Текст книги "Христианская наука или Основания Герменевтики и Церковного красноречия"

Автор книги: Августин Блаженный

сообщить о нарушении

Текущая страница: 8 (всего у книги 12 страниц)

49) Посему новый духовный Израиль от древнего Израиля плотского, состоявшего из одного народа, отличается не благородством отечества, а новою Благодатью; не происхождением, а духом и разумением. Между тем, Пророки по возвышенности своего языка, говоря о древнем или к древнему Израилю, незаметно и скрытно переходят к новому, и тогда как они говорят уже о новом или к новому, все еще кажется, будто пророчествуют о древнем, или к древнему. Такие скрытные переходы в речах своих Пророки употребляли не оттого, что хотели по какой-либо неприязни затемнять для нас разум Писания, но потому, что желали дать нашему разуму целительную пищу для упражнения. Посему и слова Пророка «…введу вас в землю вашу…» и дальнейшие, где он как бы повторяет вышесказанное («вселитеся на земли, юже дах отцем вашим»), мы должны понимать не плотским образом, как плотской Израиль, но духовно, как Израиль духовный. Ибо Церковь, не имеющая скверны или порока, собранная из всех народов и долженствующая вечно царствовать со Христом, сама есть земля блаженных, земля живых; сама должна быть почитаема за наследие, данное отцам, когда по точной и непреложной воле Божией она была обещана им; поскольку самая непреложность обетования или предопределения показывает, что сия земля уже была дана им, хотя в свое время Отцы только еще веровали, что она им дастся. Так и о самой благодати, сообщаемой Святым, Апостол говорит: «не по делам нашим, но по Своему изволению и благодати, данной нам во Христе Иисусе прежде вековых времен, открывшейся же ныне явлением Спасителя нашего» (2Тим.1:9—10). Благодать назвал он данною, тогда как не было еще тех, коим она дана; а это потому, что самым распределением и предназначением Божиим уже было сделано то, что должно было совершиться в свое время, и, о чем говоря, Апостол употребил слово «открывшейся». Впрочем, приведенные слова Пророка можно разуметь и о земле грядущего века, когда будет небо ново и земля нова, куда нечестивые не вселятся (Откр.21:1). И потому справедливо говорится, что сия земля есть удел, данный праведным, в коем нечестивые отнюдь не будут участвовать: сию землю должно также почитать уже данной по тому самому, что о ней есть непреложное обетование.

50) Пятым правилом Тихоний полагает правило о временах, дабы с помощью его можно было открывать или, по крайней мере, делать правдоподобные догадки о сокровенном в Св. Писании счислении времен. По словам Тихония, сие правило имеет приложение в двух случаях, т. е. при тропе синекдоха и при так называемых числах законных (legitimis) или определенных. Синекдоха требует или под частью разуметь целое или, наоборот, под целым разуметь часть. Так, например, говоря о Преображении Господа на горе, где в присутствии только трех учеников лице Спасителя просияло как солнце, а ризы сделались белы как снег, один Евангелист полагает Преображение случившимся после известного разговора через восемь дней, а другой – только чрез шесть (Лк.9:28. Мф.17:1). Явно, что сии сказания о числе дней не могут быть оба истинны, если не предположить, что один Евангелист, который говорит «дний осмь», принял последнюю часть дня, в которую Господь предсказал свое Преображение, и первую часть того дня, в который Он исполнил свое предсказание, за целые и полные два дня; а другой, употребивший слова «по днех шестих», разумел все дни полные и целые, но только средние между предсказанием и Преображением. Подобным способом выражения, полагающего часть за целое, разрешается вопрос и о времени Воскресения Христова. Ибо, ежели последней части дня, в который Господь пострадал, не принять за целый день, присоединив к нему и предшедшую ночь, а последней части ночи, в которую Он воскрес, не принять за целый день, присоединив также к ней последующий воскресный день, то не выйдет трех дней и трех ночей, в продолжении которых Спаситель, по Его предсказанию, долженствовал пробыть в сердце земли.

