Текст книги "Знание-сила, 2002 №6 (900)"

Автор книги: авторов Коллектив

сообщить о нарушении

Текущая страница: 6 (всего у книги 12 страниц)

Наконец, по мнению Гиа Двали из Нью-Йоркского университета, за темной энергией скрываются… недоступные нам размерности пространства. Так темная энергия соединяется с «теорией струны».

Согласно ей, многие свойства частиц легко объяснимы, если допустить, что мир состоит из… незримо тонких, вибрирующих нитей. От характера колебаний зависит облик частицы – ее масса, заряд, спин. Чтобы истолковать суть элементарных частиц, ученые «спроектировали» одиннадцатимерную Вселенную! Только здесь колебания нитей могут создать в пустоте образы всех известных нам частиц. Всего четыре из одиннадцати измерений явлены нам. Остальные, полагают ученые, «свернуты» так, что на веки вечные ускользнули от наблюдения.

Гиа Двали развивает эту теорию. Хотя в его изложении она напоминает болтовню уфолога, разве что там «не барражируют НЛО с пришельцами и не пролетают ангелы и привидения», она основана на строгом математическом расчете. Итак, возможно, мы все-таки способны проникнуть в мир, по «теории струны» недоступный нам, и можем даже контактировать с ним. Мы обязаны этим гравитации. Она – единственная сила, которой дано преодолеть границы размерностей и воздействовать на микро-микроскопические миры и наоборот.

«Быть может, – рассуждает Двали, – таинственная темная материя порождена теми силами гравитации, что проникают в видимый мир из скрытых от нас измерений. Там, в этих недоступных нам мирах, наши звезды и галактики, в свою очередь, кажутся чем-то вроде темной материи». Что же до «расширения Вселенной» и «темной энергии», то, «возможно, сама гравитация дурачит нас, представая в облике антигравитации». Круг замкнулся, соединив реальность с отражением.

Так, взявшись исследовать открытую недавно темную энергию и начав путешествие там, где о ней еще ничего не знали, мы неожиданно очутились там, где о ней уже ничего не хотят знать. Что ж, остановимся и соберемся с силами для новых странствий по темной стороне Вселенной. В путеводителях недостатка не будет. В ближайшие годы появится еще немало теорий, описывающих природу этого невидимого и неведомого мира, сказочного «того, не знаю, что».

УЧЕНЫЕ ОБСУЖДАЮТ

Петербургский десант

Ирина Прусс

В разговорах о «петербургском десанте» на Кремль есть отзвуки поверья о национальном меньшинстве, захватившем власть в стране. А я столкнулась с настоящим петербургским десантом на одной научной конференции в Москве. Качественный, надо сказать, получился у них десант…

На каждой порядочной научной конференции бывает хоть один сумасшедший (журналисты называют их «чайниками» – говорят, как-то в редакцию явился изобретатель и, решив наглядно объяснить свою идею, встал посреди комнаты, уперся одной рукой в бок, другую, изогнув, поднял над головой и деловито произнес: «Я – чайник». Так с тех пор и пошло). Как они узнают о заседаниях, идущих без особой рекламы, как проникают на них, порой преодолевая нешуточные барьеры, никто никогда не знает, хотя все друг друга спрашивают. Правда, на девятые Лотмановские чтения попасть было легко: вахтеры на проходных Российского 1уманитарного университета (РГГУ) получили указание пускать всех совершенно беспрепятственно.

Старик напал на меня в первом же перерыве, усаженный из почтения к седой бороде, очень, надо сказать, живописной и внушительной, прямо около столика с кофе:

– Откуда, откуда, вы говорите? – зычно ворвался он в разговор. – Знание, говорите, сила? А вы уже печатали о поразительном открытии западных математиков, доподлинно доказавших, что Библию написали на компьютерах?

