Текст книги "Истории, нашёптанные Севером (сборник)"
Автор книги: авторов Коллектив
Жанр:
Современная проза
сообщить о нарушении
Текущая страница: 10 (всего у книги 18 страниц)
14
Вдалеке раздался глухой взрыв.
Руберт как раз собирался разрубить березовую чурку. Он уронил топор и в испуге сел в снег. Его охватил ужас, хотя он уже давно приготовился к неизбежному.
Взрыв прогремел в доме Адриана.
За ним должен был последовать еще один.
Война за дрова стала неуправляемой, и ни один из соседей больше не мог контролировать происходящее.
После такого дня Адриану нужно было как следует выпить, и никто не посмел бы ему возразить. Даже Гертруда.
Он смертельно устал от происходящего. Как же все-таки устроен мир, как так получилось, что на него валятся все земные напасти? Он не верил в Бога, но, так как больше призвать к ответу было некого, он разразился черными злобными проклятиями в адрес высших сил. Ведь должен же быть предел страданиям. Допустить взрыв в доме – это уже чересчур, и неважно, есть ли на свете Бог или нет.
Адриан погрозил небесам кулаком.
Он помотал головой и подумал о том переполохе, который вызвало случившееся несчастье. Во дворе как будто открылся парк развлечений. Неудивительно, что Адриан спрятался за одной из пожарных машин. Он даже немного полежал под ней, чтобы прийти в себя.
Адриан поднес ко рту еще один стакан.
Все соседи побывали здесь, кроме одного.
Адриан пролежал под пожарной машиной несколько часов и ждал, что этот задавала объявится… но Руберта так и не увидел.
Еще пара стаканов, и Адриан был готов идти в контрнаступление.
Комментарий автора
В этом отрывке из моего романа «Похититель дров» описывается эскалация конфликта, который привел к разрушительной войне за дрова. Войне, которая дорого обойдется воюющим сторонам. Роман «Похититель дров» основан на реальных событиях, которые разворачивались в глубине Норрланда в семидесятые годы двадцатого века. Без всякого сомнения, жажда мести и высокомерие сузили восприятие и затуманили рассудок Руберта и Адриана. Впрочем, это случается на любой войне. Гематома на большом пальце ноги и женская хитрость в конечном итоге заставят соседей прекратить огонь.
У нас на Севере стычки из-за дров случались всегда. В глухих морозных местах соседи на протяжении столетий выясняли, кому принадлежат дрова. Конфликты часто решались кулаками, а иногда старейшины деревень помогали разрешать споры. Однако мир ничего не знает об этих войнах, потому что сражения разворачиваются на далеком Севере, вдали от центральных магистралей, в непроходимых лесах и в лютый мороз.
Мона Мёртлунд
«Я еду через Юхонпиети, когда цветёт иван-чай»
(Стихотворения из сборника)
В переводе Алексея Алёшина
I
Я еду через Юхонпиети,
Когда цветет иван-чай,
Через розовые луга,
Бурлящую реку,
Старые дворы,
Взбирающиеся в гору.
Я еду
И вижу картину.
Остановившись,
Увидеть бы не смогла.
Я хватаюсь пальцами
За мгновенья памяти,
Красиво перепленные,
Мы были на свете
Взаправду.
Перед твоим отъездом
Мы идем на болото.
Светит луна, вечер,
Немного прохладно.
Морошка крупная и спелая.
Мы немногословны.
Что сказать нам друг другу?
Завтра ты уезжаешь,
Быть не может иначе.
Мы тихо сидим у костра.
Уродилась нынче морошка! – говоришь ты.
Да, не поспоришь.
Пожалуй, расскажу сейчас,
Тебе я расскажу
О надписях, мной найденных,
О лицах
Поговорим друг с другом мы,
Когда вернешься ты.
У озера Ламмасъярви
Прилетела кукша
И села подле меня.
Сейчас поздняя осень,
Снег не выпал еще.
Я прошла старой тропкой
Через лес
Отдыхаю у озера.
Здесь бродили обычно
Ягнята вокруг,
А сейчас подле меня
Сидит кукша.
По ту сторону озера
Слышу я
Мычание последних коров.
Жерди старые
Не нужны больше,
Стоят, прислоненные
К большой ели,
Гниют медленно,
Рушатся, рушатся.
Я часто думаю, где ныне
все вы, что здесь ходили прежде
и наблюдали те же тропы, ту же воду.
Ты, дядя деда моего,
кровь заговаривал и духов изгонял,
узнать хочу, боялся ли ты силы,
Которою владел?
