Текст книги "Всемирный следопыт, 1928 № 05"

Автор книги: авторов Коллектив

сообщить о нарушении

Текущая страница: 2 (всего у книги 9 страниц)

Человек в сермяжной бекеше приподнялся вдруг и глубоко втянул воздух. Ему показалось, что он услышал сладковатый запах разложения. Повернув лицо против ветра, долго, по-собачьи принюхивался. Ветерок опять принес удушливую волну, и человек понял, что, действительно, несет трупным и несет именно с тракта. Встал на колени и увидел верхушку верстового столба с отрубленной головой. Поднялся, подошел к столбу, обошел его кругом осторожно, опасливо оглядываясь по сторонам, словно боясь засады. И лишь только тогда занялся трупом. Окинул внимательным взглядом повисшие руки и ноги, запрокинув голову, снизу поглядел на проткнутый столбом живот, отошел на несколько шагов назад, опираясь на ружье, поднялся на носки и долго разглядывал обезображенное лицо мертвеца. Затем снял шапку, и закрестился, шепча молитву…

Перерубленную топором шею густо облепили мухи. Человек, сломав ветку, согнал их. Мухи поднялись нехотя, с раздраженным жужжанием. Одна большая, зловеще-зеленого цвета, села на щеку человека. Почувствовав ее липкое прикосновение, охотник испуганно замотал головой и даже отбежал от столба…

– Чего, Петра, с мухами воюешь? Вояка! – раздался вдруг рядом, глухой, пришепетывающий голос. Человек в бекеше быстро и испуганно обернулся. Почти над его головой, на каменистом взгорье, стоял человек в красном казацком чекмене^[30]), высокой казацкой же шапке, с длинноствольной винтовкой подмышкой. Прислонившись к огромной в обхват сосне, за которой он до сих пор, повидимому, прятался, человек этот спокойно смотрел вниз.

– Ты, Хлопуша? Вот напугал-то, леший! А я думал уж нивесть кто.

_{Человек в бекеше быстро и испуганно обернулся. Почти над его головой, на каменистом взгорье, стоял Хлопуша…}

Хлопуша был высок ростом, жилист и широк в костях. При первом же взгляде на лицо Хлопуши, бросался в глаза его изуродованный нос. Ноздри были вырваны до хрящей. Не будь этого страшного уродства, Хлопуша вполне походил бы на почтенного купца или разночинца. Густую рыжую бороду его еще не тронула седина, плоские чуть рябоватые щеки розовели здоровым, ровным румянцем, а черты лица выражали самоуверенность. Но, кроме изуродованного носа, надолго запоминался косой, волчий, без поворота головы, взгляд его глаз. В глазах этих, желто-зеленых, цвета опавшей листвы, горела яркая человеческая мысль, но где-то глубоко, на дне их, затаился темный ужас и злоба зверя, вечно гонимого, затравленного…

– Видишь, провора! – показал Хлопуша на обезглавленный труп. – Лазутчик мой. На Петровский завод я его послал, с государевыми письмами, к работным и мастеровым людям. А заводский командир его заарканил, да, не долго думая, – топором по шее. Ну, да ладно, провора! За все разочтемся скопом. Скоро уж! Ну, пойдем, што-ли. Время то уж не раннее. Мне ваши встречу назначили. У Карпухиной зимовки.

– Годи, Хлопуша. И чего ты с Жженым связался? Подведет он тебя под топор. Ненадежный. Говорю тебе – со мной знайся: Петька Толоконников не выдаст!

– Ладно, – хмуро сказал Хлопуша. – Толкуй, кто откуль! Шагай, знай!

Толоконников обиженно молча вскинул на плечо ружье и затянул туже пояс. Хлопуша пошел передовым. Не прошли и двух верст, как Петьке бросилось в глаза, с какой ловкостью Хлопуша отводил ветви, нависшие над узенькой тропкой, с какой легкостью, а вместе с тем и уверенной твердостью ставил он сбои ноги, обутые в коты^[31]) из сыромятины, на корневища и обломки скал.

«Э, да ты лазун!» – подумал он. И, не вытерпев, спросил:

– А что, Хлопуша, вижу я, не впервой ты в наших горах? Ловко ходишь!

Хлопуша, не останавливаясь, кинул через плечо:

– Сметливый ты, провора! Верно! Три раза я через ваш «каменный пояс» лазил. Стежка знакомая.

– Пошто?

– С каторги бегал. Из белой арапии^[32]), с сибирских рудников.