Итак, сумасшедший нам был обеспечен…

Статья проиллюстрирована работами Пауля Клее

… даже если бы ученым удалось вскрыть черепную коробку и напрямую смотреть, как же человек думает, все равно деепричастий они бы там не обнаружили. Даже хвостика мысли не поймали бы.

Как найти в мозгу деепричастие, или Разоблачение мифа о центрах наших способностей

Семиотика – наука о знаках и знаковых системах – давно стала для гуманитарных наук «всем», как «всем» был для них долгое время в нашей стране марксизм-ленинизм. Впрочем, нет, не вполне так или даже совсем не так. Марксизм-ленинизм предъявлял объяснительные схемы, в наших условиях обязательные для употребления и единственно возможные. Семиотика таких схем не дает, она скорее помогает навести порядок в изобилии фактов и фактиков. Так что правильнее вслед за Татьяной Владимировной Черниговской из Санкт-Петербурга повторить, что семиотика для гуманитарных наук – что-то вроде математики для наук естественных.

В любом случае это пласт знаний чрезвычайно широкого применения. Потому естественно, что Лотмановские чтения посвящены бывают самым разным проблемам из самых разных «углов» гуманитарной сферы; на этот раз их проводили фольклористы (Институт высших гуманитарных исследований, составная часть РГГУ). И столь же естественно, вполне в духе традиций Юрия Михайловича Лотмана и его школы, среди доклаячиков оказывались совсем не фольклористы, а также и люди, казалось бы, весьма от них далекие. Например, та же Татьяна Владимировна Черниговская со своим докладом «Нсйроссмиотика: что изменилось с восьмидесятых годов».

Как признался Сергей Юрьевич Неклюдов, подобного рода доклады «со стороны», не вполне по теме, преследовали цель просветительскую: хорошо бы знать, что происходит в смежных областях, и ученым, которым такая информация «сбоку» могла подарить какой-то неожиданный ход мысли и уж во всяком случае расширяла поле умственной работы, и аспирантам, которые только учились быть учеными и должны были такую широту усвоить как обязательный элемент научной деятельности, и студентам, которых ешс со времен Лотмана принято было приглашать на научные конференции. Я знаю немало выросших теперь уже студентов, в свое время ходивших на лотмановские семинары и даже ездивших на них в Тартуский университет из Москвы и Петербурга (тогда Ленинграда); далеко не все они стали учеными, но на всех лежит какой-то особый отпечаток, так что я даже их узнаю, этих детей знаменитого семинара, по специфическому стилю мышления, всегда необычным подходам к любой теме, излюбленным словечкам и шуткам. Конечно, тартуские семинары «делала» прежде всего личность самого Юрия Михайловича. Но и верность традициям тех семинаров многого стоит.

Наверное, труднее ответить, зачем этот доклад нужен был самой Татьяне Владимировне – блестящему лектору, много выступавшему перед аудиторией специалистов и студентов у нас и в других странах. Наверное, тут и все та же верность традициям, и надежда услышать что-нибудь новое, неожиданное…

Так вот, с восьмидесятых годов, когда нейросемиотикой занимались такие зубры, как Лотман, Якобсон, Кома Иванов, в науке этой изменилось очень многое. Базовый постулат этой «гуманитарной математики» гласил: один из показателей эволюции живых существ – нарастание многозначности знаковых систем, ими используемых. Самое многозначное существо природы – homo sapiens. Вальтер Кох, опираясь на этот постулат, выдвинул две теории, в принципе уподобляющие филогенез онтогенезу: сильно огрубляя, можно сказать, что человек в своем развитии – в своей личной эволюции – как бы повторяет все этапы пути, проделанного живой природой от инфузории-туфельки или споры простейших растений до нас с вами. Теории пользуются громадной популярностью, и им посвящен огромный пласт современных исследований.

