Текст книги "Древнерусская литература. Библиотека русской классики. Том 1"

Автор книги: авторов Коллектив

сообщить о нарушении

Текущая страница: 54 (всего у книги 61 страниц)

Тут же в церкве у них был наш брат, подначалной ис Хамовников, пьянства ради предан бесом, и гораздо бесился, томим от бесов. Аз же зжалихся, грешной, об нем, в обедню стоя на чепи Христа-света и Пречистую Богородицу помолил, чтоб ево избавили от бесов. Господь же ево, беднова, и простил, бесов отогнал. Он же целоумен стал, заплакав и ко мне поклонился до земли; я ему заказал, чтоб про меня не сказал никому; людие же не догадалися о сем, учали звонить и молебен петь.

Сидел я тут четыре недели.

После меня взяли Логина, протопопа муромскаго. В соборной церкве при царе остриг ево овчеобразный волк в обедню, во время переноса. Егда снял у архидьякона со главы дискос[405]405
  С. 606. Дискос – блюдо, на которое кладут часть просфоры.


[Закрыть] и поставил на престоле тело Христово, а с чашею архимарит чюдовской Ферапонт вне олтаря при дверех царских стоял. Увы разсечения телу и крови Владыки Христа! Пущи жидовскаго действа игрушка сия! Остригше, содрали с Логина однарятку и кафтан. Он же разжегся ревностию Божественнаго огня, Никона порицая, и чрез порог олтарной в глаза ему плевал, и распоясався, схватя с себя рубашку, в олтарь Никону в глаза бросил. Чюдно! Растопоряся рубашка покрыла дискос с телом Христовым и престол. А в то время и царица в церкве была. На Логина ж возложа чепь и потаща ис церкви, били метлами и шелепами до Богоявленскаго монастыря. И тут кинули нагова в полатку, и стрельцов на карауле накрепко учинили. Ему же Бог в ту ночь дал новую шубу да шапку. И наутро Никону сказали. Он же, разсмеявся, говорит: «Знаю су я пустосвятов тех!» И шапку у него отнял, а шубу ему оставил.

Посем паки меня из монастыря водили пешева на патриархов двор, по-прежнему ростяня руки. И стязався много со мною, паки отвели так же. Таже в Никитин день со кресты ход, а меня паки против крестов везли на телеге и привезли к соборной церкви стричь меня так же. И держали на пороге в обедню долго. Государь сошел с места и, приступя к патриарху, упросил у нево, и не стригше отвели в приказ Сибирской, и отдали дьяку Третьяку Башмаку[406]406
  …Третьяку Башмаку… – Семен Третьяк Васильев Башмак Василий – дьяк Сибирского приказа, впоследствии монах Чудова монастыря Савватий, сторонник старообрядчества.


[Закрыть], что ныне с нами стражет же за православную веру, – Саватей-старец, сидит в земляной тюрме у Спаса на Новом. Спаси ево, Господи, и тогда мне добро делал.

Таже послали меня в Сибирь в ссылку з женою и детми. И колико дорогою было нужды, тово всево говорить много, разве малое помянуть. Протопопица родила младенца, больную в телеге и потащили. До Тобольска три тысячи верст, недель с тринатцеть волокли телегами и водою, и санми половину пути.

Архиепископ Симеон Сибирской, – тогда добр был, а ныне учинился отступник, – устроил меня в Тобольске к месту. Тут живучи у церкви великия беды постигоша мя. Пятья слова государевы сказывали на меня в полтара годы. И един некто, двора архиепископля дьяк, Иван Струна, тот и душею моею потряс сице. Владыка съехал к Москве, а он без нево научением бесовским и кознями напал на меня. Церкви моея дьяка Антония захотел мучить напрасно. Он же, Антон, утече у него и прибежал ко мне во церковь. Иван же Струна собрався с людми во ин день, прииде ко мне во церковь, а я пою вечерню, и, вскоча во церковь, ухватил Антона на крылосе за бороду. А я в то время затворил двери и замкнул, никово не пустил к церковь. Один он, Струна, вертится, что бес, во церкве. И я, покиня вечерню со Антоном посадя ево на полу, и за мятеж церковной постегал ременем нарочито-таки; а прочим, человек з дватцеть, вси побегоша, гоними Духом. И покаяние приняв от Струны, к себе отпустил ево паки. Сродницы же ево, попы и чернцы, весь град возмутили, како бы меня погубить. И в полнощи привезли сани ко двору моему, ломилися в ызбу, хотя меня взяв в воду свести. И Божиим страхом отгнани быша и вспять побегоша. Мучился я, от них бегаючи, с месяц. Тайно иное в церкве начюю, иное уйду к воеводе. Княиня меня в сундук посылала: «Я-де, батюшко, нат тобою сяду, как-де придут тебя искать к нам». И воевода от них, мятежников, боялся, лишо плачет, на меня глядя. Я уже и в тюрму просился – ино не пустят. Таково то время было. Провожал меня много Матфей Ломков, иже и Митрофан в чернцах именуем, – на Москве у Павла-митрополита ризничим был, как стриг меня з дьяком Афонасьем. Тогда в Сибири при мне добр был, а опосле проглотил ево дьявол, отступил же от веры. Таже приехал с Москвы архиепископ, и мне мало-мало лехче стало. Правильною виною посадил ево, Струну, на чепь за сие: человек некий з дочерью кровосмешение сотворил, а он, Струна, взяв с мужика полтину, не наказав отпустил. И владыка ево за сие сковать приказал и мое дело тут же помянул. Он же, Струна, ушел к воеводам в приказ и сказал слово и дело государево на меня. Отдали ево сыну боярскому лутчему Петру Бекетову[407]407
  С. 607. Петр Бекетов (ум. 1655) – сибирский землепроходец, основатель Якутского острога, полковник.