51) Законными или определенными числами Тихоний называет числа, преимущественно и чаще других употребляемые Св. Писателями, каковы: семь, десять, двенадцать и некоторые другие хорошо известные людям, занимающимся чтением Писания. Таковые числа определенные, по большей части, употребляются вместо целого неопределенного времени вообще. Например, слова «седмерицею днем хвалих Тя» (Пс.118:164) значат то же, что и «выну хвала Его во устех моих» (Пс.33:2). То же можно разуметь, когда числа помножаются или на десять – как семьдесят, семьсот (откуда и семьдесят лет Иеремииных (Иер.25:11) можно принимать духовно за все время, в которое Церковь находится между язычниками), или сами на себя – как десять, помноженные на десять, составляют сто, двенадцать на двенадцать – сто сорок четыре, число означающее всецелое общество святых (universitas sanctorum) в Апокалипсисе (Откр.7:4). Из сего последнего обстоятельства видно, что числами должны быть разрешаемы не одни только вопросы, касающиеся времени, но что значение их гораздо обширнее и может быть приложимо ко многим предметам. Ибо означенное число в Апокалипсисе относится не ко времени, а к людям.

52) Шестое правило Тихоний называет повторением или возвращением к прежде сказанному (recapitulatio) – правило, в темноте Писания довольно зорко сочинителем найденное. Ибо есть места, в коих предметы, по-видимому, следуют в порядке времени и раскрываются в непрерывной связи, а, между тем, в самой вещи повествование скрытно возвращается к тому, что прежде было опущено. Ежели в подобных случаях не руководствоваться означенным правилом, то легко можно впасть в заблуждение. Так в книге Бытие сказано: «И насадил Господь Бог рай в Едеме на востоке, и поместил там человека, которого создал. И произрастил Господь Бог из земли всякое дерево, приятное на вид и хорошее для пищи» (Быт.2:8–9). По-видимому, здесь говорится, что окончательное насаждение рая совершено уже после того, как Бог ввел сотворенного им человека в рай; а, между тем, Св. Писатель упомянув кратко о том и другом, т. е. что Бог насадил рай и ввел в него сотворенного человека, возобновляет только повествование и дополняет то, что прежде опустил, а именно, описывает подробнее, каким образом был насажден рай: Бог произвел, говорит он, «из земли всякое дерево, приятное на вид и хорошее для пищи», потом, следуя далее, прибавляет: «и дерево жизни посреди рая, и дерево познания добра и зла». Потом описывает реку, которая напаяла рай и разделялась на четыре источника, что также относится к устроению рая. Наконец, описав рай, Бытописатель повторяет то, что уже сказал, но, что в порядке творения следовало за устроением рая, то есть говорит о введении человека в рай: «И взял Господь Бог человека, и поселил его в саду Едемском» (Быт.2:15). Ибо прежде рай был устроен, и потом уже введен в него человек, как показывает теперь самый порядок вещей, а не наоборот – не прежде введен человек, и потом устроен рай, как можно бы подумать с первого взгляда, если не предположить здесь повторение (recapitulatio), по которому повествователь возвращается к тому, что прежде опустил.

53) Далее, в той же книге Бытия, по исчислении поколений сынов Ноевых, сказано: «Это сыны Хамовы, по племенам их, по языкам их, в землях их, в народах их» (Быт.10:20). По исчислении сынов Симовых также говорится: «Это сыновья Симовы по племенам их, по языкам их» (secundum linguas suas), в землях их, по народам их». Наконец, обо всех вообще прибавляется: «Вот племена сынов Ноевых, по Родословию их, в народах их. От них распространились народы по земле после потопа. На всей земле был один язык и одно наречие» (Быт.10:32, 11:1). Сии последние слова: «На всей земле был один язык и одно наречие», – т. е. был один язык у всех – показывают, будто и в то время, когда народы были уже рассеяны по земле и даже по островам, у всех был один общий язык. Но это, очевидно, противоречит предыдущим словам, где сказано: «по племенам их, по языкам их» (secundum linguas suas)». Писатель не сказал бы, что каждое племя, составляя отдельный народ, имело свой особый язык, если бы у всех племен был один общий язык. Следовательно, слова «На всей земле был один язык и одно наречие» составляют ни что иное, как незаметное возобновление повествования, сделанное для объяснения того, как один и тот же язык разделился на многие. Потому непосредственно за сими словами повествуется и о построении той башни, за которую суд Божий посрамил гордость племен смешением языков; а после этого и народы рассеялись на земле уже «по языком своим».