В пятидесятые годы Якобсон прочел знаменательную лекцию о функциях двух полушарий головного мозга человека, давшую направление множеству исследований на долгие годы вперед и в конечном итоге определившую все, что на этот счет говорят учебники и как мы с вами, непрофессионалы, представляем себе карту мозга. А в те еще годы этой темой страшно увлекся Юрий Михайлович. Он говорил, что полушария головного мозга – это как разные люди принципиально разной ментальности, которые постоянно вступают в диалог друг с другом, и только в этом диалоге рождастся интеллектуальный продукт, иначе он просто не может появиться.

Массу экспериментальных доказательств получила с тех пор эта гипотеза. А дальше стали искать, какие именно структуры мозга вовлечены в какие интеллектуальные операции и чего они там делают. Оборудование становилось все тоньше и сложнее, вроде бы можно наблюдать чуть ли не весь процесс мышления, и эти наблюдения или ложатся в основу все новых мифов, или вносят все новую сумятицу в представления о работе мозга.

Беда в том, что даже если бы ученым удалось вскрыть черепную коробку и напрямую смотреть, как же человек думает, все равно деепричастий они бы там не обнаружили. Даже хвостика мысли не поймали бы. Как идет картографирование мозга? В тот момент, когда в вашем мозгу происходит то-то и то-то, приборы регистрируют возбуждение в таких– то и таких-то точках физического субстрата мозга. «А, так вот чем эта точка занимается» – радостно кричат исследователи и наносят на карту очередное открытие. Но одновременность– опасная штука. Когда вы подсчитывали убытки семейного бюджета, у вас в это же время чесалась левая пятка, вы поймали в поле зрения сына, ковыряющего в носу над задачником, и уловили непередаваемый запах жареного мяса из кухни. Ну, и от чего именно эта самая точка в мозгу возбудилась?

Чем дальше шли эксперименты и чем более изощренными они становились благодаря новейшему оборудованию, тем чаше с горечью убеждались, что попали в ловушку, самими исследователями и расставленную: надеялись на то, что ответы принесет дальнейшее развитие техники экспериментов. теперь этой техники, самой тонкой и изысканной, самой разнообразной – сколько хочешь, а ответов все нет и нет.

В конце концов, похоже, вся картография мозга полетела: все лежит везде. Мало того, что мозг проявляет невероятную способность к компенсации недостающего, утраченного и какие-то его участки всегда готовы выполнять ранее совершенно не свойственные ему функции, – это уже давно знали. Неправильной оказались не данные прежних экспериментов, проведенных на еще примитивном оборудовании, а их интерпретация. Потому что важно не что где в мозгу находится, а что человек с этим делает.

Ну, вот простейший пример: музыка – это же по части правого полушария, верно? Восприятие музыки не связано с построением логических структур (функция левого полушария), это целостное, эмоциональное, образное восприятие (то есть функция правого полушария). Но музыканты, которые все это волшебство создают и исполняют, относятся к музыке в значительной степени технично; они каждый звук разлагают, они добиваются тончайших обертонов сознательно и целенаправленно. И когда они этим заняты, у них активнее оказывается именно левое полушарие. То же самое с художниками, профессионализм которых обязательно включает умение сознательно использовать химические и физические свойства цвета, разлагать его на составляющие и добиваться нового качества изображения в значительной степени чисто техническими приемами.

Так что со времен отцов-основателей изменилось многое: появилась фантастическая техника, позволяющая проводить тончайшие наблюдения и эксперименты; сложилось, вобрало в себя множество исследований, а теперь вот рассыпалось в прах целое направление нейросемиотики – попытки картографировать мозг с точной, однозначной локализацией отдельных функций мозга.

Но главные идеи отцов-основателей, по сути, не были пересмотрены. Да, полушария мозга – это разные ментальности, и в общем, в нормальной ситуации, когда нет необходимости одной стороне брать на себя несвойственные ей функции другой, левое полушарие отвечает за порядок, за синтаксические конструкции и математическую бесспорность, логическую непротиворечивость. Если представить себе человека с одним левым полушарием мозга, он сможет говорить много, гладко, красиво, только одного в его речах не будет – смысла.

