Текст книги "Политический сыск, борьба с террором. Будни охранного отделения. Воспоминания"
Автор книги: авторов Коллектив
сообщить о нарушении
Текущая страница: 9 (всего у книги 42 страниц)
В Иркутске высшее начальство края – генерал-губернатор и командующий войсками. Жандармское управление ведало там и розыском.
Вечером по темным окраинам улиц приходилось посещать конспиративные квартиры. Иду с офицером в штатском платье. Слышен скрип полозьев приближающихся саней – «корзинки», т. е. сделанного из прутьев большого кузова, положенного на полозья. К моему удивлению, мой спутник быстро поднял руки вверх, говоря и мне сделать то же самое. Оказывается, что эти «корзинки» поздно вечером иногда появляются в окраинах на «промысел». Возница набрасывает с необычайной ловкостью на прохожего лассо и затягивает петлю, что не удается сделать, если у человека руки свободны. Задушенная жертва раздевается донага, а тело бросается в Ангару или закапывается в снег. Весною, когда растает снег, обнаруживают трупы этих людей, которых на местном наречии называют «подснежниками».
Агентура при жандармском управлении была осведомлена, что железнодорожные мастерские в руках социалистов и что подпольные комитеты в непрерывной связи с Петербургом, а в городах работают под прикрытием кооперативов и профессиональных организаций ссыльные, усиленно ведущие пропаганду с призывом к революции. Везде распространены гектографированные листки с думскими речами Милюкова и Керенского, которые понимаются читающими как призыв к перевороту и низвержению существующей царской власти. Распространяется также и речь Гучкова, в свое время произнесенная им с думской трибуны с критикой действий членов Дома Романовых. Губернатор завален разрешением дел по распределению высылаемых из Европейской России и жалуется на слишком широкое использование местными властями права высылки, что является переливанием вредных элементов из России в Сибирь, где они, явно продолжая свою деятельность, заражают ею здоровые слои населения. Вместе с политически вредными элементами высылают и мелких уголовных преступников и даже проституток, больных неизлечимыми болезнями. Железнодорожные жандармы обременены преследованием контрабандистов по перевозке золота, опиума и спирта. На днях наблюдательный жандарм обратил внимание, что, по-видимому, беременная в последней степени женщина сильно ударилась животом об угол дома. Он был готов идти ей на помощь, но, к удивлению своему, увидел, что такой удар нисколько на ней не отразился; тогда он пригласил ее в канцелярию, где и обнаружилось, что ее беременность заключалась в огромном цинковом сосуде, наполненном контрабандным спиртом. За один только день было обнаружено в поездах восемь таких контрабандистов.
Вообще контрабандный промысел широко разросся за время войны, так как на пограничную стражу, жандармов, полицию и другие власти помимо их прямой службы были возложены сложные обязанности по мобилизации, выборам, транспортировке раненых, перевозке и размещению военнопленных и т. д. Число последних достигло двух миллионов человек.
Из Иркутска опять переезд в четверо суток в скором поезде до Владивостока. Проехали мимо моря – Байкал, Маньчжурию с русским Харбином и опустелого военного города Никольск-Уссурийска. Всюду поезда военного снабжения, идущие преимущественно с предметами, присылаемыми из Америки через Владивосток, а затем по Сибирскому пути – на фронт. Всех поездов пропустить не успевали, а потому станции и разъезды были забиты вагонами. Во Владивостоке царило громадное оживление в связи с снабжением фронта. Власти были поглощены этим ответственным делом, и революционная деятельность проявлялась слабо, но зато работал противник, направляя извне свою деятельность на затруднение снабжения путем взрывов и поджогов складов, расположенных скученно к порту и вдоль железнодорожных путей. Здесь, так же как и во всей России, работали подпольные железнодорожные комитеты, состав которых хотя и был известен, но об их аресте категорических приказаний не поступало.
Вышеупомянутые речи Милюкова, Керенского и Гучкова ходили по рукам и здесь. Ясно было, что Дума играла роль революционной трибуны.
Владивосток изобилует пестрым населением, что, конечно, и могло способствовать иностранному шпионажу. С непривычки особенно привлекали на себя внимание китайцы своими странными одеждами и длинными косами. Японский элемент благодаря своей национальной дисциплине был вполне благонадежен, раз Япония находилась на стороне союзников, китайцы же должны были находиться под непрерывным наблюдением, тем более что Германия последние годы имела большое влияние в Китае.
