Текст книги "Обнажённые ритмы"

Автор книги: авторов Коллектив

сообщить о нарушении

Текущая страница: 3 (всего у книги 5 страниц)

Мануэль дель Кабраль

ТРОПИК-КАМЕНОТЁС

Чёрные угрюмо колют белый камень,

солнце прилипает к лезвиям мотыг.

Спины плачут знойными капельками лака,

будто бы страданья выжимают их.

Отмывают окрики чёрную их кожу,

чтоб отлился перлами их горячий пот.

Негры разбивают горную копилку

и копают. Кто же душу их копнёт?

Вспыхнув, разлетаются солнечные струйки,

лишь кирки вонзятся в каменистый пласт;

и, едва угаснув, вспыхнут снова, словно

в камне бог взрывается, гневом распалясь.

В каждой капле пота крошечное утро

со своими неграми, солнцем и киркой.

Вспыхнувшие искры – это мысли камня,

спавшие в мозгу его тысячу веков.

И поют, работая, чёрные, как будто

камни размягчаются от их голосов;

роют, роют шахту собственных страданий,

сталь звенит уныло с песней в унисон.

Под лучами яростными нет конца работе,

сколько безразличье глыбы ни долби.

Это ночи тропиков вырубают солнце,

и его осколки светятся в пыли.

Золото земное ищут, а находят

золото небесное, что рудою дня

под киркой крошится, рассыпаясь звёздами.

То не камень белый разбивают негры,

тело бога гневного на куски дробят.

НЕГР, У КОТОРОГО НИЧЕГО НЕТ, ПРИШЁЛ В ТВОЙ ДОМ

1

Я видел, как золото ты добывал

                                        на рудниках,—

а ты без земли, мой негр.

Я видел, как ты находил алмазы чуть

                                       не с кулак,—

а ты без земли, мой негр.

Ты уголь извлекал из недр,

как тело свое по кускам,—

а ты без земли, мой негр.

Я видел сто раз, как ты в землю бросал

                                            семена,—

а ты без земли, мой негр.

И твой пот, солёный и щедрый,

в себя принимала она.

Древний твой пот,

он для земли вечно нов,

пот страданий твоих для неё животворней

воды облаков.

И всё для того, у кого

сотня галстуков, дюжина автомобилей

и кому не приходится даже ступать по

                                                   земле.

А ты… Лишь когда сам ты станешь землёй,

станет твоей земля.

2

Есть между тем такое, что в тебе

                                     проглядели, – это

твои босые ножищи, тяжёлые твои рассветы.

Небо вертится, плавясь за твоею спиной,

растекаясь болью между лопаток,

небо, то чистое, как работа,

то сумрачное, как заработок.

Я никогда не видал тебя спящим —

твои босые ноги

не дают тебе спать.

Десять сентаво за день работы;

кроткий, как глина,

я так понимаю тебя!

Эти монетки попали к тебе настолько

                                                чистыми,

и руки, добывшие их, настолько чисты,

что в твоём доме

ничего и не может быть, кроме

грязных лохмотьев,

грязной постели,

грязи на теле;

но как ты чист в удивительном слове

«Человек».

3

Ты грустный негр,

до того ты грустный,

что в ином твоём взгляде я нахожу целый мир.

И живешь ты так близко от человека, в котором

                                                    нет человека,

что твоя улыбка мне будет водой,

в ней я стану отстирывать жизнь —

ведь больше не в чем её отстирать.

Я хотел бы тебя достичь, но всегда тебя

                                                   достигаю

вот так, как река достигает моря…

Иногда из твоих глаз

выплёскиваются, набегая,

два океана печали,

которым в твоих берегах, видно, не уместиться.

Любая твоя вещица на тебя нагоняет тоску,

любая твоя вещица, например, твоё зеркало.

Можно потрогать твоё молчанье,

и можно потрогать каждое твоё слово,

и можно потрогать твоё беспокойство,

и можно потрогать твоё терпенье.

А слёзы твои? Разве падают слёзы твои, как

                                                  дождинки?

Не падают наземь слова.

4

Негр безгневный,

ты не нужен,

ты как небо

в луже.

Только вдруг

твоя мятежная улыбка

вырастает над тоской бессильной,

как отважный ирис

над трясиной.

Всё равно,

податливый, как глина,

как бы ни был ты смирен и тих,

чудится самой земли мне голос,

если вижу боль в глазах твоих.