– Гляди ты! – вырвалось восхищенно у Петьки – Неужто три раза? Ну и голова!

– А Ренбурскую крепость не считаешь?

– Тоже убежал?

– Нет. Сами выпустили. Как батюшка наш, пресветлый царь, Ренбург осадил, – губернатор тамошний, немец длинноногий^[33]), меня к нему сам послал с тем, чтоб батюшку-царя убить. А я, пришел к нему, во всем признался. И одарил он меня за это, слышь ты, провора, кафтаном красным, вот этим, – тряхнул Хлопуша на ходу полой своего красного чекменя, – а кроме того, в полковники пожаловал…

– Выходит, значит, околпачил ты немца? – угодливо засмеялся Петька. – Ну, а к нам то откеда пришел?

– По реке Сакмаре я ходил, на Бугульчанской, Стерлитамацкой пристанях был. А оттоле к вам на Камень забрел.

– Все по государеву делу?

По его! Сам знаешь. Везде народ подымал. Стой, провора! Никак пришли?

Невдалеке зачернело охотничье зимовье, небольшая избенка с одним окошком-бойницей.

– И то, – оглядевшись ответил Петька. – Давай-ка вот сюда, под дубок заляжем. Округ видно будет, место караулистое.

Когда улеглись удобно между корнями большого дуба, Хлопуша вытащил из-за пазухи штоф, поглядел на свет и улыбаясь, сказал:

– Без водки беседа, что свадьба без музыки. Выпьем, провора…

Он первый приложился к горлышку, отпил почти половину и передал штоф Толоконникову. Тот сделал несколько больших глотков, поперхнулся и, вытащив сухарь, начал торопливо закусывать. Хрустя чесноком, Хлопуша сказал строго:

– Плохо пьешь, провора! Что девка! Наш батюшка-царь таких слуг не любит.

Петька посмотрел на него виновато, отбросил в кусты недоеденный сухарь и подполз ближе:

– Слышь, Хлопуша, давно я у тебя что-то спросить хочу. Да боюсь…

– А ты не робь, провора, – улыбнулся важно в бороду Хлопуша. – Я ведь ничего, не сердитый, коли не пьян.

Поглаживая смущенно ствол ружья, и смотря воровато в сторону, в кусты, Петька сказал:

– Ответь ты мне, для ради бога, мучаюсь я очень: правда ль тот, от кого послан ты, – царь Петр Федорович, иль названец он только, казак донской Пугачев?..

Глаза Хлопуши сразу потемнели, словно глубже в глазницы ушли. На скулах, под тугой кожей, задергались желвачки.

– Торопыга ты, – глухо сказал Хлопуша, – больно скоро знать все хошь. Гляди, голову не сломи. – И уже совсем просто и спокойно спросил:

– Почему мнение такое имеешь, дурень?

– Да как же, – заторопился, будто покатился неудержимо под гору Петька, – ведь и до него были названцы: – Кремнев, да Чернышев, беглые солдаты, да армянин Асланбеков, да беглый пахотный Богомолов. Этот-то пятый уж, что Петром Федоровичем себя называет. Уж и веры более нету…

– Откуда знаешь про тех четверых? – спросил подозрительно Хлопуша. А помолчав, добавил, словно через силу: – И про Пугачева отколь слышал?

– Да хоть и на краю света живем, – вскинул обиженно голову Петька, – а проходят люди мимо, бродяжки, от господ утеклецы^[34]), рассказывают…

– Про тех четырех говорили, правда. А про Пугачева не слышал, – с наивной хитростью сказал Хлопуша. И, словно почувствовав, что Петька ему не верит, расхохотался вдруг:

– Дурак ты, провора! Государь он, иль не государь, тебе печаль какая? Быть бы нам всем в добре. До, него, народ брел розно, а он в артель всех сбил. А артелью, сам знаешь, города берут. Да только што… Чучела ведь он! На безлюдье то и Фома за дворянина сойдет…

– Чучела? – испуганным шопотом выдохнул Петька. – Кто чучела?

– А мы о ком говорили-то? – злобно спросил Хлопуша. – Он начал, и за то спасибо. А кончать не ему. Без него свою стежку найдем, указчиком не ему быть. А ты, провора, – поднялся и встал растопырившись над Петькой Хлопуша, – вижу я человек неплохой, сметливый, да проворный. Вот только дотошен^[35]) ты больно, не в меру. Все тебе знать надо, как и што, не плоше исправника. Аль тебе платят за это, чтоб ты вызнавал все? А? – Хлопуша махнул рукой, рассмеялся загадочно и отошел к дубу. Петька замер испуганно, высоко подняв ноги в коленях и опустив голову, так что шапка чуть не валилась на землю. Последние слова Хлопуши перепугали его. Мелькнула мысль: «Неужто догадался?»