Мне надлежало по делам проехать в Японию. Видимо, война там отражения не имела, хотя все японцы очень живо интересовались ею, высказывая убеждение, что державы Согласия не могут выиграть войны, так как на стороне союзников находится Япония. Страна восходящего солнца слишком часто описывалась, чтобы я подробно на ней останавливался. Скажу только, что Япония, сохранившая свои бытовые традиции и одежду, произвела на меня огромное впечатление своей культурой, флотом, заводами, железными дорогами и образцовой обработкой земли. Я был, между прочим, удивлен тем, какой тяжелый труд, вплоть до грузовых работ в портах, несут японские женщины. С непривычки останавливает также на себе внимание перевозка людей людьми же, в маленьких двухколесных колясочках – «рикшах».
Возвратившись во Владивосток, я тотчас выехал в Хабаровск, находящийся у устья Амура, севернее Владивостока и с климатом очень суровым. Там я представился генерал-губернатору Гондатти, личности исключительно яркой. Говорили, что он был намечен на пост министра внутренних дел, но не получил этого назначения благодаря интригам в петербургском свете.
Жандармский офицер в Хабаровске – ротмистр Бабыч, лет 30, обращал на себя внимание своей красивой внешностью статного блондина, способный, живой, был хорошо осведомлен и производил прекрасное впечатление дельной и активной работой; жизнь и энергия точно били ключом в этом человеке. Такие типы нередко встречаются в казачьей среде, из которой вышел и Бабыч. Когда наступила революция и большевики пришли к власти, Бабыч организовал вооруженную группу и стал истреблять представителей советской власти, но эта работа продолжалась недолго: случайно взорвавшаяся бомба оторвала ему обе руки и, вырвав глаз, обезобразила его. Сотрудники Бабыча перевезли его в Харбин, где, впрочем, он мог только влачить жизнь несчастного калеки.
Хабаровск гордился своим Китайским музеем, созданным генералом Гродековым, бывшим начальником этого края и ушедшим с этой должности по разногласию с военным министром Куропаткиным, так как Гродеков, предвидя войну с Японией, требовал немедленного усиления военной силы на Дальнем Востоке, меж тем как Куропаткин и Витте считали эти требования лишенными основания.
Гродеков и его сотрудники положили много труда к созданию этого музея. Тут было полное собрание всевозможных идолов, среди которых боги-целители, покровители путешественников, страшные боги заразных болезней, войны и пр. Особенно же разнообразна была коллекция злых духов, леших, домовых, мстителей и т. д. Затем следовал отдел казней и наказаний из воска, отрубленные головы в клетках, в том виде, как они выставлялись в Китае на площадях; мешочки с комплектом ножей для постепенного отрубания всех частей тела у пытаемых и казнимых; каменные мешки для заточения, где осужденный проводит время стоя; особые сосуды, из которых медленно капает горячее масло или расплавленный свинец на голову осужденного, огромные плоские палки, которыми бьют по пяткам до их размозжения. Изощренная жестокость, доходящая до садизма, поражала в этом отделе. Не представлялось тогда, что так скоро овладевшая Россией шайка пригласит китайских специалистов по пыткам показывать свое искусство на русских людях. Музей также был богат одеждами, предметами искусства, картами и таблицами.
Противоправительственная деятельность местного революционного элемента ни в чем ярко не проявлялась – то же распространение речей думских деятелей, пропаганда в союзах и на железной дороге и т. д.
Из Хабаровска я проехал в Благовещенск. Богатый хлебородный край, в большей части населенный переселенцами с Украины, внесшими в него особенность своей национальности и языка, настойчивость и любовь к земле. Из этих переселенцев были образованы те сибирские полки, которые покрыли себя славой на полях сражения, в особенности под Варшавой. Громадный город Благовещенск производит впечатление своей оригинальностью: всюду одноэтажные дома, среди которых несколько церквей и два огромных универсальных магазина, один против другого. Вблизи них устроены коновязи, к которым привязывают своих лошадей приезжающие иногда за тысячу верст покупатели. В политическом отношении застаю то же, что и в других местах. Власти живут сплоченно и своеобразно по-провинциальному, ежедневно, по очереди, посещая друг друга, причем некоторые выпивают лишнее. В день моего приезда было совершено днем открытое нападение шайки на золотопромышленника, привезшего накануне с известных Ленских промыслов десять фунтов золота. Его убили, золото забрали, а сами разбойники скрылись в глушь сибирских лесов. Такое преступление характерно в этих краях, где золотоискатели выслеживаются, ограбляются и убиваются. Опытные сибиряки умеют сами расправляться с такими шайками; они их заманивают и уничтожают. Война взяла у Сибири большинство молодого, сильного населения, как и во всей империи. Разбойники же, большею частью беглые каторжане, остались; их деятельность и смелость возросли, их стало много повсюду, в особенности на больших дорогах, причем к ним присоединялись теперь еще китайцы, и борьба с ними стала для власти трудной задачей, даже невыполнимой.
