Текст книги "Степная барышня"
Автор книги: Авдотья Панаева
сообщить о нарушении
Текущая страница: 2 (всего у книги 5 страниц)
– – Неужели ты никаких журналов не выписываешь?
– – Когда читать? – жалобно возразил он и, стуча по кипе счетов, прибавил не без самодовольства: – Вот чтение нашего брата помещика, глаза заболят, как начитаешься их. Везде надо самому взглянуть, если не хочешь быть обкраденным.
– – Есть же хозяева, которые находят время читать,– сказал я.
– – Да, много их! Займутся книгами, а у них этим временем и тащут и хапают. Нет, я не могу выносить этого. Если взялся за хозяйство, так уж работай как следует.
– – Да это пытка!
– – То-то и есть, ты, может быть, думал, что я сижу руки сложа.
– – Однако от такой жизни можно одуреть! – с наивностью воскликнул я.
Приятель мой обиделся и начал прехитро доказывать превосходство своего образа жизни.
– – Вы людей изучаете по книгам, а я на деле и, могу сказать, так хорошо узнал человека, что, право, не ошибусь, стоит мне только взглянуть на него. Кто хорошо и верно видит вещи, тому не нужно книг.
Эта самоуверенность меня уничтожила. Я увидел на диване гитару и спросил:
– – Это ты поигрываешь?
– – Да, иногда! – отвечал он и, взяв гитару, стал брать аккорды.
По виду гитары можно было заключить, что на ней упражнялись частенько.
– – Не поёшь ли ты? – спросил я своего приятеля, который что-то мурлыкал,
– – Если не боишься, изволь – спою,– отвечал он мне.
– – Ничего. Я довольно смел.
Иван Андреич начал настраивать гитару, и это продолжалось почти целый час. Я потерял надежду услышать что-нибудь, но наконец он откашлялся и вздохнул так мощно, что я приготовился услышать громадный голос. Но друг мой, к удивлению моему, запел тихо и сиповато. Поглядев на него, я догадался, что имею дело с любителем, который вполне уверен в приятности своего голоса и уменье владеть им. Верхние ноты улетали у него в нос, как дым в трубу. Вообразите себе плотную фигуру в белом балахоне, гитара подпрыгивает на полном животе при всякой энергической ноте, брови подымаются кверху, глаза закрываются, жилы на шее синеют и как будто припухают. Не знаю, может быть, я был в излишне веселом расположении духа, только мне очень смешон показался певец, и когда в самом патетическом месте его светло-серые глаза увлажились слезой, я едва удержался от смеха и сказал:
– – Как ты хорошо поешь!
Он не заметил иронии и продолжал петь.
Любитель чего бы то ни было – тот же пьяница, стоит ему глотнуть каплю, чтоб забыть о мере. Так точно и мой приятель пропел мне множество романсов и малороссийских песен. Меня удивило, что он пел те же песни, что и Феклуша. Но его пение было жалкая пародия на нежный голосок девушки. В заключение певец пропел: "Ой вы уланы", притопывая каблуками, присвистывая и прищелкивая языком. Я взял поскорее лист "Московских ведомостей" и притворился читающим. Иван Андреич сделался мне противен; в эту минуту Феклуша живо представлялась моим глазам, свеженькая и грациозная!
Побродив по комнате, владелец села Уткина уселся опять на диван и стал без толку фантазировать. Удаль прошла и нем, он весь насупился и так погрузился в свои фантазии, что муха, обегав все его обширное лицо, расположилась было уже спать на его носу; но вдруг он словно очнулся: бросил гитару на диван и сказал мрачно:
– – Я думаю, я тебе надоел.
– – Ты хозяин дома,– отвечал я.
– – Спасибо за откровенность, но, право, не знаю, как тебя разклечь… в карты не играю.
– – Ты и так устал, развлекая меня,– заметил я.
– – Ты все такая же шпилька, как был.
– – Нет, право, я был поражен твоим талантом; а кто давал тебе уроки пения и музыки?
Иван Андреич сконфузился и с минуту молчал, потом заметил с упреком:
– – Не нравилось, сказал бы, я бы перестал! Это, брат, не по-дружески!
Мы переменили разговор. После ужина я, однако ж, не утерпел и завел опять речь о Зябликовых.
– – Ах, я и забыл тебе сказать, что в П*** я случайно познакомился с твоими соседями.
