Текст книги "Человек после общества. Антология французского анархо-индивидуализма начала XX века"

Автор книги: авторов Коллектив

Жорж Палант (1862-1925)
Анархизм и индивидуализм

Термины «анархизм» и «индивидуализм» зачастую используются взаимозаменяемо. Иногда значительно отличающиеся друг от друга мыслители наугад обозначаются то как «анархисты», то как «индивидуалисты». В связи с этим мы можем, хотя и довольно безосновательно, говорить об анархизме или индивидуализме Штирнера, об анархизме или индивидуализме Ницше, об анархизме или индивидуализме Барреса и так далее2525
  По правде говоря, социальная философия Штирнера, Ницше и Барреса (в таких его произведениях, как «Свободный человек» и «Враг законов») заслуживают, как мы это увидим после проведения определенных различий, того, чтобы именоваться скорее «индивидуализмом», чем «анархизмом» (прим. автора).


[Закрыть], В иных случаях, однако, отождествление этих двух понятий и вовсе не представляется возможным. Мы, например, можем говорить об анархизме Прудона, марксистском анархизме или синдикалистском анархизме. Но мы в любом случае не смогли бы говорить о прудоновском, марксистском или синдикалистском индивидуализме. Или же, например, мы можем говорить о христианском или толстовском анархизме, но не о христианском или толстовском индивидуализме.

В других случаях эти два термина были слиты воедино, образовав тем самым понятие «анархического индивидуализма». Этим наименованием Виктор Баш обозначает социальную философию, отличную от анархизма в его узком понимании, выдающимися представителями которой, по его мнению, являются Гете, Байрон, Гумбольдт, Шлейермахер, Карлейль, Эмерсон, Кьеркегор, Ренан, Ибсен, Штирнер и Ницше2626
  Смотрите работу Виктора Баша «L’individualisme anarchiste, Max Stirner» (фр. «Анархический индивидуализм. Макс Штирнер») (прим. автора).


[Закрыть]. Саму суть этой философии можно представить как культ сильных личностей и апофеоз гениальности. Тем не менее для нас кажется весьма спорным то, что понятие «индивидуалистического анархизма» может быть использовано для обозначения подобной философии, и это неспроста. Понятие «анархист» – в этимологическом смысле – можно с натяжкой применить к таким мыслителям, как Гете, Карлейль или же Ницше, в чьих философских воззрениях, наоборот, преобладают идеи иерархической организации и гармоничного расположения ценностей в определенной системе стратификации. С другой стороны, и эпитет «индивидуалистический» тоже нельзя справедливо применить ко всем вышеупомянутым мыслителям. Если, например, применение этого эпитета уместно относительно эгоистического, нигилистического и антиидеалистического философского бунта Штирнера, то применение его к гегельянской, оптимистической и идеалистической философии Карлейля, в которой идея явно подчиняет себе индивидуальность, уже довольно затруднительно.

Следовательно, существует определенная путаница в употреблении терминов «анархизм» и «индивидуализм», а также между системами идей и отношений, которые ими обозначаются. Поэтому я бы хотел попытаться уточнить в этом эссе понятие индивидуализма и определить его психологический и социологический аспект, проведя границы с анархизмом2727
  В своей книге «Борьба за личность» я попытался заступиться за определённый вид индивидуализма, который многие критики моего произведения прозвали «интеллектуальным анархизмом». Подобное отнюдь не удивило меня. Тем не менее, я считаю, что с целью сохранения ясности в моих мыслях эти два термина («индивидуализм» и «анархизм») должны восприниматься отдельно от друг друга (прим. автора).


[Закрыть].

~

Давайте же начнем с четкого различия между ними, заключающегося в том, что одно является социальной идеологией, а другое – простым интеллектуальным или чувственным миросозерцанием. Вот здесь, как мне кажется, и начинаются расхождения между анархизмом и индивидуализмом. Анархизм, каким бы образом его суть ни была сформулирована, является, в сущности, социальной идеологией – социально-политическим и экономическим учением, ставящим своей целью реализацию определенного идеала. Даже кажущееся явным отсутствие конкретного идеала социального строя в анархизме Бакунина оказывается, при более тщательном анализе, еще одной специфической формой такого идеала. В противоположность анархизму, индивидуализм является, скорее, определенным состоянием души, ощущением жизни или интеллектуальным и чувственным восприятием личности окружающей социальной среды.

