Текст книги "Знание-сила, 1997 № 03 (837)"

Автор книги: авторов Коллектив

сообщить о нарушении

Текущая страница: 11 (всего у книги 14 страниц)

Для поведения маньяков характерна персеверация, то есть повторение одних и тех же действий вне зависимости от происходящего. Это могут быть также навязчивые.состояния, когда повторяются одни и те же тревожные мысли и страхи. Вообще нервная система имеет значительную тенденцию к персеверации, которая обеспечивает стабильность. Но для выживания необходима также способность к адаптации, а она требует пластичности. Это еще одно из проявлений человеческой природы, находящейся в диалектическом противоречии между неизменностью и переменчивостью.

Кемпиньскии считает, что преобладание механизмов торможения, характерное для маньяков, это не только реакция на просыпающееся сексуальное влечение, оно связано с детскими переживаниями. Детство человека такого склада наверняка было лишено тепла, ласки, ему не хватало игрового общения с ровесниками. Чрезмерная строгость порядков в благополучной внешне семье подавляла ребенка, чрезмерно развивая систему самоконтроля. А в период созревания с присущими ему эмоциональными бурями самоконтроль начинает действовать еще интенсивнее.

Не исключены и генетические факторы, органические причины. Правда, о них в связи с психопатиями всегда говорят осторожно. Тем не менее Кемпиньскии отмечает, что у маньяков часто проявляются отдельные симптомы нарушений нервной системы и корреляции с эпилепсией.

Главная беда маньяков, как ее объясняет Кемпиньскии, не столько несформированность эмоциональной сферы, сколько сознательное ее подавление. Они признают исключительно нормативное, рациональное отношение к жизни. Маньяк уверен, что ничего не происходит помимо воли и разума, главное – его воля и его разум. Но по злой иронии судьбы (точнее, его психического недуга) он как раз страдает от проявлений, неподвластных разуму и воле. Чем больше он борется с навязчивыми мыслями, страхами, фобиями, тем они становятся настойчивее. Чем больше он пытается побороть «зло», тем сильнее это зло им овладевает.

Не умея «справиться» с собой, постоянно испытывая страх перед собственными чувствами и настроениями, маньяк всегда хотел бы быть другим.

Разумеется, нет человека, полностью соответствующего собственным ожиданиям, всегда есть расхождение между «я» реальным и идеальным. Эта неудовлетворенность в нормальной дозе служит импульсом к развитию. Человек постоянно стремится сократить расхождение, прилагает усилия к тому, чтобы изменить себя. Однако жить в вечном противостоянии собственной природе, в вечном осуждении себя невозможно. Необходимо хотя бы отчасти себе нравиться. Этого как раз недостает маньяку. Он боится в себе всего спонтанного, той части психики, которая неподвластна его воле, то есть собственной эмоциональной жизни.

По отношению к самому себе маньяк занимает властную позицию. Он стремится быть полным хозяином над собой, все, что не соответствует его планам, противоречит его воле, вызывает его ненависть. Маньяки зачастую тихие деспоты. Однако деспотизм главным образом концентрируется на собственной персоне.

Плотно сжатые губы, гримаса страдания на лице, выражение твердости, а то и жестокости во взгляде – таков портрет маньяка. Голос тихий, но тон, не допускающий возражении, речь чаще всего неискренняя, слащавая, но с призвуком змеиного шипения. Движения угловатые, в них нет мягкости, ласковости, свойственных людям; ощущающим свою эмоциональную связь с окружающим миром.

Маньяки обычно исключительно честные и обязательные люди, но жизнь с ними рядом невыносима. Это жизнь без вкуса и цвета, серая и скучная, под тяжким бременем обязанностей.

Одержимые борьбой со своим внутренним злом, маньяки не могут не видеть, что зло живет и в других людях. И это служит для них утешением: они не хуже всех.

Такие люди, в определенном смысле, карикатура на моральную проблему, существенную для каждого человека,– проблему борьбы добра и зла. Человек нуждается в том, чтобы найти свое место в этом противоборстве, выстроить моральный порядок, как говорит Кемпиньскии. Основывается этот порядок на иерархии ценностей, представляющей компромисс между добром и злом, присущими человеческой природе.

Обычный человек склонен искать и находить оправдание для своих неблаговидных склонностей. Маньяк же – суровый моралист как по отношению к себе, так и к другим людям. Но в борьбе со «своим» злом он уничтожает самого себя и готов разрушить весь мир, если он так греховен.