54) Иногда повторение в повествовании (или возвращение к прежде сказанному) бывает еще темнее и незаметнее, нежели в приведенных нами примерах. Так в Евангелии Господь говорит: «но в день, в который Лот вышел из Содома, пролился с неба дождь огненный и серный и истребил всех; так будет и в тот день, когда Сын Человеческий явится. В тот день, кто будет на кровле, а вещи его в доме, тот не сходи взять их; и кто будет на поле, также не обращайся назад. Вспоминайте жену Лотову» (Лк.17:29–32). Ужели в самый день явления Господа должно исполнять сии слова Спасителя «да не возвратится вспять», т. е. не станет исследовать свою прошедшую жизнь, с которою он уже навсегда расстался? Напротив, не теперь ли, то есть в продолжении настоящего временного бытия на земле, преимущественно должно вникать в нее, дабы, когда явится Господь, каждый получил мзду, по мере того, что он исполнил, и что пренебрег? Между тем, поскольку сказано «в той день», то можно бы подумать, что повеление Спасителя надлежит исполнять именно в тот день, когда явится Господь, если не предположить здесь вышесказанного правила о повторении и не призвать в помощь другого места Св. Писания, в котором еще во времена Апостолов говорилось: «Дети, последняя година есть» (1Ин. 2:18). Следовательно, под выражением «той день», в который нужно исполнять вышеозначенные слова Спасителя, разумеется все продолжение времени проповеди Евангелия даже до последнего явления Господа, ибо и самое явление Господа относится к сему же времени, которое окончится в день суда.

55) Седьмое и последнее правило у Тихония есть о диаволе и его теле. Ибо диавол есть глава нечестивых, составляющих некоторым образом тело его и вместе с ним долженствующих отойти в огнь вечный, подобно как Христос есть глава Церкви которая есть Его тело, имеющее пребывать с Ним в вечном царстве славы. Следовательно, как при первом правиле, которое Тихоний назвал «о Господе и Его теле», нужно быть внимательным, дабы в тех случаях, где Писание говорит о Господе и Его теле в одном лице, понять, что приличествует главе и что телу, так равно потребно такое же внимание и при последнем правиле. Ибо иногда говорится о диаволе нечто такое, что приличествует не столько ему, сколько его телу, которое составляют не те только, кои самым очевидным образом находятся вне Церкви, но и те, кои принадлежа диаволу, до времени считаются в Церкви, пока каждый оставит настоящую жизнь или пока плевелы последнею лопатою отделятся от пшеницы. Так следующие слова Исайи: «Как упал ты с неба, денница, сын зари!» (Ис.14:12) и пр., сказанные к одному и тому же лицу или о том же лице под видом Царя Вавилонского, заставляют разуметь диавола; однако же, в дальнейших словах. «разбился о землю, попиравший народы» – не все приличествует диаволу, как главе. Ибо, хотя диавол посылает своих служителей или ангелов ко всем языком, однако о землю разбился не сам он, но его тело; сам же он сокрушается разве только потому, что находится в своем теле, которое гибнет прах, его же возметает ветер от лица земли.

56) Все вообще правила Тихониевы, исключая одно (обетованиях и законе), учат тому, как под одним разуметь другое, т. е. как понимать язык или речь, выраженную тропами; но этот язык, по моему мнению, гораздо обширнее и разнообразнее всяких правил науки. Ибо везде, где одно говорится, а другое разумеется, – везде там есть язык тропов, хотя в науке говорить (риторике), может быть, нет даже названия того или иного тропа. Ежели тропы употребляются так, как употребляет их принятое обыкновение, то рассудок без труда следует за ними; но если они отступают от обыкновенного употребления, то рассудок наш затрудняется, и мы понимаем их – один более, другой менее, потому что и самые умственные дарования сообщаются людям от Бога одному в большей, а другому в меньшей мере. Посему, встречаются ли слова собственные, о коих я рассуждал выше, в которых предметы должны быть понимаемы так, как выражают их слова собственные; встречаются ли выражения переносные, т. е. язык тропов, в коих одно должно разуметь из другого, и о коих я, кажется, достаточно сказал теперь, – в обоих случаях надобно внушать любителям священных письмен, чтобы они старались узнавать в Писании не только разные образы выражения, не только тщательно наблюдали, какие оно обыкновенно употребляет обороты речи, говоря о том или другом предмете, и твердо содержали их в памяти; но – самое важное и весьма необходимое дело – надобно убеждать их, чтобы они молили Бога, да даст им ум разуметь Писание. Ибо в том же Писании, коим они стремятся заниматься, сказано: «Ибо Господь дает мудрость; из уст Его – знание и разум» (Притч.2:6). От Него и самое стремление к упражнению в слове Божием, если только оно сопровождается духом благочестия. Но довольно о знаках в отношении к словам. В следующей книге остается мне изложить свои – какие Господь подаст – мысли о том, как найденный смысл Писания сообщать другим.

