Текст книги "Полное собрание сочинений. Том 3. Повести и драмы"

Автор книги: Август Юхан Стриндберг

сообщить о нарушении

Текущая страница: 9 (всего у книги 14 страниц)

Венчанный и неведанный

В один прекрасный весенний вечер асессор вышел погулять. Услышав пение и музыку в одном из летних садов и увидев там яркий электрический свет, он вошел туда, сел за столик возле эстрады и заказал грог.

Сначала какой-то комик пел печальную песнь о дохлой крысе. Потом вышла молодая девушка в розовом и запела куплет. Она выглядела сравнительно невинной и обращалась со своим пением исключительно к молодому невинному асессору. Польщенный этим отличием, он завязал знакомство, которое началось бутылкою и кончилось двумя меблированными комнатами с кухней и прочими принадлежностями. Анализ чувств молодого человека не входит в план этой работы, так же как описание мебели и прочего устройства молодой четы.

Достаточно того, что они были хорошими друзьями!

Между тем, напичканный социальными стремлениями того времени и желанием всегда видеть перед собой свое счастье, молодой асессор решил и сам переехать в эту квартиру, чтобы его маленькая подруга играла роль хозяйки дома, на что она с радостью согласилась.

Но у молодого человека была семья, т. е. эта семья смотрела на него, как на свою собственность, и как только она нашла, что он оскорбляет всеобщие нравственные понятия и тем бросает тень на всю семью, он был призван на семейный совет, состоявший из родителей и сестер, чтобы выслушать предостережение. А так как он счел себя для этого слишком взрослым, то всякие дальнейшие сношения между ним и его родными были прекращены. Это еще больше привязало его к его собственному дому, и он сделался очень домовитым мужем или, вернее, мужем. Они были очень счастливы, очень любили друг друга и оба чувствовали себя свободными. Они жили в постоянной радостной заботе не потерять друг друга и делали всё возможное, чтобы сохранить друг друга. И только одного им недоставало – знакомых. Общество не хотело их принимать, а ходить куда ни попало асессор не хотел.

Накануне Рождества за утренним кофе асессор получил письмо. Оно было от одной из его сестер, которая в трогательных выражениях просила его встретить рождественский сочельник вместе с ними; она подходила к нему со всех сторон и сделала его совсем нерешительным. Мог ли он ее – свою подругу, свою жену оставить в такой вечер одну? Нет! Могло ли остаться пустым у родительского рождественского стола его место, когда оно еще никогда таким не было? Гм… Так обстояли дела, когда он шел на занятия. За завтраком он встретил одного товарища, который очень осторожно спросил его, проводит ли он рождественский вечер в родной семье.

Асессор покраснел. Нужно ли посвящать его в свои дела? Тот заметил, что задел больное место, и продолжал, не дожидаясь ответа:

– Если бы ты был один, ты мог бы прийти ко мне, т. е. к нам; ты, вероятно, слышал, что у меня есть связь. Прелестная милая девушка; впрочем, ты ведь знаешь.

Это звучало так хорошо, и асессор готов был уже принять приглашение, если бы они вдвоем могли прийти? Конечно, им будут очень рады! И таким образом вопрос о сочельнике и о знакомстве был решен.

В шесть часов они уже пришли к его другу, и мужчины засели, как паши, за портвейн, а женщины принялись в кухне за стряпню.

Все четверо принимали участие в накрывали стола; женщины так искренно радовались. Они чувствовали себя такими близкими, соединенными общей участью, так называемым «приговором света».

Они уважали друг друга, обращались друг с другом с большим тактом и участием и избегали отвратительных двусмысленных разговоров, которые имеют обыкновение вести женатые люди, если дети не находятся поблизости, как будто при этом условии они имеют на это право. За тортом асессор сказал маленькую речь на тему о своем собственном доме, почему приходится избегать света, людей, и где находишь истинную радость и переживаешь лучшие часы жизни. Тут Мария-Луиза вдруг начала плакать и, когда он спросил ее, не обижена ли она или не чувствует ли себя несчастной, она, рыдая, сказала ему, что замечает его тоску по матери и сестрам.

Он уверил ее, что это неправда; напротив, он очень не желал бы, чтобы они сейчас были здесь.