Любому человеку в какой-то момент может показаться, что окружающее отвратительно. Но это настроение преходяще. Человек соединен с миром множеством эмоциональных связей. У маньяка с ранних лет на этом месте зияет пустота; заполняя ее, он вместо связей, рожденных чувством, завязывает связи, порожденные ощущением обязанности.

По отношению к самому себе маньяк также руководствуется принципом обязанности, которая состоит в борьбе с неподвластным его воле злом. Зло, как мы уже говорили, для маньяка сосредоточено в сексуальной сфере, а именно эта часть жизни требует максимальной мобилизации чувств. Маньяк не в состоянии справиться с этим напором, его позиция «над» не выдерживает такого испытания. Это, говорит Кемпиньскии, как если бы человека из зоны низкого давления внезапно перевели в зону высокого давления. Маньяку же остается только осудить чувство. постараться изгнать его как демона зла. Но усилия, потраченные на то, чтобы рационализировать все без изъятия сферы жизни, обречены.

Построить жизнь на самообмане не получается. Фальшивая система ценностей больно мстит за себя.

Из страха перед жизнью уходят в ложь истерики и психастеники, каждый по– своему. Психастеник боится жизни, так как не верит в себя, заранее предчувствуя катастрофу. Истерик боится жизни, поскольку не способен к любви и связанной с любовью ответственности. Маньяк прибегает к лжи из страха перед неподвластной его воле эмоциональной сферой.

Жизнь маньяка бесплодная, искусственная, как бы из «вторых рук». Все удовольствия имеют для него привкус греха. Он не позволяет себе никаких радостей, кроме одной – самоистязания разными, часто противоестественными запретами.

Задача психотерапевта – облегчить маньяку эту тяжесть, реабилитировать чувство, хотя бы на время вызволить из добровольной тюрьмы, в которую больной сам себя поместил. «Ощущение замкнутого пространства,– пишет Кемлиньский в другой своей книге «Меланхолия»,– вызывает у него постоянную агрессивную готовность; агрессия направлена как против себя, так и против окружения». Проявить эту агрессивность вовне маньяку мешают социальные запреты. Психотерапевт пытается спровоцировать взрыв.

Человеческая природа, рассуждает Кемлиньский, такова, что сильный всегда может отыграться на слабом. Врачу, который имеет дело с маньяком, приходится играть роль того, на кого можно вылить свое раздражение, можно сорваться безнаказанно. Так маленький ребенок может орать, злиться сколько угодно, мама все равно его любит. Так заполняется эмоциональная пустота, образовавшаяся вокруг маньяка из-за боязни выразить себя. Психотерапевт берет на себя роль громоотвода. Маньяк начинает понимать, что свои негативные чувства можно обнажить, не так уж это страшно. Мир демонстрирует терпимость, потихоньку создается материнская среда, которой, по всей видимости, недоставало в детстве. Эмоциональная разрядка – это уже контакт с окружением. Причем контакты на основе негативных эмоции – бурной злости, раздражения, криков – наиболее интенсивны, вызвав их, легче преодолеть внутреннее сопротивление маньяка желанию открыться. (Иначе с психастениками и шизоидами: в этом случае психотерапевт апеллирует к положительным эмоциям.) Найдя выход вовне, чувства маньяка перестают быть его страшной тайной. Это первый шаг к свободе.

Человек приближается к тому, что называется «бьггь самим собой», и это состояние не ассоциируется больше исключительно со злом. Пережив новый эмоциональный опыт, получив доказательства того, что его человеческая природа не является исключительно объектом неминуемого Наказания, он учится выражать не только отрицательные, но и положительные эмоции. Табу утрачивают постепенно часть своей магической силы.

Эмоциональное освобождение маньяка – это большая терапевтическая победа. Увы, полной она бывает исключительно редко: слишком многослойная скорлупа нарастает на человеке за всю жизнь. Однако даже временное облегчение, испытанное человеком, который впервые свободно выразил постоянно подавляемые чувства, стоит усилий психотерапевта. Человек приобретает новый эмоциональный опыт, и если возвращается к старым навыкам, то уже зная, что это не единственный способ жизни.

