Текст книги " "Охранка". Воспоминания руководителей политического сыска. Том II"

Автор книги: авторов Коллектив

сообщить о нарушении

Текущая страница: 6 (всего у книги 45 страниц)

На третий день, как было условлено, я пошел на свидание с Захаром. Лил непрерывно дождь, я и Семенов направились к дороге в город Нахичевань, где промокший Захар нас уже ждал. Зашли мы в русскую чайную на Базарной площади, в которой имелся отдельный кабинет. Мы уселись втроем за стол: я, Захар и Семенов. Заметно было, что Захару не по себе: волнуется, прислушивается к каждому подходу к двери нашего кабинета и отвечает невпопад. Когда заговорили об убийстве Карагиянца, у него забегали глаза и он начал смотреть на меня исподлобья. Разговор не клеился, и я назначил ему свидание через неделю Похоронили Карагиянца. Вдова тотчас же переменила квартиру и начала пьянствовать вместе с Захаром, который приходил к ней с бутылками вина и водки, забросивши свою работу. На четвертый день после свидания со мною Захар позвонил по телефону, прося меня на

Госскф мемуарах

свидание, упомянув, что ему следует получить деньги за винтовки, найденные в мыле. Я послал Семенова, приказавши выдать Захару 400 рублей (200 долларов), так как по его сведениям было обнаружено 400 револьверов и винтовок. Но эта получка была для Захара роковой. Взяв от Семенова деньги, он тотчас же отправился в винный магазин, накупил напитков и пошел к вдове Карагиянц. Здесь они оба напились, и он, очевидно в порыве откровенности, признался в своей связи с охранным отделением. На это она, воспользовавшись тем, что он заснул, заперла своего любовника и, выбежав на улицу растрепанная и пьяная, начала кричать, что Захар провокатор, убил ее мужа и теперь заснул у нее на квартире. Не прошло и часа, как появился какой-то армянин, вошел в квартиру вдовы и всадил в сердце спящего Захара по рукоятку кавказский кинжал

Найти лодочника трудности не представляло; оказалось, что не он, а его сын убил Карагиянца и что Захар заплатил за это «дело» сто рублей, которые поровну поделили между собою отец с сыном Суд надел на них арестантские халаты и отправил их в далекую Сибирь, отца – на поселение, а сына – в каторгу.

Глава 11 НЕМОВА И БОМБЫ

Осенью 1906 года в Ростове-на-Дону, в один из холодных вечеров, я сидел в кабинете и заканчивал свой рабочий день, когда услышал стук в дверь, и в кабинет вошел заведующий наружным наблюдением Семенов.

– К вам пришла дама, господин начальник, и желает говорить с вами с глазу на глаз.

– Кто она? и откуда? – спросил я, на что Семенов ответил:

– Полчаса тому назад, когда я выходил из конторы (так называли филеры помещение охранного отделения), я увидел стоящую против нашего дома женшину, всю в черном, под густой черной вуалью. Я отошел в сторону и стал за нею наблюдать. Она нервничала, несколько раз подходила к нашим воротам, как бы желая войти, но, не решаясь, вновь отходила. Когда я убедился, что она определенно интересуется нами, я подошел к ней и спросил: «Что вам угодно? Вы, видимо, желаете воити в охранное отделение?» На что она, волнуясь, ответила шепотом: «Хочу видеть начальника и говорить с ним с глазу на глаз». Я ввел ее в нашу приемную и попросил ее поднять вуаль. В ней я узнал наблюдаемую под кличкою «Мышка» фельдшерицу Немову, которая «работает» по группе Копытева.

Я пригласил посетительницу в мой кабинет.

Вошла миловидная брюнетка лет 30, с большими воспаленными и блестящими глазами, с лицом, на котором выступили типичные при волнении красные пятна, а из-под небольшой траурной шляпки выглядывали беспорядочно черные волосы. Худенькая, нервная, скромно, но аккуратно одетая в черное платье, с откинутою назад вуалью, она села в кресло, оглянулась на закрытую за нею дверь и вдруг горько заплакала. Семенов принес ей воды, но она, отказавшись, сказала:

– Это горе, а не истерика. Я хотя и сильный человек, но бабья слабость сказалась.

