Текст книги "Русская жизнь. Скандалы (декабрь 2008)"

Автор книги: авторов Коллектив

сообщить о нарушении

Текущая страница: 8 (всего у книги 16 страниц)

* ОБРАЗЫ *
Михаил Харитонов
День за днем

Картины привычного кошмара

Марковна была страшна, как сам дьявол.

Ну, положим, остальные тоже были не ангелы. Проживание в коммуналке не способствует галантерейности обращения. Интеллигентом у нас считался бывший флотский радист Аркадий: он ходил в свитере с оленями, курил трубку и имел книжный шкаф, набитый томами «Библиотеки всемирной литературы». Вскоре он собирался съезжать в отдельные хоромы: копил на кооператив. Все это знали и заранее желали ему всего наихудшего.

Еще был Люсин дядя, не помню имени – очень старый, с дворницкой, как тогда говорили, бородищей от ушей до пояса. Любимым его занятием было прийти утром на кухню, устроить племяннице распеканцию за некошерную готовку и облик морале, недостойный еврейской женщины – и пожелать ей по такому случаю всего дурного.

Люсе дядины закидоны были до ентного места. Она была женщина бойкая и везучая. У нее было два высших образования, второе – иняз. Работала она официанткой в валютном ресторане. На дворе стояли семидесятые. Я не знаю, как объяснить «теперешним, сегодняшним», что такое было в семидесятые валютный ресторан и работа с иностранцами: эмпирей, космос, стратосфера. Все были свято уверены, что Люська сосет понятно кому и сотрудничает понятно где. Уверенность в том и другом подкреплялась неопровержимыми фактами: в пятницу она возвращалась с работы поздно и на такси, и носила черные лифчики без бретелек. Разумеется, все дружно желали Люсе всего самого скверного.

Особенно исходила Инга. Она была краше Люськи, имела четвертый номер, и тоже хотела на такси и без бретелек. Вместо этого она преподавала в музыкальной школе. Сын ее, Сашок, курчавый, с вечно липкими ручонками, заразил меня, маленького, ветряной оспой. Я ходил, измазанный зеленкой, и желал Инге и ее отпрыску всякого нехорошего.

С Ингой находился в сложных, запутанных отношениях дядя Боря, маленький, с круглой лысинкой, в коротких брючках. Он был морфинистом. Сейчас это звучит, как из Булгакова с Вертинским, интересно и даже где-то трогательно – надо ж, морфинист. Ничего интересного, ничего трогательного. Он подсел в больнице, где лежал с тяжелыми ожогами. Ему перекололи морфия, привык. Он умел каким-то фокусническим способом собрать шприц в кармане брюк одной рукой, там же вскрывал ампулу на вату и кололся в бедро. Глазки маленькие его тогда делались добрыми, масляными, как бы котовыми. С морфием у него не было проблем, как и со всем остальным: он был директор ресторана, не люськиного валютно-стратосферного, но ресторана – опять же, кто не жил тогда, тот не понимает, что это была за позиция. На такси он катался постоянно и никогда не кушал дома. Жил он при этом с мамой, Розой Мойсевной, которая Ингу, как идею и как вариант, не одобряла. За что та от души желала ей всего что ни есть поганого.

Но, конечно, все это было так, пестики-тычинки. Настоящей бездной погибели была Марковна. Ее одну по-настоящему не любили и всячески сторонились.

По паспорту Марковна была, кажется, Бронислава, все называли ее Броней. Они с сыном Игорем занимали комнату, ближайшую к кухне, – своей обычной арене и полю ежедневных боев.

Броня выглядела совершенно карикатурно и к тому же имела огромную жопу. Однажды я врезался в нее. Я катался по коридору на трехколесном велосипеде – да, вот такие были коридоры – а тут Броня как раз выкарабкалась из своего логовища, я не успел тормознуть. С места столкновения я позорно бежал, бросив велик. Я несся сломя голову, а в спину мне бил истошный вопль – и грохотали ее страшные ноги. Я думал, она меня убьет. Не успела. Когда она дотаранила тушу до нашей двери, я уже рыдал, вцепившись в дедушку. Дед вышел против Брони и выстоял полчаса, а тут вернулась с работы мама, в итоге нам удалось отбиться.