[Закрыть] за пристав. Увы, Петру погибель пришла! Подумав, архиепископ по правилам за вину кровосмешения стал Струну проклинать в церкве. Петр же Бекетов, в то время браня архиепископа и меня, изшед ис церкви, взбесился, идучи ко двору, и пад, издше, горкою смертию умре. Мы же со владыкою приказали ево среди улицы вергнути псом на снедение, да же гражданя оплачют ево согрешение. И сами три дни прилежне Божеству стужали об нем, да же отпустится ему в день века от Господа: жалея Струны, таковую пагубу приял. И по трех днех тело его сами честне погребли. Полно тово говорить плачевнова дела.

Посем указ пришел: велено меня ис Тобольска на Лену вести за сие, что браню от Писания и укаряю Никона, еретика. В то же время пришла с Москвы грамотка ко мне. Два брата, жили кои у царя в Верху, умерли з женами и детми. И многим друзья и сродники померли жо в мор. Излиял Бог фиял гнева ярости своея на всю Русскую землю за раскол церковный, да не захотели образумитца. Говорил прежде мора Неронов царю и прорицал три пагубы: мор, мечь, разделение. Вся сия збылось во дни наша, а опосле и сам, милой, принужден трема персты креститца. Таково-то попущено действовать антихристову духу, по Господню речению: «Аще возможно ему прельстити и избранныя, и всяк мняися стояти да блюдется, да ся не падет». Што тово много и говорить! Того ради неослабно ища правды, всяк молися Христу, а не дряхлою душею о вере прилежи, так не покинет Бог. Писанное внимай: «Се полагаю в Сионе камень претыканию и камень соблазну; вси бо не сходящийся с нами о нем претыкаются или соблажняются». Разумеешь ли сие? Камень – Христос, а Сион – церковь, а блазнящиися – похотолюбцы и вси отступницы, временных ради о вечном не брегут. Просто молыть; дьяволю волю творят, а о Христове повелении не радят. Но аще кто преткнется – о камень сей сокрушится, а на нем же камень падет – сотрыет его. Внимай-ко гораздо и слушай, что пророк говорит со апостолом: что жорнов дурака в муку перемелет; тогда узнает всяк высокосердечный, как скакать по холмам, – перестанет, сиречь от всех сих упразнится. Полно тово. Паки стану говорить, как меня по грамоте ис Тобольска повезли на Лену.

А егда в Енисейск привезли, другой указ пришел: велено в Дауры вести, тысящ з дватцеть от Москвы и больши будет. Отдали меня Афонасью Пáшкову: он туды воеводою послан, и грех ради моих суров и безчеловечен человек, бьет безпрестанно людей, и мучит, и жжет. И я много разговаривал ему, да и сам в руки попал. А с Москвы от Никона ему приказано мучить меня.

Поехали из Енисейска. Егда будем в Тунгуске-реке, бурею дощеник[408]408
  С. 608. Дощеник (дощанник) – лодка.


[Закрыть] мой в воду загрузило; налился среди реки полон воды, и парус изорвало, одны полубы наверху, а то все в воду ушло. Жена моя робят кое-как вытаскала наверх, а сама ходит простоволоса, в забытии ума, а я, на небо глядя, кричю: «Господи, спаси! Господи, помози!» И Божиею волею прибило к берегу нас. Много о том говорить. На другом дощенике двух человек сорвало, и утонули в воде. Оправяся, мы паки поехали впред.