Ах! Когда б нам, братцы, учинилась воля…

Запел вдруг тихо, мягким баском Хлопуша:

Мы б себе не взяли ни земли, ни поля.

Пошли б мы, братцы, в солдатскую службу…

Хлопуша открыл рот, чтоб набрать воздуху, да так и замер. Где-то близко, звонкий трескучий тенорок подхватил:

И сделали б мы между собой дружбу…

– Кто? – шопотом спросил Хлспуша, подавшись вперед, готовый бежать. Затравленный зверь заметался в его глазах.

– Свои, – безучастно ответил Петька. – С завода. Жженый твой!

А тенорок, приближаясь, пел:

Всякую неправду стали б выводить

И злых господ корень стали б переводить

^[36]

)…

Хлопуша, отвернувшись в сторону, обратную той, откуда доносилось пение, торопливо завязал нос платком…

III

Из кустов на полянку, к самому дубу, вышли двое, – молодой парень, светловолосый, кудрявый, с огромными синими глазами, и плюгавый человечек, хромой, косолапый и косой, – оба сразу.

Мир беседе! – крикнул кудрявый, и по его трескучему, сухому тенорочку можно было догадаться, что именно он то и пел в кустах.

– Здравствуй! – ответил Хлопуша.

Парень, прищурившись, уставился на него. Под взглядом этих синих, как небесные брызги, и дерзких глаз, Хлопуша почувствовал себя неловко, нехорошо, словно его вывернули наизнанку, заглянули на самое дно души.

– Ты чего ж, дядек, нос-то завязал? Аль потерять боишься? – сказал насмешливо кудрявый. Это было так неожиданно, что Хлопуша не нашелся что ответить. Да и не успел бы. Парень повернулся и пошел к Жженому.

Хлопуша разозлился, подошел к кудрявому и сказал грубо:

– Язык-то чесать нечего. О деле говорить надо!

– А ты кто ж таков, дядек, будешь? – посмотрел на него через плечо парень.

Хлопуша выдержал его взгляд. Они сцепились зрачками, меряясь силами. И звериным своим чутьем Хлопуша почуял в этом большеглазом, кудрявом, с красивым девичьим лицом парне силу крепкую, равную своей, силе царского каторжника, три раза бегавшего из Сибири, испытавшего пытку и дважды приговоренного к смерти. А когда они оба одновременно отвели в сторону глаза, Хлопуша сказал дружелюбно:

– Ох, и взгляд же у тебя, провора, горячий, звериный. А зовут меня Афонькой Соколовым, по прозвищу Хлопуша. Так и ты меня, провора, зови. Царский полковник я, первого яицкого полку.

– Ишь ты, – оживился кудрявый, – наслышаны мы про тебя кой от кого. Давно ждем. Ну, сказывай, с чем ты от царя-батюшки к нам послан?

– Аль не знаешь? – хитро прищурил глаз Хлопуша.

– Откуда же нам знать? – ответил кудрявый. – Степь от нас далече. Сорока на хвосте принесет, что ли?

Хлопуша повернулся на каблуках и удивленно посмотрел на Толоконникова. Петька, опустив глаза в землю, окованным прикладом ружья дробил кедровую шишку. Кудрявый перехватил недоумевающий взгляд Хлопуши:

– Чего на Петьку пялишься, узоры на ем расписаны?

Толоконников глубже втянул голову в плечи.

– Чудно мне што-то! – сказал Хлопуша.

– Чего тебе чудно? – вскинул на него глаза кудрявый.

– Ладно, ужо разберусь, – уклончиво ответил Хлопуша. – А лишнее говорить– до греха договориться.

Кудрявый заметно рассердился:

– За твоим, дядек, языком не поспеешь и босиком. Ты городи, городи, да и выгораживай. Об деле то когда ж? Сам же давеча торопил. Начинай…

Хлопуша разгладил бороду и заговорил неспеша, без запинок, видимо, уже заученное:

– Взысканы и вы его великой царской милостью… Взял он и вас, работных людишек, под свое защищенье. Ведомо поди, вам, сколь много годов ходил он по Рассее, высматривал как народ живет. Везде он побывал, все увидал…

– Везде побывал? – усмехнулся нехорошо Толоконников, – а мы об это время панихиды по ему пели. Чудно!..