– Да, но почему они не обвенчаются?

– Да разве они не всё равно, что повенчаны?

– Не как следует!

– Но как же следует? При посредстве пастора? Он находит, что пастор похож на экзаменуемого студента, а его заклинания – на познания в мифологии, – не больше.

Этого она не понимала, но она знала, что у них было не так, как должно, и люди показывают на нее пальцами.

Ну, и пускай их!

Тут в разговор вмешалась Софи и заявила, что она прекрасно сознает, что она недостаточно благородна для родных своего мужа и что каждый должен быть доволен тем местом, которое ему достается.

С этого вечера между двумя семействами завязались дружба, и они жили так согласно, как очень редко встречается.

Но через несколько лет связь асессора была благословлена сыном, и возлюбленная поднялась до ранга матери его сына. Она изменилась, благодаря страданиям и заботам о новорожденном, и желание нравиться своему мужу, культивировать свою любовь – перестало быть её единственной мыслью. В обращении с приятельницею показалось уже легкое превосходство, а по отношению к мужу – большая уверенность.

Однажды он пришел к ней сияющий, с большой новостью. Он встретил на улице старшую сестру, которая, конечно, была обо всём осведомлена. Ей, казалось, любопытно было посмотреть маленького племянника, и она обещала посетить их.

Тут Мария-Луиза принялась всё основательно убирать, чистить, мыть, а асессор должен был купить ей новое платье. Визита ждали целую неделю; оконные занавески были выстираны, задвижки окон и дверей ярко начищены, чтобы сестра могла убедиться, насколько порядочна особа, с которой сошелся её брат.

В тот день, когда, наконец, должна была прийти сестра, был сварен густой кофе.

И она пришла, прямая как доска, и протянула такую же прямую руку для приветствия. Она рассматривала мебель в спальне, снизошла до того, что согласилась выпить кофе, но не смотрела невестке в лицо. К новорожденному она выказала некоторый интерес. Ушла она скоро, но Мария-Луиза очень точно запомнила покрой её платья, доброту материи, прическу.

На особенную сердечность она и не рассчитывала. Но самого факта визита для начала было достаточно, и скоро весь дом знал, что сестра асессора первая посетила их.

Между тем маленький рос и скоро получил себе последовательницу.

Теперь Мария-Луиза начала уже беспокоиться о будущем своих детей, и бедному асессору ежедневно приходилось выслушивать, что усыновление детей было их единственным спасением.

К этому присоединились намеки сестры, что родители готовы к примирению, если только молодая чета как следует повенчается. После двухлетней ежедневной и ежечасной борьбы он решил, наконец, ради будущего детей позволить совершить над собой «мифологическую» церемонию.

Но кого позвать на свадьбу, которую Мария-Луиза хотела непременно праздновать в церкви? Нельзя же было приглашать Софи! Это совершенно невозможно! Такая девушка, как она! Мария-Луиза уже научилась произносить слово «девушка» с совершенно особенным выражением. Асессор напомнил ей, что они были большими приятельницами и что нельзя быть такой неблагодарной, но Мария-Луиза заявила ему, что ради детей надо пожертвовать своими привязанностями, и он сдался.

Свадьба наступила и прошла.

Никакого приглашения со стороны родителей. Грубое письмо от Софи и окончательный разрыв между двумя парами.

И вот Мария-Луиза – дама. Одинокая, еще более одинокая, чем прежде. Досадуя на свой неверный расчет и уверенная в своем муже, который был теперь связан, она начала быстро пользоваться всеми правами, которые имеет замужняя женщина. То, что раньше давалось из любви и по доброй воле, она требовала теперь как должной дани.

Она вооружилась почетным титулом «матери своих детей» и с этим оружием в руках делала нападения. Наивный, как все воспитанные женщинами мужчины, он никак не мог понять, какая особенная заслуга – быть «матерью своих детей»; должен же кто-нибудь быть ею; и что его дети достойны внимания более чем другие дети и он сам – этого он также не мог постигнуть.