Егда приехали на Шаманской порог, навстречю нам приплыли люди, а с ними две вдовы – одна лет в 60, а другая и болши. Пловут пострищися в монастырь. А он, Пашков, стал их ворочать и хощет замуж отдать. И я ему стал говорить: «По правилам не подобает таковых замуж давать». Он же, осердясь на меня, на другом пороге стал меня из дощеника выбивать: «Еретик-де ты; для-де тебя дощеник худо идет! Поди-де по горам, а с казаками не ходи!» Горе стало! Горы высокие, дебри непроходимые; утес каменной яко стена стоит, и поглядеть – заломя голову. В горах-тех обретаются змеи великие, в них же витают гуси и утицы – перие красное; тамо же вороны черные, а галки серые, – изменено при руских птицах имеют перие. Тамо же орлы, и соколы, и кречата, и курята индейские, и бабы, и лебеди, и иные дикие, – многое множество, птицы разные. На тех же горах гуляют звери дикие: козы, и олени, и зубри, и лоси, и кабаны, волки и бараны дикие; во очию нашу, а взять нельзя. На те же горы Пашков выбивал меня со зверми витать. И аз ему малое писанейце послал. Сице начало: «Человече, убойся Бога, седящаго на херувимех и призирающаго в безны, его же трепещут небо и земля со человеки и вся тварь, токмо ты, ты един презираешь и неудобство к нему показуешь», и прочая там многонько писано. А се бегут человек с пятьдесят, взяли мой дощеник и помчали к нему, – версты с три от него стоял. Я казакам каши с маслом наварил да кормлю их, и оне, бедные, и едят, и дрожат, а иные плачют, глядя на меня, жалея по мне. Егда дощеник привели, взяли меня палачи, привели перед него. Он же и стоит, и дрожит, шпагою потпершись. Начал мне говорить: «Поп ли ты или роспоп?» И я отвещал: «Аз сем Аввакум, протопоп; что тебе дело до меня?» Он же, рыкнув яко дивий зверь, и ударил меня по щоке и паки по другой, и в голову еще; и збил меня с ног, ухватил у слуги своего чекан[409]409
  С. 609. Чекан — топорик на длинной рукоятке, знак начальнического достоинства.


[Закрыть] и трижды по спине лежачева зашиб, и, разболокши, по той же спине семьдесят два удара кнутом. Палач бьет, а я говорю: «Господи Исусе Христе, Сыне Божий, помогай мне!» Да тож да тож говорю. Так ему горько, что не говорю: «Пощади!» Ко всякому удару: «Господи Исусе Христе, Сыне Божий, помогай мне!» Да о середине-той вскричал я: «Полно бить-тово!» Так он велел перестать. И я промолыл ему: «За что ты меня бьешь? Ведаешь ли?» И он паки велел бить по бокам. Спустили. Я задрожал да и упал. И он велел в казенной дощеник оттащить. Сковали руки и ноги и кинули на беть[410]410
  Беть — поперечное бревно, скрепляющее борты дощанника.


[Закрыть]. Осень была: дождь на меня шел и в побои, и в нощ. Как били, так не больно было с молитвою-тою, а лежа на ум взбрело: «За что ты, Сыне Божий, попустил таково больно убить-тово меня? Я веть за вдовы Твои стал! Кто даст судию между мною и Тобою? Когда воровал, и Ты меня так не оскорблял, а ныне не вем, что согрешил!» Бытто доброй человек, другой фарисей, погибельный сын, з говенною рожею, праведником себя наменил, да со Владыкою, что Иев непорочной, на суд. Да Иев хотя бы и грешен, ино нельзя на него подивить: вне закона живыи, писания не разумел, в варварской земле живя; аще и того же рода Авраамля, но поганова колена. Внимай: Исаак Авраамович роди сквернова Исава, Исав роди Рагуила, Рагуил роди Зара, Зара же – праведнаго Иева. Вот смотри, у ково Иеву добра научитца? Все прадеды идолопоклонники и блудники были, но от твари Бога уразумев, живыи праведный непорочно. И в язве лежа, изнесе глагол от недоразумения и простоты сердца: «Изведыи мя ис чрева матери моея, кто даст судию между мною и Тобою, яко тако наказуеши мя; ни аз презрех сироты и вдовицы, от острига овец моих плещи нищих одевахуся». И сниде Бог к нему, и прочая. А я таковая же дерзнух от коего разума? Родихся во церкве, на законе почиваю, писанием Ветхаго и Новаго Закона огражден, вожда себя помышляю быти слепым, а сам ослеп извнутр; как дощеник-от не погряз со мною? Стало у меня в те поры кости-те щемить и жилы-те тянуть, и сердце зашлось, да и умирать стал. Воды мне в рот плеснули: так вздохнул, да покаялся пред Владыкою, да и опять перестало все болеть.