Ты, бабушка, что в тридцать шесть ушла,
родив ребенка мертвого, за ним отправилась.
Дед, жил один ты с девятью детьми
В большом красивом новом доме, что для нее построил,
Лишь раз отчаянье твое открылось детям,
На чердаке они твои шаги услышали, и крик, и вой —
Дом перестал дышать.
Письмо от бабушки нашла
Старшей сестре, вот первые слова:
Tulen tykösi muutamalla rivilä
Пишу тебе я пару строк,
Tulen tykösi muutamalla rivilä
Слов тоже не станет скоро,
Как и всех вас,
что здесь ходили прежде
по тем же тропам, вслед тем же потокам,
подобно им, конца не знали и начала,
лишь этот путь, деревню лишь одну —
и это был ваш мир.
Они говорят, говорят, говорят —
Двое мужчин. Один – мой отец.
Говорят не умолкая. Разные тоны. Разные голоса.
Где один закончит, другой продолжает. Будто они долго упражнялись
И теперь в совершенстве владеют искусством.
Я лежу на диване в кухне и слушаю.
Музыку в словах, как она
Переливается. Туда и обратно.
Туда. И обратно.
Гроза приближается —
И нам нужно успеть домой
С сенокоса
До дождя —
Перейти глубокую канаву
По гнилому бревну.
И вот я в чьих-то объятиях,
Она бежит и бежит,
Я знаю, что она никогда
Меня не отпустит.
Я знаю.
Я помню Ангелиику
А́нгелиика. С ударением на первый слог,
Это важно.
Она жила у нас, бывало,
Помню, как она лежала на кухонном диване,
Укрыв лицо косынкой,
И дремала после обеда.
Она гостила у нас несколько дней или недель,
Ангелиика, странница, сестра моей прабабки,
А потом снова шла в путь.
Идя по дороге через деревню,
Она вязала, держа клубок ниток
Под мышкой.
Мы до сих пор вспоминаем ее красивые варежки.
Никогда не забуду Лидию,
Как она сидит на высоком стуле
Посреди кухни, распустив
Длинные седые волосы.
«Можете начинать», – говорит она —
И мы начинаем.
По обе стороны от нее стоим мы,
Заплетаем ломкие старые волосы.
Кто устает, идет кормить
Мужа Лидии бананами.
Он лежит в комнате, благодарит за бананы —
Лидия не уставала никогда.
Она сидит на стуле, пока мы не закончим,
Будто впереди у нее вечность.
Иногда мы бегали встречать ее,
Идущую из магазина,
Чтобы помочь ей нести пакеты.
Тогда она улыбалась и отдавала нам пакеты,
Зажигала черную изогнутую трубку,
Потягивала ее, довольная.
Овин
Восемнадцатого века.
Во всех углах знаки высечены,
Для защиты от злых духов.
На одной из стен дата:
1809
Край наш делят, остается
Только западный нам берег,
Мы теперь – большой осколок,
Часть другого мы народа —
Говорит нам власть, велит нам:
Шведами должны все стать мы.
Имена забудьте, песни
И стихи, слова забудьте.
Я иду по дороге,
Крепко сжимаю ручку бидона.
Я иду по дороге,
И уже стемнело.
Я должна пройти мимо избы,
Куда кладут покойников.
Я должна спокойно пройти
мимо избы
с покойниками.
Бежать нельзя,
Бидон с молоком уронить нельзя,
Но я слышу шаги,
Слышу очень ясно!
Учитель бьет, указкой бьет —
Шведам реки помнить надо!
Учитель бьет, указкой бьет —
Вискан, Этран, Нисан, Лаган,
А за окном река Лайнионвяйля.
Вискан, Этран, Нисан, Лаган,
Моя Лайнионвяйля.
Вискан, Этран, Нисан, Лаган,
Лайнионвяйля.
Вискан, Этран, Нисан, Лаган.
Я слова
Глотаю молча.
Сняли кожу,
Рву колючку.
Где же выход? —
Руки ищут,
Извиваясь,
Неподвижно.
Дай лежать мне,
Словно ангелу,
На снегу.
Тихо, тихо.
Не трогай
Мои крылья.
Когда-то у нас был язык…
В нем были смех и злоба,
Печаль и радость,
Зависть и нежность,
И была любовь.
У нас были песни, сказки и стихи,
У нас был язык.
В нем были мудрость, злость,
Мягкость, твердость,
Мужество и скромность,
В нем была жизнь.
Когда-то у нас был язык…
В нем были амбары и риги и овины,
Сачки и лодки, передники и хлеба,
Шаманы и духи-защитники.