Между тем, успокоенный узаконением своих детей, он начал часто уходить из своего дома, чтобы посмотреть на мир Божий, которым он долго пренебрегал, сначала упоенный своей любовью, а потом движимый нежеланием оставлять дома одних – жену и детей. Эта свобода не нравилась его жене, и, так как она больше ничего не остерегалась и была кроме того прямым человеком, она ему прямо это и высказала. Он, который хорошо изучил разные юридические тонкости, не нашелся ей ответить. – Находишь ли ты приличным оставлять мать твоих детей сидеть дома в то время, как ты сам путаешься по ресторанам?

– Я не думал, что ты чувствуешь в чем-либо недостаток? – сказал он спокойным тоном.

– Недостаток! Я думаю, что, когда отец семейства вечно отсутствует и где-то пропивает деньги, необходимые для хозяйства, – тогда очень многого семье не хватает.

– Во-первых, я не пью, а ем только скромный ужин и выпиваю чашку кофе; во-вторых, это вовсе не хозяйственные деньги, так как они у тебя; а у меня немного другие деньги – их-то я и «пропиваю».

К несчастью, она, как и большинство женщин, не поняла шутки и эту шутливую пилюлю вернула ему сейчас же назад.

– Во всяком случае, ты сам сознался, что пьешь!

– Я? Боже избави! Ведь я же сказал иронически.

– Иронически? Теперь к жене относятся уже иронически! Раньше было по-иному?

– Но ведь ты сама настояла на брачной церемонии! Почему же теперь всё идет по иному?

– Конечно, потому что мы обвенчались!

– Да, частью поэтому, а частью и потому, что природа самого увлечения такова, что оно проходит со временем.

– Так что с твоей стороны было только одно увлечение?

– Не только у меня, но и у тебя тоже и у всех других. Всё дело только в продолжительности! Понимаешь?

– Да, у мужчин, действительно, любовь только увлечение.

– Нет, у всех!

– Как, только увлечение?

– Да, да, да! Но, несмотря на это, можно и после оставаться добрыми друзьями!

– Для этого совершенно не нужно венчаться.

– Я всегда это находил!

– Ты? Разве ты не хотел нашей свадьбы?

– Да, потому что ты на этом настаивала ежедневно в течение трех лет!

– Но ведь ты также этого хотел!

– Только потому, что хотела ты! Скажи мне теперь спасибо за это!

– Не благодарить ли мне тебя за то, что ты не заботишься о жене и ребенке и проводишь время в попойках?

– Нет, не за это, а за то, что я согласился жениться на тебе!

– Так что во всяком случае я должна быть благодарна тебе?

– Конечно, как и всякий порядочный человек, когда исполняют его желание.

– Могу сказать – не большое удовольствие быть замужем, в особенности так, как я; я никогда не дождусь от твоих родных должного уважения.

– Зачем тебе мои родные? Ведь я на твоих не женился.

– Да, потому что для тебя они недостаточно благородны.

– Очевидно, мои для тебя – достаточно благородны; если бы они были сапожниками, ты бы не так много о них думала.

– Сапожники? Да разве они не люди?

– Да, да, конечно, но я не думаю, чтобы ты стала особенно добиваться знакомства с ними.

– Добиваться? Я вообще ни за кем не гоняюсь.

– Вот и прекрасно.

Но «прекрасного» в их жизни выломало, и она никогда уж больше не сделалась прекрасной. В венчании или в чём другом было дело, но только Мария-Луиза всегда находила, что теперь совсем не то, что прежде; не так «обоюдно-весело», как она выражалась.

Асессор держался того мнения, что тут не одно венчание причиной. Ему приходилось самому видеть, что и гражданские браки не всегда прочны. И Софи с его другом, которых он тайком изредка навещал, в один прекрасный день положили «предел», как они выразились. А ведь они не были венчаны.

Итак, не в этом было дело!

(пер. Ю. Балтрушайтиса)

Пасха

Лица.

Фру Гейст.

Элис, её сын, кандидат филологии, учитель.

Элеонора, её дочь.

Кристина, невеста Элиса.

Вениамин, гимназист.

Линдквист.

Обстановка для всех актов.

Вся обстановка состоит из стеклянной веранды в нижнем этаже, превращенной в жилую комнату. Посредине большая дверь, ведущая в садик с забором и калиткой на улицу. По ту сторону улицы – которая, как и дом, расположена на пригорке – виден низкий забор вокруг сада, спускающегося вниз, к городу. Глубину сцены представляют верхушки деревьев этого второго сада в весенней зелени. Над ними видна церковная башня и фронтон монументального дома.

