Текст книги "Христианская наука или Основания Герменевтики и Церковного красноречия"

Автор книги: Августин Блаженный

сообщить о нарушении

Текущая страница: 3 (всего у книги 12 страниц)

44) По сей причине, кто совершенно постигнет, что цель Закона «есть любовь от чистого сердца и доброй совести и нелицемерной веры» (1Тим.1:5), и кто все разумение Св. Писания будет основывать на сих трех добродетелях, тот смело приступай к изъяснению Слова Божия. Ибо, когда Апостол сказал «любы от чиста сердца», то сим самым показал, что должно любить одно достойное любви. К чистому сердцу он присовокупляет «благую совесть» – для надежды, поскольку тот не может надеяться достигнуть предмета своей веры и любви, кто имеет худую, мятущуюся совесть. Наконец, он говорит «и веры нелицемерный» ибо, если мы искренно веруем, то, с одной стороны, не любим ничего такого, что не должно любить, с другой, провождая жизнь правильную, надеемся твердо, так что надежда наша никоим образом не может обманывать нас.

Я сказал здесь о предметах относительно веры столько, сколько почитал нужным сказать по обстоятельствам: подробнейшее же исследование об этом можно найти в иных сочинениях, как мною, так и другими писателями написанных. Теперь окончу первую книгу мою о предметах и с помощью Божиею начну исследование о знаках.

Книга 2. О знаках и языке вообще, о качествах, необходимых для изъяснителя Св. Писания, и о препятствиях и пособиях к изъяснению оного

1) Говоря о предметах, я предварительно заметил, что в них надобно искать только того, что они суть сами в себе, а не того, что они еще могут означать. Приступая теперь к исследованию о знаках, я замечу наоборот, именно: «здесь надобно смотреть не на то, что такое знаки сами в себе, а только на то, что они суть знаки, т. е. что ими означается. Ибо знак вообще есть предмет, который, сверх собственного вида» (species) или формы, действующей на наши чувства, возбуждает в уме нашем представление других известных предметов, так, например, увидевши след, мы представляем себе животное, которое проложило этот след, увидевши дым, воображаем огонь, произведший его, услышав вопль животного, заключаем о внутреннем состоянии его, услышав звук трубы, воины уже знают, что им делать – идти ли вперед, или отступать, или что-либо другое производить по правилам военной науки.

2) Знаки вообще суть двоякого рода – одни естественные, другие искусственные (условные) (data). Естественные знаки суть те, которые кроме представления о себе возбуждают в нас понятие о другой вещи, сами по себе, а не по чьему-либо произволу, соединившему с ними значение сей вещи; таков, например, знак «дым», предполагающий огонь. Ибо не от произвола человеческого зависит то, что первым всегда предполагается последний, но по опыту и наблюдениям люди узнали, что, где есть дым, там есть и огонь, хотя бы виден был один только дым. К сему же роду знаков относится и след проходившего животного, и вид человека, разгневанного или опечаленного, без всякого со стороны его желания обнаруживающий внутреннее, скорбное состояние его и другие движения души, выражающиеся на лице нашем тогда, когда мы и не думаем выражать их. Впрочем, о знаках естественных я не намерен теперь подробно рассуждать и коснулся их здесь только потому, что они вошли в главное разделение трактата моего, почитая достаточным сделанное теперь о них замечание.

3) Знаки искусственные или условные суть те, которыми существа живые по взаимному согласию выражают свои душевные движения, чувствования и мысли. Цель употребления их состоит в том, чтобы посредством их передать и напечатлеть в душе другого то, что находится в уме человека, дающего знак. Сей-то род знаков, поскольку они употребляются у людей, составляет предмет настоящего моего рассуждения; ибо и знаки, свыше данные, заключающиеся в Писании, сообщены нам посредством людей же, написавших оные. Есть и у животных некоторые знаки для взаимного выражения своих ощущений. Так петух, когда найдет пищу, голосом дает знак курице идти к нему; голубь стенанием прикликает к себе голубку, а голубка – голубя. Много есть и других подобных знаков у животных, но какого рода сии знаки, так ли они следуют у них за душевным ощущением, как изменение в лице и в голосе огорченного человека безо всякого со стороны его произвола и намерения, или условно даются для выражения известных предметов – это другой вопрос, который к моему предмету не относится и потому оставляется здесь без разрешения.