Когда-то у нас был язык…
В объятьях языка мы рождались,
Жили и умирали.
Когда-то у нас был язык…
Швед, швед звонит! —
Кричали мы,
Бежали быстро —
Позвать взрослых,
Сердце колотилось, пот струился —
Швед звонит!
Мама, быстрей!
Песни, что веками пелись,
И слова, что говорились —
Мы верны своим заветам
И обычаям священным.
Лодку, где лежит усопший,
Ставим носом по теченью,
Когда с берега толкаем —
Так положено, так нужно.
Положите осторожно,
Аккуратно в лодку тело,
И слова подхватят волны,
Поплывут с водою песни,
Понесет теченье лодку,
И достойным быть прощанью.
В городе мы древние слова шептали,
Так, чтобы никто не знал, не слышал,
Прятали их глубоко внутри нас,
И они становились язвами,
Болели и нарывали.
Смятение,
Должно быть, спряталось
Далеко в сарае,
Где лежит одежда мертвых.
Из замочной скважины
Веет холодом.
Я очень боюсь
Открыть рот.
II
Этот город
Станет первым городом.
Эти огни
Под моим окном —
Здесь нет темноты.
Здесь должен быть
Кто-то, кроме меня.
Он лежал в постели,
В бреду и в поту.
Я сидела рядом с ним
В желтом защитном костюме,
Сидела у постели
И пыталась понять его знаки.
Он умирал
И хотел узнать, откуда я родом.
– Я из Норботтена, – ответила я,
Никогда не сидевшая раньше у постели умирающего.
Его лицо засияло:
– Линдегрен, – сказал он, —
Прочти Эрика Линдегрена!
Он умирал,
Но при этих словах его лицо засияло.
Я давно уже забыла,
как он выглядел —
Мужчина в четвертом отделении
Больницы Серафимов в Стокгольме,
Летом 1975 года,
Но как же сияло его лицо
В тот миг!
Я уехала далеко
На неизвестный остров,
Но в доме, где я жила,
Окна выходили на север,
А на островке напротив
Жили лебеди.
Я видела их постоянно.
Я искала дом старого поэта —
Когда-то я прошла мимо его почтового ящика,
Проследовала по тропинке вдоль берега,
Но до самого моря спускался густой лес
И дома прятались в нем.
Тропинка закончилась,
Я оказалась в тупике.
На обратном пути я выбрала другую дорогу,
Которую раньше не видела,
Через пару мгновений с нее открылся вид:
Дома и луга,
Аллеи сирени и ландышевые холмы,
И море, прямо передо мной!
В густом тумане
Я вижу огни,
Нет границы
Между небом и морем…
Я хотела уехать,
Я думала, что уехала,
Пока не обнаружила себя
Сидящей на первой проталине
И смотрящей на реку,
Пока не увидела первых лебедей,
Купающихся в первой полынье.
В день, когда я вернулась,
Я взяла стул под мышку,
Пошла и села с южной стороны.
Был апрель, и светило солнце,
Где-то лаяла собака,
Под крышей висело
Вяленое мясо длинными рядами,
Тихо колыхалось от ветра.
Черные силуэты деревьев
На фоне бирюзового неба,
А рядом заснеженный амбар
Гордо расправил плечи.
Пуночки,
Трясогузка,
Лебеди,
Кроншнеп,
Ласточки, Л А-А-А-АС Т О Ч К И-И-И-И-И!
Выползаю из зимы,
Лед отпускает хватку —
Река снова бьется в моем теле.
Никогда еще смола
Не пахла так сильно,
А цветы калужницы
Не сияли такой желтизной!
И река —
Как я могла забыть
Запах реки!
Я спускаюсь к берегу
И набираю воды в ладони.
Эта вода Этой реки, вода – и есть я,
Вода никогда не остановится. Я —
Вода на каменистом дне. В пути…
12 мая 1973 года обрушился мост —
Пятьдесят два человека стояли,
Облокотившись на низкие перила.
Нет погибших, нет раненых.
Каждый год мы возвращаемся
Туда, чувствуем дрожь,
Когда вздымается лед,
Наши руки трясутся.
Нет —
не
без
дна,
но сочится, струйкой!
В то лето была низкая вода,
Я добралась до середины реки,
Дошла вброд, несмотря на скользкие камни,
Много раз я чуть не потеряла равновесие,
Но мне хотелось перейти ее, вправду хотелось!
И вот я стояла посередине реки,
Вода неслась по обе стороны, камни, на которых я стояла,
Были маленькими и неустойчивыми.