Побуждая его к эмоциональным взрывам, психотерапевт как бы перевоплощается в отца, мать, сексуального партнера – того, на ком сконцентрировались переживания больного. Беседуя с врачом, он заново проживает свою жизнь, постепенно освобождаясь от страха общественного порицания.

Мы уже говорили, что маниакальные черты формируются на фоне определенных социальных установок: чересчур жесткие моральные нормы, рациональный стиль жизни, осуждение эмоциональной экспрессивности. Кемпиньский считает, что новое время создало для этого новые предпосылки: «...Эпоха научно-технического прогресса требует умения владеть собой, руководствоваться разумом, а не чувствами. Современная техника вещь деликатная, на ней опасно вымещать свое плохое настроение».

Но излишняя рационализация жизни метит человеку потерей собственных убеждений, собственного мнения, в конечном счете – собственного «я». ·

Генрих Манн

Учитель Гнус

Перья скрипели. Учитель Гнус, теперь уже ничем не занятый, смотрел куда-то вдаль поверх склоненных голов. День выдался удачный, ибо одного ему все-таки посчастливилось «сцапать», и вдобавок одного из тех, что называли его «этим именем». Теперь можно надеяться, что и весь год будет хорошим. В продолжение двух последних лет ему ни разу не удалось «сцапать» ни одного из этих коварных крикунов. Плохие это были годы. Хорошими или плохими годы считались в зависимости от того, удавалось ему кого-нибудь «поймать с поличным» или не удавалось «за отсутствием доказательств».

Гнус, знавший, что ученики его обманывают и ненавидят, и сам считал их заклятыми врагами, с которыми надо построже «расправляться» и не давать им дойти до конца класса. Проведя всю жизнь в школах, он не умел смотреть на мальчиков и их дела взглядом взрослою, житейски опытного человека. У него отсутствовала перспектива, и сам он был точно школьник, внезапно облеченный властью и возведенный на кафедру. Он говорил и думал на их языке, употреблял выражения, заимствованные из жаргона школяров, и раздевальню называл «каталажкой». Начинал он урок в том стиле, к которому прибег бы любой школьник, окажись он на его месте, а именно латинизированными периодами, вперемежку с бесконечными «право же, конечно», «итак, следовательно» и прочими ничего не значащими словечками. Эта привычка выработалась у него благодаря изучению Гомера с восьмиклассниками, когда каждое словцо обязательно подлежало переводу, как бы тяжеловесно и нелепо оно ни звучало на другом языке.

С годами тело Гнуса окостенело, утратило подвижность, и такой же неподвижности он стал требовать от школьников. Он забыл, а может быть, никогда и не знал о потребности молодого организма – все равно, будь то мальчик или щенок,– бегать, шуметь, награждать кого попало тумаками, причинять боль, изобретать шалости, словом – самыми нелепыми способами освобождаться от излишка сил и задора. Он наказывал их, не думая, как думает взрослый человек: «Вы, конечно, озорники, так вам и положено, но я-то обязан поддерживать дисциплину»,– а злобно, со стиснутыми зубами.

Гимназию и все в ней происходящее он принимал всерьез, как самое жизнь. Лень приравнивалась к испорченности и тунеядству, невнимательность и смешливость – к крамоле, стрельба горохом из пугача была призывом к революции, «попытка ввести в заблуждение» считалась бесчестным поступком и несмываемым пятном позора. В таких случаях Гнус становился бледен, как полотно. Когда ему случалось отправить одного из мальчиков в «каталажку», он чувствовал себя самодержцем, сославшим в каторжные работы кучку мятежников,– то есть ощущал всю полноту власти и одновременно содрогался при мысли о том, что подкапываются под его престол. Побывавшим в каталажке, да и всем, кто когда-либо задел ею, Гнус этого не прощал.

А так как он уже четверть века подвизался в местной гимназии, то город и вся округа были полным-полны учеников, либо «пойманных с поличным», либо «не пойманных», и все они называли его «этим именем». Для него школа не заканчивалась дворовой оградой; она распространялась на все дома в городе и в пригороде, на жителей всех возрастов. Повсюду засели строптивые, отпетые мальцы, не выполняющие домашних заданий и ненавидящие учителя. Новичок, не раз слышавший, как его старшие родичи с добродушной усмешкой вспоминают о досаждавшем им в далекой юности учителе Гнусе, попав после пасхальных каникул в его класс, при первом же неправильном ответе слышал злобное шипенье:

– У меня уже было трое ваших. Я ненавижу вашу семейку...