Вот за смысл-то как раз и отвечает правое полушарие.

… рассыпалось в прах целое направление нейросемиотики – попытки картографировать мозг с точной, однозначной локализацией отдельных функций мозга.

Значимая пустота

Конечно, доклад никакого отношения к фольклору не имел, разве что фиксировал переход целого пласта прежде научных представлений в область мифологии. Но сам поиск носителей смысловых и организующих эти смыслы структур, субстрат означаемого, означающего и их сложные отношения друг с другом – занятие сугубо семиотическое. Именно поэтому можно сказать, что любой исследователь, чем бы он ни занимался, как только начинает задумываться над связями и расщеплениями своих понятий и конструкций, так сразу начинает заниматься семиотикой.

Смыслы – тайные и явные – ищут все. И потому многие норовят объявить свою науку «самой семиотической из несемиотических» – я повторяю формулировку Иосифа Зислина, психиатра из Иерусалима, о своей психиатрии. Врачебная практика заставила его задуматься над тем, какие именно символы психического заболевания используют симулянты, пытаясь выдать себя за больных, то есть какие внешние знаки болезни оказываются достаточными, чтобы ввести в заблуждение даже специалиста. Оказывается, формула подобного симулянтства дана еще в Ветхом Завете: библейский Давид, выдавая себя за идиота, изменил лицо свое, чертил на дверях и пускал слюну по бороде своей.

А если действительно больной человек, не подозревая о своей болезни, начинает ее симулировать? А если – синдром Мюнхгаузена – человек симулирует не для получения конкретной или вообще какой-нибудь выгоды, а бескорыстно, из чистой любви к искусству?

Врач Зислин утверждает, что такую симуляцию практически невозможно разоблачить. И действительно: какому здоровому человеку придет в голову строить из себя идиота просто так, из любви к искусству?

Известная нашим читателям и вообще читающей публике великолепной книгой о молодежных субкультурах Татьяна Борисовна Щепанская (тоже из Санкт-Петербурга) на материале гораздо менее экзотическом, чем психиатрия, продемонстрировала нам, что в любой профессии, помимо определенного набора знаний и умений, есть еще «нечто» неназываемое, чем, однако, необходимо овладеть, чтобы стать настоящим профессионалом.

Каждая профессия создает свою субкультуру со своим языком, своими обрядами, ритуалами и традициями. Как ни странно, эти субкультуры массовых профессий изучены гораздо меньше, чем маргинальные, каких– нибудь «люберов» или «панков».

– Есть реалии, – говорит она, – которые выглядят как знаковые, но сопротивляются интерпретации. Это своего рода «семиотическая пустота».

С этим парадоксом мы сталкиваемся постоянно, разговаривая с музыкантами и уличными продавцами, шоферами и артистами: всегда есть нечто, о чем они говорят с важной многозначительностью, никогда не объясняя, что имеют в виду. Не объясняя или потому, что сам феномен не поддается словам, или потому, что объяснять его субкультура запрещает.

Спросите любого поп-музыканта, что такое «драйв». Вам ответят, что именно он отделяет настоящего музыканта от несостоявшегося, но не смогут сказать, что это такое.

Таксист скажет вам о «чутье», которое позволяет настоящему профессионалу сразу отличить нормального пассажира от «кидалы» или опасного отморозка.

Уличные торговцы – о «легкой руке», необходимой для удачной коммерции.

Бизнесмен – о «деловой хватке». Врачи и спасатели – об «интуиции».

Учителя – о «силе» («Я только начала, но сразу почувствовала, что эта сила у меня есть, что я мету управлять классом»).

Артисты – об умении «владеть залом» и еще об «энергетике», которая исходит от них и из зала и которой они с залом обмениваются.