До того берега было еще далеко,
Но я уже не спешила,
На миг я встала очень твердо,
Чувствуя, как вода обнимает мои лодыжки.
Сегодня прилетел кроншнеп —
Я стояла на мосту и курила,
Когда услышала трель,
Долгую, замирающую.
Сегодня прилетел кроншнеп —
Он сел на лугу
Недалеко от меня,
Я видела длинный клюв.
Сегодня прилетел кроншнеп —
Я протерла глаза,
Увидела, как лебеди купаются в реке,
Стая диких гусей собралась
На другом берегу,
А в реке Акайоки, а в Акайоки вольно бурлила вода.
Зима-99
Минус сорок девять градусов.
Я выхожу, чтобы проверить,
Можно ли дышать,
Возможно ли жить?
У неба желтоватый оттенок,
Какого я никогда не видела,
Как на изображениях Христа
В воскресной школе —
ОН идет к нам?
Воздух так тонок,
Будто в любой момент
Разорвется.
Я вижу, что и другие тоже вышли —
Тоже хотят узнать.
Анника Норлин
«Тебе смешно, а мне обидно»
(Рассказ)
В переводе Ольги Костанды
Это было летом, когда мне исполнилось двадцать восемь. Наверное, уже не тот возраст, чтобы жить как я живу. Ни работы, ни парня, ни вектора. Отдельные курсы в университете, подработка в задрипанном отеле, попытки писать в свободное время.
Мой лучший друг – Микаэль. Раньше у нас была музыкальная группа «Личный бренд». Я играла на бас-гитаре, Микаэль – на ударных. Получалось так себе, потому что мы оба ненавидели петь, и вместо того, чтобы репетировать, постоянно спорили, кому тянуть вокал.
В конце концов мы пришли к выводу, что надо все песни петь дуэтом, чтобы было непонятно, кто из нас ужаснее. А еще лучше – выкрикивать тексты, и чтобы во время репетиции всегда было темно и мы не могли встретиться взглядами, пока поем.
В тот вечер я сочиняла стихи. Микаэль зашел как раз, когда я занималась поэтическим творчеством. Как же тяжело творить, когда окружающие постоянно требуют, чтобы ты их развлекала.
Стихотворение называлось «Я не знаю, кто виноват, потому обвиняю власти».
– Пойдем прогуляемся, – предложил он.
– Сейчас, только подберу рифму, – ответила я, будучи чуть ли не единственным современным поэтом, сочиняющим рифмованные стихи.
– Ладно, – произнес он.
Мы помолчали.
– К какому слову тебе нужна рифма? – спросил он.
– Власти, – ответила я.
По окну ползала оса.
– Напасти, – предложил Микаэль.
– Слишком длинно, – возразила я.
– Красть их, – продолжал Микаэль.
– Кого красть? – удивилась я.
– Наши деньги, – ответил Микаэль. – Или надежды, наши надежды на светлое будущее.
– Ну, так себе, – призналась я.
– Ты что, в этом пойдешь?
– Кем ты себя возомнил! – возмутилась я. – Тоже мне, Бьянка Ингроссо[8]8
Бьянка Ингроссо – шведская певица, предприниматель и блогер.
[Закрыть].
– Вдруг кто-то решит, что мы с тобой пара. Новая девушка по красоте всегда не хуже предыдущей. А если я выйду с тобой, а на тебе эти подштанники…
– Легинсы, – поправила я.
– Так вот, если меня увидят с тобой, когда ты в подштанниках, все подумают, что мы вместе и что это и есть мой уровень. Уровень подштанников.
Мы отправились в O’Learys, стоял чудесный вечер. Я пошла в легинсах. Страшный дубак, но небо ясное. У реки мы то и дело останавливались, чувствуя, как от красоты природы захватывает дух.
– Да, вот это город, – с гордостью произнес Микаэль.
– Ты так говоришь, будто возвел его своими руками.
– Так оно и есть, – сказал Микаэль. – Видишь вон тот мост? Я лично клал на нем асфальт, когда подрабатывал в Дорожном управлении в 2011-м.
– А вон там что, яма? – спросила я.
– Инсталляция, – отозвался Микаэль.
Пока Микаэль смотрел на воду, я разглядывала его. Наполовину испанец, на четверть саам, с кожей оливкового цвета и узким разрезом глаз. Морщина на лбу выдает склонность к подозрительности, а с подозрением он относится ко многому. Например, к новой еде, новым людям и необходимости общаться. Это у него, конечно, не испанское, а от предков из Лулео. И мобильный у него – «Эрикссон» 2004 года.