Композиция В. Бреля

Литография О. Домье «Отцы»

РАКУРС

Ирина ПРУСС

Религиозный национализм ИЛИ национальная религия?

Между 1989 и 1992 годами произошел форменный переворот в отношении россиян к религии: если в начале этого трехлетия верующими себя называли 29 процентов опрошенных, а 53 процента считали себя атеистами, то в конце цифры буквально поменялись местами: 57 процентов опрошенных объявили, что они верят в Бога, атеистами к этому времени остались 28 процентов (исследование В. Ф. Чесноковой, фонд «Общественное мнение»). Правда, большинство новых православных оказались таковыми только по самоназванию: лишь 1,4 процента из них регулярно молились, как того требуют церковные правила, только 1,3 процента еженедельно посещали храм (до революции за нарушение этого правила могли и отлучить от церкви). Как констатировала автор исследования, в группе причисливших себя к православным «основной контингент составляют люди, не принявшие еще веру не только как образ жизни, но и как образ мысли».

Мы можем проследить, как развивались отношения россиян с религией в следующие три года: в 1995 году очередное исследование на эту тему провел Исследовательский центр «Религия в современном обществе» Российского независимого института социальных и национальных проблем. Как выяснилось, темпы распространения религии резко упали – за три года доля верующих в Бога практически не изменилась, даже несколько уменьшилась (в 1992 году – 57, а в 1995 – 49,6 процента опрошенных). Этого следовало ожидать – если бы темпы сохранились, сегодня мы все поголовно оказались бы верующими...

Сохранились две очень важные для влияния Церкви в современном обществе тенденции, отмеченные еще в !992 году: перемещение главной ее опоры из села в город и резкое омоложение верующих.

За последние три года среди называющих себя православными существенно выросла доля тех, кто стремится соблюдать каноны Православной Церкви: регулярно молиться (от 1,4 до 24 процентов), не реже раза в неделю ходить в храм (от 1,3 до 14,5 процентов). Однако для большинства причисливших себя к православным вывод трехлетней давности справедлив и поныне: присвоив имя, они не приняли ни образа жизни, ни образа мыслей, неразрывно связанных с избранной ими верой.

Тогда почему православие, а не католицизм, баптизм или даже буддизм? Совершенно ясно, что, выбирая «прописку» в той или иной конфессии, наши соотечественники хотят приобщиться не только к религии как таковой, дающей новое обоснование смысла жизни и моральных императивов, но именно к вере предков, включая себя тем самым в историю своего народа.

Но в этой истории Православная Церковь со времен Петра управлялась государственными чиновниками и сама была частью механизма управления огромной империей. Столетиями она избегала всякого реформирования. Независимое религиозное движение началось в прошлом веке и оборвалось, как и многое другое, социалистической революцией.

Именно как верная опора государства, державы, империи интересует Церковь многих политиков, демонстрирующих нежную привязанность к ней. Теперь многие готовы украсить православными символами свои знамена, от националистов до коммунистов, да и первые лица государства отстаивают главные церковные службы.

А как относятся к этой стороне церковной и государственной жизни те, кто считает себя православными?

В основном отрицательно. В 1992 году В. Ф. Чеснокова отметила, как с «воцерковленностью» (постепенным принятием православия как образа жизни) растет отчужденность от государства и одновременно – интерес к национальной культуре. «Процесс воцерковления ведет человека внутрь себя,– писала она,– выдвигая на первый план проблемы духовные и нравственные, которые постепенно и вытесняют на второй план экономические и политические сюжеты».

Ей вторит М. Мчедлов, рассказывая об итогах исследования 1995 года: большинство опрошенных, в том числе и верующие, критически отнеслись к тому, что сановники публично демонстрируют свои конфессиональные пристрастия – это, по их мнению, сфера внутренней жизни, не предназначенная для публичного показа. Более половины объявивших себя православными считают, что преподавание религии в школе допустимо лишь по желанию учеников и их родителей, во внеурочное время и вне школьных программ (факультативно). Молодежь совершенно не поддержала идею введения института военных священников в армии. Короче говоря, как и три года назад православные не хотели бы, чтобы Церковь обрела государственный статус. Верующие, как выяснилось, серьезнее, чем неверующие, относятся к угрозе прихода нового тоталитаризма: они считают возможным и боятся установления диктаторского режима в России, переворота, устроенного органами безопасности и армией, прихода к власти русских фашистов.