Щепанская собрала довольно много таких вот «семиотических пустот», знаменующих самое ядро профессионализма, и принялась их анализировать. Она обратила внимание, что все это неназываемое так или иначе связано со стратегиями общения, с коммуникацией. Есть стратегии центробежные, направленные на улавливание сигналов извне, – и тогда это «деловая хватка», «чутье», «зов поля». Есть слова-барьсры, определяющие центростремительную стратегию.

Эти коммуникативные стратегии, по мнению Щепанской, есть в конечном счете способ взаимодействия социального института (в данном случае – профессионального) с обществом. А обозначать такие стратегии словами, как она полагает, субкультура запрещает, чтобы избежать определенности, автоматически придаваемой словом, и сохранить в неприкосновенности поле для постоянного поиска новых и новых каналов и способов взаимодействия.

Поскольку в аудитории находился представитель одной из массовых профессий, врач Зислин, да еще и специализирующийся на том, чтобы называть словами неназываемое, он туг же попытался это проделать:

– Хороший врач отличается от плохого способностью видеть сразу сто двадцать признаков болезни и в случае необходимости самому мелкому из них придать очень высокий статус. На этом построена известная байка о Боткине: мать с ребенком опоздала к нему на прием на полчаса, чего он терпеть не мог, и он их выгнал, несмотря на все слезы и объяснения. Но уходя от них вверх по лестнице, он обернулся и сказал матери: кстати, у вашего мальчика искривление позвоночника, надо сделать то-то и то-то. Как потом оказалось, это и было самое главное в болезни ребенка, на что другие врачи как-то не обратили внимания.

Наверное, другие врачи сформулируют это по-своему. И наверняка они опять скажут об интуиции, которую нельзя объяснить и которая делала Боткина гениальным врачом.

Эти неназываемые качества и умения сродни народным заговорам, которыми питаются фольклористы и в которых самые простые предметы и действия обретают таинственный смысл, при «правильном» с собой обращении могут помочь, а при «неправильном» непременно навредят.

… Новая волна увлечения религией (далеко не всегда принимающая форму невежественного миссионерства) зародилась в городе и идет из центра в провинцию, из городов – в деревни.

Опасная книга

«Чайник», разумеется, напал на одного из фольклористов, потом на другого – именно они, изучающие народное христианство с яркими и неотменимыми вкраплениями языческих поверий и ритуалов, выкинули ему красную тряпку. Александр Панченко (петербуржец) рассказывал о практике самозванства, о том, какими приемами в русском срсднсвековьс работали «пиарщики» претендента на престол, привлекая на свою сторону народ. Очень часто они повторяли разделение функций библейского косноязычного Моисея и его брата, передававшего людям содержание его невнятной речи. Средневековые самозванцы, как докладывали о том царские чиновники, водили за собой по городам и весям некую «девку», выдавая за Богородицу, которая их поддерживает, и «переводили» ее вскрики и невнят ные бормотания пораженным слушателям. И, разумеется, ни один толковый, «пиарщик» не обходился тогда без заговоров.

Роль красной тряпки сыграло, похоже, само слово «заговор». Старик тут же закричал о подлинном христианстве и о том, что вместо богопротивных заговоров надо бы получше изучать Библию. Наверное, именно для того, чтобы сказать это, он и пришел на конференцию – само ес название предупреждало о том, что соберутся фольклористы и обсуждать будут именно народную устную традицию со всеми ее жанрами и смыслами, христианскими и не очень.

Чайник – он и есть чайник. Люди вежливые дали высказаться, потом постарались купировать. Самое любопытное началось дальше.

Живописного старика поддержала интеллигентного вида дама, совсем не сумасшедшая. Пеклась она о том же: о нравственной безопасности самих ученых и их слушателей.

– Заговоры не только противоречат христианству и прямо осуждены Библией, они опасны, они могут нанести прямой вред. Не зря же в народе говорили: девушка, не вызывай жениха на святки, спугнешь.

Любопытна была и вежливая уступчивость докладчика – он предложил называть заговоры «заговорной поэзией» и тем самым инцидент исчерпать.