– Не его же убили то, – сказал строго Хлопуша, – за его один караульный солдат смерть принял. Того и похоронили. Ты не перебивай меня, провора, – с нескрываемой угрозой посмотрел он на Петьку, – я ведь, когда рассержусь, дурной бываю. Не зашибить бы тебя ненароком! Ну вот, везде, говорю, побывал его царское пресветлое величество. И увидел он, какое везде утеснение простому народу учинено: казаков вольных насильно к регулярству приписывают, крепостных помещики, вместе с борзыми, в карты проигрывают, татар чиновники догола обирают, а вас управители заводские на работе нечеловечной морят. Понял он, что баба его^[37]) противу народу идет, с боярами стакнулась, ну и объявился…

– Ох, господи твоя милость! – вздохнул восторженно косой. Петька угрюмо молчал. Кудрявый парень не сводил с лица Хлопуши восторженного взгляда.

– А послан я к вам с тем, чтобы пришли вы теперь под его высокую царскую руку и верность бы ему оказали. Нужда у царя большая в антиллерии, пушках и прочем воинском снаряде. Того и должны вы промыслить немедля…

– Это как же? – полюбопытствовал Кудрявый.

– Дело простое. Заводских командиров да управителей – на ворота, а заводы под царя отобрать.

– Прямо скажу: не дело затеваете, – решительно встал Толоконников. – Не наша каша, – и ложка не наша!

– Молчи, ревизская душа^[38]), – с хрустом сжал зубы Хлопуша. – Молчи!

Но Петька, даже не посмотрев в его сторону, промолвил:

– Мы под богом все холопы, а супротив властей итти бог не велит. Ведь подали мы управителю жалобу. И коль по-нашему он не сделает, облегчение нам не даст, – работать бросим. Тогда власти узнают, тогда увидят, сколь велико наше утеснение…

– Что говоришь ты? Куда народ ведешь? – с горечью сказал Хлопуша. – Сам слепой, а в поводыри набиваешься. Ужель не знаешь, дитя малое, что боярам только вера – не нам. Не знаешь, что наш брат в законе мертв. Заставят работать батогами^[39]).

– Не заставят, – ответил неуверенно Петька, – до матушки-царицы дойдем. Там у ней свою правду отыщем…

– Правду? Правду там отыщешь? – тихо, дрогнувшим голосом спросил Хлопуша. И вдруг, сорвав с лица платок, бросился к Толоконникову. – А это ты видал, видал? Вот, гляди! Вот тебе правда. Вот! – совался он к лицу Петьки.

– Господи! Кто же тебя так? – ахнул косой.

– Кто? Известно кто! Палач! Кнутом били, ноздри рвали. Вот их правда, гляди. Вот!

Петька отпихнул навалившегося на него Хлопушу.

– Уйди, уйди, сатана! Не совращай! Не пойду за тобой на богомерзкое дело. Присяге не изменю! – визжал он. – А твой царь – антихрист! Чучела он! Чучела, чучела. Сам ты говорил – чучела! Чуч…

Хлопуша обеими руками сдавил горло Петьки. Придавив его всей тяжестью своей, начал пригибать к земле, не спеша, спокойно, спрашивая с холодной злобой:

– Так чучела, говоришь? Не царь? Чучела, а?…

У Петьки выгнулись колена. Хрипя и цепляясь ослабевшими пальцами за душившие его руки, он медленно оседал на землю. Но губы его еще кривились, пытаясь что-то крикнуть. И дернувшись всем телом, выплюнул прямо в лицо Хлопуши полусдавленное:

– Чу-че-ла!..

_{Петька испуганно замер, пригнув голову к коленям.}　

– Пусти, задавишь ведь! – схватил кудрявый Хлопушу за рукав. И Хлопуша сразу обмяк, выпустил Петьку, кулем ляпнувшегося на землю.

– А ты, кликуша, – сказал строго кудрявый Толоконникову, – молчи луч-че! Видишь, он за царя готов горло грызть. Молчи ты, для ради бога!..

Хлопуша, тяжело и порывисто сопя, поправляя сползшую на лоб шапку, одергивал чекмень.

– Да уж задавлю! – вырвалось у него.

– А у тебя знак есть какой, – обратился к нему кудрявый, – что ты и вправду от царя к нам послан?

– Манихвест царский при мне! Чего еще надо? – с неостывшей злобой ответил Хлопуша.