Политические взгляды верующих близки к среднестатистическим, то есть к взглядам неверующих,– по они более толерантны даже к тому, к чему относятся отрицательно: верующие чаще высказываются, например, против насильственного изъятия у «новых русских» неправедно нажитых состояний, чаще выступают против любых «жестких» форм протеста трудящихся, вплоть до забастовок.

Не годятся нынешние православные ни в опору державников, ни в опору националистов, в этом данные 1992 и 1995 годов сходятся.

Только один настораживающий штрих есть в последнем исследовании: «В самой младшей возрастной группе (16—17-летние) проявился относительно высокий уровень национальной нетерпимости». Оказалось, доля самых молодых, отрицательно относящихся к азербайджанцам, армянам, грузинам, евреям, в 1,5—3,5 раза выше, чем в старших возрастных группах, причем верующие молодые люди здесь особенно отличаются: они, например, почти в два раза чаще признаются в нелюбви к башкирам, в три раза чаще – к немцам, чем неверующая молодежь.

Возможно, по мере «воцерковления» и эта молодежь потеряет обнаруженную социологами нетерпимость? Наверное, это будет зависеть от позиции и Церкви, и общества, и государства в сфере национальных отношений. ·

ЛИЦЕЙ

Ирина Медведева,

Татьяна Шишова

Эбьюз нерушимый

Эбьюз преследовал нас повсюду: на психологическом семинаре, проводимом американской спеииалисткой, на «круглых столах», посвященных самым актуальным проблемам современности, на Всемирном психиатрическом конгрессе в Гамбурге. А недавно мы побывали на фестивале детских театров в Минске...

«Эбьюз» (abuse) в переводе с английского означает «оскорбление», «плохое, неправильное обращение», «злоупотребление». В широком смысле слова. Но психологи, социологи, психотерапевты, педагоги обычно, говоря о нем, подразумевают дурное обращение с детьми. И прежде всего сексуальное насилие, причем не маньяков. Чаще всего имеются в виду родственники – отец, мать, отчим, брат (по-русски в доцивилизованную эпоху это называлось кровосмешением).

Ширма кукольного театра. На ширме – детская кроватка. И огромные взрослые руки, которые тянутся к куколке, лежащей на этой кроватке. Они шарят по одеялу, ища крохотное тряпичное тельце. Это отчим пришел в детскую спальню надругаться над падчерицей. Культурно говоря, совершить эбьюз. Участникам коніресса в Гамбурге, не знающим немецкого языка, перед спектаклем заботливо раздали аннотации на английском. Содержание, впрочем, в переводе не нуждалось, все и так было понятно. Зато без аннотации мы бы не поняли одной очень важной (пожалуй, самой важной) детали. Этот спектакль показывают немецким детям, начиная с девяти лет. Не только потерпевшим – всем.

Ведущая секции конгресса, посвященной эбьюзу, профессор из США, с самого начала заявила, что уважаемые коллеги собрались не для обсуждения каких-то частных вопросов, а для серьезного разговора о причинах столь печального явления современной жизни. Услышав такое вступление, мы переглянулись; «Наконец-то!» Мы уже многократно слышали и про пугающую статистику (25—30 процентов подвергшихся эбьюзу), и про широко развернутую психотерапевтическую работу, и про классификации, и про «технические» подробности. Наконец поставлен главный вопрос; «Почему?».

Но дальше все принялись дружно обсуждать... ускорение ритма жизни, непомерное давление общества на волю индивида, тяжелые нагрузки, обилие информации, а также стрессовые состояния, порожденные слишком большим выбором в развитом западном обществе.

На последнем аргументе мы сломались, представив себе бедного фазера, который мечется, как загнанный зверь, по универсаму, не в силах сделать выбор между клубничным, ананасовым и черносмородиновым йогуртом. А туг еще подвозят на тележке йогурт киви, манго, папайи... Ну как после этого не впасть в состояние стресса и не соблазнить с горя литл бэби!

А уж тяготы жизни просто непосильные, вообще доводят до отключки. То ли дело в средневековье или в послевоенной Германии! И ритмы, конечно, бешеные: обеденный перерыв – в кафе, вечером – нередко тоже в кафе или в ресторан. И так день за днем, день за днем. Надо же когда-то и оттянуться!