Стеклянные окна на веранде, которая занимает всю ширину сцены, закрыты занавесками из светло-желтого, с разводами, кретона и могут запираться. На оконном косяке налево от двери висит зеркало, под зеркалом календарь.

Направо от двери, в глубине, большой письменный стол с книгами, с письменными принадлежностями и телефоном. Налево от неё обеденный стол, изразцовый камин, буфет. На авансцене, направо, рабочий столик с лампой. Возле него два кресла. Висячая лампа с потолка.

Вдоль улицы газовые фонари с Ауэровскими горелками.

На веранде, налево, дверь в жилое помещение; направо дверь в кухню.

Действие – в наши дни.

Действие I

Великий четверг.

Музыка перед этим действием: Гайдн: Sieben Worte des Erlösers.

Введение: Maestoso Adagio.

Косой солнечный луч слева проникает в комнату и падает на одно из кресел у рабочего стола. На другом, неосвещенном, кресле сидит Кристина и продевает шнурок в пару белых только что выглаженных занавесок. Входит Элис в расстегнутом теплом пальто, с большой кипой бумаг, которые он кладет на письменный стол. Затем снимает пальто и вешает его налево.

Элис. Здравствуй, дружок!

Кристина. Здравствуй, Элис!

Элис, озираясь кругом. Зимняя рамы долой; вымытый пол, чистые занавески… да, вот и опять весна! И лед убрали, и верба зацвела внизу у речки… да, весна… И я могу повесить свое зимнее пальтишко… Знаешь, оно такое тяжелое, взвешивает пальто на руке, как будто впитало в себя все зимние заботы, пот беспокойства и школьную пыль… Эх!

Кристина. Так у тебя теперь каникулы!

Элис. Печальные каникулы! Пять славных деньков, чтобы наслаждаться, вздохнуть, забыться! Протягивает Кристине руку и затем садится в кресло. Да, вот и опять вернулось солнышко… Оно ушло в ноябре, я помню день, когда оно скрылось за пивоварней, скользнув по улице… Ах, эта зима! Эта долгая зима!

Кристина, указывая на дверь в кухню. Тс! Тише! Молчи!

Элис. Я буду молчать да радоваться, что всё это прошло… Эх, славное солнышко… он потирает руками и делает вид, что моется, я буду купаться в солнечных лучах, умываться светом – после всей этой грязной темноты…

Кристина. Тс! Тише!

Элис. Знаешь, я верю, что мир вернется снова, что несчастью надоело…

Кристина. Почему же ты веришь?

Элис. Ну, хотя бы потому, что, когда я вот сейчас проходил мимо собора, прилетел белый голубь; он опустился на тротуар и уронил ветку, которая была у него в клюве, прямо к моим ногам.

Кристина. А ты заметил, что это была за ветка?

Элис. Вряд ли это была ветка маслины, но я все-таки думаю, что это было знамение мира, и теперь вот я чувствую сладостное, светлое успокоение… А где мать?

Кристина, указывая на кухню. В кухне!

Элис тихо, закрыв глаза. Это весна! Я слышу! Я слышу, что зимние рамы выставлены – знаешь, почему я это слышу? – Главным образом по стуку колес экипажей… Но что это? Зяблик поет! Молот застучал на верфи, с пароходов запахло масляной краской, красным суриком.

Кристина. И ты это можешь чувствовать здесь?

Элис. Здесь? Правда, мы-то здесь, но я был там, там на севере, на нашей родине… Зачем мы пришли в этот ужасный город, где все люди ненавидят друг друга и где вечно остаешься одиноким? Да, это хлеб указывал дорогу… но где хлеб, там ожидали и несчастья: преступление отца и болезнь маленькой сестры. – Ах, да, ты не знаешь, ходила мать в тюрьму к отцу?

Кристина. Я даже уверена, что она была там не дальше, как сегодня!

Элис. Что же она сказала?

Кристина. Ничего; она говорила о другом!