– Кажи!

Хлопуша, откинув полы чекменя, полез в карман шаровар, вытащил грязную тряпку, развязал зубами тугие узлы и показал с ладони лист толстой синей бумаги, захватанный и порвавшийся на сгибах:

– Кто грамотный то?

Кудрявый посмотрел выжидательно на Петьку. А косой даже ткнул пальцем в сторону Толоконникова:

– Петруха, кто же еще.

Хлопуша опасливо потянул бумагу обратно.

– Давай уж, давай! Я малость мерекаю, – схватил поспешно манифест кудрявый. Развернул осторожно и поднес к глазам. – Эх, леший тебя задери, – поднял он с досадой лицо к небу, уже потемневшему, с редкими, проклюнувшимися звездами, – темно читать то! Гриша, дай-кось огоньку…

Косой метнулся в сторону, повозился невидимый в темноте и выволок на полянку сухую? желтую елку. Отломил макушку, высек огня, поджег. Пламя, лизнув хвою, загудело, рванулось кверху, словно порываясь улететь. Затем раздумало и, жадно урча, вгрызлось в смолистые сучья…

Подавшись ближе к огню, положив бумагу на левую ладонь и водя по строкам пальцами, кудрявый заспотыкался на каждом слове:

– Манихвест, самодержавного анператора Петра Федоровичи всероссийского и прочая, и прочая. Сей мой имянной указ в горные заводы железнодействующие и медиплавильные и всякие – мое имянное повеление. Как деды и отцы ваши служили предкам моим, так и вы послужите мне, великому государю, верно и неизменно до капли крови и исполните мое повеление. Исправьте вы мне, великому государю, мартиры, галубицы^[40]) и единороги^[41]) и с бонбами и с картечью и в скором поспешении ко мне представьте. А за то будете жалованы бородою, древним крестом и молитвою…

– Ну, это нам без надобности, – сказал косой, тряхнув факелом. По поляне замельтешились тени, а отгоревшие сучки, золотые и хрупкие, посыпались на траву…

– Молчи, пустобрех! – сурово оборвал его Хлопуша. – Брить бороду, образ христов портить. Без бороды и в рай не пустят. Режь наши головы, да не тронь нашей бороды! Так-то!..

– Была бы голова, будет и борода, – зло откликнулся Толоконников. – А борода уму не замена. – И уже про себя добавил: – Ты вот по бороде апостол, а по зубам – собака!

– …И вечной вольностью и свободой, – продолжал кудрявый – землею, травами и морями и денежным жалованьем. И повеление мое исполните со усердием, за оное приобрести можете к себе мою монаршескую милость. Великий государь всероссийский…

Кудрявый запнулся, смущенно повертел бумагу и поднял взгляд на Хлопушу:

– А вот дальше что-то непонятное, не разберу никак…

Хлопуша поспешно вырвал у него манифест:

– Здесь его царское величество свою руку приложил. И где тебе, смерду^[42]), монарший подпис разобрать. То военной его коллегии, да енералам по плечу!..^[43])

Елка догорала, свистя и постреливая. На лицах людей дрожали красноватые отсветы пламени, вырывая из темноты по отдельности – то нос, то завиток бороды, то глаз, остро поблескивавший. Все молчали. Хлопуша, скрывая тревогу, преувеличенно старательно завертывал манифест в тряпку.

– Ну что ж, – глубоко вздохнув, сказал кудрявый, – видимое дело, за царем нам надо итти. Так я и скажу ребятам. Коли выехали на большую дорогу, так уж кати во всю. На тройке!..

В той стороне, где сидел под дубом Петька, зашелестели сухие листья. Кудрявый посмотрел туда и еще громче, вызывающе крикнул:

– Потрудимся царю, отобьем для его завод. В понедельник после обеда, все, как один, бунтовать начнем. Старых крыс гарнизонных перевяжем, управителя– на осину, пушки – царю. Ладно ли?

Хлопуша обрадованно взмахнул руками. Тень его запрыгала по поляне:

– Ой, провора, вот ладно то! Как тебя кличут то?

– Крестили Павлом, а кличут Жженым.

– Эх, Павлуха, погоди, так ли мы еше Москвой тряхнем! Из бархату зипуны шить будем. Всю Рассею на слом возьмем!..

Косой сорвал с головы шапку, хлопнул ее об землю и взвизгнул по-бабьи:

– И-их, мать честна, люблю!.. Гуляй, душа!..