Я осведомлен о том, что современная социологическая наука представляет определенный индивидуализм, который мы зовем «правовым индивидуализмом». Этот индивидуализм наделяет личностей определенной функциональной идентичностью, благодаря которой логически вытекает их равенство перед законом. В этом индивидуализме есть хорошо прописанные юридическая и политическая системы правил, но нет места простому миросозерцанию. Тем не менее эта доктрина не имеет ничего общего с индивидуализмом, кроме имени. На самом деле она акцентирует внимание исключительно на том, что есть между людьми общего, полностью игнорируя то, что есть между ними отличного, уникального и в целом того, что делает их индивидуальными. К тому же она рассматривает своеобразие людей в качестве источника беспорядка и зла. Следовательно, эта доктрина является, скорее, формой гуманизма или социализма, нежели подлинного индивидуализма.

Чем же тогда является индивидуализм? Будучи понятым в своих субъективных и психологических аспектах, которые я объясню позже, индивидуализм – это дух антисоциального бунта. Для личности этот бунт, проистекающий из повседневного существования в обществе, является ощущением собственной, до определенной степени мучительной угнетенности. В то же время этот бунт есть желание личности восстать против детерминизма окружающей среды с целью освободиться от него.

Этот факт конфронтации между личностью и ее социальной средой невозможно отрицать. С точки зрения социологии, очевидно, что общество является чем-то большим, чем просто совокупностью отдельных единиц. По мере консолидации этих единиц на основании их общности, они постепенно начинают вытеснять все то, что не вписывается в эту общность. Определенный внешний социальный порядок, довлеющий над личностью, навязывает себя ей, заставляя принять общие стандарты. Этот порядок воплощается в правилах, обычаях, нормах поведения, законах и в тотальной социальной организации, которые непрерывно воздействуют на личность. С другой стороны, в каждой личности (безусловно, в зависимости от конкретных особенностей определенной личности) различия в чувствительности, интеллекте и силе воли возникают, а затем используются ею для сопротивления угнетению, неизбежно исходящему от социальной жизни.

В связи с этим в личности пробуждаются естественные склонности к независимости, самообладанию и силе, ищущие для себя место процветания и рассматривающие социальные нормы как множество препятствий. Все те социологи и моралисты, которые говорят от имени общества, могут прозвать такие проявления «бродяжническими», неуместными, иррациональными и опасными, если уж им так угодно, но от этого они никуда не исчезнут. Для общества бесполезно пытаться жестоко и лицемерно подавить личность, досадить или уничтожить независимого бунтовщика; напрасно обществу также пытаться убедить многочисленными устами моралистов личность в ее слабости и ничтожности, потому что чувство собственного «Я», которое так презирает общество, все равно остается несокрушимым в душах некоторых личностей и победоносно пробуждает там бунт.

~

В эволюции духа индивидуалиста можно выделить две стадии. Во время первой стадии личность узнает о социальном детерминизме, который обременяет ее. Она также приобретает понимание того, что сама является довлеющей силой в этом детерминирующем порядке. Очень слабой силой, если нам так угодно, но все же той, которая, и сущности, способна, несмотря ни на что, сражаться и, возможно, даже победить. В любом случае, личность отказывается повиноваться обществу, не попытавшись сопротивляться ему. И начинает она свою борьбу, рассчитывая только на свою силу, умение совладать с собой в разных ситуациях и, особенно если ее прижали, на уверенность в своих действиях. Такова история великих и амбициозных людей – беспощадных и стремящихся к могуществу. Такой архетип нашел свое литературное воплощение в герое по имени Жюльен Сорель из романа Стендаля «Красное и черное». В реальном мире мы можем наблюдать воплощение этого архетипа – с разной степенью энергичности, самоуверенности и успешности – в деятельности таких личностей, как кардинал де Рец, Наполеон и Бенжамен Констан.

Не важно, какие качества использует личность в борьбе за независимость и могущество, ведь так или иначе она довольно редко выходит победителем из этой неравной схватки. Общество слишком сильно – оно окутывает нас предельно сковывающей паутиной обязательств, которой невозможно сопротивляться на протяжении долгого времени. Романтические повествования о героических сражениях между сильной личностью и обществом не обходятся без лейтмотива разочарования и отчаяния. Всякая такая борьба неизбежно заканчивается признанием личности своего поражения. Как говорил Виньи: «Бог – я верю в это – швырнул землю прямо в гущу воздуха, и точно так же швырнул он человека прямо в гущу судьбы. Судьба обволакивает человека и увлекает к цели, вечно от него сокрытой. Чернь дает себя увлечь, сильные характеры борются. Лишь немногие сражались всю жизнь, едва эти пловцы отдавались на волю течения, они тонули. Так, Бонапарт ослабел в России, заболел и прекратил борьбу; судьба его поглотила. Катон оставался ее хозяином до конца»2828
  Речь идёт о романе «Сладострастие», который был написан Шарлем Огюстеном де Сент-Бёвом. Под «романтическим проклятием мадам де Куан» Палант, видимо, подразумевает страстную и роковую любовь к ней со стороны юноши по имени Амори, который восхищался, а потом был разочарован ею, из-за чего впоследствии ему пришлось обратиться к Богу за «спасением».