Книга 4. Содержащая в себе наставления церковному оратору

1) Настоящее творение мое, надписывающееся «О Науке Христианской», я разделил некоторым образом на две части. Ибо после предисловия, составляющего у меня ответ тому, кто вознамерился бы порицать мой труд, я, между прочим, говорю о том, что существует два предмета, коими ограничивается ученое занятие (tractatio) Св. Писанием: «способ находить истинный смысл Писания и способ сообщать или излагать сей смысл другим» (modus proferendi). Сначала исследуем способ как находить, а потом – как сообщать найденный смысл. Поскольку же о способе находить смысл Писания я уже сказал довольно и написал три свитка (volumina), то теперь, при помощи Божией, скажу несколько слов о способе сообщать или выражать найденный смысл, дабы, если можно, все остальные предметы исследования моего вместить в одной книге и целое сочинение ограничить четырьмя свитками.

2) Впрочем, предварительно советую моим читателям не ожидать от меня, чтобы я стал здесь излагать те правила риторики, коим сам учил и учился в школах светских; не потому, чтобы сии правила были вовсе бесполезны, но потому, что и пользу, и самые правила ораторского искусства надлежит изучать особо: наставления же в них – коего нет ни в настоящем и ни в каком-либо другом из моих сочинений – вы можете требовать от меня, а от иного доброго писателя, который, может статься, более имеет у себя досужего времени, нежели я.

3) Вообще говоря, правила риторики нужны и полезны; ибо если риторика есть искусство убеждать других и в истинном, и в ложном, то кто отважится утверждать, будто истина в руках защитников своих должна оставаться безоружною против лжи? Кто станет требовать, чтобы люди, силящиеся убедительно доказывать ложные предметы, умели в самом вступлении к своим речам сделать слушателя или благосклонным, или внимательным, или понятливым, а защитники истины, напротив, не знали бы такого искусства? Чтобы в повествовании первые излагали ложь кратко, ясно, правдоподобно, а последние, напротив, рассказывали бы самую истину так дурно, что слушать их было бы скучно, понимать трудно, а потому и верить им неохотно? Чтобы защитники лжи в исследовании умели ложными доводами опровергать истину и незыблемо утверждать ложь, а защитники истины не были в состоянии ни саму истину защищать, ни ложь опровергать? Чтобы в заключении, наконец, одни, силою слова двигая и увлекая сердца слушателей в заблуждение, умели то приводить их в ужас и повергать в уныние, то вливать отраду и пламенно увещевать, а другие дремали бы над истиною, будучи ленивы и холодны к защите оной? – Кто, говорю, захочет так немудро мудрствовать?

Напротив, если наука витийства стоит по природе своей как бы посреди двух крайностей, оказывая большую силу убеждения как в ложных, так и в правильных понятиях, то почему сею наукою не заниматься людям добрым, дабы она в руках их воинствовала за истину, когда худые люди употребляют ее орудием нечестия и заблуждения в защищение пустых и негодных предметов?

4) Замечания и правила риторические, будучи соединен с сильным и тонким навыком выражаться ясно и обильно, употребляя при том красоты слов, заимствованные из образованнейшего языка, составляют так называемую словесность или красноречие (facundia vel eloquentia). Но каковы бы ни были правила сей науки, они, повторяю, не входят в состав теперешнего моего сочинения; для изучения их должен быть отделен особый, приличный им участок времени, удобные и соответственные им лета жизни, когда можно бывает изучать их легко и скоро. Это чувствовали самые главы Римского красноречия; ибо не усомнились сказать, что если кто не может ораторского искусства изучить заблаговременно и скоро, тот никогда не в состоянии совершенно успеть в нем. Не почитаю нужным исследовать, совершенно ли справедливо сие мнение. Ибо, хотя бы Риторику могли изучать с успехом люди и позднейшего возраста, у коих способности душевные делаются медленны, но я не считаю ее столь важною, чтобы для ее изучения тратить уже зрелые, тем паче преклонные годы жизни человеческой. Довольно предоставить заботу о сей науке детям – да и детям не всем, коих я желаю образовать для успешного служения и потреб Церковных, а только тем из них, кои не заняты чем-нибудь гораздо необходимейшим и более предпочтительным, нежели Риторика. В самом деле, если у кого есть острые и пламенные дарования душевные, то легче сделаться красноречивым посредством чтения и слушания ораторов, нежели чрез точное исполнение правил ораторского искусства. А у нас, не говоря уже о канонических Св. книгах, кои по чрезвычайной важности своей суть как град, верху горы стоящий, нет недостатка и в творениях собственно Церковных. Читая их, человек переимчивый, если только он постоянно углубляется в предметы, излагаемые там, даже без особенного намерения сделаться самому красноречивым от обращения с сими творениями, неприметно напитывается самым слогом или образом выражения их; особенно если вместе с чтением будет заниматься либо перепиской оных, либо диктованием, а, напоследок, и сказыванием собственных речей о том, что сам он смыслит и чувствует по мере веры и благочестия.

