, кто там?

– Вояка с саблей.

              – Закрыть ворота!

– Стучат!

              – Эй, кто там?

– С масличной ветвью голубь.

              – Открыть ворота!

– Стучат!

             – Эй, кто там?

– Шакал и скорпион.

            – Закрыть ворота!

Давайте ж скорее строить!

Вы, руки, беритесь за дело:

и чёрные руки негров,

и белые руки белых.

Устремлённый к простору и свету

от морей и до горных цепей

и от горных цепей до морей, да, да,

пусть наш вал оградит всю планету!

Рамон Гирао

ТАНЦОВЩИЦА РУМБЫ

У танцовщицы гуагуанкó

кожа чёрная —

глянец бонго.

В молочных пальцах

её зубов

марака смеха

поёт.

Косынка алая —

шёлк —

и белое платье —

крахмал —

проносятся

дорогами струн

в афро-кубинском ритме

        клаве,

        гитары

        и барабана.

Вперёд, Мария Антония!

Хвала господу!

По гибким рукам

танцовщицы

стекают крупные зёрна

мыльного ожерелья.

СЕКСТЕТ

1

(Гитара-трес)

Дерево – первооснова.

Слёзы. Рот. Струпа стальная.

Ни к чему, тебя терзая,

снова лад менять, и снова.

Ты настроилась, готова

к встрече с милым. Ты жар-птица,

гиацинт, что весь искрится,

цокот скачки небывалой,

ты поток кипящий, алый,

в кровь мою готовый влиться.

2

(Марака)

Ты над всеми, в вышине

чувствуешь себя как дома,

и в тебе мне всё знакомо,

всё в тебе созвучно мне.

Зёрна у тебя на дне

дались мне с такою мукой,

но зато в ладони смуглой

ты – мелодии опора…

В ритме твоего напора —

старой песни отзвук смутный.

3

(Бонго)

Не для румбы ты: румберо

за тобою не поспеть…

Ты работорговца плеть

помни. Помни изувера,

смуглокожий бонгосеро.

Зазвучит едва под градом

рук твоих особым ладом

голос кожи задубелой,

тихо повторяет белый:

– Брат, как братья, встанем рядом.

4

(Клаве)

Вторит мне труба влюблённо, 

ведь не для своей забавы

дробь выстукивает клаве.

Вдруг гитара отрешённо

умолкает и – ни стона.

Песенка гитары спета?

Нет, освобожденье это

от неистовых рыданий,

что терзают воздух, раня

розовое платье света.

5

(Контрабас)

Слава не даётся даром.

Ты по праву стал известным

и сейчас же счёл уместным

заменить чехол футляром.

Вспомни же о друге старом:

из простой дерюги скроен,

он вниманья удостоен

в доме кумбанчеро ныне.

Бляшек нет на нём в помине,

но живуч он, будь спокоен.

6

(Корнетин)

Танец клапанов, звучанье

этой раковины медной

приближают незаметно

долгожданное признанье,

славы будущей сиянье.

Ты – как рог остроконечный.

Путь тебе внимает Млечный.

Образ ветра – звуки сона,

и взлетает невесомо

в такт ему танцор беспечный.

Pexuнo Педросо

ЧЕРНОКОЖИЙ БРАТ

Мой чернокожий брат,

негр, ты – одно со мной!

Мой чернокожий брат,

ты во мне.

Говори!

Пой!

Негр, твой голос – в моём

твои страдания в нём,

кровь твоя тоже в нём,

кровь твоя алая в нём…

Мы оба расы одной!

Мой чернокожий брат,

самый сильный и самый грустный,

весь – из песен и слёз!

Ты потому поёшь,

что сельва ночная тебе дала свои ритмы

                                                    дикие.

Если ты слёзы льешь,

это значит – слезами с тобой поделились

                                        реки великие.

Мой чернокожий брат,

чёрный скорей от голода, чем от природы!

Ты был свободен,

как деревья, как птицы,

как твои реки, как твоё солнце…

И улыбался во всё лицо ты под небесами.

И стал рабом ты,

и плеть зажгла

гневом невиданным плоть твою,

но, и горючими плача слезами,

пел ты.

Мой чернокожий брат,

столько сил у тебя, что и плача поёшь ты!