[Закрыть]. Это чувство бессильного бунта против социальных условий, в которые личность была заброшена судьбой, откровенно отдает чем-то вроде романтического проклятия мадам де Куан2929
  Альфред де Виньи, Дневник поэта. Письма последней любви. СПб., 2004. С. 9.


[Закрыть]. От воли де Комора же разит апатией поверженного человека, а сыны короля в романе Гобино «Плеяды» провозглашают войну обществу, но при этом тут же сдаются, как только ощущают, что враг слишком силен, и это, в свою очередь, пугает их перспективой быть сокрушенными бездумной волей толпы. И вновь Виньи: «Увы! демократия, поборница равенства, это ты – пустыня, ты все поглотила и обесцветила краски под грудами своих крохотных песчинок. Твоя однообразная гладь все поглотила и стерла с лица земли. Вечно долина и холм движутся по пустыне, но нет-нет и появится какой-нибудь храбрец. Смерчем вздымается он и десять шагов делает навстречу солнцу, потом рассыпается прахом, и больше вдали не видно ничего, кроме зловещей песчаной глади»3030
  Там же. С. 380.


[Закрыть].

Бенжамен Констан писал о тираническом всевластии общества над личностью, как в плане поведения, так и в плане чувств: «Чувство, даже самое страстное, не может бороться против установленного порядка. Общество слишком сильно, оно возникает все в новых формах, оно примешивает слишком много горечи к неосвященной им любви»3131
  Р. Шатобриан, Б. Констан. «История молодого человека XIX века». М., 1932. С. 77-144.


[Закрыть].

~

У сильных личностей возникает чувство безнадежной несоразмерности между их стремлениями и их судьбой. Будучи скованными между двумя противоположными судьбами, они мучаются от бессилия и раздражения. Утверждения, доказывающие это, мы находим у Виньи: «По сути дела, на свете есть лишь два типа людей: те, кому все дано от рождения, и те, кто всего достигает сам. Мне, по рождению относящемуся к первому из этих двух типов, пришлось жить так, словно я принадлежал ко второму, и ощущение судьбы, которая не должна была стать моею, неизменно вызывало во мне внутреннее несогласие»3232
  Альфред де Виньи. Указ. соч. С. 296.


[Закрыть].

У таких людей, как, например, Генрих Гейне, мы можем наблюдать такую же картину мучительной неспособности к адаптации – этот номадизм и безродность возвышенной личности, раздираемой среди существующего социального порядка, противоборствующих идеалов и партий и отказывающейся полностью связать себя с чем-либо из вышеперечисленного. Как писал Гейне в 1848-м году: «Что за мир преследует и досаждает мне сегодня – он абсолютно стал чужд моему сердцу. Я преклоняюсь перед судьбой, так как слишком слаб, чтобы противостоять ей».

Помимо хорошо известных личностей, которые выражают высокопарно свой бунт в литературе, есть и те, кто более прозаичны. Такими прозаичными бунтарями оказываются личности, которые неспособны на единоличную конфронтацию с подавляющим их обществом и которые, в связи с этим, объединяются с теми, кто так же, как и они, чувствует себя угнетенными. Такие бунтари объединяются в небольшие сообщества, противопоставляя себя окружающей социальной среде. То же самое происходит и с революционными партиями. Несмотря на свои незначительные начинания, такие сообщества вполне тяготеют к тому, чтобы разрастись и выродиться в такое же общество, которому они противостоят. Рассматривая это явление под таким углом, становится ясно, что дух бунта – не только средство борьбы против общества, но и средство его возрождения. Таким образом, дух бунта играет важную историческую роль и отображает логику процесса изменений и прогресса.