МУЛАТКА ТРОПИКОВ

Порой

дробится румба под твоей ногой

и еле-еле

выносят ноги вечное похмелье.

Дохнешь слегка —

и вспыхнут ветра синие шелка.

Наверно, ты из глины бешеной

на солнце обжигающем замешана.

Мулатка, помесь ночи с полднем, пью

в душистом кофе с молоком

воображаемую плоть твою.

Твоей улыбки нож отточен так —

хоть убивай им, хоть кроши табак.

Пройдёшь —

и взгляды целой улицы крадёшь.

Как на волнах, качается гамак,

над ним гортанный смех твоих марак.

Вдруг словно бы зарёй багряной

зардеется утроба барабана,

и, пьяной бурей ног своих влекома,

ты громкие с него срываешь громы.

Индейский перец – кожа, мёд – душа,

следы твоих укусов мучат сладко.

Не знаю, ты дурна иль хороша,

но ты сидишь во мне, как лихорадка.

АККОРДЕОН

Когда в руках ты зажат,

все тайны сердца расскажешь;

и негры белы среди

твоих неземных пейзажей.

Я не гляжу, как скользят

пальцы твоею гладью;

ах, она так широка,

что вижу её, не глядя.

В просторах клавиатуры

простор твой не умещается.

Негр сожмёт тебя так,

как сердце негра сжимается.

А чрево твоё – муки негра

в нём похоронены, что ли?

Лишь человек порой

корчится так от боли.

Тело твоё из металла

и древесины просушенной,

когда молчишь; но оно,

оно из плоти, когда тебя я слушаю.

Звуками душу из негра

ты вырываешь, наверно,

вздохнёшь – и отнимешь душу

у негра.

Крики твои – словно дыры,

муками выжженные;

и сквозь отверстия эти

я души негров вижу.

Схожи они с богом ночи,

когда сквозь звёздное сито

он смотрит на землю,

чтобы не позабыть её.

ОБНАЖЁННАЯ НЕГРИТЯНКА С БЕЛЬЁМ

Подолгу поёт цикада

летом в прохладе ветвистой.

Тебя же заметив, и вовсе не сможет

остановиться.

Гонят зарю петухи

и кличут ночь, надрываясь,

чтобы не солнцем, а взглядом твоим

наливалась

плодовая завязь.

Сумрак лица твоего

две птицы чёрными чертят крылами.

Ах, твой язык, твой язык —

изжалит сердце его

влажное пламя.

Видишь в повозке негра

на склоне горы?

Песню его выше склона забрасывает

ветра порыв.

Путь в двадцать пять километров

на двадцать станет короче,

лишь он метнет твоё имя

в небо, ждущее ночи.

Так полыхнёт нагота твоя

под взглядом парня смелым,

что можно сигару зажечь

о твоё тело.

Вот и поёт без умолку цикада-

трещотка;

уголь твой не зажжён,

а жжёт как!

Кто знает, зачем поток

тянется к руслам рек?

Не прячь себя: поглядит —

и твой навек.

Хорхе Артель

Я – НЕГР

Я негр от века. Наши раны

и муки расы я пою;

я изливаю скорбь свою

щемящей дробью барабана

и криком ярости в бою.

В обрядах предков,

в ритмах странных

я душу песне отдаю.

Но боль безбрежную мою

туристам белым

на экспорт я не продаю…

ИДЁТ КРАСАВИЦА КАТАНА

По узкой улице Колодца,

по улице крутой,

идёт красавица Катана

за свежею водой.

А на красавицу Катану

завистливо глядят

все негритянки, все мулатки,

все белые подряд.

Да кто бы мог не заглядеться

на свет в её глазах,

на тела тонкую тростинку,

на этот лёгкий шаг.

Когда она идёт к колодцу,

чтобы набрать воды,

вся стать её, как голос флейты,

как чистый свет звезды.

Все франты с улицы Колодца

с неё не сводят глаз,

все франты с улицы Колодца

кричат, разгорячась:

– Ты посмотри, какие ножки!

– И я хочу взглянуть!

– Смотри, как шлепают чанклеты!

– Смотри, какая грудь!

– Смотри, как юбка обнимает

коленки на ходу!

– Эй, негритянка! Где тут церковь?

С тобой венчаться я иду!

– А я и вовсе занемог:

у ног твоих разбилось сердце,

как глиняный горшок!