Забавы ради

богач придумал игрушку новую,

и вот в Париже, и вот в Нью-Йорке,

и вот в Мадриде, и вот в Гаване

безделушки —

соломенных негров —

изготовляют на экспорт;

и находятся люди,

которые голодом платят тебе за улыбку

и муки твои и пот

превращают в торговый доход,

а ты улыбаешься и танцуешь.

Скажи, ты любил хоть раз?

О, когда любишь ты, твоё тело становится

                                                    диким!

Скажи, ты кричал хоть раз?

О, когда ты кричишь, твой голос

становится диким!

Признайся, ты жил хоть раз?

О, когда ты живёшь, твой народ называют

                                                     диким!

Всё из-за кожи твоей?

Из-за цвета кожи твоей?

В чём причина твоих несчастий?

Только в том, что тебя

по законам расовых предрассудков

эксплуатируют.

Мой чернокожий брат,

пусть твои барабаны чуть-чуть отдохнут.

А ты разгляди

и расслышь

там, среди рабского страха,

в Скоттсборо, в Скоттсборо, в Скоттсборо

тоску человека,

гнев человека,

боль и желания человека,

человека без племени.

Мой чернокожий брат,

настрой бонго на траурный лад!

Мы только чернокожие?

И всё? Мы только песни?

И всё? Мы только румба, мы похоть, мы

                                                  толпа?

И всё? Мы только гримаса и цвет,

гримаса и цвет?..

Нет, ты послушай,

погляди – и увидишь

в Скоттсборо, в Скоттсборо, в Скоттсборо,

как под одеждою чёрной кожи

люди истекают кровью.

Мой чернокожий брат,

брат скорей по тоске, чем по цвету кожи!

Негр Гаити,

негр Ямайки,

негр Нью-Йорка,

негр Гаваны,

боль, с чёрных витрин продающаяся на

                                              экспорт,

свой человеческий голос возвысь,

наполненный мятежной тоской,

и чуть-чуть приглуши барабаны!

Хосе Мануэль Поведа

КРИК ПРЕДКОВ

Панику рождает

древняя тахона,

тишину тиранит

топот исступлённый.

Пагубные чары налетают шквалом,

барабан, взрываясь, повторяет снова

в крике неумолчном, в моноритме шалом

яростное слово.

И не слово даже,

а обрывок бранный,—

древнее кощунство,

выкрик полупьяный.

Крик далеких предков – злое

наважденье,—

временем рождённый, вовремя умрет он,

месса из проклятий, хохот до икоты,

до изнеможенья.

Древняя тахона

тьму дробит с налёту

рёвом исступлённым

из десятков глоток.

Эта песня мрака, эта боль земная,

этот зов далёкий клонит нас все ниже,

треплет нас, швыряет, наземь повергая,

к тайнам древним ближе.

С бешеною страстью,

темной, непонятной, жгучей и напрасной,

гонит нас, швыряет, наземь повергая,

пьяный от злорадства,

голый вой земной,

древнее кощунство,

выкрик озорной.

Хосе Родригес Мендес

ПОЭМА О САХАРНОМ ЗАВОДЕ

1

Нас били плетью,

нас держали в страхе,

чтоб стали мы покорней

                      стреноженных коней,

покорнее волов,

чтоб жили мы покорно

и подыхали в страхе,

как на бойне скот.

А чтобы нас утешить,

нам говорили часто,

что есть на небе бог.

Но бог был так далеко,

и мы к его престолу

шагали под конвоем

карающих хлыстов.

О, как мы тосковали по кокосам

                          наших джунглей,

по чистой лозе чёток

в руках далёкой пальмы.

2

Всю жизнь, десятки лет —

пятнадцать,

тридцать,

сорок —

мы засеваем землю для других,

а дома

в наших жалких очагах,

в глазах детей,

в желудках жён

пирует, пляшет, и вопит,

и плачет

ГОЛОД.

Сегодня мы такие же рабы:

хоть нас не хлещут плетью – страх

                                         остался.

Мы надрываемся из-за подённой платы,

из-за денег,

из-за жадности пронырливых дельцов,

из-за того, что наши братья,

прошитые свинцом,

на эту землю замертво упали,

и в эту землю, мёртвые, легли.

Мы раньше пели после жатвы тростника

и голодали перед жатвой,

теперь мы знаем, что и жатва не для нас:

мы дохнем с голоду

и в пору жатвы.

Мы перед жатвой – жалкие рабы

и после жатвы – жалкие рабы!