И опять же мы приходим к тому, что в таком случае попытки личности положить конец существующему порабощающему положению вещей заканчиваются лишь очередным самообманом. Одна поверженная тирания заменяется другой. Торжествующее меньшинство вырождается в ещё одну тиранию большинства. Таков порочный круг всякой политики. Прогресс в освобождении личности является не более, чем иллюзией. В действительности все те изменения, которые имеют место быть в истории, являются лишь сменой социальных сил и гегемоний. Под давлением революционного меньшинства, коллективные идеалы и чувства цепляются к новым способам их воплощения, превращаясь в новый идеал. И по мере того, как эти идеалы и чувства становятся всё более коллективными и всё более общепринятыми, их склонность становиться императивами увеличивается. Со временем эти императивы укореняются в повседневной практике и превращаются в догмы и нормы, а затем – в новую власть, отказывающуюся позволить существовать тем же противоречиям, которые уничтожили предшествующий этой власти торжествующий порядок. Такое логическое умозаключение касательно порочного круга истории социальных преобразований – привело Виньи, как мне кажется, к аполитичности: «Неважно, какое войско взойдёт на Театр Власти»3333
  Альфред де Виньи. Указ. соч. С. 234.


[Закрыть].

~

Теперь мы подошли ко второй стадии эволюции духа индивидуалиста. Первая связана с самоуверенным бунтом личности, которая откровенно льстит себе в том, что способна одержать победу над обществом и перестроить его на свой лад. Вторая стадия касается глубокого осознания того, что все такие попытки тщетны. Это осознание необходимости вынужденного смирения перед социальными ограничениями и неизбежностями, которые, несмотря ни на что, полны неугасаемой враждебности. Индивидуалист всегда проиграет, но он никогда не будет порабощён. Индивидуалист – это неиссякаемый источник бунта, который был столь прекрасно изображён Леконтом де Лилем в образах Каина и Сатаны. С самого начала Каин не скрывает от Бога свой бунтарский дух3434
  Леконт де Лиль. Из четырёх книг. Стихи. М., 1960. С. 57.


[Закрыть]:

 
Зачем ты бродишь здесь, вокруг священной тени,
как дикий волк лесной, и грезишь о борьбе?
К Эдему чистому, что стал далек тебе,
Зачем иссохший рот ты тянешь в исступленье?
Склонись главою, раб, покорен будь судьбе!
 
 
Вернись в свое ничто, червяк! Твой гнев бессильный
не значит ничего пред тем, кто правит суд!
Так пламя, хохоча, жжет ропщущий сосуд,
так ветр не слушает, как лист стенает пыльный.
Молись и преклонись! – Нет, я останусь тут!
 
 
Пусть под пятой, его поправшей, трус ничтожный
смиренно хвалится постыдною судьбой,
пусть унижением он платит за покой!
Благословляет пусть Ягве, в гордыне ложной,
и льстивый страх, и гнев, лукавящий порой!
 
 
Я – буду тут стоять! И с ночи до рассвета,
с утра до сумрака, упорный человек,
не прекращу я крик, что сердце мне рассек!
Я справедливости хочу, которой нету.
Убей меня, но я не покорюсь вовек!
 

В «Тоске Дьявола» Леконт рассказывает о разочаровании и внутреннем упадке духовных сил бунтаря3535
  Леконт де Лиль. Указ. соч. С. 126.


[Закрыть]:

 
Дни монотонные, как дождь оледенелый,
я в вечности моей коплю, но края нет;
мощь, гордость и тоска – все суета сует;
и ужас тяготит, и битва надоела.
 
 
Любовь лгала; теперь и ненависть лжет мне,
я выпил море слез, бесплодных и надменных;
так риньтесь на меня, скопления вселенных,
чтоб я задавлен был в моем священном сне!
 
 
Пусть трусы мирные и проклятых кочевья
в пространстве блещущем без берегов и дна
услышат голос: – Вот, скончался Сатана,
и скоро твой конец, Творенье Шестидневья!
 

Что ж, хватит с нас всего этого высокопарного символизма. По-простому – индивидуализм является мировоззрением, затрагивающим проблему глубокого и непреодолимого противоречия между личностью и обществом. Индивидуалист – это тот, кто, в силу собственного темперамента, предрасположен к тому, чтобы особенно остро ощущать неизбежность коллизий между его личным существованием и его социальной окружающей средой. В то же время он является человеком, для которого жизнь предоставила возможность наблюдать и отмечать эти противоречия в повседневной жизни. То ли из-за жестокости, то ли из-за определенного личного опыта для него стало ясно, что общество является вечным творцом ограничений, уничижений и несчастья, словно некий вечный генератор человеческих страданий. В силу своего собственного опыта и личного мироощущения индивидуалист считает, что имеет право рассматривать любой идеал будущего общества, где страстно желанная гармония между личностью и обществом будет достигнута в качестве утопии. Развитие общества не только не уменьшает зло, исходящее от него, но и увеличивает его, делая жизнь личности более сложной, утомительной и трудной с помощью сотни тысяч шестеренок все более и более масштабного тиранического социального механизма. Даже сама наука, позволяющая личности углубить ее знания о навязанных ей социальных условиях, лишь приводит ее к интеллектуальной и моральной ограниченности3636
  Вероятно, Палант имеет в виду, что наука хотя и даёт средства для анализа существующего порядка вещей, однако не даёт средств необходимых для преодоления этого порядка, тем самым затмевая «горизонты» освобождения, или же трансгрессии за рамки существующих социально навязанных условий жизни.