Идёт красавица Катана

по улице Колодца,

и звонко-звонко, как бубенчик,

над франтами смеётся.

Эмилио Бальягас

ЭЛЕГИЯ О МАРИИ БЕЛЕН ЧАКОН

Мария Белен, Мария Белен, Мария Белен,

Мария Белен Чакон, Мария Белен Чакон,

гибкостью восторгались твоей

и Камагуэй, и Сантьяго, и Сантьяго

                                            и Камагуэй.

В небе веселой румбы

больше не вспыхнут дружно

созвездья твоих движений.

Какие клыки изуродовали лёгкое твоё?

Мария Белен Чакон, Мария Белен Чакон…

Какие клыки изуродовали лёгкое твоё?

Нет, не клыки это были,

не клыки и не когти даже:

прожжено утюгом рассвета лёгкое твоё.

В то же самое утро

вещи сложили в корзину, твою красоту —

                                                   туда же,

и лёгкое твоё.

Пусть больше никто не танцует!

Скажите негру Андресу, чтобы оставил

                                                    Андрес

в покое гитару-трес.

И пусть на мараках больше не играют

                                                 метисы:

в их игре никакого теперь уже смысла нет.

Поцелуем скрещение клаве!

(Упаси нас, пречистая дева, от всяческих

                                                       бед!)

Не отразятся больше

мои желания в круглых зеркалах твоих

                                                   бёдер.

Созвездья твоих движений

больше не озарят небо сплошного веселья.

Мария Белен Чакон, Мария Белен Чакон,

Мария Белен, Мария Белен,

гибкостью восторгались твоей

и Камагуэй, и Сантьяго,

и Сантьяго, и Камагуэй…

НЕГРИТЯНСКАЯ КОЛЫБЕЛЬНАЯ

Спи, мой негритёнок,

спи, усни, сыночек,

милый мой чертёнок,

лакомый кусочек.

Баю, баю, баю,

баю, несмышлёныш,

сладкий мой губастик,

милый мой детёныш.

Спи, усни, любимый.

Вырастешь большой —

и боксёром станешь,

негритёнок мой.

Мой чибирикоки,

чибирококо…

Хочешь ломтик дыни?

Спи, глаза закрой.

Если не желаешь,

милый, спать совсем ты,

я открою двери

дурачку Висенте.

Тех, кто спать не хочет

и к тому же плачет,

в свой мешок Висенте

в наказанье прячет.

Спи, а то лиана

глупого задушит.

Спи. За дверью звери

навострили уши.

Спи, мой ненаглядный,

набирайся сил,

чтоб непобедимым

ты боксёром был.

Мой чибирикоки,

чибирикокито,

мой боксёр, пока что

я твоя защита.

Рядышком сижу я,

баю, баю, баю,

от тебя москитов

от-го-ня-ю,

чтобы не мешали

спать тебе они.

Спи, мой негритёнок,

спи, малыш, усни.

ПРАЧКА И НЕГРИТЁНОК

Только что его купала —

и опять купать пора!

Если будешь землю лопать,

знай, тебе несдобровать!

Нужно кран подъёмный, что ли,

вызывать?

Без него Томá Хасинто

от земли не оторвать.

Господи,

за меня

снёс бы кто-нибудь бельё!

Ну а я займусь паршивцем:

пусть попробует не встать!

Так и знай, Томá,

не переупрямишь мать!

Слава богу, на меня

поглядеть он соизволил!

Что за озорной мальчишка!

От земли его не видно,

а уже такой капризный!

Не на что купить еду,

ну а он одно заладил:

«На машине покатай!»

Нет, Томá Хасинто!

Нет, не Паула я буду,

коль тебя не подыму я,

а не то, смотри, ботинком

я тебя отколошмачу!

Господи,

за меня

снес бы кто-нибудь бельё!

Я б давно уже на месте,

если бы не сын, была…

Делать нечего:

придётся

угостить пинком осла.

ТАНЕЦ БУМАЖНОГО ЗМЕЯ

Бечёвку приладь за спиною

и спереди к поясу.

В румбе

сейчас у меня взлетишь ты,

красотка, ничуть не вру я.

Шаль развяжи

и покажи

танец бумажного змея.

Дождись терпеливо

порыва

горячего ветра хмельного

и взвейся в небо, мулатка.

Смело

плыви в румбе

шелковой и тростниковой.