4) Знаки, употребляемые людьми для взаимного выражения своих чувствований, принадлежат: некоторые – к чувству зрения, большая часть – к чувству слуха, очень немногие – к прочим чувствам. Так, например, когда мы рукою указываем на что-либо, то даем знак одним только глазам того, кого хотим сделать участником нашей воли и мыслей. Есть люди, кои многое означают одним движением рук; комедианты делают известные знаки пред знатоками движением всех членов и говорят как бы с глазами их, военные знамена также глазам воинов сказывают волю вождей: все сии знаки суть как бы некоторые видимые слова. Знаки, относящиеся к слуху, составляют, как я сказал, многочисленнейший класс и, главным образом, состоят в словах. Конечно, и военная труба, и флейта, и кифа-ра издают не только приятные, но и знаменательные звуки, но все сии знаки в сравнении со словами составляют очень небольшое количество; слова, напротив, служат у людей первым и главнейшим средством для означения всего, что чувствует душа, и что она желает обнаружить другим. Правда и то, что сам Иисус Христос дал известное знаменование драгоценному миру, коим помазаны были ноги Его (Ин.12:3, 7), дал знаменование, какое Сам благоволил, таинству вкушаемого тела и крови Своей (Лк. 22:19–20), не без знаменования остались и края одежды его, к коим жена кровоточивая прикоснувшись, исцелилась от болезни (Мф.9:21); но, несмотря на все сие, бесчисленное множество знаков преимущественно заключается в словах, коими люди выражают свои мысли. Ибо все роды знаков, о коих мною кратко теперь Упомянуто, мог я, если бы захотел, выразить словами, но слов оными знаками выразить не мог бы никаким образом.

5) Но, поскольку слова, по сотрясении воздуха, тотчас исчезают и столько же непродолжительны, как самый звук их, то для овеществления их установлены буквы. Таким образом слова представляются глазам уже не сами собою, а чрез известные свои знаки, т. е. буквы. Сии последние знаки не могли, однако же, быть у всех народов одни и те же по причине постоянного некоего раздора и зависти в человечестве, по коей всякий народ себе присвояет первенство изобретения письмен. Разительным памятником подобной гордости человеческой служит известный столп на небо, возведший нечестивых вместо неба к тому, что они заслужили наказание быть между собою разногласными не только в мыслях, но и в словах (Быт. 11:1–9).

6) Отсюда последовало, что и само Св. Писание, врачующее многоразличные болезни души человеческой и написанное на одном таком языке, на котором оно весьма удобно могло распространиться по лицу всей земли, долженствовало потом быть перелагаемо на разные языки, дабы служить всем народам во спасение. Читающие слово Божие для своего спасения ничего более не желают, как только найти в нем мысли и волю тех, коими оно написано, и, таким образом, найти волю Божию, по которой говорили, как мы верим, все Богодухновенные Писатели.