– Обожаю тебя, – сказала я, зная, что внезапные проявления чувств всегда ставят Микаэля в тупик.
Он вздрогнул, морщина на лбу стала еще глубже. Уставился на меня. Я усмехнулась.
– Да-да, – произнес он наконец. – Как ты думаешь, на будущий год много гольца пойдет? Готовить снасти?
И вдруг как подпрыгнет.
– Рифмуется с «властями». Власти – снасти.
Итак, мы пошли в O’Learys, где тут же наткнулись на Пижона, который сидел за столиком и возмущался. Неонацизмом и развитием общества в целом. Хотя настоящая злость в его голосе появилась, только когда он начал рассказывать о новой системе оплаты в местном супермаркете. Он сам решил попробовать оплатить товары с помощью красного пластикового сканера, и, когда считал все ценники, машина выдала сообщение об ошибке и перенаправила его в обычную кассу. Драгоценные минуты, украденные из его безработной жизни, вызвали у Пижона такое негодование, что даже кончики ушей покраснели, пока он рассказывал.
Потом Микаэль с Пижоном сообщили мне, что у них намечается заграничное турне. Группе «Сеньор», в которой они оба играли, предложили выступить в Австрии, и вот теперь они отправятся туда с настоящим панковским туром, только класса люкс. «Панковский тур» означает, что они едут на микроавтобусе по Центральной Европе и выбешивают друг друга. А «класс люкс» состоит в том, что каждый будет спать в отдельной чистой постели, а не вповалку на полу у кого-нибудь дома, как это обычно бывает.
– Вы что, дадите единственный концерт? – спросила я. – Тоже мне, Ариана Гранде.
Пижон начал уверять меня, что концертов будет больше, но за тот, самый главный, они получат столько денег, что поездка в любом случае окупится. Дело в том, что какому-то австрийскому неформалу, любителю компьютерных игр, страшно понравилась группа, он нашел обе демоверсии треков Stuff и Stuff2. А потом оказалось, что этот отбитый геймер создал игровое приложение, оно успешно разошлось, парень разбогател и теперь мог себе позволить позвать на день рождения любимую группу «Сеньор».
– Жаль только, что группа наша никуда не годится, – добавил Пижон и рассмеялся.
Микаэль радостно согласился.
Потом Пижон сказал, что басист не сможет поехать в турне, потому что буквально на днях стал отцом.
– Предатель, – прокомментировал Пижон, злобно сверкнув глазами. Хотя прошлая его группа развалилась из-за того, что репетиции приходились на время, когда он смотрел повторы сериала «Как я встретил вашу маму». Потом он добавил, что я могу поехать вместо басиста.
– У тебя же есть бас-гитара, – аргументировал он.
Микаэль, благодаря пиву настроенный весьма позитивно, поддержал его:
– Давай поехали! Будет круто!
И еще:
– Там ничего сложного, просто пара аккордов: ля и ми.
У меня сразу возникло два вопроса: заплатят ли мне за выступления и обязательно ли солисту ехать с нами. На первый вопрос Пижон ответил «нет», на второй – «да». Несмотря на два нежелательных ответа, мне показалось интересным посмотреть Австрию, поэтому я сказала:
– Почему бы и нет. Как бы невероятно это ни звучало, но, думаю, курс «Основы социологии» проживет недельку и без меня.
– Ну вот, тебе осталось только выучить все песни и стать на десять процентов симпатичнее, – подытожил Пижон и рыгнул. Его пивной живот обтягивала футболка с принтом «Выпускник Школы Хага 1993».
* * *
К сожалению, на следующий день мне пришлось ознакомиться со всем репертуаром группы «Сеньор» и провести пару драгоценных часов жизни, разучивая их тупые песни. Как и фанаты, я сочла альбом Stuff более удачным, нежели Stuff2, но хуже последнего сборника Stuff3 вряд ли можно было что-нибудь придумать. Я быстро поняла, что решение экс-басиста группы произвести на свет ребенка было просто гениальным. Так у него появился законный повод никуда не ехать. Не хочу никого обидеть, но, на мой взгляд, ударные Микаэля – это единственное, что спасает группу от полного фиаско. Он отлично держит ритм, играет энергично, но достаточно сдержанно, со вкусом, позволяя себе выделяться лишь в строго определенные моменты, ну и еще когда это требуется, чтобы заглушить полную бездарность кого-то из музыкантов. Лично мне кажется, лучше бы он солировал без остановки, поскольку тексты песен, увы, пишет сам солист Антон. Делает он это так: наугад подбирает слова, а потом изрекает их так, будто это самые мудрые фразы на белом свете.