Если же нет быстрых дарований, то, с одной стороны, и правила Риторики бывают вовсе непонятны, а с другой – хотя бы после многих трудов можно было их сколько-нибудь понять но они мало принесут пользы. И те люди, кои твердо изучили сии правила, кои творят теперь красноречиво и обильно, не все помышляют о том, чтобы, говоря речь, все и везде говорить по правилам, исключая только такие случаи, когда они рассуждают о самых правилах; да, я думаю, едва ли среди них найдется такой, который бы мог исполнить и то и другое – и красноречиво говорить, и вместе помышлять о правилах красноречия в ту минуту, когда говорит. Ибо, если станем вникать в то, как бы все сказать по науке, в таком случае нам угрожает опасность, как бы не вышло из головы то, что должно говорить. Несмотря на то, в словах и речах людей красноречивых бывают совершенно выполнены все правила красноречия, хотя сии правила вовсе не приходят им на ум тогда, когда они или готовились только говорить, или уже действительно говорили красноречиво – учились ли они когда-либо сим правилам, или даже не дотрагивались до них; то есть сии люди естественно и вместе невольно следуют правилам искусства ораторского, потому что они ораторы, а не подчиняются правилам, Дабы сделаться таковыми.

5) Если дети делаются способными просто говорить от того, что неприметно заучивают слова и выражения говорящих пред ними, то почему не сделаться способным говорить красноречиво, не слушая правил красноречия, а только читая и слушая людей красноречивых, только подражая там, где можно подражать? Разве мы не видим примеров тому на опыте? Нам известны весьма многие мужи, кои – вовсе не зная правил риторических – были красноречивее людей, тщательно изучавших сии правила. Напротив, я не знаю ни одного человека который бы сделался красноречивым без чтения и слушания ораторов. И самая грамматика, научающая правильному и цельному употреблению языка, не слишком была бы нужна для детей, если бы им довелось постоянно жить и возрастать между такими людьми, кои говорят совершенно правильным языком. Ибо в таком случае дети, не зная никаких ошибок в языке, не по правилам грамматическим, а по одному естественному навыку и себя предостерегали бы, и в других обличали бы всякую ошибку против языка так, как поселян обличают горожане, даже неученые.

6) Но обратимся к предмету. Христианский учитель и истолкователь Св. Писания, защитник правой веры и гонитель заблуждения обязан, с одной стороны, учить добру, с другой – отучать от худого; обязан в своих поучениях примирять противных, возбуждать слабых, внушать невеждам, что они должны делать и на что надеяться. Нашедши или же сам сделавши слушателей своих благорасположенными, внимательными и понятливыми, он должен исполнять потом другие требования проповеднического искусства. Если слушателей сперва надобно учить (docendi), то в таком случае всего пригоднее род речи повествовательный или изъяснительный, смотря, впрочем, по надобности, то есть по тому, ясен или нет исследуемый предмет. Чтобы предметы сомнительные представить достоверными, для сего надлежит употреблять в речах доказательства и умозаключения. Напротив, если слушателей нужно более трогать (morendi), нежели научать, в таком случае потребно как можно больше силы и убедительности в речи, дабы он слушатели, не были бесчувственны и медлительны в исполнении того, что уже знают, и предметы, признанные от них истинные, усвояли себе навсегда в своем сердце. И здесь-то особенно необходимы Христианскому наставнику учения, обличения, побуждения, запрещения и все прочие средства, какие только могут способствовать к возбуждению души.