Элис. Все-таки хоть одного добились: после осуждения наступила определенность и странное спокойствие, и газеты замолчали со своими отчетами. Прошел год! Целый год его не было с нами, и вот мы можем начать с начала.

Кристина. Я удивляюсь твоей терпеливости в страдании.

Элис. Брось это! Ничему не удивляйся во мне, потому что у меня одни только недостатки! Теперь ты знаешь! Ах! Если бы ты поверила этому!

Кристина. Если бы ты страдал по своей собственной вине, а тут ведь по чужой!

Элис. Что это ты тут шьешь?

Кристина. Занавески на кухню, дорогой мой.

Элис. Это похоже на подвенечную вуаль… Осенью, Кристина, ты будешь моей женой, неправда ли?

Кристина. Да, но давай сперва думать о лете!

Элис. Ах, да, лето! Достает чековую книжку. Видишь ли, деньги у меня уже положены в банк! Как только кончится учение, мы махнем на север, на свою родину – к Меларну. Избушка стоит там в таком же исправном виде, как стояла в дни нашего детства; и липы уцелели, и челн лежит под ивой на берегу… Ах, только бы пришло лето, только бы мне начать купаться в море! Это бесчестие нашей семьи так легло на мою душу и тело, что я жду не дождусь моря, чтобы омыться.

Кристина. Слышал ли ты что – нибудь о сестре Элеоноре?

Элис. Да, бедняжечка, волнуется и пишет письма, которые разрывают меня на части. Ей, конечно, хочется вон оттуда и домой, а заведующий лечебницей не решается отпустить ее, потому что она совершает поступки, приводящие к тюрьме. Знаешь, по временам я испытываю угрызения совести, самые ужасные, из-за того, что я подал голос за отдачу ее туда.

Кристина. Дорогой мой, ты во всём упрекаешь себя, но ведь в данном случае это же было благодеяние для несчастной, что за ней стали присматривать.

Элис. Всё, что ты говоришь, – правда, я и сам, конечно, нахожу, что так, как есть, покойнее. Да, для неё это хорошо, как только может быть хорошо! И стоит только мне подумать, как она бродила здесь кругом и омрачала всякий малейший след радости, как её судьба угнетала нас, как кошмар, мучила нас до отчаяния, то у меня оказывается достаточно эгоизма для того, чтобы чувствовать облегчение, похожее на радость. И самое большое несчастье, какое я теперь могу вообразить для себя, было бы в том, если бы я увидел ее входящей вот в эту дверь. Настолько я подл!

Кристина. Настолько ты человек!

Элис. И при всём этом я… страдаю, мучаюсь при мысли об её страданиях и страданиях моего отца!

Кристина. Да, они, должно быть, и родились для страданий…

Элис. Бедная, ты попала в эту семью, с самого начала своего осужденную и отверженную.

Кристина. Элис! Ты же не знаешь, испытание ли это или кара!

Элис. И я совершенно не знаю, чем всё это оказывается для тебя, потому что ты же ровно ни в чём неповинна!

Кристина. Утром слезы, вечером радость! Элис, пожалуй, я могу помочь тебе…

Элис. Как ты думаешь, у матери найдется белый галстук?

Кристина, беспокойно. Ты уходишь?

Элис. Мне нужно на обед. Ты же знаешь, Петр защитил вчера диссертацию и сегодня устраивает обед!

Кристина. И ты пойдешь на это приглашение?

Элис. По-твоему, мне следовало бы не ходить, потому что он оказался прямо-таки неблагодарным учеником по отношению ко мне.

Кристина. Не отрицаю, его вероломство возмутило меня; он же обещался цитировать твою статью, а воспользовался её данными, не заикнувшись даже об источнике.

Элис. Ах! Это так обыкновенно, и я радуюсь сознанию, что «это я сделал».

Кристина. Он звал тебя?

Элис. Правда, он этого не сделал. И это, действительно, странно, потому что он несколько лет всё рассказывал об этом самом обеде, будто я непременный гость у него; ну, и я тоже всем болтал об этом. И если я теперь не получу приглашения, то буду посрамлен публично… Впрочем, всё равно, это уже не в первый раз, и не в последний. Молчание.

Кристина. Вениамин что-то нейдет! Что, по-твоему, он делает успехи в письменных работах?