3

Прошли века,

а мой народ, как прежде,

жуёт изглоданную жвачку нищеты.

Но хватит!

Скоро все, что нас калечит,

что страхом застилает нам глаза,

всё рухнет!

Всех идолов, придуманных нарочно,

чтобы держать нас в постоянном страхе,

мы вышвырнем

вот этими руками,

мы вырвем прочь,

как сорную траву.

Я верю:

скоро мы увидим,

как вспыхнут наши вшивые бараки,

как сдохнут все надсмотрщики на свете,—

их речи смолкнут,

и погаснут взгляды их,

разящие, как плети!

Хосе Сакариас Тальет

РУМБА

Мама, ты слышишь маримбу и бонгó?

Мабимба, мабомба, мабомба и бомбó!

Как танцует румбу чёрная Томаса!

Как танцует румбу Че Энкарнасьон!

Поворот – направо, поворот – налево,

так танцует румбу Че Энкарнасьон:

бьёт себя по пяткам, бьёт себя по ляжкам,

сил он не жалеет, танцем увлечён.

Чаки, чаки, чаки, чараки!

Чаки, чаки, чаки, чараки!

Мощно крутит телом девочка Томаса,

будто вкруг какой-то неподвижной оси

буря крутит флюгер румбе в унисон,

чтобы в бездну румбы, брошенный с размаху,

ринулся в атаку Че Энкарнасьон.

Куклой на верёвке – в судороге руки,

плечи исступлённо выгнуты назад,

трепетно сгибая аркою колени,

прямо на Томасу наступает он.

– Шаг меняй, Чечé!

Шаг меняй, Чечé!

Шаг меняй, Чечé!

Чёрная Томаса поднимает локти,

и сплетает пальцы обнажённых рук,

и кладёт на них эбеновый затылок,

и тогда партнёр, как выстрелом, сражён.

Чёрная Томаса опускает плечи,

и её бесстыдно приоткрытой грудью

ослеплён внезапно Че Энкарнасьон.

Чаки, чаки, чаки, чараки!

Чаки, чаки, чаки, чараки!

Разъярённый негр бросается на приступ,

стискивая в пальцах шёлковый платок;

он платком коснётся чёртовой Томасы,

он прорвёт напором вражеский заслон!

Но она опять бросает: «Не получишь!»

И, теряя голос в исступлённом вое,

пламенем взмывает Че Энкарнасьон.

Словно ветром сдуло чёрную Томасу,

и опять партнёр позорно побеждён,

и опять партнёр идёт за нею вслед,

и опять, услышав яростное «нет!»,

опускает руки Че Энкарнасьон.

Мама, ты слышишь маримбу и бонго?

Мабимба, мабомба, мабомба и бомбо!

Палочки вонзаются

в усталый барабан:

маки, чаки, чаки, чараки!

Струны на гитаре яростно дрожат,

и гремят мараки.

Мягко на колени падает Томаса,

и лежат покорно руки с двух сторон…

Только запах сельвы,

только запах пота,

только запах дома,

только запах дыма,

только два кокоса с двух высоких крон,

а на них рисунок, выведенный мелом:

наверху – две точки,

а внизу – тире;

и ещё два тела, брошенных на землю,

жаркое дыханье и зеркальный пот.

Палочки вонзаются

в усталый барабан:

чаки, чаки, чаки, чараки!

Струны на гитаре яростно дрожат,

и гремят мараки.

В пароксизме румбы мечутся танцоры,

и летит к чертям разбитый барабан:

пики-тики-пан! Пики-тики-пан!

Пики-тики-пан! Пики-тики-пан!

И летит на землю чёрная Томаса,

и летит на землю Че Энкарнасьон.

И на этом месте умирает румба…

Пики-тики-пан!

Пики-тики-пан! Ком-пон-тон!..

Пум!.. Пум!..

Луис Палес Матос

УВЕСЕЛЕНИЯ

Английский флаг над портом взвился:

«Открыть дома терпимости!»

За ним французский появился:

«Бродяг из баров вымести!»

Флаг янки:

«Эй, рому, негр, поближе, антильянки!»

Ром, проститутки, битые бутыли…

Так развлекаются великие державы

в моей Антилии.

АНТИЛИЯ-МУЛАТКА

Я сейчас погружаюсь, мулатка,

в море, что вокруг тебя простёрто,

в море с медленной паточной волною,

знойной бухтой и сахарным портом,

в море, на котором позолотой

утомлённые лучи уснули,

берега которого – снующий,

неумолкающий улей.