– – С кем? Их много у меня.
– – С очень добрыми, простыми и оригинальными людьми.
– – Да с кем же? – нетерпеливо повторил мой приятель.
– – Зябликов…– Я не успел договорить фамилию, как он разразился насильственным смехом.
– – Простые, простые,– повторял он иронически,– ха, ха, ха, вот хорошо разгадываешь людей, ха, ха, ха!
– – Ты меня удивляешь; кажется, они тебя так любят.
– – А, а, а! Так вы уж коротко познакомились. Небось жаловались на меня, избрали тебя примирителем.
– – Ты так странно отзываешься о них, что я прежде всего попрошу у тебя объяснения: что они за люди? – серьезно сказал я.
– – Простые, очень простые. Но только не советую тебе с ними возобновлять знакомство, если ты не намерен в одно прекрасное утро очутиться женатым!
Я невольно припомнил чрезмерное радушие и угодливость Зябликовых.
– – Ты уж не успел ли влюбиться? Видишь, и в степи женщины не лишены хитрости. А какими простенькими прикидываются, чтоб заманить!
– – Неужели Феклуша притворщица? – воскликнул я с досадою, что очень обрадовало моего друга; он, потирая руки, сказал:
– – Успела, кажется, поймать на удочку, да еще какого отчаянного волокиту!
– – Не приписывай мне этого титула, я даже кандидатом в волокиты никогда не был. Прошу тебя серьезно: скажи мне, что было между тобой и Зябликовыми?
И, позабыв просьбу Феклуши, я передал ему подробно все знакомство и даже показал записку девушки. Иван Андреич пришел в такое раздражение, что мне стало жальтего; мне показалось, что он влюблен в Феклушу и что моя откровенность слишком неуместна. Наконец я понял из отрывистых его фраз, что простодушные старички чуть было его не женили и что Феклуша самая хитрая кокетка, занимающаяся ловлею женихов.
– – Ты знаешь, как я осторожен и таки понимаю людей, но они просто приколдовали меня своею простотой. По счастью, приехал ко мне мой сосед Щеткин да и порасскажи мне про них историю.
– – Что это за история? – с любопытством спросил я.
– – Такая, что я с этого дня ни ногой к ним.
– – Может быть, их оклеветали,– заметил я.
– – Оклеветали! Жаль, что ты не спросил о Зябликовых у любого мужика в П***, все знают эту историю. И эти на вид простодушные старички решаются на все, чтобы ловить женихов. Да эта дочка-то похитрее своей сестрицы, она не останется в дурах! Мало того что научили ее завлекать мужчин, еще привораживают. Травки разные варят. Я тебе скажу, что в столице ты не встретишь таких людей. Будто из почета к гостю, дочку пошлют стряпать, да и угощают потом этой стряпней.
– – Но скажи мне, для чего Феклуше травы? Она и так может нравиться.
Иван Андреич пожал плечами и отвечал:
– – Пойми, что никто с ними не хочет знаться из соседей. Вот они и ловят новичков, чтобы забрать в руки прежде, чем новичок узнает эту историю…
– – Неужели ты веришь в колдовство? – смеясь, сказал я, и мне на минуту показалось невозможным, чтоб Феклуша и ее родители были способны на подобные вещи.
Иван Андреич, разгорячась все более и более, начал рассказывать свою первую встречу с Феклушей. Они встретились у реки; она его пригласила в дом; он долго был очарован их искренним радушием; но потом ему стало подозрительно слепое доверие к нему стариков; когда же он узнал от Щеткина историю, случившуюся в их семействе, тогда… тогда он все понял!
Факты так были ясны, что я сидел повеся голову и решился уж не заезжать к Зябликовым, тем более что Феклуша мне очень нравилась.
Придя к себе в комнату, я нашел мальчишку в длинном сюртуке спящего на полу в ожидании меня. Я разбудил его и велел ему идти спать к себе, но прежде спросил его:
– – Есть у вас верховая лошадь?
– – Как же-с.
– – Так вели-ка завтра пораньше утром оседлать ее и разбуди меня.
– – Слушаю-с, я скажу дяде Прохору, чтоб он ее завтра не посылал за водой.
– – Так ты мне водовозную хочешь дать? – спросил я, смеясь.