7) Все то, о чем я теперь сказал, почти каждый наставник и старается соблюсти в речах своих: «но одни выполняют сие грубо, безобразно, холодно, другие же слишком остроумно, красиво, стремительно. К званию же проповедническому скорее способен тот, кто может рассуждать и говорить мудро» (sapienter) хотя бы и не мог говорить красноречиво (eloquenter), ибо таковой может быть истинно полезным для слушающих, хотя и не столько, сколько бы пользовал их, если бы обладал вместе и даром красноречия. Напротив, человека, который обилен и силен в буйном и безрассудном витийстве, тем более должно опасаться, что он нравится слушателю и тогда, как рассуждает о предметах, вовсе недостойных слушания; поскольку он всегда говорит красно, то слушатель думает, что он всегда говорит истинно и мудро. Сия мысль известна была самым тем людям, кои изучение науки красноречия почитали существенно необходимым, ибо и они признавались, что если мудрость без красноречия мало доставляет пользы Государствам, то красноречие без мудрости часто причиняет великий вред – пользы, напротив, никогда не приносит. Следовательно, если по внушению одной простой истины принуждены были сделать такое признание люди, кои сами изложили правила красноречия и сделали это в тех самых сочинениях, кои они писали о красноречии, еще не зная мудрости истинной, свыше нисходящей от Отца светов, то как же нам – чадам служителям сей мудрости – не мыслить иначе и благоразумнее о достоинстве красноречия?

А мудро говорит человек тем более или менее, чем более или менее оказал он истинных успехов в познании Св. Писания, т. е. не в дном только чтении и затверживании оного на память, но, вместе, в добром разумении и в тщательном изыскании смысла его. Ибо есть люди, кои охотно читают Слово Божиe и, вместе, небрегут о нем: читают для того, чтобы удержать его в памяти, но небрегут о том, чтобы понять оно. Гораздо предпочтительнее сих людей те, кои не помнят буквы Писания, но зато сердце оного – дух – ясно созерцают очами собственного сердца. А всех этих людей лучше и достопочтеннее тот, кто в одно и то же время и говорит на память места Писания слово в слово, когда ему заблагорассудится, и понимает оные как следует.

8) Итак, кто не может говорить красноречиво, а между тем должен, сообразно званию своему говорить мудро, тому весьма необходимо содержать в памяти самые слова и выражения Писания. Ибо чем беднее видит он самого себя в отношении к собственным дарованиям, тем нужнее ему обогащаться знанием Слова Божия, дабы то, что он говорит своими словами слабо, подкреплять силою Писания. Таким образом, кажущийся недорослым по своему языку некоторым образом заимеет себе рост от свидетельства мужей великих и будет нравиться доказательствами, когда не может нравиться красотою слова. Далее, кто хочет говорить к народу не только мудро, но и красноречиво (ибо нет сомнения, что соединение того и другого более принесет пользы), тому советую гораздо лучше читать, слушать и подражать ораторам, чем без пользы тратить время с учителями риторики: только надобно смотреть, чтобы те, коих читает или слушает по правдивой молве и в самом деле были в слове своем не только красноречивы, но вместе и мудры. Ибо ораторов красноречивых слушать приятно только, а мудрых – спасительно. По сей причине Писание не говорит «множество красноречивых», но – «множество же премудрых спасение миру» (Прем.6:26). Как часто бывает нужно принимать врачевства самые горькие, потому что они спасительны, так, другой стороны, всегда должно убегать сладости, когда она гибельна. Но что лучше сладости, когда она в то же время и спасительна, и спасительности, которая вместе и сладка? Ибо в таком случае, чем вожделеннее сладость, тем скорее и легче таком спасительность приносит пользу. У нас есть Церковные писатели, которые не только мудро, но и красноречиво раскрыли в своих творениях Слово Божие; не в писателях таковых недостаток, а времени не достанет перечитать их писания даже и таким людям, кои имеют великое усердие и досуг читать.