7) Между тем, читатели нерассудительные, читая ненадлежащим образом, по тому самому часто обманываются, встречая в Писании множество темноты и неясности, неправильно поставляя один смысл вместо другого, а в некоторых местах вовсе не находя никакого смысла. Такой мрак представляют в себе для таковых людей некоторые неясные места Писания. Не сомневаюсь, что Промысел, допустив некоторую темноту в Писании, имел при сем мудрую цель – дабы трудностью в изыскании точного смысла его смирить гордость человеческую, и чтобы наш рассудок предостеречь от пресыщенности – этот рассудок, который, по большей части, почитает неважным то, что легко можно открыть. Доказательством последнего может служить следующий пример: скажите слушателю, что весьма святы и совершенны те люди, коих жизнь и нравственность служат для Христовой Церкви к отсечению суеверия у людей, приходящих к ней из иноверия, и чрез подражание добрым делам оных святых человеков, делающихся действительными членами ее тела, те люди, кои, как благие и верные рабы истинного Бога, сложив с себя заботы мирские, пришли ко святой купели Крещения, и, отродившись в ней наитием Св. Духа, постоянно дают потом плод сугубой любви, т. е. любви к Богу и к ближнему, скажите все это слушателю, и вы увидите, что ваша речь не много понравится ему. Но изъясните ту же самую мысль не совсем ясным местом из Песни песней, где о Церкви, похваляемой, как некая прекрасная жена, сказано: «зубы твои – как стадо выстриженных овец, выходящих из купальни, из которых у каждой пара ягнят, и бесплодной нет между ними» (Песн.4:2); такое изъяснение более понравится. Отчего же это? Неужели мысль, выраженная подобиями и сравнениями, научает слушателя другому чему, нежели та же мысль, выраженная самыми ясными и собственными словами? Совсем нет; а между тем, не знаю почему, на святых взираю я с большею приятностью, когда вижу, что они, как будто зубы Церкви, отделяют и освобождают людей от заблуждения, и, смягчивши жестокость их, обращают их в тело Церкви, как бы принятую и пережеванную пищу. Равным образом, особенно приятными представляются мне святые, когда я взираю на них, как на агнцев остриженных, заботы света сбросивших с себя, как агнчую волну, восходящих из купели, т. е. от Св. Крещения, двоеплодных, т. е. исполняющих две заповеди о любви; и несть неродящих в них, т. е. лишенных святого плода любви.

8) Почему изъяснение, заимствованное в Писании от подобия, кажется мне гораздо приятнее простого раскрытия мысли, несмотря на то, что и предмет, и познание о нем в обоих случаях сообщаются одни и те же? Это трудно изъяснить, и это другой вопрос. По крайней мере, никто не станет сомневаться в том, что есть предметы, кои гораздо охотливее познаешь, если они представлены в подобиях, и что те истины вообще гораздо приятнее, коих открытие сопряжено с некоторою трудностью. Ибо, кто вовсе не находит, чего ищет, тот томится голодом, а кто нисколько не ищет, потому что все имеет готовое, тот часто вянет от скуки и бездействия. В обоих случаях надобно опасаться совершенного измождения сил душевных. По сей-то причине Дух Святый поступил достойным Его и благотворнейшим для нас образом, дав Писанию такой вид, что оно ясными местами может удовлетворять душевному гладу, а темными – истреблять гордость и небрежность людей. Ибо эта темнота почти ничего не скрывает в себе такого, чтобы не было открыто самым ясным образом в других местах Писания.

9) Посему, для уразумения воли Божией, предписывающей, чего мы должны желать и чего удаляться, прежде всего нужно иметь страх Божий. Сей страх необходимо возбуждает в нас мысли о нашей смертности и самой смерти; смиряя плоть нашу, он пригвождает как бы к древу крестному всякое кичение гордости нашей. Потом должно соделаться кроткими посредством духа благочестия, не противоречить Божественному Писанию, понятно ли оно, когда обличает наши пороки, или (в других случаях) не понятно – так, что нам казалось бы, будто мы сами можем лучше рассуждать и лучшие преподать правила. Должно думать и верить всегда, что все, заключающееся в Писании, хотя иногда темное для нас, лучше и вернее всех мудрований наших.