Снижайся и – в небо снова.

Осторожней на поворотах!

Не трусь, возьми себя в руки!

Змей, набирай высоту!

Выше, смелей, мулатка,—

ведь музыка рвёт и мечет!

Лети, ни о чём не думай,

бечёвка не вся ещё вышла.

Чем больше веселого шума,

тем ты взлетаешь выше.

Ловко!

Ещё повыше!

Бечёвка б не подвела…

По кругу

лети,

по кругу!

Если лопнет бечёвка,

плохи твои дела!

Похоже, тебя качает?

Не хватает противовеса.

Ослабь на минутку бечёвку —

на землю тогда не рухнешь.

Расстегни своё белое платье,

плывя сиреною в румбе…

Тебя все ещё качает?

Так это – ромовый ветер.

Ты падаешь…

В чём же дело?

Да ты, никак, захмелела.

Пока не унёс тебя ветер,

заставлю тебя приземлиться. Сматываю бечёвку…

(Наматывай музыку, парень,

на скрещение клаве!)

Спускайся,

бумажный змей.

Устал, мулаточка, ждать я…

Падай в мои объятья!

Николас Гильен

ЛИТТЛ-РОК

Роняет слёзы музыка блюза

в это ясное утро.

Плачет блюз под свистящим бичом

белого Юга. И дети,

чёрные дети,

под конвоем учителей

в школу страха идут…

Их по классам разводят,

обучать их будет Джим Кроу,

дети Линча сидеть будут рядом,

и на партах, на каждой парте,

перед каждым чёрным ребёнком

изойдёт чернильница кровью,

карандаш костром запылает.

Вот он – Юг. В вечном свисте бича.

Юг зловещим пятном гангрены

разлился под жестоким небом,

пусть чёрные дети не ходят

в школу, где учатся белые.

Пусть тихонько сидят себе дома,

пусть-ка лучше (так будет лучше)

перестанут стучаться в двери,

перестанут по улицам шляться,

перестанут девочек белых

провожать восхищённым взглядом

(а то ведь недолго до пули).

Им останется – yes,

низко кланяться – yes,

на колени – yes,—

становиться.

В нашем мире – yes,

равноправны все,—

разглагольствуют представители

президента. А в это время

маленький беленький мячик,

шаловливый беленький мячик,

президентский (от гольфа) катится,

словно крошечная планета,

по траве зелёной и чистой,

сочной, девственной, шелковистой

катится мячик – yes.

А теперь,

господа и дамы,

юноши, девушки, дети,

старики с бородами и лысые,

негры, мулаты, индейцы,

подумайте, что станет с вами,

что станет со всеми на свете,

если весь мир станет Югом,

под свистящим бичом застонет,

обольется кровавым потом,

станет Литтлом и станет Роком

и зловещим пятном гангрены

разольётся под общим небом…

Задумайтесь на мгновенье,

представьте себе всё это.

ГОЛОД ИДЁТ ПО КВАРТАЛАМ…

Голод идёт по кварталам,

шарит по жёлтым лицам

и по телам исхудалым,

на скамейки бульваров садится,

жмётся к домам обветшалым…

Светит ли солнце или луна —

голод неистов в своём движенье,

от него пьянеют, как от вина:

мутит, и в глазах темно,

но это губительное опьяненье —

на отраву похоже вино.

Голод гложет вест-индский «рай» —

Антильские острова…

Здесь по ночам проститутки царят,

бары кишат матроснёй,

со всех морей пираты спешат

сюда, как к себе домой.

Здесь в притонах торгуют морфином,

кокаином и героином.

В кабаках от хандры и привычной боли

шампанское хлещут под вопли джаза —

люди верят в могущество алкоголя,

как верят в рассвет средь ночного мрака,

как верят в новое средство от рака,

хоть вся душа уже в метастазах.

Грядущее жаждут они постичь,

из недр его вырвать секрет —

на вечный вопрос найти ответ:

«Во имя чего жить?»

Толстосумам во фраках модных

голод колет глаза:

спровадить бы всех попрошаек голодных

подальше, пинком в зад.

Власть ненасытная и слепая

держит лапу на спуске курка,

покричит и под дулом пасынок «рая»,

что чёрств его хлеб и похлёбка жидка.

МЫ ПРИШЛИ

Вот мы уже здесь!