Броня была скандалистка. Настоящая, железнобокая, с луженой глоткой коммунальная склочница. Скандалы были ее основным занятием. Она щедро влагала в склоку жар души и лед опыта, являя то виртуознейшую изобретательность, то высокопробнейшее хамство.

Скандалить она начинала с раннего утра: Броня была жаворонком и любила хорошо начать день. Первой жертвою ее становился обычно сын: чахлое, слабогрудое, неопределенного возраста и вида двуногое. Кажется, ему одному никто из нас не желал ничего плохого: все видели, до чего безрадостна его жизнь. «Валя, я бы повесился, чем иметь такую маму», – как-то сказал Аркадий моей маме, имея в виду эту ситуацию. Игорь не вешался только потому, что обычно успевал раньше убежать на работу.

Работал он «в институте» – уж не помню, в каком.

Самым страшным временем в его жизни был вечер пятницы: впереди – два дня кошмара. Самым счастливым – вечер воскресенья: к тому моменту Броня несколько выдыхалась и по-своему добрела, а следующим утром уже можно было бежать на работу.

Начинала она приблизительно в семь часов утра. Поводом служило что угодно: Марковна виртуозно владела искусством наезда. Например, она любила осматривать брюки сына в поисках пятен. Найдя таковые, она будила Игоря и требовала, чтобы он немедленно достал щетку и привел одежду в приличный вид. Щетку она предусмотрительно припрятывала, а когда сонный, путающийся в собственных ногах Игорек принимался за поиски – устраивала сцену по поводу того, что в доме ничего нельзя найти, потому что она, Броня, родила на свою голову уродца, который не может положить на место ни одну вещь… дальше неслось по кочкам. Или, скажем, она унюхивала запах от его рубашки – и потом шла трясти этой рубашкой перед завтракающими на кухне, требуя, чтобы они заценили, какой гадостью воняют подмышки ее отпрыска. Игорек выбегал в трусах, с трясущимися губами, пытался рубашку отнять, всех тошнило, Броня торжествующе скалилась, сверкая золотым зубом…

Особенно же она лютовала, если вдруг находила подозрительно длинный волос – не бабу ли обнимал? Это, надо сказать, был ее главный пунктик. Баб она ненавидела, ибо каждую подозревала в желании женить на себе ее сына и вписаться на жилплощадь. Это был ее главный страх.

Поразмявшись, Марковна принималась за кухонные пакости.

Для начала она устраивалась возле плиты и никого к ней не подпускала – благо, позволяла комплекция. Если на плите стояла чужая кастрюля, Броня могла поменять температурный режим – подкручивала газ, сильнее или слабее, по ситуации. Цель была та, чтобы чужая еда не сварилась – или, наоборот, закипела раньше срока. Если закипало, Броня устраивала истерику той несчастной, которая оставила свой вонючий суп – или вонючее молоко, или еще что-нибудь вонючее – и пошла «ногти красить».

Если чужая посудина стояла просто так, она могла демонстративно подвинуть крышку, чтобы все подумали, что она туда плюнула или что-нибудь положила. Нет, она этого не делала – зачем? Она покушалась не на чужие желудки, а на нервишки.

Попакостив на кухне и приготовив себе завтрак, Марковна начинала грунтовать почву для дневного скандала. Поводом могла послужить любая ситуация – кто-то сидит в туалете (Броня тут же начинала туда рваться, выдирая с корнем дверь), заперся в ванной (то же самое), наследил в прихожей (Броня устраивала допросы с пристрастием, требовала проверки ботинок), разговаривал, на свое несчастье, по телефону (этого она особенно не любила) и так далее. Яркой риторической краской служило обвинение в грубости: «вы меня вчера какими словами называли, может, повторите?» Аркадий обычно повторял, люськин дядя переходил на идиш, мой дед сообщал Броне что-нибудь новое – но результат был неизменно превосходным: начинался ор.