– – Другие нейдут. На конюшне много жеребцов, да никто на них не садится. У какие!
– – Отчего же их не попробуют оседлать?
– – Не знаю-с, барин не желает. Их редко и из конюшни-то выводят, а уж как выпустят, так просто страшно, так вот на дыбы да норовят лягнуть.
Я подивился уменью моего приятеля хозяйничать, окутался в одеяло и погасил свечу. Но комары завели такой концерт в комнате, что спать не было возможности. Я зажег свечу. Задремал я только к утру, изжаленный и окровавленный. Но сон мой был неприятен. Я видел во сне Феклушу, подсыпавшую мне что-то в питье, а потом будто я обвенчался с ней. Я проснулся весь в поту, у постели моей стоял мальчишка, повторяя однообразно:
– – Лошадь готова… лошадь готова.
Я оделся и сошел на крыльцо.
Было еще рано. Все небо покрывали серые облака, которые низко и медленно двигались; ветра не было и признаков, накрапывал мелкий дождь. После двухнедельной нестерпимой жары такое утро с отсутствием солнца обрадовало меня, и я с наслаждением вдыхал в себя влажный утренний воздух. Лошадь, подведенная к крыльцу, насмешила меня своей фигурой. Она была очень высока, с толстым животом, с выдавшимися костями; ноги передвигала, как палки. К довершению всего седло на ней было казацкое, так что, сев на нее, я очутился словно на верблюде.
– – Извольте левый повод короче держать, а то она на пристяжке иногда ходит, так и кривит голову,– заметил мне кучер Прохор Акимыч с очень развитым туловищем и на коротеньких ножках, с важным лицом, которое почти сплошь было покрыто искрасна-черными волосами.
– – Да ходила ли она под верхом?
– – Куплена была-с для верху еще покойным барином. Стояла, стояла, а там ее в упряжь пустили, замучили. Теперь хуже всякой скотины ее мыкают. А лошадь добрая, славная такая.
И кучер ласково провел рукою по морде лошади. Не успел я выехать за околицу, как меня догнал мальчишка и вручил мне нагайку с наставлением только не бить лошадь по бедрам.
– – Почему?
– – Неравно как-нибудь зацепите за ногу, так оборони бог, этого она не любит.
– – Понесет?
– – Нет, брыкаться начнет.
– – Да ты скажи лучше все, что за ней водится, я не желаю сломать шею.
– – Ничего-с, она смирная! – с усмешкой отвечал мальчишка.
Он говорил правду: несмотря на удары нагайкой, лошадь и не думала прибавить шагу, а плелась нога за ногу. Потеряв терпение, я стал с ожесточением бить ее и шпорить; она поскакала, но такой убийственной рысью, что я чуть не вылетел из седла и до хрипоты кричал: "птру, птру!" Вняв моему отчаянному гласу, она снова пошла шагом.
Маленькая тропинка вела к лесу,– я ехал по ней… или, вернее, по ней шла моя лошадь, никак не желавшая повернуть на торную дорогу, куда я раз десять направлял ее. Наконец я предоставил ей полную свободу, тем охотнее, что пышные облака поднялись высоко и быстро понеслись: солнце стало нагревать, тень леса была заманчива. После нескольких бессонных ночей нервы мои были сильно возбуждены. Тихий шорох, лес, утренний воздух, пение птиц – все действовало на душу живее обыкновенного. Я весь предался природе. Редки у человека минуты полного забвения мелочей, делающих нас рассеянными и равнодушными к лучшему в жизни. А без них, без этих мелочей, как дышится свободно, какое равновесие чувствуешь во всем своем существе, будто вновь переживаешь счастливое детство и в то же время сознаешь в себе силу человека, исполненного энергии… Все, что испытано дурного в прошедшем, тушуется какими-то радужными надеждами в будущем. Вся нежность, уцелевшая в глубине души, рвется на свободу, и вы радуетесь, что вам не нужно душить ее,– вы посреди природы! Ничтожная травка интересует вас и получает значение в ваших глазах. Вы готовы оплакивать муравья, погибшего под вашей ногой, так дорога и прекрасна кажется вам жизнь в эти минуты!