Речь, как влага лесная, струится из наших губ,

жаркое солнце проснулось

в крови наших вен.

Не дрогнет весло

в сильной руке!

Пышные пальмы качаются в глубине наших

                                                             глаз,

наш крик, словно капля жидкого золота, чист.

Наша нога,

широка и крепка,

ступает в пыли забытых дорог,

узких для сомкнутых наших рядов.

Мы знаем, где рождаются воды реки,

мы любим реку за то, что она понесла наши

                                  челны под красные небеса.

Наша песня —

словно мускул под тонкой кожей души,

наша песня проста.

Утром несём мы с собою дым,

ночью несём мы с собой огонь

и нож, словно острый осколок луны,—

хорошо вонзить его в тело врага.

Мы несем с собой кайманов в вязкой грязи

и лук, который заряжен надеждами вместо

                                                             стрел,

поясом тропика стянуты наши тела.

Мы хотим

врезать в профиль Америки наши черты.

Эй, товарищи, мы уже здесь!

Город зовёт нас своими дворцами,

тонкими, словно соты лесных пчёл;

улицы высохли, как сохнут реки, когда в горах

                                        не было долго дождя,

смотрят на пас дома боязливыми стёклами

                                                                окон.

Старые люди дадут нам мёда и молока,

зелёными листьями украсят нашу главу.

Эй, товарищи, мы уже здесь!

Здесь, под солнцем,

в каплях пота на нашей груди отразятся лица

                                            сражённых врагов,

и ночью, пока сияют звезды над пламенем

                                                 наших стрел,

пронесётся утренний смех наш и разбудит

                                               реку и птиц.

БАЛЛАДА О ДВУХ ПРЕДКАХ

Меня везде сопровождают

две тени предков. Я один их вижу…

У копья наконечник из кости,

из кожи и дерева барабан:

Это предок мой – негр, великан,

пришёл ко мне в гости.

Кружевной воротник на могучей шее,

на теле серая броня:

это предок мой, европеец,

навестил сегодня меня.

Ноги голые, торс из гранита:

это предок мой, негр, а глаз огни,

зрачки из стекла сталактита,

белый предок мой, от тебя они!

Меня везде сопровождают

две тени предков. Я один их вижу…

Африка влажных дебрей, туманов!

Гулок огромного гонга рёв, чёрен вождь…

                                      – Я умираю!

(Чёрный предок промолвил мне.)

Воды смуглые от кайманов,

зелень утра кокосовых рощ…

                                    – Как устал я!

(Белый предок промолвил мне.)

Паруса, ваш ветер горек!

Бриг весь в золоте, как в огне…

                                   – Я умираю!

(Чёрный предок промолвил мне,)

Ветра всплеск…

Берег с девственной шеей, море…

Кем обманут ваш древний блеск?

                                 – Как устал я!

(Белый предок промолвил мне.)

О чистое солнце! Как жарко пылает

в плену у тропиков твой чекан!

О луна! Как твой диск сияет

над сном бесчисленных обезьян!

Повсюду корабли и корабли!

Повсюду негры, сколько негров!

Как блещет сахарный тростник,

как жалит бич рабовладельца!

О камень слёз, о камень крови,

полуоткрытых глаз и вен,

пустой рассвет бесплодных дней,

и сумрак сахарных плантаций,

и чей-то громкий, сильный голос,

на части разрывающий молчанье…

Повсюду корабли и корабли,

повсюду негры!

Меня везде сопровождают

две тени предков. Я один их вижу…

Дон Федерико… он ко мне взывает,

а дед Факундо… тот молчит,

и оба грезят этой ночью,

и всё идут, идут куда-то.

Я их соединяю.

                        Федерико!

Факундо! Вижу, обнялись,

вздыхают оба. Оба к небу

уходят сильной головой.

Они равны по росту оба

здесь, под высоким звёздным небом;

они равны по росту оба,

в них чёрная и белая тоска!

Они равны по росту оба,

кричат, вздыхают, плачут и поют,

вздыхают, и поют, и плачут,

и плачут, и поют,

поют!

МОЯ ДЕВЧОНКА

Хороша моя девчонка,

и, как я, она черна;

на других не променяю,

мне другая не нужна.

Шьёт она, стирает, гладит,

но что главное, конечно,—

как готовит!..

Ну, а если пригласить

потанцевать,

закусить,

без меня – никуда,

никогда!