Элис. В этом я твердо убежден, а в латыни так с отличием!

Кристина. Славный он мальчуган, Вениамин.

Элис. Необыкновенно, разве вот немного фантазирует. А ты знаешь, почему он живет у нас в доме?

Кристина. Не потому ли, что…

Элис. Потому… что мой отец растратил его сиротские деньги, как и средства многих других! Видишь ли, Кристина, в том-то весь ужас, что в школе мне приходится видеть этих обокраденных сирот, которые теперь должны переносить унижение быть бесплатными учениками. Тебе легко понять, какими глазами они смотрят на меня. И я должен беспрерывно думать об их несчастий, чтобы иметь возможность прощать им их жестокость.

Кристина. Мне думается, что твой отец в сущности относится к этому проще, чем ты!

Элис. В сущности, да!

Кристина. Элис, мы должны думать о лете, а не о том, что прошло!

Элис. Да, о лете! Знаешь, сегодня ночью я проснулся при звуках студенческой песни; вот что пели: «Да, я приду, передайте привет мой, веселые ветры, полям и птицам, что я их люблю, расскажите березам и липам, горам и озерам – я увижу их снова, увижу их такими, как в дни моего детства…» Встает взволнованный. Но удастся ли мне взглянуть на них снова, вырвусь ли я из этого ужасного города, из Гевали, горы проклятия, и увижу ли снова Гарлеим? Садится у двери.

Кристина. Да, да! Разумеется!

Элис. Но ты убеждена, что я увижу свои березы и свои липы такими, какими я видел их прежде; ты не думаешь, что та же черная пелена должна лежать на них, как и на здешней природе; с того самого дня, как… Указывая на кресло, которое теперь в тени. Видимо, солнышко уже ушло!

Кристина. И опять придет, и тогда уже останется надолго!

Элис. Правда; дни прибывают, и тени становятся короче.

Кристина. Мы идем навстречу свету, Элис, поверь мне.

Элис. Иногда и я так думаю, и когда я думаю о прошедшем и сравниваю его с настоящим, я бываю так счастлив. Взять хоть прошлый год, ведь тогда ты не сидела здесь, тогда ты ушла от меня, и наша помолвка расстроилась. Знаешь, это было самое мрачное. Я в буквальном смысле слова умирал по частям; но когда ты вернулась – я ожил. Ты помнишь, почему ты ушла?

Кристина. Нет, не помню, и теперь мне кажется, что никакой причины и не было. Просто почувствовала какую-то потребность уйти и ушла, как во сне; когда я снова увидела тебя, я проснулась и была счастлива!

Элис. И теперь мы не будем разлучаться никогда, потому что, уйди ты теперь, я бы на самом деле умер!.. А вот и мать! Не говори ничего, оставь ее в этом мечтательном мире, в котором она живет и думает, что отец – мученик, а все его жертвы – мошенники.

Фру Гейст выходит из кухни, в кухонном переднике, чистит яблоко; говорит приветливо, с простоватым оттенком. Здравствуйте, детки! Какой вам яблочный суп, холодный или горячий?

Элис. Холодный, мамочка.

Гейст. Вот и прекрасно, мой мальчик! ты всегда знаешь, чего хочешь, и прямо говоришь, а Кристина вот не может. А научился этому Элис у своего отца; тот всегда знал, чего хочет и что делает, а этого-то люди и не терпят, вот ему и пришлось поплатиться. Но придет же раз и его денек, и тогда ему воздастся по справедливости, а остальным – по несправедливости их!.. Постой-ка, что это я хотела сказать? Ах, да! Знаете, Линдквист перебрался сюда в город! Линдквист, этот величайший из всех мошенников!

Элис встает, взволнованный. Он вернулся сюда?

Гейст. Ну, да, и живет наискосок!

Элис. Значит, каждый день придется видеть, как он будет таскаться мимо. Только этого не доставало!

Гейст. Позволь мне переговорить с ним один только раз, так он никогда не вернется назад и носу больше не покажет, я уж знаю его маленькие причуды! Ну, Элис, как сошло у Петра?

Элис. Ах, да, отлично!

Гейст. Я в этом уверена. А когда же ты думаешь, наконец, защищать диссертацию?

Элис. Когда соберусь, мама!