Я находился в таком мирном настроении духа. Повод был брошен, и моя кляча шла себе, куда знала, едва передвигая ноги. Я ехал лесом довольно долго; вдруг она неожиданно прибавила шагу и повернула с тропинки в сторону; я очутился на поляне, живописно окаймленной кустарником. Мне вздумалось пройтись по траве, омытой утренним дождем, но едва я начал останавливать лошадь, как она своей убийственной рысью пустилась поперек поляны, и мы очутились у ската пригорка, внизу которого текла узенькая река, извивавшаяся прихотливыми поворотами. Раздосадованный неповиновением клячи, я позабыл наставление мальчика: ударил ее нагайкой по задним ногам и в то же мгновение полетел через голову ее вниз, цепляясь за траву, которая от дождя скользила из моих рук. Я кубарем скатился к самому краю берега и, верно бы, выкупался, но, к счастью, под руку мне попался какой-то сучок – я ухватился за него, однако ж, несмотря на это, весь мой левый бок успел побывать в воде. Выкарабкавшись на сухое место, я проклинал свою прогулку, забыв, что минуту назад был самый счастливый человек. Моя лошадь как ни в чем не бывало пощипывала траву, стуча удилами.
– – Прохор! Ты? – раздался женский, довольно твердый голос невдалеке от меня.
Я стал смотреть в ту сторону, откуда послышался голос; но вместо него раздался плеск воды. Я понял, что попал на свидание. Мне захотелось взглянуть на нимфу, плескавшуюся в реке, и я осторожно сделал несколько шагов.
– – Ну что морочишь-то, не вижу, что ли, лошади! – раздался снова уже сердитый женский голос.
Я смело пошел по берегу речки, которая круто изворачивалась, образуя миниатюрные мысы и полуостровки. На одном из таких мысов в виде сапога, по другую сторону реки, я увидел таинственную нимфу. Подняв высоко свое тиковое платье и заткнув конец за пояс, она словно напоказ выставляла свои красные и толстые босые ноги, следы которых тонули в мокрой траве. Лица не было видно, виднелся только загорелый затылок да белокурые волосы, причесанные на две косы. Возле нее лежала в корзине куча мокрого белья. Нимфа, нагнувшись, усердно полоскала какое-то белье.
– – Скажи-ка, пожалуйста, какая это речка? – спросил я ее, неожиданно появись из-за кустов на краю противоположного берега.
Незнакомый голос так испугал деву, что она вздрогнула, выпрямилась и молчала, дико осматривая меня. Я повторил свой вопрос.
– – Брысь! – резко произнесла дева и, подняв свое платье, бухнулась на колени в траву и вальком доставала белье, выпавшее у нее из рук при моем появлении.
Но белье, раздувшись, понеслось по воде; течение реки было довольно быстро.
– – Так не достанешь,– сказал я, страшась, чтоб дева не упала в воду.–Лучше обеги к кусту.
Она кинулась бежать по берегу; я тоже, как бы влекомый течением речки.
– – Уйдет, уйдет! – отчаянно завопила она после нескольких попыток поймать белье и заметалась по берегу, ища палки.– Ах, помогите, помогите, родимый. Помогите! Прохор Акимыч!
Она совсем потерялась.
Я силился сломать большой сучок от первого попавшегося дерева, но второпях никак не мог этого сделать.
– – Барышня, голубушка, держите, держите! – пронзительно вскрикнула несчастная прачка и как безумная пустилась бежать снова, простирая руки к белью.
Я перестал возиться с сучком и побежал тоже за бельем. Всего было досаднее, что крутые повороты реки беспрестанно подавали надежду поймать, но юбка не давалась, и бедная прачка испускала отчаянные вопли.
– – Что ревешь так! – сказал я в сердцах.– Бить, что ли, тебя будут за эту дрянь?
– – Больно жалко! – всхлипывая, бормотала несчастная.
Я только тут рассмотрел ее лицо: это была уже знакомая мне служанка Зябликовых. Тронутый слезами бедной женщины, которых был я невольно причиной, я сбросил с себя мокрое пальто мое и бросился в воду.
Обрадованная горничная побежала за мной по верху берега и криками поощряла мое рвение.