[Закрыть]. Qui auget scientiam auget et dolorem («Кто умножает познания, умножает и скорбь»)3737
  Изречение из книги Екклесиаста, глава 1-ая, стих 18-й.


[Закрыть].

Мы видим то, что индивидуализм по существу является социальным пессимизмом. Наиболее умеренная форма индивидуализма допускает то, что жизнь в обществе не является абсолютным злом и не полностью разрушительна для личности, но при этом для индивидуалиста общество остаётся как минимум чем-то ограничивающим и угнетающим его, то есть обязательным условием в жизни, определённым вынужденным злом и крайней мерой.

Индивидуалисты, соответствующие вышеизложенному описанию, являются угрюмым незначительным контингентом, чьи мятежные, смирившиеся или отчаянные слова контрастируют с будущим, начерченного оптимистическими социологами. Как говорил Виньи: «Общественный строй всегда дурен. Время от времени он бывает всего лишь сносным. Спор между дурным и сносным не стоит и капли крови»3838
  Альфред де Виньи. Указ. соч. С. 55.


[Закрыть]. Помимо Виньи, к этому контингенту относится и Шопенгауэр, рассматривавшим социальную жизнь в качестве высшей стадии человеческого несчастья и зла. Там же и Штирнер с его интеллектуальным и моральным солипсизмом, который неустанно стоит на страже против изворотливой лжи социального идеализма, интеллектуальной и моральной кристаллизации, посредством чего каждое организованное общество угрожает личности. Туда же относится иногда и Амьель с его мученическим стоицизмом, видящий общество как ограничение и тяжкое бремя для его свободной духовной натуры. Еще Дэвид Торо, радикальный последователь Эмерсона, бывший «учеником природы», решил категорично сойти с протоптанных путей человеческого образа жизни и стать «странником», проповедующим независимость и поклонение мечтам – странником, «каждая минута которого будет полна более подлинным трудом, чем весь тот, которым обычно люди занимаются на протяжении всей своей жизни». Там, помимо всех прочих, и Шальмель-Лакур с его пессимистической концепцией общества и прогресса, а также, по крайней мере, в определенные моменты, и Габриэль Тард с его индивидуализмом, окрашенным мизантропией и изложенным им в одной из своих книг: «Она может превратиться в своего рода общее нелюдимство, которое впрочем вполне совместимо с умеренным торговым обменом и с промышленной деятельностью, ограниченной самым необходимым, но которое, вероятно, усилит в каждом из нас отличительные черты нашей внутренней индивидуальности»3939
  Жан Габриэль Тард. Законы подражания. М., 2011. С. 302.


[Закрыть].

Даже у тех, кто, как Морис Баррес, полны отвращения, вызванного то ли дилетантизмом и литературным эпатажем, то ли горьким и гневным бунтом с унывающим пессимизмом, индивидуализм все равно остается мироощущением, выражающим чувство «невозможности примирения конкретного “Я” с общим “Я”»4040
  Морис Баррес, «Свободный человек», (фр. «Un homme libre»).


[Закрыть]. Индивидуализм все равно остается выразителем стремления к освобождению конкретного «Я», культивируемое как нечто самое особенное, наиболее целеустремленное и наиболее желанное во всех своих отличительных чертах и глубине. Как пишет Баррес: «Индивидуалист – это тот, кто из-за собственной гордости своего подлинного “Я”, которое он стремится вечно освобождать и терпеть в этом поражение, безостановочно убивает, обезображивает и отрицает все то, что делает его схожим с остальной массой обыкновенных людей... Достоинство людей нашей расы сопряжено исключительно с определенным самоочищением; которое остальной мир не способен ни познать, ни понять и которое мы должны культивировать в нас самих».