Такое впечатление, что подобные сцены в высоких научных собраниях происходили уже не раз. Страстные религиозные неофиты проникают туда с миссией немедленного обращения образованных, но заблудших ученых и наставления их на путь истинный.

Ученые сопротивляются довольно вяло, и это естественно – в отличие от миссионеров, они прекрасно понимают, что диалог невозможен, потому что разговор идет на принципиально разных языках и потому что с ними никто не собирается разговаривать, их хотят поучать и научать. Но если бессмысленно разговаривать, что же остается? Вежливо уклониться.

Симптоматично, что сражения за веру ведутся исключительно на городских подмостках: на научных конференциях и литературных обсуждениях, в фойе театров и кинотеатров, в городском транспорте. Новая волна увлечения религией (далеко не всегда принимающая форму невежественного миссионерства) зародилась в городе и идет из центра в провинцию, из городов – в деревни. Идет, но еще не дошла. О чем и свидетельствовал доклад Екатерины Мельниковой (из Санкт-Петербурга) «Устные рассказы о Библии», записанные сю в деревнях.

Как выяснилось, Книга книг есть в редкой деревенской семье, что вполне понятно, она и далеко не во всякой городской, а недавно вовсе была под запретом. Интереснее другое: обладание ею не повышает статуса владельца. На вопросы, какая она, Библия, какой ее представляет себе собеседник, деревенские люди начинают с внешних свойств книги, ими же и кончают; чаще всего ограничиваются тем, что книга «очень толстая», иногда к этому прибавляют кожаную обложку и позолоченные буквы.

А вообще Библия не одна, их много, и все разные. «Одна вот читала, рассказывала, а другой старик читал, он совсем другое рассказывал. Значит, они разные Библии читали». Вообше– то читать ее невозможно – потому что «я неграмотная», потому что «слишком толстая, некогда», потому, наконец, что читать сс опасно: «Один такой всю Библию прочитал, а как кончил, так у него голова затряслась и с тех пор трясется»; или еще так: «Кто эту книгу прочтет, тот 5 процентов ума лишится». Но то, что в Библии написано, все сбывается. Библия – ранняя книга, написана ранними людьми, которые здесь вот раньше жили; да, конечно, русскими.

Библию наверняка и раньше немногие в деревне знали и читали, да и представления о ней были, наверное, столь же экзотичны. А все-таки, кажется, почтения к Книге книг у сельских жителей поубавилось за годы, заменившие священника на парторга и проповедь на газетную передовицу. Во всяком случае, многие социологические исследования единодушно показывают, что людей, признающих себя атеистами, среди сельских жителей больше, чем среди горожан, что религиозность здесь осталась признаком пожилой женщины, признаком «отсталости».

– Я хотел бы услышать, что говорят о Библии не деревенские бабы, а интеллектуалы, например, туг, у вас, в РГГУ, – подал голос старик. – Знаете ли вы, например…

Последовала история о компьютерщиках первых веков нашего тысячелетия; на этот раз ему ответили скупо и суховато, и он, как ни странно, унялся.

Знаки и смыслы

Разумеется, выступали на девятых Лотмановских чтениях и посланцы Тарту, и москвичи, были доклады из Воронежа, и в конце концов из тридцати пяти заявленных докладов петербургскими были только одиннадцать, и все-таки впечатление «петербургского десанта» осталось. Может быть, потому, что доклады их кучно расположились в одном – втором – дне чтений, а в первом и третьем были сильно разбавлены. А может, при всем различии тем они несли в себе какую– то особую интонацию, какое-то спокойное, неторопливое достоинство.

И еще стремление пробиться через знак – к смыслу. Впрочем, это я уже не о петербуржцах, это я о семиотиках, детях и внуках Юрия Михайловича Лотмана, где бы они – в Москве, Воронеже, Неаполе или Иерусалиме – и в какой бы области науки ни занимались этим увлекательнейшим делом: извлечением смысла из знаков.