Она беспокоилась не обо мне, а о барском белье. Речка была так быстра, что несла меня, как щепочку. Я проплыл так несколько сажень и стал чувствовать усталость, а главное, страх, потому что плавать я был не мастер, а речка становилась шире и бурливее. Я сделал большое усилие, чтобы приплыть к берегу, и испугался не на шутку. Дна я не мог достать ногами, а берег был обрывистый и глинистый, ни травы, ни сука, за что б удержаться. Я уже готов был кричать о помощи, как увидел вдали картину, которая заставила меня на минуту забыть страх. Впрочем, надо сознаться, что я в то же время заметил вблизи нависший над водою куст, за который удобно мог ухватиться. Мое внимание привлекла женская фигура, которая стояла или, вернее, почти висела на воздухе у крутого берега, держась одной рукой за торчащие кусты какой-то зелени; в другой руке она держала удочку, круто выгнувшуюся от тяжести – только не рыбы, а белья. Занятая пойманной добычей, девушка не заметила меня, хотя я подплыл довольно близко; зато я чуть не вскрикнул, узнав в ней – Феклушу!
– – Федосья, Федосья! Белье мое! – кричала Феклуша.
– – Барышня, упадете! Упадете! – умоляющим голосом, едва переводя дыхание, отозвалась босая служанка, бежавшая по берегу.
– – Удочку сломит! – отвечала барышня и еще ниже опустилась.
Маленькая ее ножка скользнула по мокрой глине, куст вырвался из ее руки, и, верно, она упала бы в воду, если бы не Федосья, прибежавшая в эту самую секунду и ухватившая ее за руку. Феклуша, ловко цепляясь своими ножками о берег, добралась до верху и только тогда вскрикнула чуть не в слезах:
– – Моя удочка, ах! Моя удочка! Федосья вторила ей, приговаривая:
– – Барышня, ведь это ваше белье!
Я уже карабкался на берег, но отчаяние Феклуши так на меня подействовало, что я забыл свою трусость и вновь пустился плыть за удочкой.
Вероятно, Феклуша увидела меня, потому что страшно вскрикнула:
– – Назад, ради бога назад!
Я повернул голову и поблагодарил улыбкой. Феклуша манила меня к себе, топала ногами, то жалобно, то повелительно повторяя:
– – Назад, назад!
Федосья в это время дергала ее за рукав и говорила:
– – Ведь новое! Пусть его!
– – Там дальше водоворот, остановитесь! – продолжала кричать Феклуша.
– – А ваша удочка, барышня,– крикнула Федосья с досадою и махала мне рукой, чтоб я плыл дальше.
Но Феклуша сделала мне такой повелительный жест, указывая на берег, что я с большим удовольствием повиновался этому грозному приказанию. Пока я подплывал к берегу, пока карабкался, Федосья, вероятно, все успела передать своей барышне; она крикнула мне весело:
– – Я сейчас побегу домой и пришлю вам дрожки.
И она как стрела пустилась бежать.
Федосья встретила меня сердитым вопросом:
– – Измокли?
– – Барышня твоя не хотела, а я бы поймал белье.
И, смотря на речку, я прибавил:
– – Ишь, как ее тащит!
– – Прах ее возьми! – плюнув, выразительно произнесла Федосья, провожая глазами плывущее белье.– А ведь вас барышня признала. Сейчас за вами пришлют дрожки. Только надо вам выйти к дороге.
И я пустился в путь с Федосьей, которая шагала так скоро, что мокрое платье едва позволяло мне поспевать за ней. Желая завязать разговор, я сказал, глядя на другой берег:
– – Чтоб еще лошадь не пропала!
– – Не уйдет! – сердито произнесла Федосья.
– – Почему ты думаешь? – спросил я.
– – Всякий божий день ходит за водой! Как ей не знать дороги. Ведь и у скотины хватит разума найти дом свой.
– – Недалеко ваш барский дом? – спросил я.
– – Недалеко.
– – И добрые твои господа?
Федосья как-то подозрительно и нехотя произнесла:
– – Не злые!
И потом посмотрела на меня с таким выражением, как будто хотела сказать: "Ну, что еще будешь спрашивать?"
– – Чего же ты так испугалась, что уплыла юбка?
При этом воспоминании все лицо Федосьи пришло в движение; она очень энергически сказала:
– – Леший бы ее взял! Не в добрый час вышла я из дому!
Мы приблизились к месту, где осталась корзинка с бельем, и Федосья, показав мне рукой вперед, сердито сказала:
– – Идите все прямо!
И она вновь принялась за свое дело и с каким-то ожесточением заколотила вальком белье. Я не торопился идти и опять заговорил с ней.