Я сейчас борозжу, мулатка,

море островов твоих зелёных.

Набираются сил в твоих изгибах,

развиваясь и свиваясь, циклоны;

и в ночи твоих глаз мой кораблик

заплутался, их тьмой заворожённый.

О моя мулатка! О, мгновенье

пробуждения на Антилах!

Взрывается буйство твоих красок

алой музыкой радости в жилах.

Ананас, табак, лимон – отовсюду

знойных запахов злые москиты

облепляют и жалят; их жужжанье

в нервах сладостной истомой разлито.

Ты, мулатка, – всё это море,

ты – земля моя родная островная,

ты – симфония плодов, чьи аккорды

ревут, твои чащобы наполняя.

Вот с грудным молоком каймито,

гуанабана в юбчонке зелёной,

ананас, плодов твоих владыка,

увенчанный гордой короной.

О мулатка, всё, чем ты богата,

всё, что в сельве твоей созрело,

предлагаешь ты мне в ясных бухтах

полированного солнцем тела.

В корабли, что сгружают туристов,

контрабандой светловолосой,

отовсюду нацелены тяжёлой

артиллерией бананы и кокосы.

Сколько раз на скакуне урагана

ты Валькирией смуглой пролетала

и неслась, вонзая шпоры молний,

с песней тропиков в зелёную Валгаллу.

Ты – свободной любви забвенье,

когда в мире лишь небо да деревья.

Буйство сил своих мои обе расы

сопрягают у тебя во чреве.

Ромовый петух, кипящий сахар,

страсти пламенная лавина,

аромат сандала и мирры

обволок твою сердцевину.

Точно в «Песне Песней», солнце смотрит

на тебя, и оттого ты смуглолица:

у тебя под языком мед и млеко,

а в зрачках у тебя бальзам струится.

Точно столп Давидов твоя шея,

о лилия долин, цветок Сарона;

твои груди – близнецы-оленята,

о Суламифь, о песня Соломона!

Куба, Санто-Доминго, Пуэрто-Рико,

край мой чувственный, нежноликий.

О горячие ромы Ямайки,

о свирепые смеси Мартиники!

Ночь Гаити, что, как настойка,

от бессонных барабанов забродила.

Доминика, Тортола, Гваделупа —

острова мои, мои Антилы.

Вы плывёте Карибским морем,

подобно зелёному флоту,

мечтая, страдая и противясь

вымиранью, циклопам и гнёту;

по ночам неслышно умирая,

вы опять воскресаете к восходу,

потому что ты, моя мулатка,

песней тропиков пророчишь свободу.

ТАНЕЦ НЕГРОВ

Калабó и бамбук,

бамбук и калабо.

Малый барабан говорит: тук-тук-тук,

а большой барабан: бом! бом!

Это солнце медное над Томбукту,

это танец негров из Фернандо-По.

Поросёнок чавкает в грязи: хрум-хрум-

                                                   хрум,

квочка раскудахталась: ко-ко-ко.

Калабо и бамбук,

бамбук и калабо.

Флейты обрушивают яростное: у…

Кожа барабана изнемогает: о…

Яростными звуками всех согнал сюда,

негритянский танец мариянда.

Негритянка, ритмами пронизанная вся,

движется враскачку, будто грязь меся.

Калабо и бамбук,

бамбук и калабо.

Малый барабан говорит: тук-тук-тук,

а большой барабан: бом! бом!

Земли, покрасневшие в адскую жару:

Конго, Мартиника, Гаити, Камерун,

пьяные Антилы, тянущие ром,

лавою покрытые острова —

их несёт стремглав

тех же ритмов гром.

Калабо и бамбук,

бамбук и калабо.

Это солнце медное над Томбукту,

Это танец негров из Фернандо-По.

Душу африканца жжёт огнем, когда

вспыхивает яростная мариянда.

Калабо и бамбук,

бамбук и калабо.

Малый барабан говорит: тук-тук-тук,

а большой барабан: бом! бом!

ЕЁ НЕГРИТЯНСКОЕ ВЕЛИЧЕСТВО

Антильской улицей раскалённой

идёт Тембандумба из Кимбамбы.—

Ритмы румбы, ритмы кандомбе и бамбулы.