Орать Броня умела профессионально. Наш брат интеллигент обычно проигрывает словесные дуэли, потому что не понимает самого главного в этой науке: нужно извергать из себя потоки слов, ни в коем случае не слушая того, что пытаются сказать тебе. Роковая привычка слушать собеседника тут подводит: энергетика сразу падает. Броня такой ошибки не допускала никогда: ее крик бил потоком в чужое лицо, как из шланга под давлением, так что хотелось зажмуриться и закрыться руками, съежиться и пересидеть, а крик все не кончался и не кончался, бил и хлестал по щекам, и защититься от этого было просто невозможно, только бежать.

Слушать монологи Марковны было вредно для здоровья, потому что она умела зацепить и достать. Она наизусть знала все наши грешки и проблемки, отлично выцепляла то, что действительно было неприятно слышать, и старалась бить под дых. Например, Люська – баба яркая, восточного типа – брила ноги. Броня, гоняя Люську, каждый раз поминала ей это, всякий раз поворачивая тему новыми гранями. Помню, как меня однажды удивило одно ее предположение: «Ты, Люсечка, звиздуну своему дрисному, что тебя в жопито тулулит, ухи щетинами не натерла?» Половину слов я по малолетству не понял, но вот про щетины как-то запало в память, и вечером я спросил у мамы, как такое может быть. Мама повздыхала и посоветовала мне не слушать, что говорит тетя Броня. Дед тоже услышал – и имел неосторожность тем же вечером сделать Броне замечание: «Ну что вы при ребенке». Через два часа он лежал на кровати с валидолом.

Кстати о «жопито». Броня принципиально не матюгалась – кажется, ей кто-то когда-то объяснил, что это может быть подсудным делом. Во всяком случае, когда матом прикладывали ее (что случалось регулярно), она каждый раз угрожала милицией и протоколом. Зато она знала уйму поганых, каких-то крапивных, что ли, словечек, и умела очень ловко ими пользоваться. От ее речей оставалось неповторимое ощущение – как будто тебе харкнули в лицо, и ты никак не можешь отмыться.

Хорошенько прогадившись ртом, Марковна отправлялась на отдых. Посидев в сортире – там она любила застрять минут на сорок, а то и на часок, – она шла вздремнуть и набраться сил перед вечерним бенефисом. В это время в квартире становилось как-то светлее, «можно жить». Все, кто не на работе, вылезали из щелей. Кто-то шел на кухню, кто-то в ванную. Можно было даже поговорить по телефону.

Вечером, когда люди возвращались с работы, Броня начинала шебуршиться. Если кто-то раздевался в прихожей, Броне тут же что-то надобилось именно в прихожей. Если кто ставил чайник, чтобы попить чаю с морозца, – она выключала под ним газ и устраивала небольшую сцену на тему «кто так газ зажег, плита взорвется». То же учинялось подле газовой колонки в ванной. И так далее – на такие шутки и выдумки она была неистощима.

Но главное начиналось, когда возвращался с работы Игорь.

Он всегда приходил вовремя, примерно в семь часов – потому что за всякую задержку мама устраивала ему что-то страшное. Но если даже он являлся как штык, Броня к тому моменту уже поджидала его со списком претензий. Это был очень длинный список – начиная с результатов дневного досмотра личных вещей и кончая экзистенциальными претензиями типа «из-за тебя я второй раз не вышла замуж». Мне уже тогда было непонятно, как ей это удалось сделать хотя бы однажды – потому что кто ж по доброй воле согласится жить с Марковной? Слова «мазохизм» я тогда, к сожалению, не знал.