Наутро кинули меня в лотку и напред повезли. Егда приехали к порогу Падуну Большому – река о том месте шириною с версту; три залавка гораздо круты: аще не воратами што попловет, ино в щепы изломает. Меня привезли под порог. Сверху дождь и снег, на плечах одно кафтанишко накинуто просто, – льет по спине и по брюху вода. Нужно было гораздо. Из лотки вытащили, по каменью скована около порога-тово тащили. Да уж к тому не пеняю на Спасителя своего, но пророком и апостолом утешаются, в себе говоря: «Сыне, не пренемогай наказанием Господним, ниже ослабей, от него обличаем. Его же любит Бог, того и наказует. Биет же всякаго сына, его ж приемлет. Аще наказание терпите, тогда яко сыном обретается вам Бог. Аще ли без наказания приобщаетеся ему, то выблядки, а не сынове есте».

Таж привезли в Брацкой острог и кинули в студеную тюрму, соломки дали немношко. Сидел до Филипова посту в студеной башне. Там зима в те поры живет, да Бог грел и без платья всяко. Что собачка, в соломе лежу на брюхе: на спине-той нельзя было. Коли покормят, коли нет. Есть-тово после побой-тех хочется, да веть су неволя то есть: как пожалуют – дадут. Да безчинники ругались надо мною: иногда одново хлебца дадут, а иногда ветчинки одное, не вареной, иногда масла коровья без хлеба же. Я-таки, что собака, так и ем. Не умывался веть, да и кланятися не смог, лише на крест Христов погляжу да помолитвую. Караулщики по пяти человек одаль стоят. Щелка на стене была, – собачка ко мне по вся дни приходила, да поглядит на меня. Яко Лазаря во гною у вратех богатаго, ней облизаху гной его, отраду ему чинили, тако и я со своею собачкою поговаривал; а человецы далече окрест меня ходят и поглядеть на тюрму не смеют. Мышей много у меня было, я их скуфьею бил, и батюшка не дали; блох да вшей было много. Хотел на Пашкова кричать: «Прости!», да сила Божия возбранила, велено терпеть. В шестую неделю после побой перевел меня в теплую избу, и я тут с аманатами и с собаками зимовал скован, а жена з детми верст з дватцеть была сослана от меня. Баба ея Ксенья мучи, браня зиму-ту, там, в месте пустом. Сын Иван еще не велик был, прибрел ко мне побывать после Христова Рождества, и Пашков велел кинуть в студеную тюрму, где я преже сидел. Робячье дело, – замерз было тут, сутки сидел, – да и опять велел к матере протолкать; я ево и не видал. Приволокся – руки и ноги ознобил.

На весну паки поехали впред. Все разорено: и запас, и одежда, и книги – все растащено. На Байкалове море паки тонул. По реке по Хилку заставил меня лямку тянуть; зело нужен ход ею был: и поесть неколи было, нежели спать; целое лето бились против воды. От тяготы водяныя в осень у людей стали и у меня ноги пухнуть и живот посинял, а на другое лето и умирать стали от воды. Два лета бродил в воде, а зимами волочился за волоки, чрез хрепты. На том же Хилке в третье тонул: барку от берегу отторвало; людские стоят, а меня понесло; жена и дети остались на берегу, а меня сам-друг с кормщиком понесло. Вода быстрая, переворачивает барку вверх дном и паки полубами, а я на ней ползаю и кричю: «Владычице, помози, упование, не погрузи!» Иное ноги в воде, а иное выползу наверх. Несло с версту и больши, да переняли; все розмыло до крохи. Из воды вышед, смеюсь, а люди-те охают, глядя на меня; платье-то по кустам вешают; шубы шелковые и кое-какие безделицы той было много еще в чемоданах да в сумах – с тех мест все перегнило, наги стали. А Пашков меня же хотел бить: «Ты-де над собою делаешь на смех». И я су в куст зашед, ко Богородице припал: «Владычице моя, Пресвятая Богородице, уйми дурака тово, и так спина болит!» Так Богородица-свет и уняла – стал по мне тужить.

Доехали до Иргеня-озера – волок тут, стали волочитца. А у меня работников отнял: иным нанятца не велит, а дети были маленьки, таскать не с кем. Один бедной протопоп зделал нарту и зиму всю за волок бродил. У людей и собаки в подпряшках, а у меня не было, одинова лито двух сынов, маленьки еще были, Иван и Прокопей, тащили со мною, что кобельки, за волок нарту. Волок – верст со сто: насилу, бедные, и перебрели. А протопопица муку и младенца за плечами на себе тащила; а дочь Огрофена брела, брела, да на нарту и взвалилась, и братья ея со мною помаленку тащили. И смех и горе, как помянутся дние оны: робята – те изнемогут и на снег повалятся, а мать по кусочку пряничка им даст, и оне, съедши, опять лямку потянут.