Вот отрывок из песни «Капитализм» из «Stuff»:
I went to the library
Yeah, I said the library
You heard me
I said are you feeling me
Capitalism, it’s so negative
Yeah that shit – bad
I bought your heart today
But not at the library
I bought it with capitalism
It wasn’t yesterday
It was today
Fuckers![9]9
Я шел в библиотеку,Да-да, в библиотеку,Слышала мои слова?Сказал я: «Чувствуешь меня?»От капитализма один негатив,Капитализм – сплошное дерьмо,Сегодня купил твое сердцеНе книгами —Капитализмом,Не в прошлом,А сейчас (…) (англ.)
[Закрыть]
Барабаны соло
Гитара соло (+ барабаны соло)
Бас соло (+ барабаны соло)
* * *
Собраться решили в районе Сласкен. Это самая противная часть реки. Обычно там все останавливаются по дороге из бара, чтобы плюнуть, а некоторые, я видела, и того хуже! Микаэль, верный себе, пришел первым: ему нравится приходить раньше и потом ворчать на тех, кто якобы опаздывает. Его маманя с мачехой привезли барабаны; мачеха привязала к крэшу маленький пакетик с бутербродом. На оберточной бумаге аккуратными буквами было выведено «МИКАЭЛЬ», чтобы никто не подумал, что бутерброд (или крэш?) принадлежит другому участнику группы.
– Как дела? – сказала я.
– А, – махнул рукой Микаэль; он считает, что совсем необязательно каждый раз узнавать, как дела.
– Красивый свитер, – заметила я.
– Правда, – отозвался Микаэль, – тут на нем пятно.
Он как раз показывал мне пятно, когда появился Антон. Антон мой самый нелюбимый член группы, потому что он солист. На нем была куртка такая новая и свежая, что аж скрипела, а гитару он нес так, словно это был священный сосуд.
– Как дела? – улыбнулся Антон одним уголком рта.
В его семье все сплошь профессора и художники, поэтому он считает, что искусство – вполне себе профессия и что у него есть дар, достойный того, чтобы осчастливить им мир.
Дар оказался у него с собой. Это была ослепительно красивая женщина, высокая, темноволосая, с характером и статью. Ей достаточно было взглянуть на Микаэля, как он тут же закашлялся. Антон умно поступил, просто приведя ее с собой; если бы он упомянул заранее, что с нами поедет еще один пассажир, мы бы отказались. А теперь она стояла перед нами, такая высокая во всех отношениях. Мы тут же поняли, что с эволюционной точки зрения не имеем права считать, будто ей не стоит ехать с нами.
Я искренне обрадовалась, ведь у меня так мало друзей, которые нравятся сами себе. Поэтому я протянула руку.
Богиня пожала мою ладонь, как будто это была какая-нибудь ледышка, вяло и незаинтересованно.
– Дайя, – представилась она.
– И куда мы ее посадим? – проворчал Микаэль у меня за спиной. Я подумала то же самое.
– С другой стороны, – прошептал Микаэль, – хорошо, когда в автобусе есть новенькие, они-то не знают, какие места хуже всего. Там, в середине, где больше всего дует из кондиционера, или сзади справа, где выше всего риск погибнуть, если автобус перевернется, потому что на тебя попадают все вещи.
– В середине не садись, замерзнешь от кондиционера. Справа в заднем ряду тоже, иначе погибнешь первая, – тут же транслировал Антон.
Он открыл Дайе дверь, и она милостиво расположилась посередине в переднем ряду, а сам он плюхнулся рядом, на лучшее место – в первом ряду у двери.
Микаэль развернул бутерброд. Никто, кроме меня, не видел, как он вынул из бутерброда кусочек сыра с плесенью и размазал его по гитарному чехлу Антона.
– Поехали! – крикнул Пижон, открыл пиво и уютно устроился под боком у Хуго на заднем сиденье.
Пока мы ехали, разговор вначале зашел о Господе нашем Иисусе Христе.
– Я вот о чем подумала, – сказала я. – Хотя среди моих знакомых почти нет верующих христиан, мы все равно ведем себя по-христиански. Живем если не по Библии, то, по крайней мере, как учил Лютер.
– Что ты имеешь в виду? – спросил Микаэль. (Он никогда не упустит возможности завязать хороший разговор, за это я его и люблю.)
– Ну, в церковь мы не ходим, называем себя атеистами, но все наши бабушки и дедушки были религиозны. Поэтому они воспитали наших пап и мам на основе церковных истин, – пояснила я. – И пусть теперь нашим родителям нет дела до христианства, они воспитали нас в том же духе. Поэтому мы ведем себя по-христиански, хотя сами набожностью не отличаемся.