– – Я никак не ожидал, что ваши господа так близко живут от Ивана Андреича,– сказал я.
Она молчала.
– – А что, бывает у вас Иван Андреич? – спросил я.
Федосья, вместо ответа замахнувшись вальком, повернула ко мне голову и грозно осмотрела меня. Потом она грубо спросила:
– – А вам на что знать?
– – Я так спросил; я…
Не шутя, я смешался. Федосья презрительно посмотрела на меня и, взмахнув вальком, стала колотить им белье, заглушая свое ворчанье. Однако я слышал фразу:
– – Прах вас всех возьми! Провалились бы и с уткинским-то барином!
На рябом ее лице появились красные пятна, и я решил не досаждать ей больше вопросами, чтобы не приобрести слишком сильного врага в камеристке Феклуши. Уходя от нее, я сказал:
– – Все прямо надо идти?
Федосья кивнула головой и крякнула, выжимая мокрое платье, которое скрутила в жгут.
Обойдя мыс, где она мыла, я расположился за кустами, чтоб отдохнуть и потом идти далее. Кругом была тишина; ворчанье Федосьи и плеск белья разносились далеко. Не прошло десяти минут, как раздался на другом берегу резкий голос:
– – Федосья! А Федосья!
Я увидел из-за своей засады Прохора, появившегося с бочонком за спиной у берега. Прохор сбросил бочонок с плеч наземь и, подняв теплую шапку кверху, сказал с насмешливою учтивостью:
– – Наше вам, Федосья Петровна!
– – Ишь нечистая-таки тебя принесла! – раздался сердитый голос Федосьи.– Какой леший угораздил тебя отдать лошадь-то?
– – А что?
– – Пустая голова. Ведь я думала, ты ее выпряг. Смотрю, лошадь пощипывает траву наверху; кричу: Прохор! Глядь, чужой, я загляделась да и упусти новое белье барышнино, только что на ярмонке сшили.
– – Э, э, э! – протяжно произнес Прохор.
– – Э, э, э! Козлиная борода,– продолжала Федосья,– вот теперь где ее искать. Так вот и понесло ее, словно кто ей обрадовался.
– – Ну что ж? Видно, ведьме какой понадобилось ваше белье! – шутливо заметил Прохор.– Так и не удержала? – прибавил он с участием.
– – Ведь полез было в воду – поймал бы, да струсила барышня!
– – Что ты?
– – Вот те Христос!
– – Вот как! А где он?
– – Пошел к нам. Барышня побежала домой, чтоб Оську прислать
Прохор умильно сказал:
– – Ну вот и жених.
Федосья плюнула так сильно, что чуть не достала до противоположного берега; вслед за тем посыпалась из уст ее неслыханная брань на Прохора. Я дивился изобретательности прачки и равнодушию кучера, который лег животом на траву и, пощипывая ее, не подымал глаз, пока Федосья бранилась; как только гнев ее стал стихать, он довольно мягким голосом спросил:
– – Когда стирала?
– – Вчера! – не так уже сердито отвечала Федосья.
– – Что-то больно зажились на ярмонке, чай, на корню весь хлеб протранжирили?
– – И ты туда ж! Рад зубы-то скалить! – с прежним гневом возразила Федосья.
– – Ну что кричишь? А тебе что? Небось, купили что-нибудь?
– – Почище вашего богача. Тику, башмаки.
– – Чай, вздернешь нос, как напялишь башмаки? – насмешливо заметил Прохор.
– – Известно, на мужика не буду смотреть!
– – Ишь ты!
– – Да!
Разговор замолк. Через минуту Прохор таинственно спросил:
– – Поджидала нашего-то?
– – Только что и свету, что ваш! Так и есть! Плевать мы хотели!
И голос Федосьи принял снова раздражительный тон.
– – Ах, Петровна, Петровна! Упустили вы! Не успели приколдовать-то! – так грустно произнес Прохор, что я не знал, как растолковать его слова.
– – Как же! Приворожишь его! Волком глядел всегда.
– – Угораздило его тогда съездить в город; сидел бы в деревне, может статься, и уладилось бы все.
– – Что попусту болтать, Прохор Акимыч. Лучше до свадьбы все узнал, чем после бы попрекал. Не найти ей жениха, как они ни бейся. Кто захочет знаться с ними! Мы как, знаешь, приехали в город, на нас так и таращат глаза, словно мы с того света пришли.
