Текст книги "Клуб любителей фантастики. Анталогия танственных случаев. Рассказы."

Автор книги: авторов Коллектив

сообщить о нарушении

Текущая страница: 42 (всего у книги 52 страниц)

Тем временем события на сцене быстро развивались. Я много раз видел такое в подпольных, хотя известных всем видеосалонах,но вживе это просто ошпаривало... Расходившийся гангстер, содрав со своей жертвы все, кроме лакированных туфелек, затейливо обладал ею; да, имел Стану без всяких условностей, сильными руками перебрасывая ее с туалетного столика на кресло, а оттуда на диван. Работал он в бешеном темпе. Поначалу партнерша изображала гнев и яростное сопротивление, но вскоре увлеклась и уже сама с акробатической ловкостью меняла позы... Мой сосед, бурно задышав, стал жевать лимон – с кожурой, без сахара. Георгий рычал и стонал, заканчивая свое дело, он весь взмок от пота, и Стана, уже успевшая насладиться, вдруг выскользнула из объятий и на французский манер смело помогла любовнику... Финал был кретинским, пошли в ход дешевые эффекты: очевидно, решив замести следы, гангстер перерезал жертве горло. Стана тщательно билась и хрипела, не менее литра алой жидкости выплеснулось ей на грудь и живот. Затем она картинно скончалась. Георгий исчез, погасли прожектора. Зрители вяло поаплодировали.

Соседи снова разлили коньяк; у меня наступил тот предел, когда новые рюмки уже не прибавляют забвения, но каждая может столкнуть в беспамятство... Смуглые носатые джентльмены явились из бывшего Азербайджана, ныне северных иранских провинций: один, Вагиф, владел нефтяной скважиной на Каспии, другой, Гейдар, умалчивал о своем роде занятий, но по всему было видно, что оба живут в совсем ином мире, чем я и даже Бобер. В их мире-великая Еда, венецианские гондолы вместо велорикш и собственные "Боинги", позволяющие уложить пол-экватора между завтраком и обедом. Киев нравится жгучим красавцам, но сегодняшнее шоу пресновато: "Это что, он ее просто трахает, и все; а вот мы были в одном заведении в Бухарском эмирате, так там садистский акт, – да, Гейдар, скажи? Три бабы во-от в таких сапогах, в железных браслетах с шипами насилуют мужика, а потом отрезают у него яичко и засовывают ему в рот. Все по правде, это они бомжа какого-нибудь ловят, затаскивают туда и делают с ним, что хотят". "Вай, а помнишь в Риге: такая вроде аудитория, да; мы сидим как будто студенты, в белых халатах, а доктор читает нам лекцию и при этом режет живого человека, показывает, где какие внутренности..."

Я знал, они не лгали: люди с шальными деньгами оплачивают подобное веселье, и никакие РСБ ничего не могут с ними поделать, а межрегиональники не встревают, поскольку всемирной безопасности они не угрожают, концессиям – тоже. Сотни мини-государств и спорных зон на месте бывшего Союза, островки распрей и беззакония, стали лучшим местом для сверхмодных триллер-шоу, единственных, что еще действовали на нервы пресыщенных впечатлениями зрителей...

Но что это? Губы Вагифа двигались, сладко причмокивая; я почти ничего уже не слышал, последние капли коньяка переполнили чашу моих возможностей. Смутно воспринимая движение ярких пятен на сцене, – сдается, то был кордебалет, – уже не собираясь встречаться с сыном, скорее, скорее устремился я на улицу.

Сырой холод помог мне обрести себя под каменной стеною набережной, на ступенях, уходящих в воду. Промозглая ночь придавила город, за рекою громады жилых массивов были кое-где помечены тусклыми огнями – электричество подавалось не во все районы, в лучшем случае, по часу утром и вечером, а свечи лежали на прилавках фри-шопов... Сквозь пьяную одурь я вспомнил, как от этого самого парапета в детстве с матерью, а позднее с веселыми товарищами уплывал на белом "речном трамвае" к устью Десны, или в другие места, где можно было безмятежно плескаться, строить из песка, с годами – пить теплое вино и предаваться любви... Давно уже не ходили "трамваи", речной пассажирский флот умер из-за отсутствия топлива, запчастей, новых судов. Лишь баржи концессий, груженные лесом, углем, рудой, самой землею – лучшим в мире черноземом, тяжелые моторные баржи днем и ночью утюжили Днепр. Вот и сейчас цепью ползли по пустынной шири фонари гигантского каравана.