И кое-как перебилися волок, да под сосною и жить стали, что Аврааму дуба Мамврийска. Не пустил нас и в засеку Пашков сперва, дондеже натешился, и мы неделю-другую мерзли и под сосною с робяты одны, кроме людей, на бору, и потом в засеку пустил и указал мне место. Так мы с робяты огородились, балаганец зделав, огонь курили, и как до воды домаялись, весною на плотах поплыли на них по Ингоде-реке; от Тобольска четвертое лето.

Лес гнали городовой и хоромной, есть стало нечева, люди стали мереть з голоду и от водяныя бродни. Река песчаная, засыпная, плоты тяжелые, приставы немилостивые, палки большие, батоги суковатые, кнуты острые, пытки жестокие, огонь да встряска. Люди голодные, лишо станут бить, ано и умереть, и без битья насилу человек дышит. С весны по одному мешку солоду дано на десеть человек на все лето, да петь работай, никуды на промысл не ходи. И вербы, бедной, в кашу ущипать збродит – и за то палкою по лбу: «Не ходи, мужик, умри на работе». Шесть сот человек было, всех так-то перестроил. Ох времени тому, не знаю, как ум у него изступил! Однарятка московская жены моея не згнила, по рускому рублев в полтретьятцеть, а по тамошнему и больши. Дал нам четыре мешка ржи за нея, и мы с травою перебивались. На Нерче-реке все люди з голоду померли, осталось небольшое место. По степям скитаяся и по лесу, траву и корение копали, а мы с ними же, а зимой сосну. Иное кобылятины Бог даст, а иное от волков пораженных зверей кости находили. И что у волка осталось, то мы глодали, а иные и самых озяблых волков и лисиц ели. Два у меня сына в тех умерли нуждах. Не велики были, да, однако, детки. Пускай их не где ся денуть, а с прочими скитающеся, наги и боси по горам и по острому камению, травою и корением перебивались. И сам я, грешной, причастен мясам кобыльим и мертвечьим по нужде. Но помогала нам по Христе боляроня, воеводская сноха, Евдокея Кириловна[411]411
  С. 612. Евдокея Кириловна (Евдокия Кирилловна) – жена Е. А. Пашкова.


[Закрыть], да жена ево, Афонасьева, Фекла Симеоновна. Оне нам от смерти Христа ради отраду давали тайно, чтоб он не сведал. Иногда пришлют кусок мясца, иногда колобок, иногда мучки и овсеца, колько сойдется, – четверть пудика и гривенку-другую, а иногда и полпудика, и пудик передает наконя, а иногда у куров корму нагребет. И тое великие нужды было голов с шесть и больши. А во иные годы Бог отрадил.

А он, Афонасей, наветуя, мне безпрестанно смерти ищет. В той же нужде прислал ко мне две вдовы – сенныя любимыя ево были – Мария да Софья, одержимы духом нечистым. Ворожа и колдуя много над ними, и видит, яко ничто же успевает, но паче молва бывает – зело жестоко их беси мучат, кричат и бьются. Призвав меня и говорит, поклоняся: «Пожалуй, возми их ты и попекися об них, Бога моля; послушает тебя Бог». И я ему отвещал: «Выше, реку, государь, меры прошение; но за молитв святых отец наших вся возможна суть Богу». Взял их, бедных.

Простите, Господа ради! Во искусе то на Руси бывало, – человека три-четыре бешаных в дому моем бывало приведших, и за молитв святых отец исхождаху от них беси действом и повелением Бога живаго и Господа нашего Исуса Христа, Сына Божия, Света. Слезами и водою покроплю, и маслом помажу, во имя Христово молебная певше. И сила Божия отгоняше от человек бесы, и здрави бываху, не по моему достоинству, но по вере приходящих. Древле благодать действоваше ослом при Валааме, и при Улияне-мученике – рысью, и при Сисинии – оленем: говорили человеческим гласом. Бог идеже хощет, побеждается естества чин. Чти житие Феодора Едесскаго, там обрящеши: и блудница мертваго воскресила. В Кормчей[412]412
  С. 613. В Кормчей… – Кормчая книга – сборник церковного права; напечатан в 1650 г.


[Закрыть] писано: «Не всех Дух Святый рукополагает, но всеми действует, кроме еретика».