Из Благовещенска я выехал в Читу Дорога проходит по сибирской тайге, т. е. многовековым девственным лесом. Тайга мало исследована; местами леса обнимают площадь во много тысяч километров и воспеваются преступной Сибирью как пристанище беглых каторжан, исчезающих в их недоступной глуши. Там же образуются шайки смелых разбойников, подчас легендарных.
Для поездки мне был предоставлен прекрасный вагон, из стеклянной галереи которого видна была необозримая дикая Сибирь. Во всей Сибири, а в особенности в этой местности жизнь еще первобытная: человек один с природой, которая разнообразна и богата и особенно поражает повсюду своей необъятной ширью пространств. Все равно, степь ли, лес ли, они тянутся на тысячи верст. Сибиряки не считаются с расстоянием, и поездка за несколько сот верст на лошадях не представляется для них ничем необычайным. Самая Сибирь, от Уральских гор до Владивостока и от северных тундр до Монголии и Туркестана, заселена в преобладающей части русскими. Многие сибиряки, в особенности с окраин, по торговым делам побывали в Монголии или ходили за пушным зверем на Крайней Север. Из соприкосновений с инородцами Сибирь восприняла предрассудки, буддийские и самоедские колдовства и поверья, поэтому в Сибири многие верят в колдунов, заговоры и пр. Кроме того, там много сектантов; они живут богатыми силами, в недосягаемой глуши, собственной жизнью, создав свои обычаи и законы. Много также скитов, т. е. монастырских общин, о существовании которых зачастую почти никому не известно.
В Чите я продолжал жить в вагоне, выезжая по делам в колесном экипаже. Не знающему Сибирь эта особенность бросается в глаза: всюду снег, а здесь пыльные улицы при сорока градусах мороза; в Чите иногда целую зиму не бывает снегопада. Здесь работа социал-демократов развилась так широко, под прикрытием союзов и библиотек, что в одном из донесений Департаменту полиции мне пришлось отметить, что в случае революции в Чите областной революционный комитет вполне уже сформирован, о чем я и доложил местному начальнику. На это он только пожал плечами и, разведя руками, ответил: «Ничего не поделаешь, нет доказательств». В таком же духе были и заключения по вопросам о революционной пропаганде на железной дороге и на городских лекциях. В обществе совершенно открыто говорили о надвигающемся перевороте, ответственном министерстве и непопулярности Царя и правительства.
Выехал я из Читы морально подавленным, с сознанием, что власть атрофирована и мы находимся на краю бездны.
Чита была сосредоточием военнопленных, которые посещали город в сопровождении солдат для разных покупок; некоторые при помощи извне организовывали побеги, стараясь пробраться на юго-восток к китайской границе. Предприятие это было крайне легкомысленным, указывая на полное незнание беглецами условий той местности, которая граничит с Китаем и в которой большинству из бежавших суждено было погибнуть от рук убийц, в особенности же в районе Кара. Там проходит дорога, по обе стороны которой на многие версты стоят непрерывно кресты. По местному обычаю, если на дороге или вблизи ее обнаруживается труп, то он тут же зарывается на обочине и ставится деревянный крест. Это один из самых жутких краев Сибири с его страшным населением беглых каторжан. Если военнопленному удалось бы пройти благополучно этот ужасный район, то вблизи Китая его поджидали не менее опасные шайки хунхузов. После революции население Кары по общей амнистии влилось в среду русской армии и народа с придачей всех каторжан из рудников и тюрем. Элемент этот широко был использован большевиками для избиения русской интеллигенции, разрушения и ограбления хозяйств и имущества, тем более что большевистский лозунг «убивай и грабь награбленное» вполне отвечал психологии и натуре преступников. Эта же преступная орда, хлынувшая из мест ссылки Сибири, стала оружием против населения, заставляя его выполнять налоговые требования большевиков, кощунствуя в церквах и зверски убивая священников, служащих и офицеров, чтобы перейти затем к такому же террору в деревнях и селах. В итоге – тюрьма и каторга дали сотни тысяч преступников для «углубления» революции Деморализация населения под влиянием этих подонков человечества сказывается и теперь, тем более что многие из них занимают должности, при которых участь целого района всецело в их руках. Население ночлежек, воровских притонов, тюрьмы и каторги – вот резервы армии для проведения революции по рецепту Москвы и в других странах. Организованные рабочие и взбунтовавшиеся солдаты – это только авангард, который в свою очередь должен будет уступить место и подчиниться тем профессионалам преступления, на которых большевики могут рассчитывать вполне, так как ни при каком другое строе им места в государстве, кроме пребывания под стражей, быть не может.