В груди у меня саднило; все выпитое сегодня не принесло облегчения, хмель улетучивался, оставались изжога и тошнота. Хотелось просто и тупо завалиться спать, – но кошмарным испытанием представлялся пеший путь через полгорода, и я медлил.

Кольнула угол глаза недалекая вспышка света. Я обернулся. Прибой от барж покачивал у ступеней понтон со старой дощатой надстройкою. Я думал, давно уже заржавели и сгнили эти наивные причалы с автомобильными шинами на бортах... Под навесом ктото прикуривал от зажигалки.

Вдруг мне отчаянно захотелось курить. Вообще, я редко баловался табаком, сигареты были непомерно дороги, но сейчас приспичило огнем и горячим дымом отогнать зябкую сырость, и я двинулся к трапу.

Уже взойдя на понтон, увидел, что под навесом ночует большая компания – слитная шевелящаяся масса, не менее двадцати человек. Оставалось раскрыть рот и попросить сигарету... Но нет. Я не мог вымолвить ни слова. Более того, я стремительно и жутко трезвел.

Тусклая звездочка, передаваемая из рук в руки, на миг высвечивала опухшие, покрытые щетиной лица, спутанные сальные волосы, безумную неподвижность глаз. Иные шептали, посмеиваясь или плача, качая головами, словно бы молясь, – каждый из них был сам по себе, каждый вел разговор с воображаемыми собеседниками, не слыша настоящих. То были они, худшие из подонков умирающей столицы, все более многочисленные, неистребимые; те, кого не могли извести ни полиция, ни РСБ, кто вел свою кошмарную жизнь, прячась на чердаках, в подвалах, цехах опустелых заводов, в районах Оболони и Троещины, куда прочие даже днем боятся сунуться без бронетранспортера, – крысолюди, ночная нечисть, нарк и! У них не было сигарет, лишь одна самокрутка на всех, и я сразу понял, что не с простым табаком.

Увидев нарков столь близко, следовало мгновенно и во весь дух срываться бежать. Но во мне еще бродила пьяная замедленность, этакое благодушие, когда ничего не принимаешь всерьез. Я стоял с глупейшей улыбкой, чуть ли не надеясь, что страшная встреча завершится дружелюбной болтовней. Ведь люди же, все-таки!..

Нет, это не были люди. Они ощутили меня порознь и все разом, зашевелились, потянулись, обдавая невыносимым смрадом. Меня схватили за брюки, я с ужасом вырвал ногу; им трудно было сразу подняться, но они ползком окружали, и кто-то уже сопел позади – выбирали момент, чтоб наброситься, свалить, выпотрошить карманы, а может,и учинить нечто худшее. Ничего сдерживающего у нарков не было: я слыхал о найденных при разгоне притонов обглоданных человеческих костях... Поклявшись в душе любой ценою добыть газовый пистолет-парализатор, я молча лягнул кого-то в челюсть, содрал судорожные пальцы с подола куртки.

Нарки залопотали громче. Речь их пугала, словно я внезапно сошел с ума и слушал дикую болтовню призраков воображения – помесь бессмыслицы с неожиданно высокой поэзией, тюремного жаргона и темной мистики, намекающей на непостижимую близость к потустороннему. Ударенный мною в челюсть плакал и бормотал что-то о своих зубочках, язычочке, черепушечке, пока его оглушительным визгом не заставила умолкнуть женщина. Я уже дрался по-настоящему, кулаками, ногами, но как бы не с отдельными противниками, а с вязкой смыкающейся трясиной.

Взрыв полыхнул у меня в голове, ослепив изнутри; от затылка к вискам рванулась жаркая боль. Огрели чем-то сзади. Чувствуя, как слабеют колени и льется кровь за ворот, борясь с дурнотою, я еще пытался отталкивать грязные, скользкие руки...