Говорит она: «Твоя

негритянка от тебя

не уйдёт ни в жизнь!

Только крепко за меня держись!»

КИРИНО

Здесь Кирино

с гитарой своей!

Бойкий ритм отбивает пятка,

рот в улыбке да взлёт бровей.

С ним мулатка,

а мулатка до сладкого падка.

Здесь Кирино

с гитарой своей!

Нет теплей для любви местечка.

Чтоб получше приветить гостей,

мамаша Вальдес ворожит над печкой.

Здесь Кирино

с гитарой своей!

ДОСТАНЬ ДЕНЬЖОНОК…

Достань деньжонок,

достань деньжонок,

или с тобой не пойду, и всё.

На порцию риса с галетой,

и всё.

Я знаю, по-всякому может быть,

но, старина, ведь нужно же есть.

Достань деньжонок,

достань деньжонок

или не лезь.

Потом ведь, скажешь, что я такая,

что не умею с людьми.

Но любовь на пустой желудок…

Пойми.

Сам-то в новых ботинках, приятель…

Пойми.

И часы у тебя, мулатик…

Пойми.

Ведь мы же с тобой поладим…

Пойми.

ПОХИЩЕНИЕ ЖЕНЫ АНТОНИО

Хочу тебя выпить залпом,

залпом, как крепкий ром,

хочу тебя выпить в танце

шальном!

Гибкая, страстью палимая,

песни моей зерно!

Шаль словно пена на смуглой,

в поединке с бешеной румбой,

а если Антонио злится,

пусть уходит отсюда прочь:

всё равно жена его будет

танцевать со мною всю ночь!

Развяжи себя, Габриэла,

распутай

тугие путы,

чтоб сердце в груди

захотело

биться

белою птицей,

танец скорей начни ты,

танца ритм,

в ушах звучит он!

Не уйдёшь ты отсюда, мулатка,

не уйдёшь ты домой обратно,

здесь твои бедра выжмут

сладкий, как сахар, пот.

Звучит он, ритм, звучит он,

звучит он, звучит он, ритм,

ритм, звучит он, звучит он,

звон!

Очей твоих чёрных зёрна

дадут обильные всходы,

и, если вернётся Антонио,

не спросит он в шутку даже,

зачем ты танцуешь так…

Мулатка со смуглой кожей,

никто ничего не скажет

или, сбитый ударом, ляжет

и, шатаясь, уйдёт вот так,

сам Антонио слова не скажет

иль, шатаясь, уйдёт вот так,

даже самый упрямый не скажет

иль, шатаясь, уйдёт вот так…

Звучит он, звучит он, ритм,

звучит он, звучит он, звон…

Гибкая, страстью палимая,

песни моей зерно!

У ГРОБА МОНТЕРО

Умел зажигать ты зори

огнём своей буйной гитары,

игрой тростникового сока

в твоём теле живом и гибком,

под луною бледной и мёртвой!

И была твоя песня сочной,

смуглой, точно спелая слива.

Ты, что пил, никогда не пьянея,

и был прозван «Лужёной глоткой»,

в море рома без якоря судно

и наездник искусный в танце,—

что же будешь ты делать с ночью,

ведь над ней ты больше не властен,

и откуда вольёшь в свои жилы

крови той, что тебе не хватает,

той, что вытекло много из раны,

нанесённой ударом кинжала?

Ты сегодня убит в таверне,

друг мой Монтеро!

В твоём доме тебя ожидали,

но тебя принесли туда мёртвым,

говорят, была пьяная ссора,

но тебя принесли уже мёртвым,

говорят, он был твоим другом,

но тебя принесли уже мёртвым,

сталь кинжала едва блеснула,

но тебя принесли уже мёртвым…

Вот чем кончилась пьяная драка,

Бальдомеро, плясун, забияка!

У гроба две свечки горят,

слабым светом мрак разгоняя,

для кончины твоей бесславной

даже этих свечей хватает.

Но горит на тебе, пламенея,

рубашка красного цвета,

твои кудри огнем полыхают,

твои песни свечами тают,

для тебя не жалея света…

Ты сегодня убит в таверне,

друг мой Монтеро!

Луна показалась сегодня

как раз над моим окошком,

вдруг упала она на землю

и осталась лежать на дороге.

Мальчишки её подобрали,

чтоб лицо ей отмыть от пыли,

а я взял её тихо ночью

и тебе положил в изголовье.