Вновь Иркутск, где я пробыл один день. Ангара стала. Мороз доходил до сорока градусов, необычайная ясность неба, полная тишина прозрачного воздуха, но дышать с непривычки трудно.
Был царский день, я отправился в кафедральный собор. Молящиеся переполняли громадный храм. Все сосредоточенно слушали талантливого проповедника священника. Он в сильных выражениях предсказал смуту, отмечал отрицательную работу левых в такое серьезное время, когда все должно быть объединено на интересах фронта, где течет русская кровь. «Преступно, – заключил он, – смущать души в такое время!» Церковь в Сибири сделала все от нее зависящее и за это поплатилась: масса священнослужителей не только была перебита, но предварительно подверглась невероятным пыткам, как то: ослеплению, полосованию ножами, ломанию костей, отрубливанию частей тела и т. д. Такой же участи подверглись многие служители других вероисповеданий, до раввинов включительно. Не мешает заметить, что евреев в Сибири было мало, и сибирская жизнь наложила на них тот особый отпечаток, который их слил с остальным населением.
Мне предстояло еще посетить Красноярск, который уже в 1905 году стал известен провозглашением себя в отдельную республику, что показывает, насколько население города представляло собою легко воспламеняемый для агитаторов материал. Объясняется это тем, что город находится непосредственно под влиянием политических высланных. Союзы, кооперативы, комитеты и особенно подпольная деятельность здесь были ярко выражены, и аресты являлись лишь паллиативом. Вообще не надо смешивать коренного населения Сибири с жителями городов, где сосредоточивались политические, высланные и железнодорожные рабочие.
В Красноярске пересаживаюсь в экспресс для возвращения в Петербург с остановкой в Вологде и Москве.
Поездка моя по Сибири закончилась. Масса лиц промелькнула передо мною. Принадлежали они к различным категориям службы, положения и образования. Были умные и опытные, сосредоточенные, преданные долгу люди, были глупые, легкомысленные и поверхностные, впавшие в обывательщину, но почти на всех отражался отпечаток уныния, нерешительности, что можно было бы назвать психозом апатии, охватившим российского обывателя и чиновника.
В настоящем очерке я лишь бегло коснулся важнейшего фактора не только в создании русской Сибири, но и присоединении ее к империи, я говорю о казачествах. О них следует еще сказать, что этот вид военного населения, природных воинов и хлебопашцев дал из своей среды России выдающихся полководцев и государственных деятелей. Казаки были оплотом Сибири, так как, очищая мало-помалу ее от монгольских и хунхузских банд, обеспечивали мирное проживание там обитателей. Казаки раскинули в необозримых пространствах Сибири свои богатые села и хутора, создали бойкую торговлю, сохраняя традиционные качества доблести и честности. Надо надеяться, что советскому режиму не удастся сломить твердый дух сибирских казаков. Тем более что в начале большевизма они, объединившись, выступали и сражались с ненавистным им коммунизмом, но не хватило боевых средств, чтобы использовать этот подъем. Несомненно, что новое выступление этих богатырей недалеко.