Прежде чем покинуть благородное собрание, мы задали вопрос: не кажется ли уважаемым коллегам, что причины эбьюза как распространяющегося социального явления нужно искать в смещении и размывании моральных норм? Может быть, это естественное следствие свершившейся сексуальной революции?

На повернувшихся к нам лицах отразилось полное недоумение. Но затем ведущая, вероятно, что-то сообразила и дипломатично ответила, что да, может быть, и этот фактор имеет место, но он вовсе не определяющий, сексуальная революция была невесть когда, в шестидесятые годы, а сейчас самое главное – ускорение, давление, нагрузки... В общем, смотри выше.

Потом, правда, к нам подошел молодой немецкий психолог и сказал, что его очень заинтересовала наша «нетривиальная гипотеза». И попросил пояснить. Мы начали говорить в общем-то обычные вещи, которые у множества наших соотечественников не вызывают ни вопросов, ни возражений: что сексуальная революция, включая просвещение детей, снимает барьер между поколениями, а поскольку просвещают чаще всего родители, то незаметно, исподволь разрушается и барьер инцестуальный. Собственно, что мешает от совместного изучения теории перейти к практике? Почему читать, смотреть, пояснять, показывать, шутить, обсуждать можно, а делать нельзя? Ведь, рассуждая логически, кто лучше преподаст девочке «науку страсти нежной», чем ее отец? Взрослый, опытный, знающий и любящий своего ребенка, как никто другой? Идеальный наставник! Помешать этому могли бы жесткие моральные нормы, а они-то как раз и были расшатаны сексуальной революцией.

Благомыслы-шестидесятники, которые из лучших побуждений просвещали своих детей, дальше теории не шли, ибо сами воспитывались еще достаточно патриархально. Их же дети, нынешние родители, сформировались в другую эпоху, которую часто так и называют – «эпоха стирания граней». А ученики, как известно, должны превзойти своего учителя. Поэтому ведущая, сказав, что сексуальная революция была уже давно, вовсе не опровергла наш тезис, а косвенно его подтвердила. За это время и успело подрасти «постсексуальное» поколение.

Мы готовы были порассуждать еще и про запретный плод, который обязательно должен быть запретным, чтобы оставаться сладким, а иначе – так уж устроен человек! – неизбежны поиски новых запретных сладостей. Ведь эта тенденция прослеживается так отчетливо! Разнополая «свободная» любовь перестала быть запретной – появилась тяга к однополой; однополая стала признаваться нормой – стали множиться кровосмесительные связи. Что на очереди? Скотоложество? Некрофилия? В несколько поредевшем списке сексопатологических перверзий есть еще кое-что на десерт. Не очень ясно, правда, что произойдет, когда меню будет исчерпано?

Могли бы мы сказать и о таком явлении, как инфантелизация современного западного общества, которая тоже, как нам кажется, тесно связана с сексуальной революцией. И о властвующей в этом обществе игровой стихии...

Но, взглянув на нашего собеседника, умолкли. Его остекленелые глаза напоминали глаза рыбы, оглушенной динамитом. Да он и сам честно признался, что ему трудно переварить такое количество новой информации. А мы потом даже пожалели, что нагрузили любознательного молодого человека, в сущности, уже не актуальными для его культуры умозаключениями. Как говорится, «поздно, Клава, пить боржоми, когда печень полетела». Дело зашло слишком далеко, если в ряде американских школ (например, в Бостоне) «сексуальные меньшинства» приходят раз в неделю к детям рассказать об однополой любви, нет-нет, не для рекламы, а для просвещения; если в подавляющем большинстве иностранных книг на тему воспитания детей можно прочитать фразы типа «половая жизнь – это сфера инстинктов, почему же от ребенка надо скрывать правду об этом?». (Хотя до сих пор считалось, что воспитание призвано укрощать и облагораживать инстинкты, и детей учили не теории и практике половой жизни, а этике и эстетике любви.) Да, маховик не на шутку раскрутился, и остановить его под силу разве что новому Лютеру...