У всех вышеперечисленных мыслителей индивидуализм является определенным типом чувствительности, исходящим из враждебности и недоверия и ведущим к безразличию и презрению к организованному обществу, в котором мы вынуждены жить в соответствии с его унифицирующими правилами, монотонными повторениями и порабощающими ограничениями. Такой индивидуализм выражает желание убежать от общества и скрыться от него в самом себе – «phuguê monou pros monon» («переходя от одного одиночества к другому»). Этот индивидуализм является прежде всего глубоким ощущением «уникальности Я», того «Я», которое, несмотря ни на что, остается самим собой, неподавляемым и непроницаемым со стороны всех социальных влияний. Как писал Тард, это ощущение «резкой, мимолетной и никогда не повторяющейся особенности личностей, их жизни, чувств и образа мыслей»4141
  Жан Габриэль Тард. Указ. соч.


[Закрыть].

~

Нужно ли мне действительно в таком случае указывать на то, насколько данное мироощущение отличается от анархизма?

Безусловно, в каком-то смысле анархизм исходит из индивидуализма4242
  Размышляя об этом, Ницше писал: «Анархизм является лишь средством агитации индивидуалиста» («Воля к власти», секция 337) (прим. автора).
  Ничего подобного в 337-й секции найти не удалось. Сходное с тем, о чем пишет Палант, встречается в секции 784: «Анархизм – это опять-таки просто агитационный метод социализма» (с. 497). Видимо, Палант цитирует эту сентенцию по памяти.


[Закрыть], так как фактически является антисоциальным бунтом меньшинства, чувствующего себя угнетаемым и обделенным текущим социальным порядком. Но, несмотря на это, анархизм – это лишь первая стадия индивидуализма – стадия, во время которой личность полна веры, надежды, уверенности в успехе и решительного мужественного действия. Во время же своей второй стадии индивидуализм превращается, как мы уже видели, в социальный пессимизм.

Переход от уверенности к отчаянию и от оптимизма к пессимизму в значительной степени связан с психологическим темпераментом. Обладатели такого темперамента являются чувствительными натурами, очень остро реагирующими даже на незначительное столкновение с действительностью и, в связи с этим, склонными легко разочаровываться в своих иллюзиях. Примерами такого темперамента являются Виньи или Гейне. Сам же темперамент таких натур можно обозначить как «сенситивный». Для людей такого темперамента свойственно ощущение того, что социальный контроль, существенно влияющий на личность, является особенно мучительным и подавляющим. Но есть другие люди, что в силу собственного темперамента всегда сопротивляются многочисленным неудачам, игнорируют поучительный опыт даже наиболее суровых уроков жизни и остаются непоколебимыми в своей вере. Такие натуры принадлежат к «активному» типу. Например, к нему относятся апостолы анархизма: Бакунин, Кропоткин, Реклю. Возможно, их невозмутимая уверенность в собственных идеалах обязана их меньшей интеллектуальной и эмоциональной восприимчивости. Причины для сомнения и разочарования недостаточно проникают в их сознание для того, чтобы пошатнуть их непоколебимую веру в абстрактный идеал, который они тщательно и заботливо шлифовали. Сам же лелеянный ими идеал либо продолжит являться источником их непоколебимой веры, либо же приведет их к финальной и логической стадии индивидуализма – социальному пессимизму.

В любом случае, не может быть никаких сомнений относительно того, что анархистская философия является, в сущности, оптимистической. Этот оптимизм, зачастую приземленный и наивный, распространяется в сотнях томов с кроваво-красными обложками, которые составляют домашние библиотеки пропагандистов действием. Над всей этой литературой витает тень оптимизма Руссо. Оптимизм анархизма заключается в вере в то, что социальные противоречия между личностью и обществом в современном мире несущественны и временны, а также в то, что в один день они будут разрешены, ознаменовав тем самым наступление эры гармонии.