Гейст. Когда соберусь! Это совсем не ответ!.. А Вениамин? Он справился с письменными работами?

Элис. А этого мы еще не знаем; да он скоро будет здесь сам!

Гейст. Да-а, я не особенно – то люблю Вениамина, потому что он всё делает вид, будто у него право… Но мы его отучим от этого!.. А все-таки он – расторопный мальчуган… Ах, да, тут тебе посылка, Элис. Уходит в кухню и тотчас же возвращается назад со свертком.

Элис. Представь себе, как мать во всём разбирается и следит за всем; я иногда думаю, что она вовсе не так уж глупа, как представляется.

Гейст. Вот посылка! Ее Лина получала!

Элис. Подарок! После того, как я однажды получил ящик с булыжником, я боюсь подарков. Кладет сверток на стол.

Гейст. Ну-с, я пойду опять на кухню! – А не будет ли холодно, что дверь открыта?

Элис. Нисколько, мамочка.

Гейст. Элис, не вешай ты свое пальто здесь, а то, посмотришь, такой беспорядок!.. Ну, Кристина, ты скоро кончишь мои занавески?

Кристина. Через несколько минут, мама!

Гейст. Да, а вот этого самого Петра я люблю; это мой любимец… Элис, ты не будешь на обеде?

Элис. Конечно, буду.

Гейст. Ну вот, почему же ты заказал себе холодный яблочный суп, раз ты уходишь! Какой ты бестолковый, Элис. Впрочем, и Петр тоже. Закройте двери, когда будет холодно, а то как бы вам насморка не схватить! Уходит направо.

Элис. Добрая старушка!.. И вечно с Петром… уж не собралась ли она дразнить тебя Петром?

Кристина. Меня?

Элис. Ты же знаешь, что у старух всего-то и забот, что о затеях да интригах!

Кристина. А что за подарок ты получил?

Элис, разворачивая сверток. Верба!..

Кристина. От кого?

Элис. Неизвестно!.. Ну, на этот раз безобидно, вот я посажу ее в воду, она зазеленеет, как посох Аарона! «Береза… как в детстве…» И Линдквист появился здесь.

Кристина. Что же ему нужно?

Элис. Ему – то именно мы должны больше всего денег.

Кристина. Но ты же ему ничего не должен!

Элис. Да, но мы – один за всех и все за одного; пока тяготеет долг, имя нашей семьи обесчещено.

Кристина. Перемени имя!

Элис. Кристина!

Кристина, откладывая уже оконченную работу в сторону. Спасибо, Элис! Я хотела только испытать тебя!

Элис. Но тебе не следует искушать меня!.. Линдквист бедный человек и требует своего… Где прошел мой отец, там поле битвы – с убитыми и ранеными… а мать уверена, что он, жертва! Хочешь пройтись?

Кристина. И поискать солнца? С удовольствием.

Элис. Пойми, ведь Спаситель страдал и за наши грехи, и все-таки мы должны продолжать расплачиваться. За меня никто не заплатит!

Кристина. Но если бы кто-нибудь заплатил за тебя, ты тогда понял бы…

Элис. Да, тогда я понял бы!.. Тише! Вон идет Вениамин. Посмотри, он весел?

Кристина смотрит в дверь в глубине. Он идет так медленно… А теперь вот остановился у фонтана… и моет глаза.

Элис. Только этого не доставало.

Кристина. Да ты подожди…

Элис. Слезы, слезы!

Кристина. Терпение!

Вениамин приветлив, почтителен, но грустен, в руках у него несколько книг и папка.

Элис. Ну, как у тебя с латынью?

Вениамин. Да плохо!

Элис. Дай-ка, я посмотрю твое сочинение! Что ты там наделал?

Вениамин. Я поставил ut с изъявительным наклонением, хотя и знал, что тут должно быть сослагательное.

Элис. Ну, тогда ты пропал! И как это с тобой случилось?

Вениамин с покорностью судьбе. Вот уж не могу объяснить; я отлично знал, как нужно было, хотел написать правильно, а вышло неправильно! Убитый, садится к обеденному столу.

Элис, нагнувшись над письменным столом и читая в тетради Вениамина. Так и есть, изъявительное! Ах ты, Господи!