10) За сими двумя степенями – Страха Божия и Благочестия, следует третья, именно степень знания, о которой я предположил говорить особенно. Ибо сей-то степени и должен домогаться всякий, изучающий Писание, ничего так не ища в нем как следующих двух Заповедей: должно любить Бога для Бога и ближнего также для Бога; должно любить Бога всем сердцем, всею душою, всем разумением – а ближнего как самого себя, т. е. чтобы всецелая любовь к ближнему, равно как и к себе самим, относилась потом к Богу. О сих двух Заповедях любви я говорил в предшествующей книге, когда рассуждал о предметах (rebus). Теперь же скажем, что всякий, обращаясь к Писанию по необходимости, прежде всего, по указанию его, находит в себе привязанность к настоящему миру, т. е. к временным благам его, – а вместе с сим видит себя далеким от той любви к Богу и ближнему, которой требует Слово Божие. После того дух Страха, напоминающий о суде Божием, и дух Благочестия, побуждающий верить и повиноваться учению Писания, заставляют человека плакать о самом себе. Ибо спасительный дух ведения естественно располагает к скорбным чувствам, а не к тщеславию. Но, чтобы не быть жертвою отчаяния, человек в сие время посредством неусыпных молитв испрашивает себе утешение Божественной помощи и поставляется на четвертой степени, которая есть степень Силы, или крепости, где он алчет и жаждет праведности. В сем расположении человек оставляет всякое смертоносное наслаждение преходящими благами: отвратив от них взор свой, он обращается к любви вечных благ, то есть неизменяемого единства в Троице.

11) Как скоро он, по возможности, узрит сию Троицу, как бы в некоей дали лучезарно сияющую, и вместе почувствует, что, по слабости своего зрения, он не может объять оного света, то старается очистить душу свою, недовольную на себя за делание недостойных предметов, еще мятущуюся нечистыми помыслами, и действительно очищает ее на пятой степени, то есть, в Совете милосердия. Здесь он уже со всем усердием упражняет себя в любви к ближнему и усовершается в ней. Далее, полный надежды и крепкий силами, достигнув того, что бывает в состоянии любить своего врага, он восходит на шестую степень – чистоты сердца, где очищает у себя самое внутреннее око, способное видеть Бога столько, сколько могут видеть Его все, по возможности умирающие миру сему. Ибо Бога постольку можно видеть, поскольку мы умираем миру, и постольку нельзя видеть, поскольку живем для мира. Таким образом, по мере удаления от мира, видение света вечного начинает казаться чем-то знакомым и не только удобосносным, но и отрадным; хотя сей свет видим бывает все еще только гадательно и как бы сквозь тусклое стекло: «ибо человек вообще ходит здесь более в вере, нежели в видении – поскольку мы пришельцы в сей жизни, и жительство наше на небесах» (Флп.3:20).

Ищущий мудрости на шестой степени так очищает око сердца своего, что не предпочитает истине и даже не равняет с нею самого ближнего своего, а, следовательно, не равняет и себя самого, поскольку не равняет того, кого любит как самого себя. В сем состоянии человека можно почитать уже святым, если он столько добр и чист по сердцу своему, что не уклоняется от истины – ни из человекоугодия, ни из желания избегать невыгод настоящей жизни. И такой только сын Церкви достигает Мудрости, которая составляет седьмую и последнюю степень, и которою он наслаждается в тишине и мире. Таким образом, начало мудрости есть страх Господень; потому что достигают мудрости не иначе, как начиная с сего страха и проходя чрез все прочие степени.

12) Но обратимся к третьей степени; ибо мы о ней предположили здесь особенно рассуждать и говорить, сколько Бог поможет. Ревностнейший испытатель Писания, прежде всего, должен прочесть и заметить все Писание – то есть все Канонические книги – и таким образом ознакомиться с ними, если еще не разумением их, то, по крайней мере, одним чтением. Другие книги Писания – неканонические – с безопасностью он может читать после, будучи уже озарен светом истинной веры, – после, а не прежде, из опасения, чтобы они не предзаняли собою неопытной души его и, чтобы, увлекши его некоторыми приятными по наружности, но не безопасными в себе мыслями, не внушили ему вместо истины того, что противно здравому разумению. В рассуждении же Канонических книг Писания испытатель оного должен следовать власти и руководству Соборных Церквей, и особенно тех, кои удостоились иметь у себя Престолы самих Апостолов (sedes Apostо́lica) и получить от них Послания. Вот главное правило, которого должно держаться касательно канонических книг: «Книги, принятые всею вселенскою Церковью, должны быть предпочитаемы не принятым некоторыми из Церквей; книги, принятые не всеми, но принятые многими и важнейшими Церквами, должны быть предпочитаемы принятым не многими и притом не столь важными Церквами». Но, если бы нашлось, что одни из книг принимаются множайшими, а другие – важнейшими Церквами, хотя это нелегко может случиться, то такие книги, по моему мнению, должно почитать за Писания одинакового достоинства.