– Продолжай, – попросил Микаэль.
– Ну, вся эта тема, что надо быть верным и отважным, никогда не унывать, но при этом не высовываться.
– А, ты об этом, – сказал Микаэль. – Так это же просто здравый смысл.
– Да, но когда бабушка так поступала, на то была особая причина: она верила, что будет вознаграждена в загробной жизни. А мы не верим в царство небесное и все равно стараемся не унывать безо всяких причин, – сказала я.
– Мой папа рассказывал, что в его детстве нельзя было свистеть по воскресеньям, – вставил Пижон.
– А по субботам? – спросил Микаэль.
– По субботам можно, – сказал Пижон.
– А в моей семье такого не было, – подключился к разговору Антон.
– Чего? – спросила я.
– В моем роду. Не думаю, чтобы кто-то из наших был религиозен, – сказал Антон. – Я себя не могу даже соотнести с христианством. Все это выдумки. Люди – идиоты.
– Конечно, – согласилась я. – Религия вовсе не о том, что существует. А о том, что нам необходимо. Причина. Направление. Свод правил. А нам – мне, Микаэлю и Пижону – религия не нужна, потому что у нас уже есть и правила, и вектор в жизни.
– И что же за вектор такой? – поинтересовался Микаэль.
– Работать, пока не помрешь, – сказала я.
Тут все замолчали, обдумывая сказанное и глядя в окно, пока микроавтобус, пыхтя, катился по Е4.
Мы решили проехать вдоль Высокого берега. Такая роскошь – видеть всю эту невероятную красоту, мы даже засомневались, достойны ли мы такого.
– На этом фоне чувствуешь себя уродцем, – произнес Пижон.
Потом мы заговорили о лесе.
Я рассказала о том, что со мной происходило в последнее время, а именно что я начала ощущать лес как необходимость, как потребность в еде, сексе или сне, и случилось это совершенно неожиданно.
– Однажды я собиралась в город, но тело само свернуло налево, не докладывая голове почему. А там был лес. Я развела небольшой костер, сидела и смотрела на огонь, никак не могла насмотреться. Так и осталась в лесу на весь день.
– Я воспринимаю лес как часть тела, – заметил Пижон. – Без него как без ноги, например. Нет, скорее без печени или без кишечника, или сердца. Это не то, с чем мне лучше, а то, без чего я не могу. Поэтому я никогда отсюда не перееду.
К этому моменту Пижон уже начал прихлебывать пиво, поэтому во всех его словах сквозила сентиментальность.
– Ну уж никак не печень, – возразил Хуго. – Это скорее как гены, с которыми ты родился и которые тебе не нравятся, папины уши и мамин высокий лоб. Ты о них не просил, но они у тебя есть и приходится с ними жить.
Певучий финляндский шведский выговор Хуго приятно убаюкивал.
– Продолжай говорить о лесе, – попросила я.
– Неужели ты уже набрался, Пижон? – сказал Микаэль. – Меньше двух часов прошло. Наш дух еще витает над рекой.
Потом все молчали, пока не заговорила Дайя.
– Я не согласна, – сказала она.
– С чем именно? – поинтересовался Антон.
– Когда мы говорили о религии, – пояснила Дайя. – Вы ничего не понимаете. Бог – он во всем, взгляните направо.
Мы все посмотрели направо, а там – природа во всей своей красе, с зеленью, горами и водой.
Мы плохо знали Дайю, поэтому спорить не решились. Бывает, встречаешь человека и инстинктивно понимаешь, что он знает больше, чем ты сам, поэтому не высовываешься. И вот тогда, в горах, я ощутила присутствие Бога и клянусь: все почувствовали то же самое.
Недалеко от Уппсалы мы сняли дом, очень дешево. Там все было прекрасно, например, Микаэлю пришлось спать в детской кроватке после того, как мы измерили, у кого из нас самый маленький рост. Вечером мы сидели во дворе под звездами, мерзли и пили. Антон попытался достать гитару, но Микаэль вскочил в знак протеста.
– Нельзя же так перегибать палку в создании атмосферы, беспредел какой-то, – сказал он.
* * *
В Мальмё мы ждали парома на Травемюнде. И вот что я видела: Дайю и солнце, льющееся на ее темные локоны, ее длинные ноги, тянущиеся к воде. Антона, сидящего рядом, но не слишком близко; он то и дело посматривал на нее, стоило ей только отвернуться, с таким выражением лица, будто весь мир принадлежит ему только потому, что здесь находится Дайя, и она вот такая, и все это видят.