Что это? Сильный, резкий луч ударил с набережной. Я чуть не обмер совсем, увидев высвеченное до мелочей лицо бабы, державшей меня за пояс. Она не разговаривала, а лишь визжала, точно злобная бесовка. Сизая вздутая кожа сплошь покрыта гнойными язвами, на голове ни волоска, на глянцево-красных веках ни ресницы – наверное, крымчанка, предмет изучения для Центра мутационной генетики... В следующую секунду властный голос сказал уверенно и гулко:

– А ну, р-разойдись, голь перекатная! Ж-живо!..

И – чудо! – не от стрельбы в упор, не от водоили газометов, киевскому "дну" давно привычных, – от крепкого решительного слова дрогнули, попятились стеклянноглазые оборвыши-марки; не споря, лишь ворча и поскуливая, забились по углам, один даже юркнул в проломленную дверь бывшей билетной кассы. "Проняло", – радуясь, что нечто людское все же сбереглось в отравленных мозгах, подумал я; но тут страшная лысая женщина вновь неистово завизжала и ринулась – не на меня уже, на моего спасителя. Тот, не тратя более слов, через мое плечо выстрелил из парализатора, словно шампанское открыл. Газовая "пуля" – конденсат – облачком окутала ее голову.

Отворотясь от упавшей, я, наконец, встретился глазами с незнакомцем. Массивный, вдолгополом кожаном пальто, он стоял на парапете, широко расставив ноги, левой рукою держа мощный фонарь, а правой – еще направленный стволом вперед парализатор. Что-то щемяще знакомое, но пока неуловимое читалось в его лице, прорубленном жесткими складками, с торчащими бритвенными помазками усов. Но я сразу перестал интересоваться мужчиной, увидев его спутницу.

Сомнений не было: рядом с моим спасителем стояла та, темноволосая, статная, что днем молилась во Фроловской. Заложив руки за спину и покачиваясь с носков на каблуки, лукаво, таинственно улыбалась.

Она первая подала мне руку, представилась: "Елизавета Долгорукова" – и предложила подвезти домой. Верзила-усач, назвавшийся Никитой Обольяниновым, помог мне выбраться на набережную, я уже едва волочил ноги.

...Господи, спохватился я, да на месте ли очки?! Целы ли стекла? Молю тебя, дорогой мой, я так часто тебя ругаю, называю садистом, ноты все-таки сделай, чтобы они уцелели... Левый внутренний карман... Правый... Футы! Целехоньки. Повезло. Слава тебе, Господи. В порядке мое главное сокровище...

Наверху пофыркивала машина, черная с никелем, как в фильмах о третьем рейхе – огромный довоенный "хорьх", наверняка с обновленным нутром, но сохранивший исключительную старомодную солидность. Никита сел за руль; я, к великому своему удовольствию, оказался рядом с Елизаветой. Машина тронулась, как я и ожидал, грузно и мягко.

Дорогою Елизавета, к вящему моему наслаждению, занялась моей ссадиной на затылке; даже жгучий иод не нарушал дивного чувства от ее заботливых прикосновений... Затем я спросил, кто они, случайно ли наткнулись на меня и решили спасти.

– Человеколюбие случайным быть не может! – с тою же лукавинкой ответила Долгорукова. – Но уж коли мы с вами встретились, ответствуйте: каков род ваших занятий?

Все внутри разом опустилось, радость погасла... Частная спецслужба, подумал я. Недаром у них и парализаторы, и эта машина, которая топится явно не чурбаками, а первоклассным бензином. Многие крупные фирмы обзаводятся такими службами, вооружают их до зубов, – недурная работенка для наших мест, где каждый второй отмечается на бирже труда! Слыхал я даже, что порою частные "армии" устраивают настоящие сражения, с артиллерией и авиацией... Вот, сейчас эта красавица меня ненавязчиво допросит. А потом? Не принимают ли они меня за кого-то другого, нужного, кого следовало бы спасти от нарков? Что сделают, убедившись в своей ошибке? Не попал ли я из огня да в еще худшее полымя?..

– Итак, сударь, ежели сие не затронет вашей чести, – скажите, какое у вас ремесло? Или, может быть...