– Брось! – строго остановил его Жженый. – Не время. Ну, дядя Хлопуша, как говорили, так тому и быть. Давай по рукам бить, – протянул он ладонь.

Хлопуша снял шапку, перекрестился, снова надел ее и, размахнувшись, сильно ударил Жженого по руке:

– Тому и быть, провора!

– В понедельник в гости на завод жалуй.

– Коли управлюсь, буду. А коли задержусь где с царевым делом, без меня орудуй. Ты, я вижу, ловкач, без меня управишься. Ну, прощевай!..

– Ну, ин ладно… Пошли и мы.

– Куда же ты? – насторожился сразу Толоконников. – Ведь на завод тебе не след теперь являться. Агапыч передал вашу жалобу немцу. Стариков в колодки^[44]) забили, и тебя ищут…

– Не бойся, – ответил Жженый. – Я к углежогам на хутор пойду, там пока что жить буду…

Когда смолки их шаги, когда даже настороженное ухо не различало уже потрескивания сучьев и шороха листьев под ногами ушедших, Хлопуша присел, нащупал в траве свою винтовку и пополз неслышно к кустам, что разрослись вокруг зимовья. Отсюда хорошо видна была вся полянка. Угли сгоревшей елки еще тлели, освещая ровным багровым светом нижнюю часть дуба и лежавшего у его корней Толоконникова. Придвинувшись к углям, Петька пристально, не мигая, смотрел на их тускнеющее золото, отчего голова его была видна особенно ясно. Хлопуша положил для твердости ствол винтовки на вилообразный сучок. Голодным волчьим зубом щелкнул взведенный курок. Мушка, оправдывая свое название, попозла тихо по щеке Петьки и замерла на его виске…

«Небойсь, у меня прострелу^[45]) не бывает, – мысленно успокаивал кого-то Хлопуша. – Я тебя сразу, без муки…»

Напряженно-согнутый палец Хлопуши лег на курок… Петька почесался лениво, не сводя глаз с углей.

– Нет, Афонька, отоди! – откинулся вдруг решительно назад Хлопуша, словно неожиданная мысль оттолкнула его голову, прильнувшую к ложу винтовки. – А может, ошибаюсь я. Может, пустомеля он только, дурак скудоумный, а не доносчик. Дознаться надо, а тогда уж…

Мушка винтовки вздрогнула и сорвалась с виска Петьки. Про себя ругаясь, Хлопуша опустил винтовку и, уже без опаски, хрустя сучьями, вышел из кустов.

– Эй, небога!^[46]) – крикнул он. – Свету что ли ждать здесь будешь? Пойдем!

Петька поднялся:

– Пойдем.

Опять впереди, прыгая через ручьи, карабкаясь через обломки скал, шел Хлопуша. На ходу незлобно смеялся:

– Вот ты, провора, все твердил, – не пойду за тобой. Ан видишь, одной стежкой идем.

– Не пойду я с вами, – упрямо дернул головой. Петька.. – Убегу я от вас, от греха убегу подальше…

– Куда ж убежишь-то, святоша? Везде заставы да караулы.

– На Иргиз к раскольникам^[47]) уйду, а то к турскому паше, аль в Польшу.

Деревья поредели. Впереди засерел неясно тракт.

– Значит, к басурманам иль папежникам^[48]) душу спасать побежишь? – сказал остановившись Хлопуша. – Ну что ж, как знаешь.

Толоконников тоже остановился, нетерпеливо перебирая ногами. Хлопуша же словно забыл о его присутствий. Задрав кверху бороду, он внимательно смотрел на небо. Круглый полный месяц забрался уже высоко. Клочья рваных туч неслись по небу, то глотали месяц, то опять выплевывали его. И казалось, что тучи стоят на одном месте, а месяц летит куда-то, мелькая меж тучами, и нет конца его неудержимому полету…

– Ишь, гулена, – улыбнулся ему Хлопуша, – что ведмедь из берлоги вылез. Тоже дозор держит…

– Да, чудо божие, – ответил с напускным умилением Петька, тоже задрав голову кверху.

Неожиданно, без всякого предупреждения, Хлопуша широко размахнувшись, ударил Толоконникова по лицу. Петька, как подрубленное дерево, рухнул на камни тракта, выпустив из рук винтовку. Хлопуша наступил на нее ногой, выдернул из-за пазухи нож и нагнулся над Толоконниковым:

– Лежи, пес!