Таже привели ко мне баб бешаных. Я по обычаю сам постился и им не давал есть, молебствовал и маслом мазал, и как знаю действовал. И бабы о Христе целоумны стали. Христос избавил их, бедных, от бесов. Я их исповедал и причастил. Живут у меня и молятся Богу, любят меня и домой не идут. Сведал он, что мне учинилися дочери духовные, осердился на меня опять пущи и старова, хотел меня в огне жжечь: «Ты-де выведываешь мое тайны». А их домой взял. Он чаял – Христос просто покинет, ано и старова пущи стали беситца. Запер их в пустую избу, ино никому приступу нет к ним. Призвал к ним чернова попа, и оне в него полением бросают. Я дома плачю, а делать не ведаю что. И приступить ко двору не смею: больно сердит на меня. Тайно послал к ним воды святыя, велел их умыть и напоить, и им, бедным, дал Бог, лехче от бесов стало. Прибрели ко мне сами тайно. И я их помазал во имя Христово маслом, так опять стали, дал Бог, по-старому здоровы и опять домой сошли, да по ночам ко мне прибегали Богу молитца.

Ну, су, всяк правоверный, разсуди, прежде Христова суда, как было мне их причастить, не исповедав? А не причастив, ино бесов совершенно не отгонишь. Я инова оружия на бесов не имею, токмо крест Христов, и священное масло, и вода святая, да коли сойдется, слез каплю-другую тут же прибавлю. А совершенно исцеление бесному – исповедаю и причащющу тела Христова. Так, дает Бог, и здрав бывает. За што было за то гневатися? Явно в нем бес действовал, наветуя ево спасению да уж Бог ево простит. Постриг я ево и поскимил[413]413
  Поскимить — посхимить; схима – монашеский чин, налагающий самые строгие обязательства.


[Закрыть], к Москве приехав: царь мне ево головою выдал, Бог так изволил. Много о том Христу докуки было, да слава о нем Богу. Давал мне на Москве и денег много, да я не взял: «Мне, реку, спасение твое тощно[414]414
  Тощно – скоро.


[Закрыть] надобно, а не деньги; постригись, реку, так и Бог простит». Видит беду неминучюю, прислал ко мне со слезами. Я к нему на двор пришел, и он пал предо мною, говорит: «Волен Бог да ты и со мною». Я, простя ево, с чернцами с чюдовскими постриг ево и поскимил, а Бог ему же еще трудов прибавил, потому докуки моей об нем ко Христу было, чтоб ево к себе присвоил. Рука и нога у него же отсохли, в Чюдове ис кельи не исходит, да любо мне сильно, чтоб ево Бог Царствию Небесному сподобил. Докучаю и ныне об нем, да и надеюся на Христову милость, чаю, помилует нас с ним, бедных! Полно тово, стану паки говорить про даурское бытие.

Таже с Нерчи-реки назад возвратилися к Русе. Пять недель по льду голому ехали на нартах. Мне под робят и под рухлишко дал две клячки, а сам и протопопица брели пеши, убивающеся о лед. Страна варварская, иноземцы немирные; отстать от лошедей не смеем, а за лошадьми итти не поспеем, голодные и томные люди. В ыную пору протопопица, бедная, брела, брела, да и повалилась, и встать не сможет. А иной томной же тут же взвалился: оба карамкаются, а встать не смогут. Опосле на меня, бедная, пеняет: «Долго ль-де, протопоп, сего мучения будет?» И я ей сказал: «Марковна, до самыя до смерти». Она же против тово: «Добро, Петрович. И мы еще побредем впред».

Курочка у нас была черненька, по два яичка на всяк день приносила. Бог так строил робяти на пищу. По грехом в то время везучи на нарте удавили. Ни курочка, ништо чюдо была, по два яичка на день давала. А не просто нам и досталась. У боярони куры все занемогли и переслепли, пропадать стали. Она же, собрав их в короб, прислала ко мне, велела об них молитца. И я, грешной, молебен пел, и воду святил, и куры кропил, и, в лес сходя, корыто им зделал, и отслал паки. Бог же, по вере ея, и исцелил их. От тово-то племяни и наша курочка была.