Разборка с Игорем производилась либо публично, либо за закрытыми дверями. Разницы, вопреки очевидности, особой не было: бронины крики были слышны по всей квартире в любом случае, а игорьковы жалкие попискивания на тему «мама, пожалуйста» все равно ни на что не влияли.

По– настоящему плохо становилось, если Броне приходила на ум фантазия привлечь к конфликту третьих лиц, то есть кого-нибудь из нас. Например, могла ворваться в чужую комнату с плачем: «Вы не представляете, мой сын меня оскорбляет, он довел меня до истерики, дайте мне чего-нибудь, дайте валерьянки». Или: «Тут есть мужчины, он меня хотел ударить, меня, мать, поднял руку, спасите меня, я боюсь». Или: «Он угрожал меня убить, я сейчас вызову милицию, вы будете свидетели, вы подпишете протокол». Кстати, милицию она и в самом деле пару раз вызвала. Милиционеры являлись, выслушивали, крутили пальцем у виска -«баба того».

Кстати, насчет этого. Сейчас-то я понимаю, что Марковна была не вполне здорова психически. Не сумасшедшая, нет, голова у нее варила хорошо. То, что с ней происходило, сейчас проходит по ведомству так называемой «малой психиатрии» – когда еще без глюков и припадков, но в голове уже темно и тесно от тараканов. Но нам от того было не легче. Ежедневно пила она сок наших нервов – актинидия кухни, сальсапарилла прихожей и ванной комнаты, коридорная лютая пиявица, совершенный цветок Зла.

…Лиза появилась в нашей квартире случайно. Девочка училась у Инги в музыкалке, забежала в выходной день к учительнице – за какой-то мелкой надобностью.

Родом Лиза была, кажется, из Гомеля, в Москве жила у дальней родни. Тоненькая девочка с кудрявой шапкой волос и огромными карими глазами, олененочек-бемби. Она шла по коридору, безмятежно улыбаясь и смотря на окружающий мир – темный и страшноватый – с доверчивым любопытством. В дверях она столкнулась с Игорем.

Как выяснилось впоследствии, в тот же день она навела у Инги справки. Та честно рассказала все, не умолчав о том, что Игорь насажен на кукан по самые гланды своей мамашей, полоумной стервой, с которой нет сладу. Лиза похлопала ресницами и спросила метраж комнаты Игорька и про шансы на расселение. Выслушав ответ, улыбнулась и сказала, что ее все устраивает, а что касается мамы, то она, Лиза, сможет ужиться с кем угодно, потому что у нее легкий характер. Инга вздохнула и подумала про себя, до чего наивны бывают девушки.

Не знаю, как ей удалось в течение месяца скрываться от Марковны. Та что-то чувствовала, бесновалась, трясла сына как грушу, считала минуты до его прихода, и прямо с порога учиняла осмотр и обнюхивание. Она искала следы преступления и не находила их – даже тогда, когда мы все уже знали, что Игорь и Лиза подали заявление.

За неделю до росписи Лиза пришла поговорить с мамой будущего мужа. Я при этом не присутствовал – гулял с дедушкой в парке. Когда мы возвращались, то встретили Лизу: она шла, безмятежно улыбаясь и смотря вокруг с доверчивым любопытством. Дед ее остановил и они поговорили. Как мне потом рассказали, Лиза сказала, что мама старенькая и чудаковатая, но это ничего.

Роспись состоялась ровно через неделю. Броня попыталась было слечь в больницу с сердцем, вызывала «скорую», но ее не приняли – слишком хороша оказалась ЭКГ. Тогда она выкинула из квартиры вещи сына – потом, правда, затащила все обратно. Сын в этот день домой не приехал: после росписи они заночевали у Лизиных родственников. Умная Лиза рассудила, что чудаковатая мама может случайно помешать их личному счастью.

На нашей кухне Лиза появилась через неделю.