– А-а-а! – тонко и дребезжаще закричал Петька. Судорожно перебирая ногами, подполз к Хлопуше и уцепился за полу его чекменя. – Милый, хороший, не надо! За что ж, родной? – И заплакал тихо, по-детски всхлипывая.

– Где письма государевы, што я тебе давал? – спросил Хлопуша.

– В надежном месте захоронены. Никто не найдет, никто! – затряс головой Петька.

– А почему заводским людишкам их не передал, как уговор был?

– Боялся я. Шихтмейстер за мной следил очень. Что бес! Случая я ждал…

Хлопуша ударом ноги в грудь снова свалил его на землю:

– Врешь, холуй^[49]) господский! Зарежу!..

_{Хлопуша ударом ноги снова свалил Петьку на землю: Врешь, холуй господский! Зарежу!..}

Толоконников, не поднимая лица от земли и лишь загораживая голову руками, крикнул:

– Правда сущая! Убей бог, коли вру!

– И убьет! – серьезно сказал Хлопуша. – Гляди, провора, я дознаюсь. Узнала-б курица, узнает и вся улица. А начальству письма государевы не показывал? Не доносил откуда они? Про меня не говорил, а?

– Что мне, головы своей не жаль? – ответил быстро, уже осмелевший Петька. – С ними только свяжись, на дыбе дух выбьют.

Хлопуша свел в раздумье над переносьем тяжелые свои брови:

– Не знаю, верить ли тебе. Хитер ты, провора, как нечистый. И бес меня дернул с тобой связаться. А может, и правду говоришь, не знаю!

Петька молчал, лишь изредка всхлипывая.

– Ладно уж, – заговорил снова Хлопуша, – поверю на сей раз, последний. – Сунул нож опять за пазуху и с ленивой усмешкой добавил: – А за то, что я тебя кулаком огрел, прости, провора. Да это ничего, крестником моим теперь будешь. Прощай, покуда…

Нырнул в кусты и пропал. Петька встал, отряхнул с бекеши пыль. Поймал ушами затихающий шум шагов Хлопуши и, погрозив кулаком, прошептал с плаксивой злостью:

– Дай срок, каторжная душа, – я с тобой разделаюсь!..

Скуля тоненько от обиды и злобы, поднял винтовку и шапку, сбитую ударом Хлопуши. Огляделся.

Подножье туповерхого шихана^[50]), на котором стоял Петька, застилал широкими холстами туман. Неторопливый, густой, как сметана, он наползал со стороны Белой, слизывая озерки, кусты, овраги. С Быштым-горы сорвался холодный ветер и, свистя, шарахнулся в туман, взъерошив его завитушками. Особенно остро запахло опавшими листьями и прелой хвоей. Откуда-то издалека шла запоздалая осенняя буря…

В темноте, недалеко от Петьки, забелело что-то трепещущееся, похожее на большую птицу. Подумал, что это ветер загнал туман на макушку шихана. Но все же подошел ближе, вгляделся и, крестясь, попятился назад…

Колесованный мертвец махал руками, прямыми, как палки, негнувшимися в локтях. Волосы на мертвой голове, приподнятые ветром, стояли дыбом…

– Да что же это? – крикнул Петька. – Господи, помоги!..

И, сорвавшись, побежал, спотыкаясь о камни. А ветер тоже рванулся испуганно вслед за ним, сердито толкая в спину…

Петька бежал вниз, туда, где разноцветным заревом доменных печей горел завод…

(Продолжение в след. №)

Повесть «На слом!» написана Михаилом Зуевым-Ордынцем на основании материалов, собранных автором во время поездки на Урал, совершенной им по заданию редакции «Всемирного Следопыта» в 1927 году. Кроме повести, М. Зуев написал об Урале ряд очерков, из коих «Карабаш Золотая Гора» был напечатан в «Следопыте» за 1927 г., а «Кунгурская ледяная пещера» будет помещен в ближайшем номере «Всемирного Туриста».

КИТОВЫЕ ИСТОРИИ

В песчаной бухте

Промысловый рассказ М. Петрова-Грумант

Улеглась штормовая тревога, и седину океанских волн приласкало летнее солнце. Космы зыбей, взвихренные буйным шалоником^[51]), чешет резвый солнечный гребень. Частозубный, из рога, блестящего золотом, он без устали скачет над морем, находя умело и ловко пробор.

На горизонте, где край неба окунается в море, дымится гряда облаков, сверкая на солнце, как снежные горы.