– Нет, – сказал я. – У меня есть профессия, Елизавета, и весьма недурная. Хоть она и не сделала меня счастливым. Я, видите ли, киносценарист, – но не большой, который делает игровое кино, а совсем маленький. Двадцать лет подряд я ваял шедевры под названием "Техника безопасности в доменном производстве" или "Искусственное осеменение крупного рогатого скота"... – Никита за рулем заржал, Елизавета и бровью не повела.

На углу Крещатика и Хмельницкого, против выгоревшего остова ЦУМа, нас притормозили для проверки документов. (Позднее я узнал, что днем в этом месте разворотили-таки пластиковой миною бронефургон с голландским сыром; грабители сырные круги похватали, но пара сыров все же скатилась на Крещатик, и возникла бешеная драка прохожих.) Стоял смешанный патруль полиции, РСБ и межрегиональников; я разглядел неясную громаду танка, задранный хобот орудия. Когда машина вновь тронулась, объезжая еще не снятые, провисшие до земли провода давно мертвой троллейбусной линии, Елизавета сказала:

– Однако же, опыт ваш велик! И фамилия ваша мне все же откуда-то знакома. Не вы ли изволили написать рекламную телепьесу "Волшебная мясорубка"? Диалоги там изрядны, весьма исправна драматургия...

Так-так, внутренне усмехнулся я, – случайно вы меня подобрали, хитрая команда! Но, к счастью, никакой опасной путаницы. Будет деловое предложение. И все-таки, почему мне?! Тоже нашли драматурга, пьянчугу-заказушника. Впрочем, "Волшебная мясорубка" – это, все-таки... Когда-то я, пожалуй, кое-что и мог. Давно... Искусственное осеменение доменного производства изрядно портит руку.

– Да, "Мясорубка" моя, – кивнул я. – Странно, что такую чепуху кто-то помнит. Но приятно...

– Мало осталось просвещенных людей в нашей земле, сочинителей же по пальцам руки можно перечесть! – грустно ответила она. – А много ли вы заняты ныне, или же могли бы найти время для некоей хорошо оплачиваемой работы?..

– Вообще-то, мог бы, – ответил я небрежно, пытаясь не выдать ликования. Не дай Бог, сочтут готовым ишачить за любую цену!.. – Но хотелось бы, знаете, сразу заключить договор. Скверная привычка к бланкам с печатью.

– Всеконечно, – ответила Елизавета, исполнясь немного комичной серьезности. – Не извольте сомневаться, мы сообщество вполне законное. Приватная киностудия "Астрея".

В школьные годы, возясь с большим аквариумом, я ненароком окунул цоколь зажженной лампы и руку. Удар тока через воду обжег меня и смял. Нечто подобное произошло и теперь, когда я услышал слово "Астрея".

Еще содрогаясь от шока, машинально рассматривал я визитную карточку с витиеватой надписью по-русски и по-английски. Киностудия располагалась в Санкт-Петербурге; владела ею фирма, скрытая под литерами ЕИВ. Долгорукова оказалась администратором фильма. Сунул мне свою карточку и Никита, ассистент режиссера по работе с актерами.

Пока "хорьх" приближался к моему дому, она разъяснила мне, что речь идет не о написании сценария, а о диалогах к уже снимаемому фильму. Таков замысел автора, он же режиссер: писать все реплики прямо на площадке, импровизируя по ходу действия. На вопрос, какого рода фильм, Елизавета ответила кратко: телевизионный, исторический, многосерийный. Оплата частью в западнорусских конвертируемых червонцах, частью в экю Евросоюза. Сумма – сверх самых смелых надежд, свобода и благополучие на годы.

Они высадили меня у самого подъезда на Жилянской – чтобы, не дай Бог, со мною еще чего-нибудь не случилось. Оба вышли из машины, провожая меня: молчаливый Никита как-то странно, ладонью вперед, приложил руку к кожаной фуражке и лишь затем больно стиснул мне пальцы; Елизавета обрадовала долгим пожатием, значительной улыбкой.