13) Весь Канон Писания, которым должно преимущественно заниматься, составляют следующие книги: пять книг Моисеевых – Бытия, Исход, Левит, Чисел, Второзакония; одна книга Иисуса Навина, одна Судей; одна небольшая, известная под именем книги Руфь, которая, кажется, служит началом книги Царств; далее, четыре книги Царств и две книги Паралипоменон, составляющие не продолжение, а повторение и дополнение событий, изложенных в книгах Царств. Все доселе исчисленные книги содержат в себе Историю, излагающую события и предметы в их связи и в хронологическом порядке. Но, кроме оных, есть книги, которые не имеют подобного порядка и взаимной между собою связи. Таковы: книги Иова, Товита, Есфири, Юдифь, две книги Маккавейские и две Ездры, которые, кажется, суть продолжение Истории, заключающейся в книгах Царств и Паралипоменон. Потом книги Пророческие, между коими одна книга Псалмов Давидовых и три книги Соломона, а именно, книга Притчей, Песнь песней и Екклесиаст, еще две книги, из коих одна известна под именем Премудрости, а другая под именем Екклезиастика. Написание сих двух последних книг приписывают иные, по некоторому сходству в слоге, Соломону, но более постоянное мнение относительно сего то, что их написал Иисус Сирах (в дальнейшем Августин переменил свое мнение о писателе книги Премудрости и перестал приписывать ее Сираху (Пересмотры, 2, 4, 2); как бы то ни было, только они, как заслужившие уважение от Церкви, должны быть отнесены к числу книг Пророческих. Прочие книги суть собственно Пророческие и, во-первых, двенадцати Пророков, коих книги в списке находятся все вместе, ибо никогда и не были отделяемы, а потому и почитаются как бы за одну книгу. Имена самих Пророков, написавших оные суть: Осия, Иоиль, Амос, Авдий, Иона, Михей, Наум, Аввакум, Софония, Аггей, Захария, Малахия. Затем четыре книги Пророческих больших: Пророка Исайи, Иеремии, Даниила и Иезекииля. Все сии сорок четыре книги составляют Ветхий Завет. Книги же Нового Завета суть следующие: четыре книги Евангелия – от Матфея, от Марка, от Луки и от Иоанна; четырнадцать Посланий Апостола Павла, а именно: к Римлянам, два к Коринфянам, к Галатам, к Ефесеям, к Филиппийцам, два к Фессалоникийцам, к Колоссянам, два к Тимофею, к Титу, к Филимону, к Евреям; потом два послания Апостола Петра, три Иоанна, одно Иуды, одно Иакова; одна книга Деяний Апостольских, и, наконец, одна книга Откровения Иоаннова (Апокалипсис).

14) Вот все Канонические книги, в коих люди кроткие и боящиеся Бога ищут воли Божией. Но первое правило в сем святом деле есть, как я уже сказал, предварительно узнать сии книги, если еще не разумением, то, по крайней мере, памятью затвердив их через чтение; ибо совершенное неведение о них в сем отношении непростительно. Потом надобно со всем тщанием и ревностью углубляться в познание того, о чем ясно говорят они – правила ли то жизни, или правила веры. В сем случае, чем кто способнее понимать, тем более найдет ясного в Писании: ибо все, относящееся к вере и нравам, т. е. надежде и любви, о коих рассуждал я в предыдущей книге, слово Божие предлагает ясным образом. Наконец, ознакомившись сколько-нибудь теснее с самым языком Божественного Писания, должно приступить к открытию и рассмотрению того, что в нем темно, объясняя невразумительные выражения вразумительными, неизвестные мысли – известными. В сем отношении очень много помогает память, недостаток которой никак не могут заменить представленные здесь правила.