Она стояла у раковины, моя мельхиоровые ложечки, когда из своей берлоги вылезла Марковна, настроенная на разминочный скандальчик.

– Лиза, – начала Марковна, – я тебе разрешала брать мои ложки? Нет, ты, сучка драная, кто тебе разрешал брать чужие ложки?

– Мама, – улыбнулась Лиза, – это наши ложки. Нам с Игорем их подарили на свадьбу. Вам нравятся?

– Ты со своими ложками, – начала раскочегариваться Марковна, – ты со своими грязными ложками, на них микробы, на них зараза…

Лиза улыбнулась еще теплее.

– Мама, – сказала она, – вам не нравятся ложки?

Она легко подошла к окну, открыла его и выбросила ложечку на улицу.

Броня пошатнулась. Рожа ее – огромная, вечно исполненная злобой бронина рожа – побурела.

– Мама, – сказала Лиза, беря вторую ложку, – так вам не нравятся ложки?

Вторая ложечка рыбкой полетела вслед за первой.

Марковна бросилась к окну и захлопнула его – так, что стекла задребезжали от ужаса.

– Да что ты такое, тварь… – попробовала она было форсировать голос, но не получилось.

– Мама, – улыбка девушки засияла, – ну вы же говорите, что ложки плохие, зачем нам такие ложки?

Третья ложечка отправилась в помойное ведро.

Броня как-то осела. Не знаю, как это передать словами. Примерно так подтаивает сугроб – он вроде бы и стоит, но уже течет из-под низу талая струйка, а в воздухе пахнет весной.

– Я чего… Ничего я не говорю, – наконец, выдавила она.

– Хорошо, мама, – хлопнула ресницами Лиза. – Как скажете. Главное – не волнуйтесь. В вашем возрасте ужас что бывает. У меня дедушка с инсультом. Знаете, мама, что такое инсульт? Хотите, расскажу?

– Посуду мой, – буркнула Марковна, немножко приходя в себя.

– Как скажете, мама, – пожала плечами Лиза, тряхнула кудряшками и занялась чайными блюдечками.

Наталья Толстая
Мифы о Родине

Приключения иностранца в России

Полгода назад скончался мой сосед по дому, народный артист Д. Этого актера театра и кино в Ленинграде любили. Талантливый, красивый, остроумный, образованный. Часто играл аристократов, как наших, так и европейских, свободно говорил по-французски. Сильно отличался от актерской братии – людей малообразованных и не стыдящихся своего невежества.

Народный артист был богат, собирал иконы и иной антиквариат и при этом жил один. Его единственный сын Игорь давно переехал в Америку и редко приезжал к отцу: давным-давно произошла тяжелая ссора, и ни тот, ни другой не хотели сделать шаг навстречу. Но приехать пришлось: четырехкомнатная квартира опустела, надо было вступать в права наследства. Игорь взял месячный отпуск и прилетел в Питер.

Дел было невпроворот. Собрать кучу справок, продать антикварную мебель, распихать по знакомым то, что не успел продать. И сдать пустую квартиру. Игорь уже забыл, как тут у нас делаются дела, при каждом посещении госучреждения впадал в ступор. Взятки давать боялся: отвык. Ему казалось, что за ним следят. Боялся неосвещенных дворов, темных подъездов, работников ОВИРа. Наконец, все документы были собраны, сложены в папку. Билет в США куплен, вылет в понедельник утром. Когда вечером в пятницу Игорь прибежал ко мне, на нем лица не было: пропала папка со всеми документами.

– Папка лежала дома на холодильнике! Кто-то проник в квартиру и выкрал все документы. Я не могу сидеть тут полгода, чтобы снова собирать бумаги!

– Что-нибудь еще пропало?

– Больше ничего. Это почерк КГБ.

– Вспоминай, где ты мог забыть папку?