А внизу распласталась земля. Дрожащая марь миража то завесой, сотканной из солнца и воздуха, развернется над морем, то сверкающей сталью, словно узким клинком исполинской сабли, отделяет верхушку земли от воды и держит ее на весу, играя с ней над волнами. Величавей глядит холмистый зазубренный контур поднятой земли. Темная полоса, словно готовая улететь, дрожит и кажется крылатой… Но лишь облако развернет под солнцем свой белый парус, – по морю побежит тень. Один за одним гаснут солнечные блики, живое стекло миража рухает вниз, а земля грузно влипает в море, распластавшись подстреленной птицей. Легкий ветер, скользя, бежит к берегам. С ним попутчики – странники воздуха – облака, не спеша уносят свое покрывало. Солнце снова рассыпает на море свой блеск. И как будто светлее и ярче блестит чешуя воды, смеются, звеня рассыпным серебром, серые волны…

* * *

На коргах^[52]), отскочивших от берега, пенит белую кипень прибой. Волны разбиваются с шумом и, покрывая седые камни обрывками пены, выбегают на берег. За грядами корг – тихая заводь, куда не прорываются грозные зыби.

Напряженно вглядываясь в кипящее на скалах море, капитан кутера^[53]) Железников с тревогой прикидывает на глазомер расстояние, отделяющее судно от берега, и вслух думает:

– Штилеет… не выберет, набежим на лудку^[54]), – и как бы поймав себя на этой мысли, торопливо оборачивается лицом к корме и кричит:

– Ослабь шкоты^[55]), руля лево, держи так…

Слабый ветер и без того лениво трепыхал паруса. Их пузатые слабины не надувались, полотнища морщились, выгибая волнами, шкаторини^[56]) обвисали. А когда разом отданные шкоты отпустили на слабую бомы^[57]), в полотнищах не осталось ни малейшего нажима ветра.

– И что он выдумал? Прямо на луду… Совсем с ума спятил, – ворчит рулевой, перекатывая штурвал по команде.

Судно, переброшенное волной, легло поперек зыбей и, зарываясь в белоснежную россыпь, плавно пошло. Перед носом, совсем близко, замелькала жуткая канва подбитых коргами волн. Подхлестнутое огромной зыбью в корму судно быстро пошло на камни и… вот-вот наткнется на их грозные остряки.

На лицах матросов застыла тревога. Они слушают грозный рокот прибоя и молча ждут команды. Рулевой, словно в первый раз встал к штурвалу, впившись глазами в обвод колеса, крутит его из стороны в сторону.

Вдруг на палубе кутера ожило… Матросы умело и быстро перебирают снасти. Цепкие руки рулевого забегали по остям колеса, в живых смышленых глазах загорелись искорки, и штурвал, сверкая медяшкой, бешено закрутился.

– Руль право! Кливера нажимай, нажимай кливера^[58])! Подводи все шкоты, крепи, – грохочет голос капитана.

Судно, разогнанное волной, послушно повернулось. Кливера жадно схватили полосу ветра, надулись, подобранные паруса напружились пузырями, судно накренилось и взяло крутой бейдевинд^[59]).

С бодрым говором затеребенила вода по борту. Штевень^[60]) режет крутые волны, и кутер все дальше и дальше отходит от грозных клыков гранита.

– Хитер, как швед, – глядя на капитана, с улыбкой проговорил рулевой.

Он больше не был похож на штурвального ученика, руки уверенно перекладывали рулевой привод и сообщали судну стойкость и уверенность. А когда до его слуха долетело «Лево руль»– он, уже не колеблясь, перекатил штурвал и с улыбкой восхищения следил за поворотом судна.

Кутер снова приблизился к цепи подводных камней. На этот раз Железнйков не волновался. Прямо перед носом судна лежал проход между коргами.

Железникову этот проход был знаком не хуже, чем улица родной деревни. На гранитном обрыве, вздымающемся над отлогим берегом, ясно видна щель горного ручья. Летний сухостой иссушил холодную струю падунца, не сверкает на мшистом седом граните его серебряный ключ, но на песке, сбегая от подножья обрыва к морю, лежит глубокая борозда, рассекающая береговую кайму.

Выждав, когда нос судна ляжет прямо на ручей, Железников еще раз проверил глазом и, махнув рукой рулевому, крикнул:

– Держи так…

Судно плавно вкатилось в тихую воду залудья. Паруса, всплеснувшись на слабом ветру, упали. Хлюпнул двулапный якорь, проворчал по железной втулке клюза канат, и кутер заболтался на якорной стоянке…