Итак, Сибирь осталась далеко от нас. Подходим к станции Вологда. На перроне все читают с интересом газеты. Надеемся узнать о какой-нибудь победе, но узнаем что убит Распутин. В поезде почти все пассажиры были за утренним завтраком в вагоне-ресторане. Все накидываются на газеты, где все описано по первоначальным еще сведениям. Труп исчез, участники убийства – Великий князь Дмитрий Павлович и князь Юсупов, в особняке которого и совершилось убийство. Молчание продолжалось всего несколько минут, когда один из пассажиров громко сказал «Слава Богу, что покончили с этой сволочью». Говорил средних лет человек, по внешнему виду сибирский купец. Достаточно было этой фразы, чтобы присутствующие начали шумно говорить и обмениваться впечатлениями. Говорили не об убийстве человека, а об уничтоженном каком-то гаде. Неизвестный отставной генерал, в форме, с академическим значком сказал: «А я, милостивые государи, считаю, что теперь такими вещами заниматься не время. Но тем не менее полагаю, что этими людьми совершен подвиг и ими руководили благородные чувства русских патриотов!» Каждый пассажир считал совершившееся как бы своим делом, о котором у него была потребность высказать и свое мнение. Проводили и крайне левые взгляды, не стесняясь моим, жандармского офицера, присутствием. Слышались и выражения «Собаке – собачья смерть» или «Он сиволапый мужик, просто жертва интриг дворцовой камарильи», «Не дворянское дело заманивать в свой дом, чтобы предательски убить!», «Юсупов, придя в дом Распутина, должен был проявить себя настоящим офицером и убить его там же, предав себя на общественный суд», «Рухнула семья Романовых, если члены Дома дают пример выступления против воли Государя», «Не Юсупову было браться за это дело, – сказал какой-то серьезного вида пожилой москвич, – к нему особо хорошо относились Государь и Государыня, а ведь это им удар в спину».
«Признак развала и неминуемой революции», – сказал какой-то сибиряк в очках, с бороденкой и, резко встав, ушел к себе в купе.
В Вологде я пересел на московский поезд и проехал в Первопрестольную, где мне нужно было выполнить и закончить несколько дел.
Зима была суровая, воздух прозрачный, всюду снег, ослепительно блестящий под скользящими солнечными лучами. Высокие дома, громадные колокольни и купола церквей с золочеными крестами, библиотеки, музеи, галереи, университет, оптовые и розничные магазины, электрические трамваи, оживленное конное и автомобильное движение во всех направлениях, бегущие по разные стороны по делам тысячи пешеходов, подростки, женщины и старики, так как все, способные носить оружие, или на фронте, или на кладбищах, или в лазаретах. Все мелькает мимо меня, когда я сорок минут еду с вокзала в гостиницу на санях, запряженных парою резвых коней. Приятное ощущение испытываешь, находясь в прекрасном, богатейшем, европейском городе после Сибири.
Останавливаюсь в гостинице «Джалита», беру номер из двух прекрасно и уютно меблированных комнат и располагаюсь как человек утомленный и нервно издерганный, стремящийся отдохнуть и побыть одному. Но не тут-то было, раздается звонок:
– Алло! алло! С приездом. Узнал, что вы у нас в Москве, и хочу с вами поболтать.
– Заходите, буду рад вас видеть, – сказал я.
– Так я приду сейчас, и вместе позавтракаем.
– Вот и прекрасно. Жду, – заключил я и повесил трубку.
Через несколько минут стук в дверь, и входит мой добрый знакомый, довольно известный публицист. Спрашиваем друг друга о здоровье, вскользь говорим о наших семьях и былом, когда я служил в Москве, но разговор быстро переходит на войну, на общее уныние, неудовольствие и утомление…
– Плохо, плохо… – говорит он, – а тут еще и нелепое убийство Распутина.
– Почему вы находите это убийство нелепым? – спросил я.