15) Всякое сочинение бывает непонятно от двух причин: или от совершенной неизвестности некоторых слов, или от неоднозначности значения их. Слова же вообще имеют значения или собственные, или переносные. Собственное значение слов бывает тогда, когда ими означаются именно те предметы, для выражения которых они изобретены, так, например, мы говорим «вол» и разумеем под сим словом известное животное, которое так называют все, говорящие нашим языком (латинским). Переносное значение слов бывает тогда, когда самые предметы, выражаемые собственными словами, употребляются для означения чего-либо другого; так, под словом «вол» собственно мы разумеем известное животное, обыкновенно словом называемое; но можем разуметь и человека, занимающегося проповедью Слова Божия, которого сим именем назвало само Писание, по изъяснению Апостола, в следующем месте: «не заграждай рта у вола молотящего» (1Кор. 9:9).

16) Знание языков есть средство к уразумению неизвестных, хотя и собственных слов. Людям, знающим язык латинский, для которых и решился я писать сии правила, кроме собственного языка, нужно для большего уразумения Божественного Писания знать еще два других языка – Еврейский и Греческий, для того, чтобы в случае какого-либо сомнения – при столь различных между собою Латинских переводах – всякий мог сам прибегать к подлинникам. К тому же в переводах Св. Писания мы часто находим некоторые слова Еврейские непереведенными, каковы: Аминь, Аллилуйя, Рака, Осанна и, может быть, некоторые другие. Два первые, т. е. Аминь и Аллилуйя, хотя могли бы быть переведены, но остаются доселе в первоначальном своем виде по причине священного к ним уважения, а два последние, т. е. Рака и Осанна даже, как говорят, не могли быть переведены, ибо в каждом языке есть слова, которые не могут быть переведены на другой какой-либо язык. Таковы особенно междометия, выражающие сильное чувство души, а не какую-либо обыкновенную мысль. К сим междометиям относят некоторые и представленные нами слова – Рака и Осанна; первое, говорят, выражает чувство негодования, второе – радости. Впрочем, не для сих только и подобных сим слов нужно знание языков Еврейского и Греческого (подобные слова можно заметить и спросить о них у других); а нужно еще по причине разности многих переводов. Число Греческих переводчиков довольно ограниченно; но Латинских – чрезвычайное множество. Ибо, еще с первых времен Христианства, всякий Латинянин, кому только доставалось иметь в руках своих Греческий Текст Писания, и который сколько-нибудь сознавал себя сведущим в языках Латинском и Греческом, – всяк тот смело брался за перевод Св. Писания.