Игорь вспомнил, что накануне он был в Сбербанке, платил по коммунальным счетам, папка была при нем. Помчался в банк, но тот уже закрылся, огни погашены. Он стучал, звонил. Вышел охранник и сказал, что сейчас вызовет милицию. Делать нечего – надо ждать до утра понедельника. Пришлось сдать билет.

Игорь не находил себе места, сон не шел, поднялась температура. Выпил полбутылки водки – не помогло. Решил спуститься в метро, снять деньги в банкомате, – ведь неизвестно, сколько придется торчать в Питере. Дома, в Америке, рассказывали, что в России вор на воре, нельзя шагу ступить, чтобы не столкнуться с бандитом, поэтому, идя к метро, молодой человек захватил с собой газовый баллончик и электрошокер.

Банкомат стоял в вестибюле, за газетным киоском. На карточке у Игоря было двадцать тысяч рублей, он решил снять половину. Подошел к банкомату и сразу почувствовал тревогу: за его спиной возникла женщина. «Начинается. Внимание!» Игорь получил свои деньги и отошел в сторону – пересчитать. И тут он обнаружил, что забыл вынуть карточку из банкомата, а женщина-аферистка уже получает деньги! В ярости он кинулся к наглой бабе.

– Отдайте мою карточку!

– Мужчина, что с вами?

– Вы воспользовались тем, что я не вынул карточку! А ПИН-код подсмотрели, мне эти трюки знакомы. Карточку сюда!

Видя, что женщина не собирается расставаться с добычей, Игорь схватил карточку и попытался вырвать ее из цепких рук аферистки. После короткой борьбы VISA треснула, а Игорь вошел в раж. Он выхватил у женщины кошелек, который она не успела спрятать в сумочку.

– Вы сняли мои деньги! Я их реквизирую.

– Милиция! На помощь!

Когда милиционер Хрюничев вел их в комнату охраны общественного порядка при метрополитене, женщина орала благим матом, а Игорь был спокоен, он чувствовал свою правоту.

– Ваши документы, гражданин!

Игорь полез в карман за паспортом и похолодел: он нащупал в кармане свою пластиковую карточку VISA.

– Простите меня! Я ошибся, я все возмещу.

Хрюничев повеселел.

– Так это же разбой! Документы давай.

Увидев паспорт гражданина США, милиционер присвистнул.

– Ну и дела! Сколько времени пробыли в Российской Федерации? Больше месяца? А регистрация где?

Регистрации у Игоря не было, думал: обойдется.

– Виноват, не успел, закрутился. В понедельник обязательно пройду регистрацию. Отпустите меня, я сын народного артиста Д.

– А мне по барабану, чей ты сын. Тебе, брат, статья светит. Да у тебя тут целый арсенал – электрошокер, баллончик. И водкой от тебя несет.

Женщина заплакала.

– Сын такого замечательного человека – и такая сволочь. Я опоздала на важную встречу из-за этого ублюдка. Испортил мне документ, вырвал кошелек!

«Простите меня, отпустите меня». Засадить его по полной программе! Сейчас заявление напишу.

Игорь понял, что это конец.

– Хотите, я встану перед вами на колени?

Хрюничев почесал в затылке.

– Сколько у тебя с собой денег?

– Десять тысяч я снял, и еще десять осталось на карточке.

– Сиди тут, мы сейчас придем.

Через минуту пострадавшая и Хрюничев вернулись в комнату милиции.

– Значит так. Заплати гражданке двадцать тысяч, тогда она заберет назад заявление.

Милиционер сопроводил Игоря до банкомата, пересчитал деньги, улыбнулся – дежурство прошло успешно.

– Ну, черт с тобой. Иди давай.

Потерпевшая и милиционер остались улаживать финансовый вопрос, а Игорь побежал домой, не чуя под собой ног.

Утром в понедельник папка с документами нашлась в Сбербанке, а во вторник Игорь вылетел в США. Но на работу не вышел: помещен в психиатрическую лечебницу в штате Огайо.