Анархизм опирается на два принципа, которые, на первый взгляд, дополняют, но на самом деле лишь противоречат друг другу. Первый – это, собственно, идеалистический или либертарианский принцип, который был сформулирован Вильгельмом фон Гумбольдтом и выбран Стюартом Миллем в качестве эпиграфа для своего произведения под названием «О Свободе»: «Наиболее важным принципом является существенное и абсолютное развитие человека во всем своем богатейшем разнообразии». Другой принцип является гуманистическим или альтруистическим, он был переведен в экономическую плоскость анархо-коммунизмом. То, что индивидуалистический и гуманистический принципы отрицают друг друга, было доказано логикой и фактами. Либо индивидуалистический принцип ничего не значит, либо он является защитой полного разнообразия, различий и всего того, что отличает, отделяет или иногда даже настраивает личностей друг против друга. В противовес этому гуманизм имеет своей главной целью нахождение сходств между различными представителями человечества. Идеалом этого принципа, как сказал Жид (если сделать из этого высказывание), является реальность «таких же, как и мы» (с фр. «nos semblables»). На самом деле, взаимный антагонизм этих двух принципов был не раз подтвержден в трудах наиболее проницательных теоретиков анархизма. И этот закономерный и неизбежный антагонизм не может не привести к разделению анархизма на политическую и социальную доктрины4343
  Я отсылаю здесь к недавнему и очень интересному спору между двумя теоретиками анархизма – Малато и Жанвьоном, который разгорелся в журнале «Враг народа» (1903), и к серии статей, озаглавленных Жанвьоном как «Индивидуализм и гуманизм». Именно в этом споре, в котором Жанвьон, оппонируя гуманизму, привел, как мне кажется, наиболее сильные аргументы, конфликт между индивидуализмом и гуманизмом особенно заострился (прим автора).


[Закрыть].

Какой бы ни была правда и какими бы ни были сложности, встречаемые теми, кто хочет примирить между собой индивидуалистический и гуманистический принципы, эти противоречащие друг другу позиции, тем не менее, сходятся хотя бы в одном моменте: в их очевидном оптимизме. Принцип Гумбольдта оптимистичен, поскольку безоговорочно провозглашает человеческую природу доброй и обосновывает оправданность ее свободного процветания. Данный принцип оппонирует христианскому осуждению естественных инстинктов, в связи с чем мы можем понять претензии Дюпона-Уайта, переводчика эссе «О Свободе», которые он считал необходимым выдвинуть по поводу этого принципа со спиритуалистической или христианской точки зрения (осуждение плоти)4444
  «Нет, – пишет Дюпон-Уайт, – я не могу принять эту догму! Это неправильно просить людей предстать в своем подлинном свете – предстать такими, какие они есть. Если бы наша природа была чисто духовной, то мы бы еще могли позволить ей проявить и развить себя во всем своем многообразии и заблудшая душа человека не вызывала бы у нас никакой тревоги... Но когда душа человека раздирается столькими разнообразными и противоречащими друг другу влечениями, то разве не будет ли позволение развиваться этой природе “во всем своем богатейшем разнообразии” рискованной авантюрой? Вы можете ответить мне словами Фурье о том, что “страсти идут от Бога, в то время как обязанности – от человека”. Но это, в лучшем случае, лишь излишнее самодовольство перед лицом крайне изменчивых влечений, многие из которых порочны и которые продолжают интенсивно проявлять себя среди эволюционировавших обезьян». Вывод Дюпона близок тому, к чему приходит Брюнетьер: «Не дать существу, столь прекрасно сотворенному и столь уравновешенному, нарушить свою гармонию. Если оно считает нужным развивать и проявлять себя в определенных отношениях, то так уж тому и быть. Но прежде всего, позвольте ему себя ограничивать, умалять, измельчать – таков наиболее подходящий ему принцип. Помимо этого, нет сомнения в том, что мы становимся частью общества лишь с целью извлечь выгоду из совместного и взаимного ограничения людьми друг друга, или того, что я бы назвал почти “всеобщим изувечиванием”». (Дюпон-Уайт, из предисловия к «О свободе» Стюарта Милля) (прим. автора).


[Закрыть]. Гуманистический принцип не менее оптимистичен. Гуманизм в действительности оказывается не более чем обожествлением человека в его всеобщих свойствах, обожествлением человеческого рода и, следовательно, всего человеческого общества. Как мы видим, если анархизм и оптимистичен в отношении личности, то он является таковым еще в большей степени по отношению к обществу. Анархизм предполагает, что однажды воплотившиеся личные свободы сумеют естественным образом гармонизироваться и спонтанно воплотить анархистский идеал свободного общества.

Какова позиция индивидуализма относительно этих двух противоречащих друг другу точек зрения (христианской и анархистской)?