– А потому, – ответил он, – прежде всего, что сам Распутин ноль, но публика его создала – нечто, т. е. единица, а, прикрываясь этим нолем, превратила Распутина в величину – в десятку, и он стал персоной. Действительно, – продолжал мой собеседник, – на вопрос, кто такой Распутин сам по себе, каждый, не задумываясь, отвечает: сибирский мужик, пользующийся силой, не исследованной наукой, благодаря которой приостанавливается кровоизлияние у Наследника, страдающего так называемой гессенской болезнью (гемофилия). Все средства, рекомендованные мировыми светилами медицины, оказались бессильными, а этот мужик сосредоточенно посмотрит на больного – и тот выздоравливает. Напряжение внутренних сил Распутина при этом так велико, что он отходит от больного совершенно обессиленным. Отсутствует Распутин – и ребенок оказывается в беспомощном положении на руках эскулапов. Распутин скажет несколько слов, погладит человека по голове, и он успокаивается, каково бы ни было его нервное возбуждение. Вне этой сферы он неграмотный и пьяница, развращенный петербургскими салонами, окружавшими его почитанием, доходящим до преклонения. Это его сначала интересовало, а затем стало надоедать, и в нем стала выявляться уже нескрываемая грубость и даже наглость, так ярко проявляющиеся у неинтеллигентных людей и создавшие ряд поговорок: «Посади свинью за стол, она и ноги на стол», «Из хама не будет пана» и т. д. Светские салоны, стремясь играть роль и проводить дела, постепенно стали пользоваться Распутиным. В конце концов им многое удавалось, и возвышалось положение Распутина, что естественно вызывало протест со стороны не только левых и революционеров, создавших в заграничной прессе атмосферу гнусных сплетен и инсинуаций, но дворянства и других слоев населения, учитывающих влияние этих салонов как пагубное для России явление. Насколько крепко держался при Дворе Распутин, я убедился после его здесь, в Москве, пребывания. Дело в том, что Распутин, желая провести время у «Яра», заказал себе большой кабинет в этом ресторане. Мой коллега, я и несколько наших общих знакомых в это время были в общем зале и следили за программой. Подошел к нашему столу метрдотель и сказал моему коллеге: «Григорий Ефимович (Распутин) сегодня к нам пожалует откушать и заказали уже кабинет». Заметив, что уже усилен наряд полиции и приехали филеры, охранявшие Распутина, коллега сказал мне, что пойдет встретить «старца», чтобы с ним поздороваться, и пригласил меня следовать за ним. В обширном вестибюле уже находились владелец «Яра», метрдотель и несколько человек прислуги, а в дверях из зала столпилась публика, которая предпочла бросить еду и программу, лишь бы посмотреть на человека, о котором говорит вся Россия. Раньше я никогда не видел Распутина, и мне тоже было интересно повидать его. Вот наружная дверь распахнулась, обдало нас холодным воздухом, и появился среднего роста мужик, в шапке, в высоких сапогах и в длинном пальто, которое было запахнуто. Сделав несколько шагов, он поздоровался на ходу с хозяином и, завидя моего приятеля, подошел к нему и, познакомившись со мною, пригласил нас в свой кабинет, направляясь нервной походкой наверх. Мы пошли за ним. Он приветливо пригласил нас присесть и начал разговаривать с приехавшими с ним лицами о выпивке, закуске и кушаньях. Я пристально вглядывался в Распутина, ища в чертах его лица и наружности то особенное, что дало ему возможность так выделиться, но его облик мне ничего не сказал: мужчина лет сорока, брюнет, с длинными волосами, спускающимися ниже шеи, разделенными пробором посередине, причем волосы закрывали виски и часть лица, бледного, со впалыми щеками, обрамленного всклокоченною бородою, – не то аскет, не то монах, а скорее тип странника. На нем были черные шаровары, а поверх подпоясанная шнуром, вышитая шелковая рубаха; но вот Распутин словно встрепенулся и безмолвно посмотрел на меня, и взоры наши встретились; взгляд его маленьких, казавшихся черными глаз словно впился и меня пронизывал. Этот взгляд мне и теперь ясно представляется. Затем Распутин жестом радушного хозяина как бы пригласил меня угощаться и, проявляя хлебосольство русского крестьянина, обратился к метрдотелю со словами: «Давай все, чтобы все были довольны!» Оказывается, что Распутина всегда беспокоил упорный взгляд присутствующих, и он старался понять, что этот взгляд выражает – враждебность ли, презрение или доброжелательство. Чем дальше, тем большее оживление чувствовалось в кабинете. Приходили разные люди, которые подходили к хозяину, почтительно раскланивались и, еле им замечаемые, отходили в сторону, чтобы выпить и закусить на дармовщину; некоторые пытались заговорить с Распутиным в надежде устроить при его проекции то или иное дело, но «старец» тотчас же обрывал эти поползновения, приглашая обратиться к нему в другое время. Распутин буквально поражал тем количеством спиртных напитков, которые он поглощал, мало хмелея. Появились женщины, начался пьяный разгул, беспорядочное пение. На непрерывно задаваемые вопросы, относящиеся к обиходу царской семьи и роли его, Распутин, удовлетворяя любопытство, отделывался короткими фразами, но подчеркивал свое значение, упомянув, например, что сорочку, которую он носит поверх, вышила ему «Мама» (так он называл Императрицу). На лицах многих присутствующих можно было заметить двусмысленные улыбки. Вообще, слишком много говорилось о Царе и Царице, что производило тяжелое и отвратительное впечатление. Через некоторое время Распутин как бы задумался, умолк и, не отвечая на вопросы, сам ни к кому не обращался. Затем он встал и начал танцевать под мотив русского танца. Это собственно был не танец, а тяжелые, неловкие движения простолюдина. Руки Распутина были в каком-то нелепом движении, и он с неуловимой энергией не менее двух часов топтался на месте, не обращая ни на кого внимания; впрочем, и гости тоже перестали интересоваться хозяином. Пьяного Распутина отвезли на его квартиру. Прихлебатели быстро разнесли по городу сплетни о распутинской оргии, а затем началось расследование местными властями о кутеже у «Яра», с опросом свидетелей – участников. Доклад был направлен к товарищу министра внутренних дел Государевой Свиты, генералу Джунковскому, с заключением о недопустимости повторения подобного, как отражающегося на престиже Высокой Семьи. Джунковский не ограничился этим докладом и для проверки его командировал в Москву генерала Попова, бывшего ранее начальником Петербургского охранного отделения (тогда занимавшего должность генерала для поручений).