Мое сердце наполнилось грустью, и я ее приняла.
Что-то было в этом образе, что у меня напрочь отсутствовало и с чем я никогда не соприкасалась. Эстетический куш. Когда твое естество подобно бокалу вина или чашке кофе, чего очень хочется отведать, и ты на физическом уровне возносишь жизнь другого человека одним лишь своим видом. Когда другой человек испытывает гордость уже от того, что стоит с тобой рядом.
Когда ты знаешь, что у тебя это есть, как крепкая валюта.
У меня такого никогда не было. А если бы и было, я бы никогда не поверила, что оно у меня есть.
Слева: Пижон уминает фокаччу, потому что на гастролях он, видите ли, перестает быть веганом.
* * *
Паром шел всю ночь, а значит, можно было оттянуться. Оттянуться означало, что Антон и Дайя забронировали столик в шикарном ресторане, а мы, остальные, ели белый хлеб с майонезом и маффины, а потом бродили по магазину Tax Free. Пижон купил невероятное количество сигарет, которые они с Микаэлем без конца курили на палубе.
– Ах, море, – произнес Пижон, втягивая в легкие побольше ядовитого дыма.
Море выглядело черным и враждебным. Я купила трехлитровую коробку немецкого вина, и чувства мои обострились. Разговор зашел о любви.
– Боже мой, как же я скучаю по Маттиасу, – сказал Хуго, который обычно предпочитал молчать. У него дома остался ребенок, маленький толстопузый флегматик со стрижкой под горшок.
– Боже мой, как бы мне хотелось, чтобы мне было по кому скучать, – ответила я и тут же заметила, как Микаэль слегка отстранился от меня; это такая обратная реакция: он понимал, что должен как-то поддержать лучшую подругу в минуту ее слабости, и так разнервничался, что вместо того, чтобы податься ближе, отступил на шаг назад. Но я знаю Микаэля как облупленного, и снаружи, и изнутри, я поняла, что он хотел как лучше, поэтому почувствовала себя чуть менее одинокой, а Хуго дружеским жестом положил руку мне на плечо.
– Знаете, в какой момент я осознал, что Лиза – моя судьба? – спросил Пижон. – Когда она отругала меня так, что стало ясно – она продолжит в том же духе. Я понял, что она никуда не собирается уходить. Как будто вложила четыре миллиона в объект, подлежащий реновации, и теперь реально возьмется за дело. Начнем, к примеру, с кухни: она, конечно, в ужасном состоянии, зато подо всем этим дерьмом хороший деревянный пол. Вот так я ощущаю себя с ней.
– Но Пижон, это звучит чудовищно, – сказала я. – Рядом с ней ты ощущаешь себя объектом реновации.
– Ты меня просто не слушаешь. Она заставляет меня поверить, что в основе – хороший деревянный пол. Я сам его не могу нащупать, а она смогла.
Разговор перемежался долгими паузами. Кто-то что-то произносил, потом мы молчали и смотрели на море. Было зверски холодно, зато ощущался вкус свободы. Я почти не видела лиц остальных, и оттого было легко: не надо волноваться, как они отреагируют. Хорошая возможность опробовать новые мысли.
– А я никогда такого не испытывала, – призналась я. – Такого чувства, что отношения – это всерьез и надолго. Мне кажется, от меня исходят какие-то неправильные сигналы. По-моему, я произвожу впечатление человека надежного, спокойного, способного позаботиться о других. Особенно на стокгольмцев: они думают, что диалект – это признак стабильности. Так что я притягиваю одних только психов. А мне хочется, чтобы кто-нибудь позаботился обо мне.
Тут народ заволновался. Все мужчины, которых я знаю, поддерживают борьбу за права женщин, и это логично: они исходят из того, что женщины намного сильнее мужчин – мужчины вносят свой вклад за счет физической силы, но что касается планирования, заботы и вообще жизни, тут вся власть принадлежит женщине. Мой круг общения напоминает пчелиную семью, где каждый парень видит себя трутнем. Им нравится, когда их привлекает к работе и вписывает в общество высоко организованная матка. А сами они предпочитают принимать жизнь такой, какая она есть, жить сегодняшним днем, сидеть в трусах и играть в компьютерные игры, пока какая-нибудь сильная женщина не рявкнет на них, чтобы они занялись спортом или вынесли мусор. Тогда они, внешне недовольные, но с ликованием в сердце, начинают двигаться. Вот почему выражение «сильная женщина» всегда вызывает у меня ощущение, будто на шее затягивается петля.