Встряхнув головою и сделав над собою внутреннее усиление, Немова произнесла, по-видимому, уже заготовленную тираду:

Россия3~.в мемуарах

– Я пришла дать вам сведения, которые несомненно могут быть интересны для охранного отделения. Что меня к этому побуждает, я говорить не желаю и думаю, что это для вас несущественно.

– Вероятно, вы будете говорить о Масловой, Копытеве, Райзмане и других? – ответил я.

– Совершенно верно, – сказала она, – но вы откуда знаете, что я с ними знакома?

– За вами велось наблюдение, – вставил Семенов, – разве вы его не заметили?

– Нет, – смутившись, сказала она, – но действительно, до отъезда в Киев я как будто бы почувствовала, что за мною кто-то следит, и даже обернулась, но я чем-то отвлеклась и об этом больше не думала. Ведь часто в жизни бывает, когда как бы по чутью поворачиваешь голову и встречаешься со взглядом человека, который смотрит на тебя сзади. Я тоже заставляла неоднократно поворачивать голову взглядом, смотря на знакомых, которые шли впереди меня. Да дело не в этом. Маслова имеет связь с фабрикацией бомб, о чем я узнала в Киеве, откуда я возвратилась сегодня утром.

Очевидно, что сделать этот донос стоило Немовой больших усилий: она сразу осунулась и, ослабев, остановилась взором на одной точке. Реакция наступила быстрее, чем можно было ожидать.

Я понял, что дальнейших сведений она не даст и что бесполезно прибегать к шаблонным приемам убеждения и уговоров. Все будет зависеть от уже раньше создавшегося в ней решения.

Я молчал и ждал, чтобы она выказалась.

– Вот и все, что я хотела вам сказать, господин ротмистр, – сказала она, делая движение подняться с места.

На это я ответил:

– Да, но ваши сведения слишком бездоказательны и голословны. Затем надо выяснить, делаете ли вы заявление официально или по секрету, а также не угрожали ли вы Масловой и Копытеву, что вы на них донесете.

Немова, очевидно, была поставлена в тупик и, взглянув мельком на Семенова, посмотрела на меня.

Семенов вышел.

– А при чем тут Копытев? и какое он имеет отношение к тому, что я вам заявила о Масловой? – спросила она меня, на что я ответил:

– Очень просто, вы сделали донос на Маслову из ревности, так как в .ваше отсутствие близкий вам человек, Копытев, сошелся с ней и об этом вы узнали сегодня.

ГЛАВА II НЕМОВА И БОМБЫ

Россия ш в мемуарах

– Заключение ваше правильно, но неточно, узнала я об этом горестном для меня событии от моей сослуживицы по больнице, так же, как и я, фельдшерицы, но никого из партийных, даже Копытева и Маслову, я не видела и из больницы, после вечернего врачебного обхода, пришла непосредственно к вам. Я запоздала, так как узнавала адрес охранного отделения у городовых; три из них направили меня справиться в полицейский участок, и лишь четвертый указал мне на ваш особняк. Мною руководит не только ревность, но и то отвращение, которое я питаю к насилию и в особенности к террору. У вас есть целый аппарат, и если вы захотите, то доберетесь до более существенного. В Киеве при мне проговорилось, что «Соня», старый партийный псевдоним Масловой, приедет в Киев и затем направится в Москву, так как в Ростове-на-Дону она уже заподозрена и, заметив за собой филерское наблюдение, опасается ареста. Затем, из сопоставления обрывков фраз, я поняла, что в Ростов приедет лицо, которое местных связей поддерживать не будет. Могу еще добавить, что в Киеве, по-видимому, к этому делу имеет отношение фельдшерица Мариинской больницы, которая два года тому назад была уволена из университета за участие в студенческих беспорядках; зовут ее, кажется, но не уверена, Розалией. Она маленькая некрасивая, толстая блондинка. Хотя при мне, как при партийном работнике, мало стеснялись, но говорили, конечно, не обо всем. Больше я вам ничего не скажу, служить у вас в охранном отделении не буду, и впредь меня не беспокойте, так как я вам все равно полезна не буду.