Так и резнуло меня, когда отъехала громадная черная машина. Только прикоснулся к миру иному, более богатому, чистому и благородному, чем трижды проклятый мой, – и вот тебе, опять расстаюсь... Правда, завтра новая встреча, для подписания договора – но тем противнее входить сейчас в этот сортироподобный подъезд, где одна дежурная лампочка на все этажи, а кабина лифта навеки зависла посреди шахты.

Тем не менее, я вошел и поднялся по щербатым ступеням. Когдато, после смерти родителей, я жил в двухкомнатной квартире, но вынужден был отдать ее и поселиться в меньшей, однокомнатной – плата взлетела до небес. Книги мои, уже немало поредевшие, но все же бессчетные, были штабелями навалены вдоль стен, и я не верил, что когда-нибудь они разместятся лучше и освободят мне место для жизни.

Я лег на продавленный диван и заложил руки под голову... ох! Затылок был – сплошная рана, даже в глазах потемнело. Попытался отвлечься. Итак, голубой мясной талон, – четыреста граммов старой хрящеватой говядины, – я проел еще в начале месяца; крупу, масло и муку тоже выбрал – а ведь всю ночь отстоял перед магазином, чтобы достались продукты приличного качества, а не гнилье со дна ящиков. Недавно взял месячный запас рыбоконсервов, две банки сайры; правда, сахара у меня накопился излишек, и можно его сменять...Обе положенных на квартал пары носков забрал, а за трусами такое делалось, что пришлось отступиться; вместо анальгина же, одного из пяти талонных лекарств, сунули какую-то сомнительную "тройчатку", да еще на миллион семьсот тысяч дороже...

Под унылый хоровод мыслей о предметах выживания я было задремал, как вдруг спохватился, что теперь могу себя и порадовать, да, пожалуй, еще отоварить мебельный талон, -моему стулу давно место на свалке, – а главное, купить хотя бы одну запасную электролампочку!.. Заставив себя подняться, полез в карман куртки... и обнаружил там лишь обертку от "Сникерса", захваченного давеча у Бобра. Ах ты дрянь! Успели-таки нарки выдернуть бумажник, плакали мои "лимоны"; если б не внезапно подвернувшаяся "Астрея", кончилась бы моя человеческая жизнь Бог весть до каких времен.

Приложив немало усилий, чтобы не поддаться горю, я вернулся на диван и спрятал голову под подушку. Боль мучила долго, но хмель знал свое дело и в конце концов сморил меня.

Пробуждение было кошмарным – раскалывалась ушибленная голова, и все выпитое подступало к глотке. С трудом приготовил морковный чай, щепками растопив свою спасительницу, мать-печурку, сделанную из большой консервной банки, где в невозвратные времена содержалась томатная паста. Боже ты мой, как я был счастлив прошлой зимою оттого, что пыхтела рядом эта раскаленная штуковина! У ледяных батарей, у неработающих газовых плит с декабря по март умерли тысячи киевлян, десятки тысяч подорвали здоровье и не надеялись пережить следующую зиму. А я, хоть и кутался во все теплое, что было в доме, но мог все же согреть руки или ноги, постоянно кормя печурку то хворостом из Ботанического сада, то щепою от ящиков, подобранных во дворе магазина, то кипами старых журналов или какой-нибудь из моих, от сердца оторванной книгою.

Я уже заканчивал свой жалкий завтрак, когда раздался деликатный, но четкий стук в дверь.

Стук в дверь всегда волнует – но этот просто сгреб в горсть и дернул мои нервы... Жизнь ломалась пополам. Я открыл дверь – и отступил с перехваченным дыханием.

Они стояли на лестничной площадке, оба – Елизавета Долгорукова и великан Никита, но в каком виде! Усы верзилы-ассистента, подкрученные и точно намазанные ваксой, победно устремлялись вверх, подстать белому завитому парику и треуголке с галунами, а также видимому из-под распахнутой накидки травяно-зеленому мундиру с красными обшлагами и отворотами, множеством медных пуговиц и черным жилетом. Правая рука его в белой перчатке властно лежала на эфесе длинной шпаги. Елизавета... я не осмелился рассматривать подробности и опустил взгляд, уловив лишь белизну кружев на ее широком сиреневом платье под темным до полу плащом да крошечные звезды в сережках-капельках на нежных ушах, открытых высокою напудренною прическою.