9) Здесь, может быть, кто-нибудь спросит: Богодухновенные Писатели Св. книг канонических мудрыми ли только должны быть названы или вместе и красноречивыми? Сей вопрос, как я, так и все одинаково со мной рассуждающие, могут весьма легко решить. Там, где сии Писатели понятны для меня, там для меня ничего не может быть не только мудрее их, но и красноречивее. И смею сказать, что все, понимающие наших Св. Писателей, вместе понимают и то, что сии Писатели иначе не должны были выражаться. Как в красноречии вообще есть витийство, приличествующее юношескому возрасту, витийство, приличествующее старцам, и то витийство, которое несообразно лицу оратора и потому не заслуживает имени витийства, – так есть некий особый род витийства, который один только приличен оным Божественным мужам, достойным высочайшего уважения. Сим-то родом витийства глаголали Богодухновенные Писатели; другой род недостоин их, и другие недостойны оного; им он сообразен, а других людей далеко превышает – не напыщенностью, а твердостью и основательностью, превышает тем более, чем он кажется ниже и обыкновеннее. Но, где я не понимаю мужей Богодухновенных, там их витийство хотя не совсем видно для меня, однако я уверен, что оно точно таково же, каким является в местах, для меня понятных. К такому роду витийства – столь возвышенному – по необходимости долженствовала примешиваться некая темнота в изложении Божественных и спасительных истин, дабы заставить наш рассудок заниматься изысканием и раскрытием оных.

10) Если бы у меня было свободное время, я мог бы некоторым самохвалам, языку наших Св. Писателей предпочитающим свой язык – не по истинному величию, а по надутости оного – я мог бы, повторяю, показать все совершенства и красоты, заключающиеся в Св. Письменах мужей, коих Промысл избрал для научения нас и для приведения от настоящего развращенного века в блаженную вечность. Впрочем, совершенства языка, общие сим мужам с языческими ораторами и поэтами, самого меня, можно сказать, не слишком удивляют. Напротив, я тому наипаче дивлюсь и изумляюсь, как Св. Писатели при своем особом и высшем роде витийства так искусно умели употреблять наше человеческое красноречие, что оно и находится у них все вполне, и, между тем, не выказывается явно: ибо им не надлежало ни отвергать красноречия человеческого, ни тщеславиться им; если бы избегали, отвергали бы его, и, напротив, выказывали бы тщеславие, когда бы в их творениях легко было признавать черты витийства человеческого. Людям, знакомым с наукою, в некоторые местах Писания видятся явные следы красноречия человеческого, однако в сих местах говорится о таких предметах, что слова, их выражающие, представляются не от Писателя придуманными и употребленными, а самопроизвольно из сущности самих предметов родившимися. Читая их, невольно думаешь, что здесь одна простая Мудрость исходит из обители своей, т. е. из груди мудреца, а красноречие следует за нею, как неотлучная раба, не будучи нисколько звана к ней.

11) Например, кто не увидит, что такое хотел сказать, и как мудро сказал Апостол в следующем месте: «хвалимся и скорбями, зная, что от скорби происходит терпение, от терпения опытность, от опытности надежда, а надежда не постыжает, потому что любовь Божия излилась в сердца наши Духом Святым, данным нам»? (Рим.5:3–5). Если бы какой-нибудь, так сказать, неискусный искусник стал спорить, что Апостол в сем месте следовал правилам риторики, то не смешным ли бы он показался как ученым, так и неученым Христианам? Между тем, здесь есть риторическая фигура, которая у Греков зовется κλίμαξ (лествица), а у некоторых Латинских писателей называется gradatio или постепенное восхождение (ибо сим писателям неугодно было сказать scala (лествица) там, где слова или мысли постепенно вяжутся одно с другим, как, например, видим здесь их связанными: от скорби происходит терпение, от терпения опытность, от опытности надежда). Есть в сем месте и другая риторическая красота речи, именно: «за несколькими известным способом произношения определенными предложениями» (кои у наших Латинских писателей называются членами и отделениями (membra et caesa) или «запятыми», у Греков же κώλα и κόμματα) следует объем или круг, именуемый у Греков периодом, коего члены один за другим постепенно как бы взвешиваются голосом произносящего, доколе окончится последний из них. В мыслях вышеозначенного примера сперва предшествуют периоду члены: первый – «яко скорбь терпение соделовает», второй – «терпение же искусство», третий – «искусство же упование». Затем следует и самый период, состоящий из трех членов, из коих первый – «упование же не посрамит», второй – «яко любы Божия излияся в сердца наша», третий – «Духом Святым данным нам». Сии и подобные сим правила красноречия преподаются в науке красноречия, но мы утверждаем, что Апостол не следовал правилам красноречия, а, напротив, красноречие следовало за его мудростью.