17) Впрочем, такое положение дела более помогало бы, ем затрудняло разумение Писания, если бы только читатели были не ленивы. Ибо, в таком случае одно простое сличение многих переводов легко может объяснить многие темные места Писания. Например, один из переводчиков перелагает один из стихов Пророка Исайи так: «От свойственных племени твоего не презри» (Ис.58:7,) а другой так: «Не презирай плоти твоей» (Ис.58:7). Но оба сии переводчика не противоречат один другому; ибо каждого из них можно изъяснить одного другим; слово «плоть» можно принять в собственном смысле, и мысль будет такая: никто не должен презирать тела своего; а слова «племени твоего» могут быть приняты в смысле переносном и означать Христиан, которые рождены вместе с нами от одного семени Слова Божия. Таким образом, по снесении мысли одного переводчика с мыслию другого, становится достовернейшим то мнение, что здесь запрещается презирать сродников; ибо по приложении слов «свойственных племени твоего» к словам «плоти твоей», ближайшим значением тех и других будет значение сродников; и мне кажется, что сии слова выражают то же, о чем говорит и Апостол: «Не возбужу ли ревность в (сродниках) моих по плоти и не спасу ли некоторых из них» (Рим.11:14), т. е. не уверуют ли и они, возымев ревность к тем, которые уже уверовали. Здесь Апостол, очевидно, под именем плоти своей разумеет Иудеев, по родству своему с ними. Таким же образом различно переводят и следующее место Пророка Исайи. Один переводчик: «И аще не уверите, ниже имате разумети» (Ис.7:9); другой: «Если не поверите, не пребудете» (Ис.7:9). Хотя, не прибегнув к подлиннику, нельзя знать, кто из двух переводчиков точнее перевел место сие, несмотря на то, умному читателю тот и другой перевод сами по себе раскрывают очень многое; так как и вообще трудно найти таких переводчиков, которые не имели бы между собою вовсе никакого отношения и потому не научали бы читателя ничему. А именно, поскольку полному разумению место только там, где постоянное видение, а вере, напротив, свойственно питать нас, как бы млеком детей, в колыбели времени понемногу; и мы ходим теперь в вере, а не в видении, и, если не будем веровать, не достигнем видения, которое не преходит, но постоянно продолжается в чистом уме при вечном содействии его с истиною, то – в сем смысле – один мог перевести означенное место «если не поверите, не пребудете», а другой – «и аще не уверите, ниже имате разумети» (Ис.7:9). (Септ.)

18) Неоднозначные слова самого подлинника очень часто обманывают переводчика, и он, не поняв хорошо мыслей, дает им такое значение, которое вовсе несообразно с намерением Писателя. Так, в одном из переводов мы читаем: «Ноги их остры на пролитие крови» (Рим.3:15). Греческое слово όξύζ, имеет два значения – «острый» и «скорый». Переведший сие слово вторым значением: «Ноги их скоры на пролитие крови», лучше понял мысль Писателя. Первые погрешили именно от двузнаменательности слова, приняв его здесь не в надлежащем значении. Подобные переводы не темны, а неверны, и их надобно исправлять, а не понимать. К подобным неисправностям в переводах были поводом для некоторых следующие слова Греческие: «Μόσχοζ и μοσχεύματα. Μόσχοζ значит «телец» (vitulus). Производя оба слова от одного корня и не зная, что μοσχεύμα значит – «сажание в землю» (plantatio), переводчики дали и сему слову значение тельца (vitulamina), и ошибка сия вкралась в столь многие переводы, что едва ли хотя один можно найти правильный. Между тем, мысль здесь очень ясная, и последующие слова открываются в полном свете; ибо лучше сказать: «Прелюбодейная насаждения не дадут корения в глубину» (Прем.4:3) нежели «прелюбодейные тельцы» и проч. Тельцы ходят только по земле, а не утверждаются в ней корнем своим. Перевести слово μοσχεύμα в значении саждения заставляют и прочие дальнейшие слова текста.