Паки приволоклись на Иргень-озера. Бояроня прислала – пожаловала сковородку пшеницы, и мы кутьи наелись. Кормилица моя была бояроня та, Евдокея Кириловна, а и с нею дьявол ссорил сице: сын у нея был, Симеон, там родился; я молитву давал и крестил. На всяк день присылала ко благословению ко мне. Я крестом благословя и водою покроплю, поцеловав ево, и паки отпущу. Дитя наше здраво и хорошо! Не прилучилося меня дома: занемог младенец. Смалодушничав она, осердясь на меня, послала робенка к шептуну-мужику. И я, сведав, осердился же на нея, и меж нами пря велика стала быть. Младенец пущи занемог: рука и нога засохли, что батошки. В Зазарь пришла: не знает, делать что, а Бог пущи угнетает, робеночек на кончину пришел. Пестуны, приходя, плачют ко мне, а я говорю: «Коли баба лиха, живи же себе одна!» А ожидаю покаяния ея. Вижу, яко ожесточил диявол сердце ея; припал ко Владыке, чтоб образумил ея. Господь же, премилостивый Бог, умягчил ниву серца ея: прислала наутро Ивана, сына своего, со слезами прошения просить. Он же кланяется, ходя около печи моея. А я на печи наг под берестом лежу, а протопопица в печи, а дети кое-где перебиваются: прилучилось в дождь, одежды не стало, а зимовье каплет, – всяко мотаемся. И я, смиряя, приказываю ей: «Вели матери прощения просить у Орефы-колдуна». Потом и больнова принесли и положили пред меня, плача и кланяяся. Аз же, востав, добыл в грязи патрахель[415]415
  С. 614. Патрахель — епитрахиль, часть облачения священника.


[Закрыть] и масло священное нашол. Помоля Бога и покадя, помазал маслом во имя Христово и крестом благословил. Младенец же и здрав паки по-старому стал – с рукою и с ногою, манием Божественным. Я, напоя водою, и к матери послал. Наутро прислала бояроня пирогов да рыбы, и с тех мест помирилися. Выехав из Даур, умерла, миленькая, на Москве: я и погребал ея в Вознесенском манастыре. Сведал про младенца Пашков и сам – она сказала ему. Я к нему пришел. И он поклонился низенько мне, а сам говорит: «Господь тебе воздаст. Спаси Бог, что отечески творишь, не помнишь нашева зла». И в тот день пищи довольно прислал.

А после тово вскоре маленько не стал меня пытать. Послушай-ко, за что. Отпускал он сына своего Еремея в Мунгальское царство воевать, – казаков с ним 72 человека да тунгусов 20 человек. И заставил иноземца шаманить, сиречь гадать, удастся ли им поход и з добычаю ли будут домой. Волхвов же той мужик близ моево зимовья привел живова барана ввечеру и учал над ним волхвовать, отвертя голову прочь, и начал скакать и плясать, и бесов призывать, крича много; о землю ударился, и пена изо рта пошла. Беси ево давили, а он спрашивал их, удастся ли поход. И беси сказали: «С победою великою и з богатством большим будете назад». Ох душе моей! От горести погубил овцы своя, забыл во Евангелии писанное, егда з Зеведеевичи на поселян жестоких советовали: «Господи, а ще хощеши, речеве, да огнь снидег с небесе и потребит их, якоже и Илия сотвори». Обращь же ся Исус и рече им: «Не веста, коего духа еста вы. Сын бо человеческий не прииде душ человеческих погубите, но спасти». И идоша во ину весь. А я, окаянной, зделал не так. Во хлевине своей с воплем Бога молил, да не возвратится вспять ни един, да же не збудется пророчество дьявольское. И много молился о том. Сказали ему, что я молюся так, – и он лише излаял в те поры меня. Отпустил сына с войским. Поехали ночью по звездам. Жаль мне их. Видит душа моя, что им побитым быть, а сам-таки молю погибели на них. Иные, приходя ко мне, прощаются, а я говорю им: «Погибнете там!» Как поехали, так лошади под ними взоржали вдруг, и коровы ту взревели, и овцы и козы заблеяли, и собаки взвыли, и сами иноземцы, что собаки, завыли: ужас напал на всех. Еремей прислал ко мне весть, чтоб «батюшко-государь помолился за меня». И мне ево сильно жаль: друг мне тайной был и страдал за меня. Как меня отец ево кнутом бил, стал разговаривать отцу, так кинулся со шпагою за ним. И как на другой порог приехали на Падун, 40 дощеников – все в ворота прошли без вреда, а ево, Афонасьев дощеник, – снасть добрая была и казаки все шесть сот промышляли о нем, а не мохли взвести, – взяла силу вода, паче же рещи, Бог наказал. Стащило всех в воду людей, а дощеник на камень бросила вода и чрез ево льется, а в нево не идет. Чюдо, как Бог безумных тех учит! Бояроня в дощенике, а он сам на берегу. И Еремей стал ему говорить: «За грех, батюшко, наказует Бог! Напрасно ты протопопа-тово кнутом тем избил. Пора покаятца, государь!» Он же рыкнул на него, яко зверь. И Еремей, отклонясь к сосне, прижав руки, стоя – «Господни, помилуй!» – говорит. Пашков, ухватя у малова колешчатую пищаль, – николи не лжет, – приложась на Еремея, спустил курок: осеклася и не стрелила пищаль. Он же, поправя порох, приложася опять, спустил, и паки осеклася. Он и в третьий сотворил – так же не стрелила. И он и бросил на землю ея. Малой, подняв на сторону спустил пищаль – и выстрелила! А дощеник единаче на камени под водою лежит. Потом Пашков сел на стул и шпагою подперся, задумался. А сам плакать стал и плакав, говорил: «Согрешил, окаянной, пролил неповинную кровь! Напрасно протопопа бил, за то меня наказует Бог!» Чюдно! По Писанию: «Яко косен Бог во гнев и скор на послушание». Дощеник сам покаяния ради с камени сплыл и стал носом против воды. Потянули – и он взбежал на тихое место. Тогда Пашков, сына своего призвав, промолыл ему: «Прости, барте, Еремей, правду ты говоришь». Он же приступя и поклонился отцу. А мне сказывал дощеника ево кормщик, Григорей Тельной, тут был.