Затем, – продолжал мой собеседник, – Попов вновь опросил тех же лиц, которые беседовали с местными властями, и мы полностью подтвердили ранее нами сказанное. Генерал Джунковский присоединился к мнению московских властей, подкрепленному дознанием Попова, составил подробную всеподданнейшую записку, которую лично и вручил Государю.
На Государыню доклад произвел нехорошее впечатление, так как Распутин, покаявшись, что кутнул, чтобы отвести душу, сказал, что ничего плохого не было, но что его оговаривают, чтобы лишить царской милости. Началось новое дознание, которое было поручено одному из видных флигель-адъютантов. Вновь были передопрошены те же лица (в том числе и мой собеседник), которые придали совершенно другой характер происшедшему. Выходило так, что побывали у «Яра», поужинали, выпили и чинно разошлись, причем никаких разговоров о царской семье даже и в помине не было.
– Зачем же вы раньше говорили одно, а затем изменили свое показание? – спросил я публициста, на что он довольно сконфуженно ответил:
– Да, знаете, с одной стороны, мы поняли, что Распутин действительно в силе, почему ссориться с ним не имеет никакого смысла, а с другой – выходило как-то некрасиво – пользоваться его гостеприимством и на него же доносить.
Посетило меня еще несколько москвичей, подтвердивших рассказанное мне публицистом. То же поведал мне впоследствии и генерал Попов.
В результате генерал Джунковский ушел от должности товарища министра и, пожелав принять пехотную бригаду, т. е. самую младшую генеральскую должность, выехал на фронт.
В дворцовых кругах считали, что Джунковскому, как свитскому генералу, следовало лично произвести дознание, а не поручать это щекотливое дело постороннему лицу.
Государь считал свои отношения к Распутину личным делом, никого не касающимся.
Когда распропагандированные обыватели с расширенными зрачками говорили об уже ушедшем Распутине, в Москве шли тайные заседания земских и городских деятелей прогрессивного направления. На них был разработан план переворота и избраны лица, которые должны были войти в состав ответственного министерства, но вместо этого составившие Временное правительство.
За царствование Императора Николая II Россия достигла невероятных результатов в своем расцвете, что даже незаметно для самих врагов бывшей центральной власти ярко выявляется теперь в их речах и повествованиях.
Глава 15. Начало русской революции 1917 года (Очерк)
Я возвратился из Архангельска в Петроград за несколько дней до революции. В Архангельске я был в командировке. Ярких признаков надвигающихся событий там не ощущалось, хотя два эпизода были симптоматичны, и они оставили у меня неприятный осадок. После одного из наших заседаний мы, члены комиссии, в числе пятнадцати человек, еще не разошлись; один из членов комиссии, генерал, скорее с правым уклоном по своим политическим убеждениям, выразился неуважительно о Государыне, резко порицая ее за то, что она развила у престола мерзкую «распутиновщину», причем, когда генерал об этом говорил, двери в комнату, где находились нижние чины, были открыты настежь. Никто по этому поводу не только не протестовал, а, наоборот, как будто бы все были с ним согласны. Тогда же я подумал, что раньше такое публичное суждение было бы просто немыслимо и потому является показательным в том отношении, что и в командном составе не все благополучно.