В нашем отечестве этот разговор пока еще не лишен смысла. Общество здесь все-таки очень традиционное, гораздо более традиционное, чем кажется нам изнутри. Свершившаяся на Западе сексуальная революция, безусловно, не могла не повлиять на нашу реальность. Но традиция смягчила, самортизировала это, просеяла сквозь сито культуры и оставила в общественном сознании наиболее, что ли, человечные завоевания сексуальной революции: девушка уже не чувствует себя ущербной, если не сохранила невинность до замужества, окружающие вполне терпимо относятся к гражданским бракам, исчезло понятие «незаконнорожденный ».

Такие же вещи, как эбьюз, у нас остались диковинкой, причем из числа тех, которые для подавляющего большинства взрослых не только не представляют актуальной проблемы, но вообще могут вызывать неприличный интерес только у завзятого любителя «клубнички».

Ну так выходит, нам нечего бояться? Нет оснований для паники? Увы, это не совсем так. Общественный организм не может переварить все и в любых количествах. Особенно если этот организм ослаблен, ослаблен не только тем, что вот уже десять лет живет в режиме экономических и политических потрясений.

– Вы просто отстали на двадцать лет,– говорят нам.– И у нас все было точно так же. Люди сопротивлялись, они далеко не сразу поняли, что сексуальная просвещенность – это свобода. А свобода – главный приоритет человека, живущею в демократическом обществе. Вы ведь совсем недавно перестали быть тоталитарным государством, все еще будет в порядке...

Что ж, мы и в этом смысле живем сейчас в уникальную эпоху, в эпоху, когда можно наблюдать так называемую параллельность времен. Особенно отчетливо это было видно в Минске, на фестивале детских театров.

В Минске мы одновременно увидели два витка сексуальной революции. Второй был представлен, разумеется, теми, кто опередил нас на двадцать лет,– театром из города Мангейма, а первый... первый показали хозяева фестиваля – минский ТЮЗ. Хотя нельзя сказать, что это была полностью самостоятельная работа. Пьеса была немецкая, режиссер тоже – X. Флаххубер. Спектакль назывался интригующе: «Про это не говорят».

В первых рядах сидели мальчики и девочки от шести до восьми. Сзади располагались взрослые – педагоги и родители. Была приглашена и молодежь – студенты педагогического института. Да, еще, пожалуй, важно добавить, что это была пьеса-игра.

Представление началось с того, что перед самым носом у детишек (сцены не было, и это тоже явно входило в режиссерский замысел) появились тетя, одетая дядей, и дядя, одетый тетей. В веселой тюзовской манере ряженые задали детям вопрос, к какому полу каждый из них на самом деле принадлежит. Дети, несмотря на маскарад, угадали правильно. Тогда последовал другой вопрос: а как, собственно, определить, кто мужчина, а кто женщина? Дети, еще не понимая, к чему клонят актеры, наперебой закричали: «Парик пускай снимет!», «Усы надо отклеить!». Характерно, что ни один ответ (а их было достаточно много) не вышел за рамки приличий, не нарушил те границы, которые приняты и в Москве, и в Минске между взрослыми и детьми.

Границу перешли взрослые. С шуточками и прибауточками они подвели детей к тому, что самое главное – другое. И стали со спортивной прытью раздеваться. Нет, не догола (это ведь пока первый виток, не забывайте!). До нижнего белья. Но зато потом другие актеры принялись рисовать углем на этом белье «самое главное». Рисовали и спрашивали у юных зрителей, как это называется. Дети сначала оцепенели, потом стали смущенно хихикать, отводить глаза, закрывать руками лицо, пожимать плечами. Наконец одна бойкая девчушка пискнула: «Щелинка!» (это белорусский вариант). «Правильно, умница!» – обрадовались артисты и поспешили дополнить... Справедливости ради надо отметить, что, кроме бытовых наименований, детям были сообщены научные: «вагина», «пенис», «фаллос», «половой член». (Ну да, это просвещение!) Правда, потом, когда речь зашла о самом-самом главном, и на вопрос, как это называется, та же самая девчушка пискнула: «Секс!», ведущий бодро дополнил: «А можно сказать: «Трахаться». Я, например, всегда говорю так!».

И актеры незамедлительно приступили к демонстрации процесса. Понарошку, конечно. Они неловко ложились то крест-накрест, то валетом и все время просили детей показать, как же нужно. Тут даже храбрая девчушка стушевалась. И тогда актеры ласково, но твердо подняли с места совсем уж юную зрительницу лет шести и подвели ее к «маме» и «папе».