19) Поскольку, не справляясь с языком подлинника, часто нельзя видеть самой мысли переводчиков, которую они, каждый по своей способности и разумению, стараются передать нам; и, поскольку переводчик, если он не вполне учен, сбившись с прямого пути, отдаляется большею частью от самых мыслей переводимого им Писателя, то читатель или должен стараться о познании тех языков, с которых перелагается Писание на язык Латинский, или должен иметь переводы более буквальные – не потому, чтобы сии переводы были вполне удовлетворительны, но потому, что они могут читателю показать исправность или погрешность державшихся в переводах своих не столько слов, сколько мыслей. Ибо в буквальных переводах перелагаются не только отдельные слова, но даже частые обороты речи, которые не употребительны в языке Латинском без нарушения издревле установленных правил речи. Такие переводы большею частью ничего не отнимают у ума, хотя и оскорбляют вкус тех, для которых приятнее читать истины, выраженные чистым и правильным языком. Ибо так называемый солецизм, коим такие переводы изобилуют, есть ни что иное, как только странное и неправильное сочинение слов, противное тому, которому мы научились у людей, говоривших прежде нас нашим языком и в сем отношении заслуживших себе уважение. Но для того, кто старается узнать самую вещь, неважно – скажут ли ему «меж людей» (intner homines) или «между людьми» (inter hominibus). Подобным образом и варваризмы, встречающиеся обыкновенно в буквальных переводах, есть ни что другое, как погрешность против правописания или произношения слов, установленного примером людей, так, а не иначе известные слова писав или произносивших. Но для того, кто молит Бога о прощении грехов своих, не важно знать, как должно произносить слово ignoscere (прощать), сокращая ли третий слог сего слова, или продолжая; он только молит Бога о прощении, каким бы образом ни произносил слова молитвы своей. Да и что такое есть самая чистота языка, нарушаемая сими и подобными погрешностями, как не одно только подражание образу речи древних, заслуживших в сем отношении себе уважение?

20) Нечистотою в языке люди оскорбляются тем больше, чем они малосведущее; а тем обыкновенно бывают они малосведущее, чем более желают казаться учеными – не в отношении к познанию самих истин, которое назидает, но в отношении к познанию одного языка, при коем почти невозможно предохранить себя от некоего надмения, когда и познание самых истин нередко надмевает нас, если мы не смирены игом Господним. В самом деле, что вреда для испытующего Писание, когда он читает следующее место переведенным слово в слово с подлинника так: «Какова земля, на которой живут они» (Хананеяне) на ней, добра ли или зла, и каковы города, в которых обитают они в них»? (Чис. 13:20) – «Какова земля, на ней же сии седят, добра ли есть, или зла, и каковы гради, в них же живут сии, ограждени ли суть или не ограждени?» Такой перевод, конечно, содержит в себе обороты свойственные чуждому языку, а не нашему, но смысл от сего не нарушается нисколько. Таким же образом и то, что народ поет в словах «на нем же процветет святыня Моя» (Пс.131:18) – «Super ipsum autem floriet sanctificatio mea.» floriet вместо florebit, чего мы уже не можем воспретить поющим, нимало не нарушает целости мысли, хотя опытный в языке слушатель желал бы исправить сие и слышать вместо floriet – florebit. Такому исправлению ничто и не препятствует, кроме одной привычки поющих. Но подобные недостатки в переводах, как совершенно безвредные для смысла, можно оставлять без внимания тому, кто ищет не изящества, а истины. Совсем иное – перевод следующих слов Апостола: «Quod stultum est Dei, sapientius est hominibus, et quod infirmum est Dei, fortius est hominibus» («Зане буее Божие премудрее человек есть, и немощное Божие крепчае человек есть») (1Кор.1:25). Если бы кто, ближе держась Греческого языка, представил слова сии в следующем виде «Quod stultum est Dei, sapientius est hominum; et quod infirmum est Dei, fortius est hominum» (На русском нельзя выразить той двусмысленности, которую здесь находит автор, и вообще его замечания в сем месте касаются только Латинского), то внимательный и рассудительный читатель нашел бы, конечно, в сих словах настоящую мысль; но всякий другой или бы вовсе не понял их, или бы понял превратно. Ибо такой перевод на Латинском языке, при очевидной своей неисправности, нес бы в себе двусмысленность; ибо из него может выходить, якобы безумное человеческое было мудрее Божиего, и немощное человеческое – сильнее Божиего. Да и первый перевод: «sapientius est hominibus» (премудрее человек) – хотя не заключает в себе солецизма, но также несколько двусмыслен, ибо, не поняв мысли Писателя, нельзя знать, как разуметь слово hominibus. Посему слова Апостола лучше перевести можно было бы так: «…мудрее, нежели человеки, и сильнее, нежели человеки».