Кристина с усилием. Ну, авось в следующий раз посчастливится: жизнь долга – так ужасно долга!

Вениамин. Да, конечно!

Элис печально, но без горечи. И нужно же было всему сойтись клином. А ведь ты был моим лучшим учеником; чего же мне тогда ожидать от других! – Моя репутация, как учителя, пошла прахом, я больше не получу ни одного урока, И, стало быть… всё рушится! Вениамину. Не принимай этого близко к сердцу… тут вовсе не твоя вина…

Кристина с крайним напряжением. Элис! Крепись! Мужество, ради Бога!

Элис. Где же мне его взять?

Кристина. Там же, где брал.

Элис. Теперь уже не то, что прежде! по-видимому, я впал в немилость!

Кристина. Страдать безвинно – знак милости… Не давай только нетерпению овладеть тобой… Пусть это испытание, – потому что это только испытание, я это чувствую…

Элис. Да разве для Вениамина в году останутся не те же 365 дней?

Кристина. Нет, радостное состояние духа сокращает время!

Элис улыбается. Подуй на рану, заживет, говорят детям!

Кристина. Будь же ребенком, я так и буду говорить… Вспомни о матери… как она всё переносит!

Элис. Дай мне руку; утопаю!

Кристина протягивает ему руку.

Элис. Рука у тебя дрожит.

Кристина. Нет, насколько я чувствую…

Элис. Ты не так сильна, как представляешь себе…

Кристина. Я не чувствую ни малейшей слабость…

Элис. Почему же ты не в состоянии заставить меня быть сильным?

Кристина. У меня тоже нет избытка сил!

Элис смотрит в окно. Знаешь, кто теперь идет?

Кристина смотрит в окно; пораженная, падает на колени. Это уж слишком!

Элис. Вот кредитор, могущий взять у нас мебель. Во всяком случае это – Линдквист, перебравшийся сюда, чтобы сидеть как паук в своей паутине и подстерегать мух…

Кристина. Беги!

Элис, вставая. Нет! Только не бежать!.. Теперь, когда ты слаба стала, я стал силен. Вон он идет сюда по улице… и уже впился в добычу своими злыми глазами…

Кристина. Отойди прочь, по крайней мере!

Элис. Нет, теперь мне любопытно… Он, кажется, весь так и просиял, словно уже увидел добычу в западне… Иди сюда… он считает, сколько шагов до ворот, и взглянул в открытую дверь, дома ли мы… А теперь вон встретил кого-то и остановился поболтать… Он говорит о нас, потому что посматривает в нашу сторону.

Кристина. Только бы он не застал здесь мать, а то сгоряча каким-нибудь словом она окончательно восстановит его против нас… Предупреди это, Элис.

Элис. Теперь грозит палкой, как будто клянется, что милосердию тут нет места, только справедливости… расстегивает свое пальто, чтобы показать, что уже не осталось платья на теле… я по его рту вижу, что он говорит… Что я ему отвечу… «Милостивый государь, вы – правы! Возьмите всё, это – ваше!..»

Кристина. Только это ты и должен сказать!

Элис. Теперь смеется! Но добродушно, не зло! Весьма возможно, он и не такой уж злой, хотя и хочет получить свои деньги! Только бы ему за благо рассудилось прийти теперь, кончить эту проклятую болтовню, вон палка опять задвигалась… у них всегда палки, у тех, кто дает деньги взаймы… и кожаные калоши, которые всё визжат: «вич, вич», точь в точь, как розги по воздуху… Кладя руку Кристины на сторону своего сердца. Чувствуешь, как бьется мое сердце… я сам слышу это, как шум океана в правом ухе… Боже мой. теперь он простился! а калоши-то, калоши: бич, бич, – как удары вербой!.. Но у него брелоки! Значит, он не в крайней нужде! У них всегда брелоки из сердолика, как куски старого мяса, которое они вырезали со спины у своего ближнего… Слушай, слушай – калоши… «скрип, чир, чир, вич, вич!» Смотри! Он увидел меня! Он увидел меня!.. Кланяясь в сторону улицы. Он кланяется первый! улыбается! Машет рукой… и… Падает на письменный стол, заливаясь слезами. Он прошел мимо!