Мы простились. Она, уходя, посмотрела прямо мне в глаза, как будто желая что-то сказать, но, махнув рукою, вышла решительной походкой и скрылась.

Семенов вывел ее на улицу со всеми предосторожностями, чтобы она случайно при выходе на кого-нибудь не натолкнулась. Возвратившись, Семенов доложил, что она носит траур по недавно умершей матери и что он предлагал ей на всякий случай номер нашего телефона, но она ответила, что никаких дел она к охране больше иметь не будет и ее телефон ей не нужен, ротмистра же благодарит за ласковый прием.

– Пропал ваш сон, Павел Павлович, – сказал Семенов и принес из канцелярии дело по группе Копытева и других. Надо было послать подробную телеграмму в Киев и копию с нее в Москву, куда предполагали послать Маслову и организовать за ней осторожное наблюдение опытными филерами. Все эти меры принимались в сознании, что Маслова, как прикосновенная к террору, являлась особенно опасной партийной работницей

РоссияК^в мемуарах

Под утро, когда мы кончали нашу работу, раздался телефонный звонок. Пристав сообщал что в больнице отравилась морфием фельдшерица Немова и врачи не могли ее спасти. В вещах ее был произведен обыск и обнаружено несколько зашифрованных адресов. Они были мною расшифрованы и оказались относящимися к местной групповой работе.

В дождливый серый день Немову похоронили на местном кладбище. Тело сопровождали ее сослуживцы из больницы и осунувшийся Копытев, роман которого с Масловой оказался мимолетным друг к другу влечением.

Работа Киевского, Московского и Ростовского охранных отделений шла своим чередом.

Вскоре Маслова, которая наблюдалась филерами под кличкою «Строгая», выехала в Киев, а затем и в Москву, а в Ростов-на-Дону под наблюдением двух филеров вскоре приехал из Киева заметный деятель Российской социал-демократической партии, под филерской кличкой «Молоток».

Высокий, сухощавый брюнет, лет 25, бритый, на вид флегматичный, одетый в темный костюм и техническую фуражку с бархатным околышком, снабженный арматурой, молотом и топором, он остановился в хорошей гостинице и прописался под фамилией Яблокова, по профессии техника.

Ростовские филеры тотчас же приняли его в свое наблюдение, и я отпустил киевских, которые отметили, что «Молоток» хитер, осторожен и весьма чуток к наблюдению.

В первый же день по прибытии «Молоток» отправился в контору по найму квартир и начал подыскивать помещение под техническое бюро. Свой выбор он остановил на квартире, находившейся в переулке, выходящем на главную улицу Ростова – Большую Садовую. Через несколько дней из Харькова к «Молотку» приехали мужчина и женщина, под видом супругов – Марии и Петра Усовых – и поселились с ним. «Молотка» они называли хозяином, как служащие в конторе, Мария счетоводом, а Петр – техником.

Запрошенный начальник Харьковского жандармского управления ответил мне, что Усов с женой ему неизвестны, и просил выслать их фотографии. Чтобы исполнить это требование, пришлось нарядить филера-женщину Хомутову, которая снабжалась для этой цели специальным фотографическим аппаратом в виде обыкновенного небольшого свертка-покупки и производила снимки с наблюдаемых на довольно значительном расстоянии и совершенно незаметно для них. Снимки были произведены увеличены и отправлены в Харьков, где в женщине была опознана бывшая курсистка Ра-

РоссияЭ^в мемуарах

кова, а в мужчине – Любович, приехавший нелегально из-за границы. Наблюдение было трудное, требовавшее тонкой работы со стороны филеров и большого с их стороны внимания, так как наблюдаемые были чутки и все время проверяли, не наблюдают ли за ними, хотя и ни с кем не встречались.