Индивидуализм является реалистической философией, исходящей из живого опыта и непосредственного мироощущения и в равной степени отвергающей обе эти метафизики: первую, христианскую метафизику, которая априори утверждает изначальную порочность человека, и другую – рационалистическую и руссоистскую метафизику, которая не менее априорна в своем утверждении изначальной и природной доброты человека. Индивидуализм ставит себя перед фактами, ясно говорящими о том, что человек подвержен целому ряду инстинктов, находящихся в борьбе друг с другом и что подобное имеет место в человеческом обществе, где личности, объединившись в определенные группы, противостоят друг другу. В силу условий собственного существования, человек неизбежно подвергается воздействию законов борьбы, суть которых заключается во внутренней борьбе с собственными инстинктами и внешней борьбе с другими людьми. Если мы признаем, что эгоизм и борьба с другими являются основополагающими в человеческом существовании, то нам следует признать, что само существование пессимистично, а вместе с ним, следовательно, и сам индивидуализм. Но признав это, мы должны тут же уточнить, что пессимизм индивидуализма, пессимизм фактов, пессимизм как знание, выведенное из опыта, или же, если хотите, пессимизм как познание мира апостериори абсолютно отличается от того теологического пессимизма, который от имени догмы априори осуждает человеческую природу.

В то же время сам индивидуализм не менее четко отличается от анархизма, как и анархизм от индивидуализма. Если вместе с анархизмом индивидуализм и принимает принцип Гумбольдта о естественном стремлении нашей натуры к полному процветанию, то лишь с оговоркой, что такое стремление обречено на вечную и всепоглощающую фрустрацию, обусловленную нашими внутренними (моральными) и внешними (социальными) противоречиями4545
  Мечников, несмотря на свой оптимизм, полностью признает то, что противоречия человеческой природы в моральной и социальной жизни существуют. Правда, и он, кажется, надеется на то, что наука сможет сделать шаг вперед в сглаживании этих противоречий. Смотрите И. Мечников «Этюды оптимизма», страница 137 и дальше (прим. автора).


[Закрыть]. Другими словами, индивидуализм считает, что гармоничное развитие личности, и общества является утопией. Подобному тому как индивидуализм пессимистичен в отношении к личности, он является таковым даже еще в большей степени в отношении общества: человек по своей природе, то есть в силу внутренней борьбы собственных инстинктов, – противоречивое существо. Но эта противоречивость парадоксальным образом уживается в обществе, которое подавляет наши инстинкты и в то же время побуждает и усиливает их. Фактически, когда индивидуальные воли к жизни объединяются между собой, тем самым они создают коллективную волю к жизни, что сразу же начинает подавлять всякую другую индивидуальную волю к жизни и властно навязывает ей свою. Таким образом, общество доводит степень противоречивости нашей натуры до ее предела, выявляя и побуждая ее самым ужасным способом. Следовательно, как и утверждал Шопенгауэр, общество является по-настоящему выразителем человеческой воли к жизни в ее высшем проявлении желаний, борьбы, фрустрации и страдания.

~

Из этой первой противоположности между анархизмом и индивидуализмом проистекают и другие. Анархизм верит в прогресс. Индивидуализм же разделяет тот взгляд, который можно назвать «антиисторическим».

Такой взгляд отрицает идеи будущего и прогресса, а также рассматривает волю к жизни людей лишь в контексте бесконечного потока настоящего. Штирнер, чьи мысли часто сходятся с Шопенгауэром, мыслит антиисторически. Он тоже верит, что попытки предсказывать некое грядущее будущее наивны и обманчивы. Всякая идея построения определенного типа общества подавляет личность, когда начинает воплощаться в более конкретных формах. Для Штирнера не может идти никакой речи о грядущем утопическом «завтра» или «рае на Земле в конце наших дней» – нет ничего, кроме эгоистического «сегодня».

Отношение Штирнера к обществу является таким же, как и у Шопенгаэура к природе и жизни. Отрицание Шопенгауэром жизни остается полностью метафизическим и, так сказать, полностью духовным (не стоит забывать о том, что Шопенгауэр осуждал самоубийство, которое было бы всего лишь отрицанием жизни на уровне материальных и осязаемых вещей). Таким же образом бунт Штирнера против общества является полностью духовным мятежом внутренней воли и ее намерений. Этот бунт не является, как в случае с Бакуниным, призывом к всеразрушению. Такой бунт есть лишь обыкновенный акт защиты и пассивной враждебности по отношению к обществу – сочетание безразличия и презрительного смирения. Этот бунт не побуждает личность бороться против общества, так как воля общества всегда будет сильнее. Потому личность должна повиноваться как собака. Тем не менее, хотя Штирнер и повинуется, он в то же время сохраняет – в качестве одной из форм утешения – немало сил для интеллектуального презрения к обществу и такому положению. Таково же приблизительно и отношение Виньи к природе и обществу: «Тихая, без вспышек гнева и без упреков небесам, безнадежность – это и есть мудрость»4646
  Альфред де Виньи. Указ. соч. С. 62.


[Закрыть] И опять же: «Молчание является лучшей критикой жизни».