Зри, не страдал ли Еремей ради меня, паче же ради Христа? Внимай, паки на первое возвратимся. Поехали на войну[416]416
  С. 616. Поехали на войну. – Аввакум имеет в виду восстание сибирских народов 1662–1663 гг.


[Закрыть]. Жаль мне стало Еремея! Стал Владыке докучать, чтоб ево пощадил. Ждали их, и не бывали на срок. А в те поры Пашков меня к себе и на глаза не пускал. Бо един от дней учредил застенок и огонь росклал – хочет меня пытать. Я, сведав, ко исходу души и молитвы проговорил: ведаю стряпанье ево: после огня-тово мало у него живут. А сам жду по себя и сидя жене плачющеи и детям говорю: «Воля Господня да будет! А ще живем – Господеви живем, аще умираем – Господеви умираем». А се и бегут по меня два палача. Чюдно! Еремей сам-друг дорошкою едет мимо избы моея, и их вскликал и воротил. Пашков же, оставя застенок, к сыну своему с кручины яко пьяной пришел. Таже Еремей, со отцем своим поклоняся, вся подробну росказал: как без остатку войско побили у него, и как ево увел иноземец пустым местом раненова от мунгальских людей, и как по каменным горам в лесу седм дней блудил, не ядше, – одну белку сьел, – и как моим образом человек ему явился во сне, и благословил, и путь указал, в которую сторону итти. Он же вскоча обрадовался и выбрел на путь. Егда отцу разсказывает, а я в то время пришел поклонитися им. Пашков же, возвед очи свои на меня, вздохня, говорит: «Так-то ты делаешь! Людей-тех столько погубил!» А Еремей мне говорит: «Батюшко, поди, государь, домой! Молчи для Христа!» Я и пошел.

Десеть лет он меня мучил или я ево, – не знаю, Бог розберет.

Перемена ему пришла, и мне грамота пришла: велено ехать на Русь. Он поехал, а меня не взял с собою, умышлял во уме, чаял, меня без него и не вынесет Бог. А се и сам я убоялся с ним плыть, на поезде говорил: «Здесь-де земля не взяла, на дороге-де вода у меня приберет». Среди моря бы велел с судна пехнуть, а сказал бы, бытто сам ввалился; того ради и сам я с ним не порадел. Он в дощениках поплыл с людьми и с ружьем, а я, месяц спустя после ево, набрав старых, и раненых, и больных, кои там негодны, человек з десяток, да я с семьею – семнатцеть человек, – в лотку седше, уповая на Христа и крест поставя на носу, поехали, ничево не боясь. А во иную су пору и боялись, человецы бо есмы, да где жо стало детца, однако смерть! Бывало то и на Павла-апостола, сам о себе свидетельствует сице: «Внутрь убо страх, а вне убо боязнь»; а в ином месте: «Уже бо-де не надеяхомся и живи быти, но Господь избавил мя есть и избавляет». Так то и наша бедность: аще не Господь помогал бы, вмале вселися бы во ад душа моя. И Давид глаголет, яко аще не бы Господь в нас, внегда востати человеком на ны, убо живы пожерли быша нас, но Господь всяко избавил мя есть и до ныне избавляет, мотаюсь, яко плевел посреде пшеницы, посреде добрых людей, а инде су посреде волков, яко овечка, или посреде псов, яко заяц, всяко перебиваесся о Христе Исусе. Но грызутся еретики, что собаки, а без Божьи воли проглотить не могут. Да воля Господня – что Бог даст, то и будет. Без смерти и мы не будем; надобно бы что доброе-то зделать и с чем бы появиться пред Владыку, а то умрем всяко. Полно о сем.