Голос у Федосьи вдруг оборвался; она как будто глотала слезы.
– – Архипка, окаянный, встретил меня добрым словом. Что, говорит, зачем приехали? В остроге посидеть! Вишь! А! Всякий разбойник зубы скалит! Ведь насилу в трактир пустили. Нет, говорит, у нас порожних номеров. Ах он окаянный, татарин, злодей!
Последние слова были произнесены с рыданием, которое, однако, скоро кончилось громким и частым сморканьем.
Я смотрел на Прохора: он лежал по-прежнему на животе, только лицо свое уткнул в шапку, которая лежала у его бороды.
– – Прощай, Прохор Акимыч,– сказала Федосья очень ласково, после долгого молчания.
– – Идешь! – хриповато произнес Прохор, лениво вставая.
– – Завтра на лошади приедешь за водой? – спросила Федосья.
– – Баню приказано истопить.
– – Чтоб ему задохнуться! – проворчала Федосья и, сказав еще Прохору "прощай", удалилась с ношею мокрого белья.
Скрип корзины долго еще слышался посреди тишины.
Прохор после ухода Федосьи сидел несколько минут в одном положении, повесив голову на грудь и пощипывая густую свою бороду. Потом он стал потягиваться и снова задумался. Стук экипажа, ехавшего мне навстречу, заставил его вспомнить свою обязанность; он, взяв бочонок, подлез на корточках к воде и начал топить его. Я вышел из своей засады и окликнул его. Прохор тоже несколько испугался, но не выпустил из рук бочонка. Он снял шапку.
– – Спасибо за лошадь, чуть шею не сломал. Бери ее назад! – сказал я.
– – Верно, изволили по задним ногам ударить? – равнодушно отвечал Прохор.– Как прикажете, прислать дрожки сюда?
– – Нет, не надо! Если спросит Иван Андреич, скажи: гулять пошел.
Мне не хотелось, чтоб мой приятель знал о моем визите.
– – Слушаю-с! Оська, эй, здесь! – заорал Прохор, махая шапкой.
Я чувствовал смущение от своей невинной лжи. Разговор, подслушанный мною за минуту, смутил меня. Он очень согласовался с подозрениями моего приятеля. Я было начал раздумывать, ехать ли к Зябликовым, как явился кучер с сухим бельем и платьем. Он объявил, что господа приказали кланяться и ждут меня кушать чай. "Лучше сам удостоверюсь во всем",– подумал я и крикнул Прохору, чтоб он сказал своему барину, что я поехал к соседям.
Я превратился слегка в Зябликова, надев его костюм. Покачиваясь на старинных дрожках с огромными крыльями, которые годились к любому пароходу для прикрытия колес, я обдумывал, как мне себя держать: неужели поддаться хитростям стариков и кокетству их дочери? Эти мысли навели на меня хандру, и я, подобно моему приятелю, дивился дурным человеческим свойствам. Старики меня встретили с такою добродушною радостью, которая могла тронуть всякого, кто не знал настоящего ее источника. Наружность барского старинного домика примирила меня несколько с их желанием сыскать себе скорее зятька. Комнаты, несмотря на бедность меблировки, отличались и чистотой и уютностью, хотя в передней не обошлось без портного с босыми ногами. Он шил что-то из серой нанки, напоминавшее костюм г-на Зябликова. Меня усадили в гостиную на диван, который, как и вся мебель, покрыт был белым чехлом, и стали усердно угощать чаем, расспрашивая о владельце села Уткина. Феклуша не являлась: я, не церемонясь, спросил о причине. Старики захлопотали, и старушка через минуту привела Феклушу в гостиную. Разгоревшиеся ее щеки и слегка растрепавшиеся золотистые волосы придавали ей что-то особенное. Сделав мне реверанс, она села в угол.
– – Благодарю вас за ваше беспокойство,– сказал я, кланяясь.– Вы, я думаю, устали? Я не знал, что это так далеко!
– – И, батюшка, она охотница удить рыбу, в день-то раз пять сбегает к реке! – отвечала за свою дочь г-жа Зябликова.
– – В горе, что удочку упустила,– глупая! Зато гостя нашла,– усмехаясь, прибавил отец.