Тем не менее было отмечено, что «Молоток» ежедневно по нескольку раз выходил в находившийся неподалеку городской сад, даже в плохую погоду, и оставался там не менее двух, а иногда и до четыре часов, прогуливаясь или читая газету.

Это обстоятельство не могло не обратить на себя особого внимания, так как практика розыскного дела показала, что подобные прогулки обыкновенно совершают лица, изготовляющие динамитные разрывные снаряды.

Дело в том, что испарения динамита действуют разрушительно на слизистую оболочку и легкие, вследствие чего такому работнику необходимо чаще пользоваться свежим воздухом.

Наблюдаемые вели себя крайне осторожно, и для отвлечения подозрения они при встрече на улице с местным околоточным надзирателем приветливо с ним раскланивались, познакомились с ним и, наконец, дважды пригласив на чай, показывали ему помещение квартиры и бюро. Оказалось, что работа по изготовлению бомб ими производилась ночью, а днем квартира и бюро принимали вид, не возбуждающий подозрений.

Через десять дней местный секретный сотрудник сообщил, что в Ростов из Таганрога прибыл по какому-то важному делу некий Ф рунджи и остановился в гостинице «Ливадия». За ним также было учреждено наблюдение, которое на следующий день, в 6 часов утра установило, что Фурунджи с особою осторожностью вошел в упомянутую контору и вскоре оттуда вышел с каким-то тяжелым пакетом.

Не заходя домой, Фурунджи направился на пристань и взял палубный билет до Таганрога на отходящий утром пароход. Филеры последовали за ним с приказанием сопровождать Фурунджи до Таганрога и, не оставляя наблюдения, сообщить в жандармское управление, чтобы оно не производило арестов до телеграммы из Ростова.

По дороге филеры обратили внимание, что Фурунджи не выпускал из рук упомянутого пакета и старался все время держаться подальше от теплой дымовой трубы, возле которой пришлось его палубное место.

После отъезда Фурунджи наружное наблюдение в Ростове отметило, что «Молоток» и его товарищи начали нервничать, озираться, часто останавливаться с целью проверить, нет ли за ними слежки, и пошли на вокзал.

Россия'^^в мемуарах

Все, вместе взятое, с очевидностью доказывало, что утреннее наблюдение было ими замечено вследствие какой-либо оплошности филера и вместе с тем вызвало предположение, что лица этой группы, опасаясь ареста, могут скрыться и заблаговременно уничтожить следы преступления.

Поэтому решено было слежку в городе за ними прекратить, а усилить ее на вокзале и пароходных пристанях, чтобы в случае попытки к отъезду кого-либо из этой группы таковую тотчас же ликвидировать; в противном же случае отложить эту ликвидацию до ночи, когда будет выяснена работа в Таганроге.

Предположение о тревоге технического бюро оказалось правильным Когда ночью к этой квартире приближался наряд полиции, то он уже был замечен на значительном расстоянии, и из окон квартиры «Молотка» начали метать бомбы, которые были такой разрушительной силы, что камни мостовой превращались в песок. Взрывы были слышны во всем городе, а в ближайших домах квартала все стекла в окнах оказались разбитыми. Обыском было изъято 200 годовых разрывных снарядов и около двух пудов динамита.

Такого же образца снаряды были отобраны и в Таганроге в квартирах, бывших там под наблюдением. Бомбы были обнаружены и в помойных ведрах, и в кастрюлях, и в других местах. По агентурным сведениям, эти бомбы были сконструированы по проекту Красина, партийная кличка «Никитич», игравшего впоследствии при большевиках крупную роль в качестве «полпреда» в Лондоне.

В той же квартире были найдены бумажные ленты с зашифрованными адресами, относящимися к разным городам империи. Таким образом, неосторожность Фурунджи при появлении его в серьезной партийной квартире в Таганроге непосредственно с пароходной пристани и без проверки за собою наблюдения «провалила» все адреса организации, по которым повсеместно в России была произведена ликвидация.

Техническая группа РСДРП была совершенно разбита, чем охранное отделение предупредило гибель многих сотен людей.

С другой стороны, был момент, когда вся успешная работа розыска могла кончиться ничем вследствие неосторожности филера, замеченного наблюдаемыми в Ростове. Усовы успели бежать, но вскоре в Киеве были задержаны одновременно с местными наблюдаемыми по этому же делу. Маслова была задержана в Москве на Остоженке с весьма серьезным поличным и списком фамилий и адресов должностных лиц и учреждений, которые, очевидно, предназначались быть объектами разрывных снарядов. Она в числе

Россия'^^е мемуарах

других по суду была приговорена к ссылке, но до отправки умерла в тюрьме от тифа.

Так погибли две молодые жизни, Немовой и Масловой.

Что же касается Копытева и других, то они были своевременно арестованы в Ростове, где вели местную, довольно бледную революционную работу и с технической группой никакой связи не имели. В связи с драмой, разыгравшейся с Немовой, прибавлю несколько слов о Копытеве. Это был бывший студент, с одной стороны, идейный социал-демократ, считавшийся, впрочем, в партийной среде бледной посредственностью, а с другой – беспринципный человек, в своей личной жизни не брезгавший деньгами своих сожительниц, ведущих трудовую жизнь. При этом он был ленив и циничен. Немова, явившаяся для него одной из многих прошедших мимо него женщин, тем не менее своим трагическим концом и глубиною своего чувства оставила в его сознании глубокий моральный след.

Глава 12 КРОШКА

С 1906 года я состоял в должности начальника Варшавского районного охранного отделения, при котором в городской ратуше была и моя личная квартира. В Варшаве молоко нам доставлялось в дом. Утром приходила девочка лет 11. Светлые кудри, голубые глаза и хорошенькое личико маленькой молочницы привлекали внимание клиентов, которые сочувственно относились к этому ребенку, разносившему свой товар в большом жестяном жбане. Молоко это доставлялось давно из дома, где было несколько коров, а девочка с матерью там служили. Все обитатели ратуши прозвали девочку «Крошкой», баловали ее и подкармливали. Она перезнакомилась с детьми и по праздникам часто бывала во дворе ратуши, играя с ними. Особенно она была в дружбе с детьми моего кучера Яна, служившего десять лет в охранном отделении.

Однажды филеры, наблюдавшие за террористкою Роте, заметили, что с нею из дому вышла девочка, которая несла кувшин, по-видимому, молока. Роте вошла в дом на Праге, куда прошла и девочка. Через 5 минут она вышла на улицу, но уже без кувшина. «Девочка строгая, – заключил филер, – маленькая, а хитрая, как муха Мы ее взяли в наблюдение, но было трудно работать, она часто останавливалась, заходила в переулки, возвращалась назад, и так мы с ней промучились часа два. Наконец она, вероятно, устала и вошла в дом N 10 по Сенаторской улице, оттуда больше не выходила».

– Да это наша «Крошка», – сказал старший филер, – в этом доме она живет у молочницы.

В то же время секретный сотрудник «Ласий» сказал, что боевики, когда идут на работу, т.е на убийство или грабеж, при себе оружие и бомб не имеют, а их носят дети, от которых они берут оружие лишь в момент действий. Действительно, вскоре это и подтвердилось при некоторых террористических актах. Тот же сотрудник отметил, что у боевиков ведется наблюдение за охранным отделением, и притом так ловко, что о нем будто бы никогда и не догадаются; они знают номера извозчиков, служащих в охране, которые на-

Россия'^^в мемуарах

блюдают за ними и даже получают иногда из «охранки» секретные бумаги. Сопоставив результаты наблюдения за Роте и эти сведения, невольно напрашивался вывод о «работе» «Крошки», которая может являться опасным орудием в руках революционеров и натворит больших бед. Тотчас же вплыли и мелкие эпизоды, которые хотя своевременно и останавливали на себе внимание, но не сопоставлялись с заподозренною ныне «Крошкой». Так, однажды, приехав из служебной командировки рано утром в охранное отделение, я застал там за уборкой помещений жену кучера Яна и ее дочь. Тут же оказалась и «Крошка». Я спросил ее, что она тут делает; на это она смело, на чисто русском языке ответила: «Я уже разнесла молоко и пришла проведать Гандзю (так звали дочь кучера)». Я поинтересовался, где она выучилась так хорошо говорить по-русски, и узнал, что хотя ее отец и был австрийским поляком, но всегда дома говорил по-русски, так как долго служил на пивоваренном заводе в Москве. Три года тому назад он умер, после чего ее мать и поселилась в Варшаве.

Затем припомнилось, что недавно у делопроизводителя отделения пропала департаментская бумага, оставленная им накануне по забывчивости на столе. Тогда мы, не найдя ее, только ломали себе головы, куда она могла затеряться. Наконец, «Крошку» часто видели в нашем сарае, где стояли дрожки, с которых наши филеры в некоторых случаях наблюдали за революционерами. Словом, все подтверждало подозрение, что «Крошка» опасна. Однако высказать ей это подозрение значило спугнуть всю организацию. Было решено, не спугивая «Крошку», установить за нею и ее матерью наблюдение. Вскоре выяснилось, что ее мать живет с видным членом Польской социалистической партии, известным в партии под именем «Михаса», причем от поры до времени этот «Михас» ходил с «Крошкой» по улицам. После этого было установлено наблюдение и за «Михасом» и решено мать «Крошки» выслать из Варшавы в Австрию, подданной которой она состояла; конечно, она обязывалась взять с собою и дочь. Меня заинтересовало, что скажут в свое оправдание мать и ребенок, и я их вызвал к себе в отделение на опрос Мать «Крошки», поблекшая, лет 35 женщина, еще красивая, объяснила, что в конце концов она даже довольна переселению из Варшавы во Львов, куда она выедет в указанный ей трехдневный срок. Сначала она отвечала на все вопросы нехотя и осмотрительно, но затем разговорилась. Узнав, что мы располагаем всеми данными о ее ребенке, за которого она могла бы отвечать перед законом мадам Кусицкая – так ее звали, – заплакав, сказала, что она ничего не могла сделать, чтобы предотвратить

Россия W мемуарах

моральную порчу ее ребенка, которая происходила на ее глазах, но теперь этого более не будет, так как в здоровой обстановке ее «Крошка» будет учиться и работать.

– Ведь ей уже 13 лет, – сказала мать, – она лишь выглядит десятилетней. Сначала она наблюдала за охранным отделением, но когда поняла, как к ней там хорошо относятся, то ей стало стыдно. Правду я говорю, моя дочка?

«Крошка» стояла вся красная, с опущенными глазами и, ничего не ответив, крепко схватила мать за руку и потянула ее из моего кабинета.

Обе ушли, и эпизод с «Крошкой» совсем изгладился из моей памяти.

С тех пор прошло девять лет. Я состоял начальником Одесского жандармского управления. Война была в полном разгаре. Как-то вечером, когда я находился уже у себя дома, меня вызвал по телефону женский голос:

– Алло! Начальник управления, полковник Заварзин?

Получив утвердительный ответ, говорящая сказала:

– Мне необходимо вас немедленно видеть, но не в помещении управления; я говорю с вокзала. Пока что посоветуйте хорошую гостиницу.

– Кто вы? – спросил я.

– Если припомните, то я «Крошка» из Варшавы.

Я предложил ей приехать ко мне на квартиру, удобную для таких поздних свиданий, и назвал «Лондонскую гостиницу», посоветовав ей там остановиться.

Тотчас же был вызван заведующий филерами Будаков, который должен был впустить «Крошку» в мою квартиру, и два филера, кои должны были взять в наблюдение «Крошку» по выходе ее из моего дома после свидания. В ожидании их я ясно представил себе «Крошку», ее работу по наблюдению за нами и свидание с ее матерью перед отъездом.

Пришел Будаков, и я ему рассказал все о «Крошке», на что он ответил: «Такая шельма может принести с собою если не револьвер, то бомбу. Надо нам смотреть в оба», – и вышел на улицу встречать гостью.

Стук в дверь, и в комнату вошла небольшого роста, стройная, худенькая женщина и, улыбаясь, подала мне руку:

– Вы меня узнали? ну и прекрасно! но я уже не прежняя «Крошка», а ваш союзник. В прихожей я попросила этого господина, – и она указала на Будакова, – осмотреть мою сумку, чтобы не было подозрений, что я могу быть опасной. Ведь от прошлой «Крошки» всего можно было ожидать.

Я познакомил ее с Будаковым, после чего она сказала:

Россия'^^в мемуарах

– Вы, вероятно, уже распорядились учредить за мной наблюдение; это очень важно, так как сегодня в 1 час ночи я буду иметь свидание в театре «Варьете» в «Северной гостинице» с неизвестным мне человеком. С ним должна меня познакомить выступающая в этом театре женщина-стрелок. Его надо будет взять в наблюдение. Он имеет связь с австрийским генеральным штабом. Человек очень серьезный, и надо, чтобы он не заметил слежки. Завтра я еду в Петербург к директору Департамента полиции Белецкому, у которого должен быть адрес моего мужа и который меня свяжет с генеральным штабом; но по дороге возможно, что на вокзалах я буду встречаться с интересными для вас лицами, поэтому прошу наблюдать за мною и до Петербурга.

Тон и категоричность указаний свидетельствовали, что дама хорошо знакома с техникой розыска. Будаков простился, чтобы переодеться и поехать в «Варьете» для наблюдения в зале, а «Крошка», снявши шляпу, уселась, как сильно утомленный человек.

– Я устала, проголодалась и совсем издергана за дорогу из Вены в Одессу.

Подали холодный ужин и чай. Она ела, как действительно проголодавшаяся, лишь от поры до времени бросая отрывочные фразы:

– Да, господин начальник, вы такую роль сыграли в моей жизни, что даже представить себе не можете, а ваше спокойное обращение при последнем нашем разговоре в Варшаве, когда мы ждали криков и тюрьмы, во мне и в моей бедной покойной матери запечатлелось как проявление гуманности. Вы поняли дело по существу. Мать моя оказалась слабой женщиной. Увлекшись социалистом «Михасом», она сделалась буквально его рабою, не разделяя вместе с тем его взглядов и с отвращением относясь к террору. «Михас» так завладел мною, несмотря на протесты матери, что не только его приказание, но даже желание было для меня законом. Вы ведь, вероятно, знаете, что я таскала для Роте динамит и даже готовые бомбы; присутствовала при убийстве офицеров и городовых, пряча оружие, из которого «Михас» убивал этих людей, и, наконец, наблюдала за охранным отделением. Оно, по проекту «Михаса», должно было быть взорвано, а вы и ваш помощник – убиты Ужасный кошмар! Но странно: ребенком я не считала все сказанное плохим и страшным Напротив, меня эта «работа» увлекала, а «Михас» был тогда в моих глазах героем, окруженным ореолом Лишь впоследствии я очнулась. Ведь пройди еще года три, и я, как уже ответственная

мемуарах

по закону, была бы на каторге. Я узнала, что вы ликвидировали группу террористов, которые были повешены, во главе с «Михасом»…

Она замолкла и, посмотрев мне в глаза прямым, твердым взглядом, прибавила:

– Говорю вам честно и прошу подать мне руку в знак того, что вы мне верите.

Я исполнил ее просьбу, хотя верил только в ее искренность в данный момент, думая, что особа, пережившая такие метаморфозы, сама не знает, как сложится ее жизненный путь.

– Скажите, «Крошка», неужели ваши волосы почернели от времени? Ведь вы были светлой блондинкой, – сказал я.

– А это я выкрасила волосы, чтобы казаться старше. Как я вам сказала, я еду прямо в Петербург, но, узнав, что вы здесь, хотела с вами кое о чем посоветоваться и поговорить. Сначала, если у вас есть время, я расскажу вам о себе В 1906 году, как вам известно, я выехала из Варшавы во Львов. Здесь мама меня отдала в монастырь для приобретения общего образования и получения профессиональных знаний по кройке и шитью. Тяжелая и строгая школа пройдена там мною. Непрерывный труд, молитвы, одиночество и постоянная покорность требовались неуклонно. Нрав у меня был своевольный, и я за это подвергалась жесточайшим наказаниям по нескольку часов простаивала на коленях в холодной церкви на каменном полу; оставалась без еды, дежурила по целым ночам у дверей кельи настоятельницы и т.д. И думалось мне тогда: где же милосердие и христианская любовь, когда все, как мне казалось, было вокруг сухо и даже зло. Мама моя умерла, и я, оставшись совершенно одинокой на белом свете, решила терпеть, пока не буду иметь в руках ремесла. За меня некому было платить монастырю, и я не знала, как быть, находя выход только в слезах. Однажды в комнату ко мне вошла настоятельница, старая худая старуха, всегда неприступная и суровая. Подойдя ко мне, она положила на мою голову руки и заговорила мягким, душевным голосом, которого я у нее и представить себе не могла: «Серафима! не плачь Люби беспредельно Христа. Страдающий человек близок к Нему, и Он его утешит. Отныне я буду твоей матерью и в мирской жизни. Оставайся с нами, а там перст Божий укажет тебе твой путь».

Я тогда поняла, что Христос для человека, как Его любят монахини этого монастыря, как велико их отречение от жизни и как они смотрят на свое и людское страдание В этот момент мне многое стало понятно, и, точно теплотою, согрела меня вера, которая до того момента так далека была от

Россияж мемуарах

меня… Прошло шесть лет монастырской жизни, я прошла положенный стаж. Захлопнулись за мною ворота обители, в которой осталась частичка меня и которая живет и вечно жить будет во мне… Однако я оказалась буквально на улице, но все же не свихнулась, получив место бонны при детях небогатой семьи галичан. С племянником хозяйки у меня начался роман сильный, но чистый, и мы вскоре повенчались. Муж признался мне, что работает в русском розыскном деле, говоря, что только Россия может помочь объединиться всему славянству. Беспредельно любя мужа, я пошла ему навстречу и начала помогать, чем могла, в его работе. Но вот началась война Муж был призван на действительную службу, послан на фронт и оказался в плену у русских. Опять я одна, в горе, с маленькими средствами и с ребенком на руках. Тоска по мужу была так велика что я начала стремиться пробраться во что бы то ни стало в Россию. Лелея надежду получить в Россию командировку от Генерального штаба, я решила поступить в австрийскую разведку, сдав ребенка своей свекрови. Я все средства использовала, чтобы проникнуть в среду офицеров Генерального штаба; ходила с разными прошениями по штабам; наводила справки о муже; посещала лекции; предлагала услуги по шитью семьям военных и т.д. Наконец, в одной из этих семей я встретила офицера Генерального штаба и, начав с ним кокетничать, по-видимому, заинтересовала его собою. Мы встречались и беседовали. Я прикинулась беспредельно преданной Австрии, упомянула, что знаю Россию, русский язык и Варшаву и т.д., словом, представилась ловкой женщиной. Вы знаете, господин полковник, что я умею лицемерить, а монастырь был моей высшей школой. Словом, клюнуло, и офицер однажды сказал мне, не пожелаю ли я служить в разведке. Сначала я отнекивалась, ссылаясь на свою неподготовленность, но он настаивал только на принципиальном согласии, которое я и дала. Я поступила в разведку. Меня испытывали внезапными вопросами; подбрасывали секретные бумаги; оставляли меня одну в комнате в которой на столе были разложены секретные планы, и в это время наблюдали в скважину замка, не излишне ли я любопытна. Наблюдали за мною на улице; проверяли знание передаваемых мне для изучения инструкций и насколько я их усвоила, – тут были и психология, и тактика, и идея родины и т.д. Так продолжалось более двух месяцев, когда меня вызвал офицер германской службы, один из главных руководителей, являвшийся и связью с Берлином. Он долго говорил со мною по-немецки и по-русски и в заключение сказал, что по-русски я говорю лучше, чем по-немецки, и спросил, знакома ли я с уходом за больными. Я ответила, что в монасты-