Ряды чернолицых справа и слева,

а между ними идёт королева,

идёт королева румбы и самбы.

Идёт с улыбкой, идёт враскачку,

качаясь, свита её изнывает,

а барабанных громов горячка

рекою патоки застывает.

О, в пору жатвы размол желанья!

Из ритмов сок выжимая вязкий,

ворочая бёдрами-жерновами,

как кровью, потом исходит в пляске.

Антильской улицей раскалённой

идёт Тембандумба из Кимбамбы.

Цветок Тортолы, роза Уганды,

гремят для тебя барабаны бамбулы,

знойная кровь смуглотелой Антилии

бьётся в прожилках твоих висков.

Куба дает тебе сок тростников,

огненный ром предлагает Ямайка.

Гаити кричит: «Эй-эй, эй, мулатка!»

А Пуэрто-Рико: «А ну, а ну, а ну,

                                       наддай-ка!»

Мои вы, чёрных голов кокосы!

Реви ж, марака, хриплоголосо!

Антильской улицей раскалённой —

ритмы pyмбы, ритмы кандомбе и самбы —

идёт Тембандумба из Кимбамбы.

КРЕСТЬЯНКА

Ах, как скоро уехала крестьянка,

та, что в город вчера приезжала

за покупками и всполошила

всех мужчин городских своим платьем

из пронзительно цветастого ситца,

растревожила их своим смехом,

что струился, как ручей по поляне.

Ах, как скоро уехала крестьянка,

у которой глаза – луг бескрайний,

где телёнком пасется невинность,

у которой шалфеем пахнут кудри

и тело источает ароматы

свежих овощей и стойла.

И, наверно, уже домой вернулась

и в кругу семьи в час вечерний,

вызывая страх и изумленье,

рассказывает жуткие вещи

про город, в котором побывала.

Солнце домашней собачонкой

волосы ей лижет; за окошком

горы синие по горизонту

тянутся, мешаясь с облаками.

Со спокойствием Горациевым вещи,

сморенные полуденным зноем,

дремлют в своих привычных позах

под шаги минут неторопливых.

И она вся пропитана покоем

молчаливой ласковости близких,

тем наивным, простодушным тем покоем,

что впитался ароматом трав сушеных

в повседневные её заботы.

О, покой старинной площади в полдень,

солнечных часов и чулана,

кротких улочек деревенских,

где разгуливают только куры

и порою пронизывает воздух

тонкой сонливой струйкой

свистулька точильщика, который

давно уже ничего не точит.

О, покой! Моя душа в это время

не спеша бредёт по деревенским

кротким улочкам и закоулкам

в альпаргатах и простой рубахе.

ЭЛЕГИЯ О ГЕРЦОГЕ МАРМЕЛАДНОМ

Мой стройный, мой ненаглядный,

                                мой Мармеладный герцог.

Где же твои кайманы в дальнем селенье Понго?

Где голубые тени раскидистых баобабов?

Где дюжина твоих жён, пахнущих лесом и

                                                            топью?

Тебе уже не отведать молодого слоновьего мяса,

не будет искать шимпанзе в твоих волосах

                                                        насекомых,

а глазам твоим ласковым больше не

               выслеживать женственных жирафов

среди тишины саванн, раскалённых полуденным

                                                               зноем.

Навсегда миновали ночи с гривами костров во

                                                               мраке,

с вечной сопливой дробью тамбуринов, как со

                                                 стуком капель.

Погружаясь в теплую типу тех ночей, ты

                                      достиг бы пределов,

где навсегда поселился твой воинственный

                                                       прадед.

А теперь во французском камзоле, украшенном

                                                      галунами,

ты проходишь, словно придворный,

                            обсахаренный вниманьем.

Но, досадуя, твои ноги кричат из герцогских

                                                        туфель:

«Эй, Бабилонго, а ну-ка, взберись на карниз

                                                        дворца!»

Как привлекателен герцог в бархате и шелках,

плывущий с мадам Кафалé по плавным волнам

                                                        мелодий.

Но непокорные руки кричат ему из перчаток:

«Швырни-ка её, Бабилонго, на розовое канапе!»

Невдалеке от пределов, где поселился твой

                                                         прадед,

там, где царит тишина саванн, истомлённых

                                                         зноем,

скажи, почему так плачут в Понго твои

                                                    кайманы,

мой стройный, мой ненаглядный,

                         мой Мармеладный герцог.