Сборы не продлились долго. Ныне для нас, простых смертных, любая вещь была единственной и незаменимой: оттого пришлось наскоро почистить колени вымазанных вчера брюк. Обуви, правда, было две пары; отстранив скрепленные проволокой зимние ботинки, я выбрал более целые черные туфли, которые сам подновлял масляной краскою. Еще раз проверил сохранность очков. Постарался, чтобы гости не видели белья, которое я укладывал в сумку. Вышли мы не без приключений. Кучка бомжей, проснувшись на лестничной площадке, где они устроили себе ложе из газет, очевидно, была ошарашена еще первым появлением моих гостей. Бродяги встретили нас, дружно чмокая языками и качаясь из стороны в сторону. Разом взбеленившись, я зажал себе нос и ринулся на бомжей. Один, в лохмотьях кителя и полковничьих погонах, с орденскими колодками, упал от моего пинка и на карачках бросился вниз по ступеням; второй, когдато майор, с матом полез в драку, но я съездил его по скуле. Прочие ретировались сами... Давно уже не получал я такого блаженства от мордобоя – тем более, вспомнились вчерашние нарки.

– За что вы их так немилосердно? – загоготав, спросил Никита.Божьи люди, страдники – надо ли?

– Страдники, как же! – сказал я, вороша провонявшиеся газеты.Ненавижу бывших военных – наши отцы, деды победы одерживали, а эти – страну проворонили. К тому же они всю свежую прессу вытряхнули из ящиков, и мою в том числе...

Не хотелось признаваться, что в этом году я смог выписать только "Киевлянина" – единственную, тускло отпечатанную на одной стороне газетенку, на которую хватило у республики серой оберточной бумаги. Любой журнал, любая иностранная газета, вплоть до "Зари Закарпатья" или "Вестника Слобожанщины", оплачивались валютой... Выбрав из груды наименее помятого "Киевлянина", я прихватил его с собой.

О, как славно было снова сидеть рядом с Елизаветой, видеть ее живое, прелестное лицо, ловить мимолетную улыбку! Стараясь одновременно и сесть поближе, и не помять ее платье феи, я приготовился читать вслух. Для этого, увы, пришлось напялить мои склеенные, проткнутые скрепками драгоценные очки. Никита, сидя за рулем, временами разражался густым хохотом, Елизавета прыскала в перчатку. Это было странно – я полагал, что в Санкт-Петербурге, столице Западной России, не хуже нашего осведомлены о жизни "вакуума"...

"Галицийские соколы", не перестающие бредить "соборной Украиною" с центром во Львове, обстреляли из минометов нашу заставу под Мирополем. Правительству Галиции послана нота, и похоже, чтовесьмасерьезная: недаромуЛютежаидуттанковыеманевры. Премьер Киевской республики прибыл в Саха-Якутию, где проведет переговоры с тамошним президентом, а попросту – будет выпрашивать толику золота в обмен на последние крохи нашего сырья, чтобы хоть ненадолго удержать падающую гривну. (А ведь концессии могут опять обидеться: нашему предыдущему премьеру, без затей, поднесли на юбилее торт со взрывчаткой.) Что еще занятного? Армия Южноазиатской Федерации, которая в составе межрегиональных сил занимает всю Среднюю Азию, Сибирь и Дальний Восток, отразила очередное нападение исламских фундаменталистов на командный пункт стратегических ракет в Старшем Жузе (бывший Казахстан), возле реки Или. (Тоже мне доброхоты, сказал я, и киношники со мною согласились: все эти так называемые цивилизованные страны никак не могут ни поделить между собою бывший советский "ядерный щит", ни, тем более, уничтожить его. Каждый не доверяет другому, соблазн слишком велик – этакая масса боеголовок... ох, и бабахнет же она однажды!) Так... Объединенная сводка киевских министерств обороны и полиции, а также РСБ – по сути, фронтовые новости: в результате поединка двух рэкетирских кланов полностью разрушен центр Бердичева, обстрелом снесена церковь, где Онореде Бальзак венчался с Эвелиной Ганскою; "Шанхай" бомжей и нарков в бывшей зоне отдыха Пуще-Водица решением городской думы признан рассадником эпидемий, при его ликвидации погибло двое полицейских, пожар охватил сосновые леса. А что-нибудь утешительное в вашей газете есть, спросила Елизавета. Как же, ответил я, вот, например, сплетни зарубежной эстрады: солист московской группы "Дам-дам" Дима Шипунов, чья свежая пухлощекая физиономия с капризно-спесивым выражением повергает в экстаз старших школьниц, приглашен погостить правителем нефтяного эмирата. Поскольку правоверные мусульмане вряд ли станут слушать русскую "попсу", можно только догадываться, зачем нужен почтенному эмиру Абульхасану толстенький мальчик Дима...

Еще в начале поездки Никита призвал меня не удивляться их виду. Прямо отсюда мы поедем на съемки, и придется "с колес" включаться в работу. "Разве вы тоже снимаетесь?" – "Да-с, у нас вообще особого свойства фильм: полагаю, и вам доведется не только писать диалоги..."

Теперь, когда мы свободно разговорились и, кажется, сблизились, сама собою пришла мне в голову мысль. "А что,сказал я,если нам пригласить на съемки моего сына Георгия с его... э-э... партнершей по концертному номеру? Оба профессиональные артисты эстрады, хороши собой, физически отлично развиты"... Втайне я опасался отказа,уж очень решительную и независимую игру вела эта "Астрея",но Елизавета быстро переглянулась с Никитою, и согласие было получено. Машина как раз съезжала с бульвара Шевченко; объехав Бессарабский рынок, мы устремились по крутой улочке вверх, к дому Георгия.

Сын отворил с неожиданной быстротою – я знал, что Георгий обычно отсыпается после ночных выступлений, и готовился будить его долгим стуком, но он распахнул дверь столь внезапно, словно ждал нас в прихожей. Я давно не видел сына таким подавленным, он зябко кутался в купальный халат. Увидев за моей спиною ряженых, Георгий на миг встрепенулся, но, видимо, что-то сильно угнетало его, и он снова ушел в себя.

– Можно к тебе? – спросил я. – Это мои друзья с петербургской киностудии "Астрея", Елизавета и Никита. Мы едем прямо на съемки.

– У меня Стана, – тихо сказал он, не двигаясь с места.

– Вот и хорошо, у нас и к ней есть разговор... Да впусти же людей, дикарь! Так и будем через порог разговаривать?

Как всегда, мой авторитетный тон повлиял на Георгия. Что-то проворчав, он отступил в сторону и даже сделал нечто вроде приглашающего жеста.

Я тут же понял, отчего маялся Георгий. В гостиной, на широкой тахте, под видеомагнитофоном, лежала укрытая пледом, бескровная Стана. Без своего клоунского грима со стрелами от глаз до ушей, без разноцветного, присыпанного блестками гребня волос казалась она почти подростком, из тех, что выросли без солнца в кирпичных колодцах дворов, на асфальте возле кафе, где наша юная смена чередует глоток вонючего кофезаменителя с затяжкою "дури"...

Георгий был рассеян и неуклюж, усаживая нас в кресла, – что-то ронял, спотыкался, вдруг застывал, со страдальческой миною глядя на Стану. Я не узнавал его, мужественного парня, гладиатора; я теребил его, спрашивая, в чем дело, и вдруг Георгия прорвало.

– Бежать, бежать отсюда, – угасшим голосом сказал он, садясь на край тахты. Обвел нас взглядом больной собаки. – Но куда?! Мы же никому не нужны, никому на свете. Все боятся нас, как чумы, все гонят...

– Жоржик, не трави себя, не надо, – еле слышно прошелестела Стана. Слава Богу, подумал я, интеллигентная девушка, не называет его Жорой.

Обернувшись, он с такой заботою коснулся губами ее лба, – то ли подбадривая, то ли пробуя температуру, – что я просто поразился, вспомнив их совместную гимнастику. И поразился еще больше, увидев, как нежно в ответ погладила Стана пальцы "Жоржика".

Наконец, он настолько овладел собою, что сумел рассказать нам все по порядку. Увы, секс-акробатика с моим сыном не исчерпывала обязанностей Станы, ей приходилось также входить в закрытые кабинеты к особо уважаемым клиентам. Так было и в прошедшую ночь: девушка развлекала троих зубров подольского темного бизнеса, приехавших на бронированных лимузинах, каждый с парою телохранителей. И все сошло бы, как обычно, если бы не игривый нрав Кости Черепа. Натешившись Станой и в одиночку, и в компании с друзьями, и даже любимому телохранителю дав "отведать" актрисы, Костя затем ее, голую, изрядно окосевшую, возложил на стол и на животе у нее стал разрезать торт. Пьяная рука дрогнула, Череп располосовал Стане живот. Намокли в крови десятидолларовые бумажки, которыми жалостливые мафиози забросали девушку. Хозяин шоу-кафе вызвал "скорую": в Киеве это почти невозможно, две трети карет стоят без топлива и запчастей, но уж в злачные места бригада прибывает немедленно, надеясь на валютную подачку... Глубокие порезы обработали; хотели забрать в больницу, но Стана уперлась, она ненавидит лечебные учреждения. Вызывать полицию хозяин Георгию не велел: оттого-то, кажется, больше всего и кипятился мой сын.

– Рабы, рабы! Хуже рабов! Те хоть могли попросить о заступничестве своего господина. А мы – кого? Кто нас защитит?

– Ну, знаешь, Жоржик, – заговорила раненая, и мы затаили дыхание, чтобы расслышать ее голос. – Теперь сам Череп будет меня от всех охранять, ему все-таки стыдно...

– Череп! – не унимался Георгий. – Это мне стыдно, а не ему! Стыдно быть под охраной не закона, а бандита! Это же нелюди, мразь... это... я не знаю!..

– Простите великодушно, сударь! – вступил Обольянинов. Он казался громоздким, точно слон, в этой уютной, но тесной квартирке конца двадцатого века и двигался весьма бережно, чтобы ничего не опрокинуть. – Быть может, я чего-то не понимаю, но – по моему разумению – вы сами должны защищать вашу... э-э... суженую. Вы ведь, по меньшей мере, помолвлены, не так ли? Иначе девица не могла бы находиться в вашем доме, а вы – ухаживать за нею наподобие сиделки...

Господи, о чем он?! Внезапный озноб тронул меня, точно приоткрылась дверь в запредельную пустоту. Я испугался. Мне впервые почудилось за их маскарадом нечто иное, грозное в своей подлинности.

Георгий, кажется, не ощутил ничего необычного. Наоборот, принял слова гостя очень всерьез, закивал:

– Да, да, вы абсолютно правы! Вообще-то, у нас теперь не бывает помолвок, но... мне кажется, что Стана... Станислава удостаивает меня своим... ну... своей благосклонностью и может быть уверена в том, что и мои чувства...

Сын окончательно запутался, пытаясь построить витиеватую фразу в духе "галантных" времен. Выпростав руку из-под пледа, Стана погладила его по затылку, и Георгий договорил:

– В общем, моя квартира лучше, чем у Станы. Она не киевлянка, снимает угол.., а тут я могу все делать для нее, и...

– Совершенно понимаю вас, сударь, – склонил кудрявую седеющую голову Никита, – и ничего, кроме восхищения, по поводу сего истинно дворянского вашего поступка не испытываю!

Елизавета, на которую я остерегался коситься слишком часто, – так ослепительна была она в своем широком платье с оборками и кружевами, подобно сказочному мотыльку присевшая на край кресла, – одарила Георгия улыбкой, способной надолго лишить покоя.

– А насчет защиты... ну, тут, знаете, все не так просто, как в вашем восемнадцатом... то есть, когда происходит действие! Дуэли на шпагах, знаете ли, не получится. Это банда подонков, у которых самое меньшее по "Калашникову" у каждого...

– Однако же, думаю, и с иным оружием, кроме шпаги, всегда возможно постоять за себя... и за свою даму! – видя, что страдающий Георгий непробиваем для ее чар, громко сказала Долгорукова.