Улыбка на лицах хозяев неприятно подействовала на меня: даже Феклуша вдруг подурнела в моих глазах. Я подумал: "Они торжествуют, что заманили в сети зверя, не подозревая, что зверь-то бывалый".
– – Феклуша, покажи-ка гостю сад! – сказала мать.
Дочь тотчас же встала, отворила дверь на ветхую террасу и пошла по аллее.
– – Не угодно ли,– указывая мне на террасу, сказал хозяин дома так покойно, как будто в его предложении ничего не было странного.
Едва удерживая улыбку, хотя вовсе не веселый, я отправился за степной Манон Леско3. Догнав ее, я не мог найти никакого вопроса и опять повторил:
– – Вы, я думаю, устали? Ваш дом неблизко от реки.
Феклуша улыбнулась и отвечала мне:
– – Да я хожу оврагом, а не дорогой.
И, проходя кусты смородины, мимоходом она срывала ягоды и кушала их.
– – У вас отличный сад.
Феклуша весело отвечала:
– – Мы сами ходим за ним.
В это время показались старички; они тоже собирали ягоды, но, кажется, более наблюдали за нами.
– – Покажи беседку-то! – крикнула Феклуше мать. Феклуша пошла скоро; я с большею смелостью последовал за ней.
Когда мы зашли далеко за кусты, я остановил ее довольно фамильярно за рукав платья, сказав ей:
– – Нарвите мне крыжовника.
Феклуша не обратила никакого внимания на выражение моего лица и на мое обращение и стала собирать ягоды. Набрав полную горсть, она протянула мне руку. Я смотрел ей прямо в глаза; они были так ясны, что я терялся в недоумении. Я нагнулся к ее ладони и, делая вид, что беру ягоды, коснулся губами ее маленьких пальчиков.
Феклуша вдруг разразилась превеселым смехом. Я вздрогнул – и догадался… она не умела скрыть своей радости.
Продолжая смеяться, она сказала мне:
– – Вы точно моя Машка кушаете.
– – А кто такая ваша Машка? Кошка? – спросил я, придерживая Феклушу за руку.
– – Нет, коза! – отвечала Феклуша.
Я расхохотался; Феклуша смотрела на меня вопросительно, все более и более краснея, потому что я крепко сжал ее руку.
– – Возьмите ягоды! – сердито сказала она.
Я невольно высвободил ее руку. Она поспешно высыпала на мою ладонь ягоды и пустилась бежать с крутой горы в овраг, за которым опять поднималась гора.
Я бросил ягоды и кинулся за ней. Но Феклуша, как стрела, с размаха взбежала на противоположную гору, в то время как я, задыхаясь и спотыкаясь, чуть не на четвереньках карабкался на нее. На горе стояла беседка в форме гриба; потом шляпку его обнесли перилами и приставили лестницу. Феклуша уже стояла наверху, когда я уселся отдыхать па половине горы.
– – Устали? – насмешливо спросила она.
– – Зачем вы не велите сделать мостик? – сказал я.
– – Зачем мостик? Ведь есть дорожка, можно обойти. Там есть еще такой же овраг, так через него перекинули мост: внизу ручей и очень круто подыматься.
Я насилу взобрался, запыхавшись, на верх беседки. Пот катил с меня градом, солнце так и пекло на этом возвышении, ничем не закрытом. Феклуша как будто не замечала солнца, только слегка прищурив глазки, глядела задумчиво вдаль. Я наконец обратил внимание на вид, который мне обошелся дорого. Вблизи овраг с размытым песчаным дном, на отлогостях его группы дерев, небольшие лужайки. Далее – село Уткино как на блюдечке; мне даже показалось, что я узнал в саду то место, где спал накануне.
– – Это что за дом? – спросил я Феклушу, указывая на дом моего приятеля.
– – Барский! – отвечала Феклуша.
– – Чей?
– – Уткинский! Вот отсюда я хожу к реке! – прибавила она, отвернувшись от меня слегка, но я заметил краску на ее лице.
Через минуту она снова повернула ко мне свою голову, которую солнце освещало ярко. Прозрачность и нежность кожи, совершенно синие глаза и, как золото, пушистые волосы в такой были гармонии с тонкими чертами лица, что я залюбовался и забыл о живописных окрестностях, которые мне подробно описывала Феклуша. Я неожиданно прервал ее следующей фразой:
