Текст книги "Волчий капкан"

Автор книги: Атанас Мандаджиев

сообщить о нарушении

Текущая страница: 7 (всего у книги 14 страниц)

ГЛАВА ПЯТАЯ

Первый заместитель начальника Управления пожелал узнать, каких результатов мы добились, и генерал обещал ему доложить.

– Пока что никаких. Что, так ему и сказать? – генерал взглянул на меня в надежде, что услышит от меня опровержение.

Я постарался как можно быстрее припомнить все, что мы сделали. И оказалось, что… ничего.

– Что же ты молчишь? У вас есть конкретные результаты или нет? Отвечай!

– Пока что…

– Ничего, да? – грубо перебил меня генерал, дав волю внезапной вспышке гнева. – Так я и знал! Вот как некоторые понимают мой призыв проявлять деликатность, действовать с оглядкой. Вот к чему может привести чрезмерное доверие и свобода действий. Нет, дорогой! Деликатность и свобода совсем не означают, что ты можешь сидеть сложа руки.

– Я не сидел сложа руки, – возразил я, – но к чему обманывать, отводить вам глаза? Пока что все у нас лишь в сфере предположений. Факты, которыми мы располагаем, таковы, что лучше их держать при себе.

– В таком случае можно по крайней мере сказать, что мы продвигаемся вперед?

– Скажите, что мы работаем.

– Гм, конечно, нам ведь платят именно за это!

И так далее в том же духе… До тех пор пока я окончательно не приду в себя и не осознаю, что такого разговора мы никогда не вели. Но в один прекрасный день он непременно состоится и, может быть, все будет куда хуже, чем в моем воображении.

Что же мне делать, чтобы избежать этого? Итак, я снова держу в руках свои "пять карт". Над их расшифровкой бьется масса народу, но результаты весьма плачевные – можно сказать, что мы так и не узнали ничего, кроме того, что нам уже было известно.

Стилиян Герджиков по-прежнему выкладывается на работе, вообще не заботясь о том, что нам это может показаться подозрительным и заставит нас вновь обратиться к бурным дням накануне Девятого сентября, когда он руководил подпольной студенческой группой, а впоследствии, когда суд вынес приговор, пострадал меньше всех.

Мартин Соколов все так же ведет бурную светскую жизнь и обхаживает своего влиятельного родственника, однако теперь уже по несколько иной причине – семейной. Жена застукала его с какой-то дамочкой и подала на развод. Кому же еще ее вразумить, как не ему? Нет никаких свидетельств тому, что он возобновил свои старые валютные махинации.

Веселин Бойков продолжает изводить своих сотрудников. Он по-прежнему болезненно вспыльчив; поссорился с братом, летчиком гражданской авиации, и с сестрой, продавщицей билетов в "Вагон-Ли Кук". Зато отношения с женой, которой он так завидовал, вопреки ожиданиям поправились, и они собираются в круиз по Средиземному морю, без детей. Пожелаем им счастливого пути!

Недялко Станиславов продолжает изучать законы физиологии – физиологии женщин и свою собственную. В том, что он настоящий мужчина, нет никакого сомнения, но нам такой мужчина не нужен. Мы ищем другого…

Остается пятая, последняя карта – Петр Чамурлийский. По сути дела, она и есть самая главная: равновесие уже нарушено. Я вытащил ее из колоды как козырь, который держу наготове. Однако я все еще не уверен, что это верный козырь, все еще подтруниваю над собой, мол, у кого на поводу пошел? Половянский, Десислава – в хорошенькую историю впутал меня мой борец. Теперь, что бы я ни делал, где бы ни находился, все время думаю об этой странной паре – Половянском и Чамурлийском. А на ваш упрек по поводу того, что употребляю словечки из лексикона постоянных клиентов кафе, отвечу, что делаю это в честь бывшего шулера Половянского. Пока что другой зацепки у меня нет, и надо как-то пережить и забыть то, что ее мне подсказал новичок. Такие вот дела.

Петр Чамурлийский. Я наткнулся на один не слишком интересный факт в его биографии. Мелкая подробность, скрытая под толщей лет. Я расскажу вам о ней, но сначала попрошу вас набраться терпения, – я хотел бы, чтобы вы выслушали, что натворил "наш человек" в квартире Чамурлийского. Вы помните, что мы с Пырваном поручили ему испортить какую-нибудь вещь, принадлежащую Чамурлийскому, чтобы узнать, какой будет реакция Половянского. "Наш человек" отлично справился со своей ролью гостя, который "перебрал" и которому внезапно стало плохо. Его отослали в ванную освежиться, а потом обнаружили, что он валяется на кровати Чамурлийского в другой комнате. Ты что здесь делаешь? – поднял шум Половянский, однако его крики ни в какое сравнение не шли с тем воем, который он поднял, увидев карманные часы хозяина на полу у кровати, с треснувшим стеклом и сломанным механизмом. Часы эти – дорогую семейную реликвию – Чамурлийский всегда держал на тумбочке у кровати. Они постоянно были у него перед глазами как память об отце, погибшем в фашистском застенке. Если они остановятся, со мной тоже кончено, любил шутить добряк-хозяин, всегда подчеркивая то, что таких часов – железнодорожных, которые идут секунда в секунду, – теперь уже не продают и не делают. Постепенно в чужой комнате собралась вся компания. "Железнодорожные" часы переходили из рук в руки, все восхищались тем, как основательно они сделаны, какой затейливый вензель украшает полированную поверхность внутренней крышки. "Тяжелые… словно из золота! Нет, серебряные".

Половянский не выгнал их из комнаты и как будто вообще не беспокоился, что хозяин квартиры может застать их на месте преступления. Он продолжал шуметь по поводу испорченных часов, но позволил своим гостям спокойно расхаживать по чужой комнате.

Пока что все хорошо и даже интересно. Но что же произошло дальше?

"Наш человек" заплетающимся языком заявил: "Много шуму из ничего. Я отнесу часики в мастерскую и завтра же верну их на прежнее место, хозяин даже и не заметит".

Половянский вскочил разъяренный: "А если он меня выгонит, ты, что ли, к себе пустишь?"

Один из присутствующих его поддержал: "Да, тем более, что у Милчо нет решения суда…" С виновника вдруг хмель как рукой сняло: "Милчо, друг, я страшно виноват! Только этого не хватало, чтобы из-за меня… Нет, я этого не допущу! Я, как собака, лягу под дверью и скажу: "Я во всем виноват, товарищ Чамурлийский. Вы хороший человек. Вы ничего не знаете, Милчо так расстроился, что чуть сознание не потерял. Я вас прошу, не трогайте его!.. Товарищ Чамурлийский, ведь у вас есть сердце?! Вот, я ложусь, а вы ждите снаружи – пусть никто не вмешивается". Тут наш артист действительно распростерся перед дверью, демонстрируя, как он будет обнимать колени хозяина. Все развеселились. Особенно громко смеялся Половянский. "Вставай, ты, пьяная обезьяна! – он пнул раскаявшегося грешника в бок. – Вставай! Не выгонит он меня, не бойтесь…"

Мы с Пырваном решили, что эксперимент в целом удался, несмотря на то, что во второй части представления наш актер показал себя не лучшим образом. Мы упрекнули друг друга, что забыли предупредить его, чтобы не переигрывал, и сосредоточились на одной фразе Половянского – может быть, важной, а может быть, случайной: – "Не выгонит он меня, не бойтесь!" Нам хотелось верить, что фраза эта не случайна… Пырван предложил задержать Половянского – он был абсолютно уверен, что мошенник расколется, не просидев и двух часов.

"Чего ради нам мучиться, если он и так нам все расскажет?" Но я не согласился с этим. И вот почему: Половянскому не раз приходилось иметь дело с милицией, опыта ему не занимать, так что молчать он умеет. Пройдут не два часа, а несколько дней, пока мы из него что-то вытянем. А в это время Петр Чамурлийский – конечно, если наши худшие подозрения окажутся правдой – может почувствовать, что дело неладно, и примет меры.

– У меня другой стиль работы, – объяснил я Пырвану, – когда меня кто-то интересует, я раскрываю перед ним карты только при условии, что располагаю неопровержимыми доказательствами.

Улыбнувшись, Пырван ответил, что такой стиль и вправду элегантен, но ему больше по душе быстрые и энергичные действия.

– Так почему же ты в борьбе так себя не ведешь? – спросил я. – Там-то ты не торопишься, независимо от того, кто твой противник. Долго ходишь вокруг да около, пока не выяснишь, где у него слабое место.

Пырван, однако, стоял на своем. Он предложил мне другой вариант: если Половянский заупрямится и не скажет все сразу же, мы его отпустим, но вызывать его будем каждый день. Короче, окажем на него психологическое давление. В таком случае, встречаясь со своим квартирантом каждый день, Чамурлийский ничего не заподозрит и мы спокойно дождемся момента, когда мошенник перестанет сопротивляться.

– А кто может гарантировать, что Половянский не проговорится? – покачал я головой. – Он может сто раз поклясться, будет умирать от страха, и все-таки скорее всего он побежит к своему сообщнику, чтобы договориться, как им обоим отвечать на допросах. Эти типы не только безнравственны, но и страх для них – понятие относительное, и порой он проявляется самым причудливым образом. Давай решим так: мы продолжаем работать как и прежде – спокойно, терпеливо, так, как пчелы собирают мед – перелетая с цветка на цветок. Ты на улице, я – в архиве. Как видишь, – пошутил я, – пекусь о твоем здоровье. Архивную пыль оставляю для себя – я ведь и так отравлен сигаретами и в горах задыхаюсь.

Я провел инструктаж группы, которую дали в помощь Пырвану, мысленно похлопал каждого по плечу и отправил их рыскать по городу по следам двух наших знакомых и их свиты. Оставшись один, я принялся составлять план и уткнулся в папки с бумагами.

Ну вот и подошло время рассказать о маленькой подробности из биографии Петра Чамурлийского.

Во время Отечественной войны он попал в плен в битве при Драве. Немцы угнали пленников во внутренние районы страны. Там их освободили войска союзников. Произошло это около Киля, где теперь проходит граница между Францией и Западной Германией. Через месяц после капитуляции Германии его передали советской комендатуре в Вене, а русские, в свою очередь, переправили его к нашим. Все это время вместе с ним повсюду следовал медицинский протокол, выданный американскими военными врачами и заверенный советскими медиками. Рану на шее он получил на память от немецкой охраны при попытке к бегству из лагеря для военнопленных. В Болгарию Чамурлийский приехал с подорванным здоровьем, потом поступил в Военное училище. Ну вот, вроде и всё.

"Ну и что, что был в плену? – спросит кто-то. – Или вы хотите сказать, что там его "обработали"? Кто именно – немцы или американцы? Подобные домыслы, дорогой, давным-давно уже покрылись плесенью. И фильмы об этом уже сняли, и книги писали. Грустные фильмы и грустные книги о возвратившихся на родину пленных, которые вместо цветов получают повестки… Тебя смущает опоздание – с чего бы это американцы переправили его лишь через месяц, хоть могли бы и сразу? У них было достаточно времени, – рассуждаешь ты, – чтобы обработать слабого, растерявшегося человека! О чем ты говоришь?! Кто слабый, кто растерявшийся?.. Впрочем, продолжим. Война. Поезда и самолеты движутся без какого бы то ни было расписания. Если учесть и этот факт, то опоздание на месяц можно рассматривать как пример удивительной оперативности. Так что версия моя рассыпается в прах, прежде чем я задам себе вопрос: кого же я в сущности подозреваю? Бывшего бойца интернациональных бригад, участника Движения сопротивления в трех странах, сына старого коммуниста, который погиб в тюрьме? Это он-то слабый и растерявшийся?.. Предположим, что невозможное окажется возможным, то есть, что этот самый Петр Чамурлийский был завербован вражеской разведкой еще тогда. А теперь сделаем простенький расчет: сколько лет прошло с тех пор? Ровно двадцать один год. И за все это время, все эти месяцы, недели, дни предатель не сделал ни одного ошибочного шага и каждый раз выходил сухим из воды; медленно, но уверенно поднимался по служебной лестнице, завоевывая все больший авторитет среди тех, кого продал за чечевичную похлебку? Не обессудь, но такого уже не встретишь даже у авторов бульварных детективов по той простой причине, что современный мир исключительно динамичен, жизнь вокруг нас кипит, поэтому даже пресловутое терпение агентов некоторых империалистических разведок, за спиной которых – вековой опыт их предшественников, начинает постепенно исчерпываться из-за необходимости немедленно узнавать о том, что происходит "на той стороне". Ведь успех сегодня измеряется часами и минутами, старые понятия вытесняются совершенно новыми, соответствующими веку скоростных пассажирских лайнеров. Даже в такой цитадели традиций, как Великобритания, стали всерьез задумываться над тем, стоит ли цепляться за свою ненормальную денежную систему, за все эти шиллинги, пенсы, гинеи, и так далее. Так что…"

Да, пожалуй, продолжать нет смысла. Все эти мысли могли прийти в голову как мне, так и вам. Они мне вполне понятны, я принимаю их вместе с их пафосом, считаюсь с ними, уважаю их, однако вся беда в том, что у меня не хватает сил оторваться от этих пожелтевших папок, и мне даже приятно вдыхать пожелтевший от архивной пыли сухой воздух – видно, во мне пропал исследователь древних папирусов.

…Судя по всему, в молодости Чамурлийский был сорвиголова – в шестнадцать лет уехал в Испанию и вступил в Интернациональную бригаду; потом Франция, Греция, Сербия и наконец, когда, казалось бы, можно было найти тихую пристань и пожинать плоды народного признания, он отправляется добровольцем на фронт, на передний край. Было бы логично, рассуждал я, если бы такая бурная, полная опасностей и приключений жизнь соответствующим образом продолжалась бы и в мирное время, пусть даже с ошибками и отступлениями от правил. Но тем не менее после Девятого сентября перед нами как будто совсем другой человек – тихий, остепенившийся, последовательный в делах и намерениях, слишком зрелый для своих лет. Что это: перемена характера, которую можно объяснить накопившейся с годами усталостью, или же все это вызвано чем-то иным? Жаль, что мне не удалось найти никого из тех, кто знал Петра Чамурлийского ребенком, школьником или юношей. Все его родственники умерли, в живых остался только дядя, но тот совсем впал в детство, ничего путного от него не услышишь. Его фронтовые товарищи разъехались кто куда по всей стране, то же самое можно сказать и о его друзьях из Второй мужской гимназии. Отец Петра – Тодор Чамурлийский, бывший учитель географии – снимал небольшой дом недалеко от кирпичного завода; теперь здесь возвышаются современные жилые здания с балконами, окрашенными в розовый цвет. В прошлом остались и непролазная грязь, и темные кривые улочки. Напрасно расспрашивал я местных старожилов об этой семье революционеров – никто о ней даже не слышал. И что же в конце концов получается? Жизнь, разделенная на две половины, – до и после Девятого сентября. Удобно для журналистов, которые, даже если и выдумают что-то, всегда найдутся такие, кто им поверит, а меня это совсем не устраивает. Итак, первая половина его жизни, как говорится, теряется во тьме, а вторая… вторая приобрела в наши дни такие прямые и четкие линии, что скулы сводит и невольно задаешь себе вопрос: человек перед тобой или хорошо запрограммированный робот?

…На службе в армии до 1954 года. Его рапорт на имя министра с просьбой об отставке, который он подал, чтобы поступить в Высший экономический институт, был подписан. В отставку Чамурлийский выходит в чине капитана с отличной характеристикой (отличной тем более благодаря тому, что при его решающем участии была раскрыта и уничтожена в зародыше многочисленная подпольная группировка). Став студентом, он быстро завоевал авторитет среди товарищей: всегда вникал в суть преподаваемого предмета, ко всем относился спокойно и ровно, никогда не нервничал и не капризничал. Никогда не упоминал о своем прошлом, завоевывал позиции собственным трудом, используя умение распределять свое время так, что его хватало на всё – даже на многочисленные общественные обязанности, которые он добровольно взваливал на себя. Институт окончил с отличием. За то, чтобы взять его на работу, боролись сразу несколько ведомств. И что же дальше?.. Одним словом, Петр – один из тех редких счастливчиков, у которых все идет как по маслу, а они и пальцем для этого не шевельнули. Однако это никого не раздражало, так как он был сама скромность, да и тщеславие в его характере напрочь отсутствовало.

Единственная его слабость – любит хорошо одеться. Из Швейцарии он вернулся без машины, но зато шкафы у него ломятся от бесчисленного множества костюмов, плащей, пальто, рубашек, свитеров, ботинок, галстуков и шляп, купленных в самых дорогих магазинах на самых фешенебельных улицах европейских столиц. Просто диву даешься, кого ради он так наряжается, ведь женщины его явно не интересуют, и вот уже который год он обедает и ужинает в Клубе журналистов, где публика настолько постоянная, что любое новое лицо не вызывает ничего, кроме всеобщей гримасы недовольства. Он всегда выбирает маленький столик и старается остаться один, спрятаться за английскими или немецкими газетами и журналами. В кино и театр тоже любит ходить один и предварительно покупает билеты на всю неделю. В воскресные дни отправляется один на прогулку по Витоше и остается ночевать на какой-нибудь турбазе. Всё один, один, один – это уже начинает меня раздражать, пробуждая мое любопытство, заставляя подозревать нечто помимо устоявшихся привычек старого холостяка. Что все это значит? Почему этот человек выбрал одиночество? И на этом фоне – Половянский. Не кто иной, как шумный, неприятный, нечистоплотный пошляк Половянский… Я навел справки, и оказалось, что квартиру – две комнаты и гостиную – Чамурлийский купил за 8000 левов в то время, когда был торгпредом в Швейцарии. В квартире никто не жил вплоть до его возвращения, а потом он поселился там один и вдруг… Половянский?! С какой стати он его подобрал, где пересеклись их дороги – все это пока остается неизвестным. Версия майора, который утверждает, что Половянский приводит к Чамурлийскому женщин, получая за сводничество солидные комиссионные, на мой взгляд, необоснованна. Тем более что "наш человек" с его проницательностью непременно бы что-нибудь заметил, а он в ответ на такой вопрос только пожимает плечами, как, впрочем, и Пырван. Однако мне кажется, что пора уже уступить мою роль Пырвану. В последнее время ему пришлось немало побегать, он все видел своими глазами, и сведения у него самые свежие. Ему и карты в руки…

– Пожалуйста, товарищ старший лейтенант, только попрошу без лирических отступлений, вроде того про фальшивые кости, на которых одни шестерки.

– Вы меня сразили наповал! – засмеялся Пырван. – Я как раз собирался рассказать вам об одной тайной любви…

– Есть в Софии маленькая улочка, – начал свой рассказ старший лейтенант, – улица Достоевского. Находится она как раз за мавзолеем князя Баттенберга. Если вы как-нибудь вечером, набравшись терпения, постоите в самом начале этой улицы, то вы непременно увидите, как выходит из дому признанная красавица этого квартала Соня Максимова, походка которой – притча во языцех. Она идет так, будто змея обвивается вокруг ветки. Соня живет в угловом доме на четвертом этаже. Отец ее, Страшимир Максимов, бывший политзаключенный, занимает важный пост в Министерстве просвещения, мать – известная на всю округу персона, гроза всех бакалейщиков и зеленщиков. Вот Соня показалась на ступеньках подъезда, сразу видно, что из дому она улизнула тайком. Но почему она так внимательно оглядела всю улицу, прежде чем направиться к бульвару Толбухина? Ее родители дома, но она не смотрит на окна, она оглядывается направо и налево. Глаза у нее тревожные и виноватые. Чего она боится?.. Она переходит бульвар, не глядя по сторонам, а встречные мужчины оборачиваются ей вслед, восхищенно цокая языком. Только теперь – когда Соня уже далеко и, наверное, свернула в одну из прилегающих к бульвару улиц – из соседнего подъезда их дома выходит другая известная в квартале личность, которой никак не пристало заниматься слежкой хотя бы из-за внушительного роста. Это – восходящая звезда болгарского баскетбола Антон Демирев – рост 204 см, вес 93 кг, возраст 21 год, студент-химик.

Они с Соней – однокурсники и с самого первого дня вместе ходят на лекции, но в последнее время она сознательно стала его избегать, не находя в себе сил объяснить ему причину своего поведения. А он, будучи человеком гордым, исполненным чувства собственной значимости, причем не только в спортивном мире, ни о чем спрашивать не желает. Мало ли девушек вздыхает по его упрямым мальчишеским вихрам, по его мечтательным глазам? Если бы кто его увидел, как он здесь прячется, все бы лопнули от смеха, особенно если бы узнали, что он преследует Соню до самого "пункта назначения", как бы далеко она ни отправлялась. Именно для этого он выпросил машину своего приятеля. Недостойно! Да, но ревность, когтями впившаяся в его молодое сердце, сильнее всех других чувств, и, скрывшись за каким-нибудь деревом, наш следопыт выдумывает способы мести один другого страшнее. Хотя как драться с человеком, который годится ему в отцы? Он уже не спрашивает о причине, он знает – появился другой, как бы неправдоподобно это ни выглядело, тем более, что этому "другому" вот-вот стукнет пятьдесят, и страшно даже подумать, что такая молодая девушка может… Хотя почему бы и нет? Соня всегда мечтала о "солидном мужчине", с которым она могла бы чувствовать себя уверенно. Желторотые юнцы ей надоели, куда приятнее умная, спокойная беседа, чем кривлянье под магнитофон. "Она и меня мешает в одну кучу с ними", – с ужасом думает он и на каждое свидание – а они видятся все реже и реже – приходит с подготовленным планом, из которого, конечно, ничего не выходит, потому что Соня уже не замечает, что он переменился, – она рассеянна, скучает, постоянно посматривает на часы, явно думая о другом. Друзья дают ему самые различные советы, но ни один ему не по нутру; лучше всего махнуть на все рукой и не обращать на нее больше внимания – так он зарекается каждое утро, но как только увидит ее в университете, как только встретит ее рассеянный, отрешенный взгляд, воображение начинает рисовать ему страшные, почти достойные апокалипсиса картины – какое-то сплетение молодых и старых тел, и тогда бес ревности снова гонит его в подъезд дома на углу или в какой-нибудь из загородных ресторанчиков, в которых Соня встречается с его соперником. Единственная надежда, которую он питал до недавнего времени, а именно, что связь их, как говорится, платоническая, и та почти рассеялась. Куда денешься от фактов – ведь эта мерзавка Кети дает им ключи от своей квартиры, чтобы они могли "поговорить". Взять бы эту Кети за шиворот да отделать как следует у всех на виду. Она уже два раза пускает их к себе и оставляет одних, если это и в третий раз случится, то она у меня света белого не взвидит!.. Однако никаких серьезных мер Тони до сих пор не предпринимал, он лишь продолжает идти по этому позорному двойному следу, который никогда не ведет от подъезда дома на улице Достоевского. Никогда. Хотя его неравноценный соперник регулярно бывает дома у Максимовых – каждую субботу, почти как по абонементу. Приходит с пустыми руками к половине седьмого – семи и остается самое позднее до половины десятого. Яснее ясного, что они скрывают свои отношения от родителей Сони. Может, стоит пойти к дяде Страшимиру и сказать: так, мол, и так, человек, которого вы так радушно принимаете у себя дома, обманывает вас самым бессовестным образом, вот вам доказательства – и дни, и часы. Или пойти к ее матери – эта подколодная змея в два счета укажет старикану на дверь. Хотя… ладно, пойдет он, но не обернутся ли против него старики Максимовы. Скажут: ты что, маленький? Это ваши дела, сами разбирайтесь. Даже еще хуже может получиться – не дай бог, обрадуются дядя Страшимир и его жена, что дочка их гуляет с таким важным человеком. Возьмут и скажут ему: "Видишь ли, Тони, раз у товарища Чамурлийского серьезные намерения, ты сам понимаешь, мы не имеем никакого права мешать счастью дочери. Неважно, сколько тебе лет, важно, на сколько ты себя чувствуешь. Выглядит Петр прекрасно, характер у него степенный, а его положению в обществе можно только позавидовать. Соня будет за ним как за каменной стеной. А с тобой на что она может рассчитывать? Сколько ты видел удачных браков между сверстниками? Что ты можешь ей предложить?.. Не создавай себе лишних неприятностей. Соня и так на распутье – если ты ее по-настоящему любишь, то помоги ей, уйди с дороги тихо, без скандалов. Пусть у нее сохранится о тебе хорошее впечатление. А потом, когда и ты женишься, будете ходить друг к другу в гости, и ты сам убедишься, какой симпатичный человек Петр Чамурлийский, как Соне с ним повезло… У нас просто гора с плеч свалилась. Больше нам не придется беспокоиться о судьбе нашей доченьки, и раз и навсегда прекратятся все эти телефонные звонки и записочки: разве ты не знаешь, что разные бездельники то и дело звонят Соне и выводят нас из терпения. Так что, надеюсь, мы друг друга поняли, так ведь?.."

Мы узнали, дополнил Пырван, что несчастный влюбленный имеет все данные, необходимые для отличного игрока в баскетбол (чувство мяча и фантастическая прыгучесть), но как только "опекун" начнет его прижимать, он сразу же выбывает из строя. Таков он и в жизни: робкий, нерешительный, свои слабости прикрывает громкими фразами о чести, достоинстве, гордости, невмешательстве и так далее. Естественно, что такая женщина, как Соня, в какой-то момент поймет, что на свете есть и другая порода мужчин. К сожалению, приятели баскетболиста ничего не знают о том, другом, который именно нас и интересует. Во всяком случае, Тони действительно проявил себя как джентльмен: сказал, что тот и вправду выглядит не по годам моложавым, лицо у него мужественное и приятное, одет элегантно и манеры у него изысканные. Но Тони не был бы самим собой, если бы стал плохо отзываться о своем сопернике. Жалко! При его-то росте и килограммах он бы смог показать этой парочке, где раки зимуют, а не волочиться за ними, поджав хвост. И до каких пор? Покуда они не поймают его с поличным, не увидят, что он за ними следит и не поднимут на смех. Впрочем, оставьте его! Он неисправим.

Пырван провел рукой по своим коротко остриженным волосам и усмехнулся:

– Много нам пришлось хлебнуть с этим Тони. Куда ни сунешься – везде он, просто никуда от него не деться. Хорошо еще, что видит он только одно, а иначе ходит, как слепой. Симпатичный парень, я полностью на его стороне. В какой-то момент мы даже подумали, а не нанять ли нам его временно, был бы у нас самый высокий разведчик. И самый старательный. А что касается Чамурлийского, то тут все правда. Правда и то, что с некоторых пор он каждую субботу бывает у Максимовых, и что никогда не приходит с букетом или еще чем-то, и что встречаются они с Соней подальше от ее дома и обычно отправляются на машине или в парк, или в какой-нибудь пригородный ресторанчик. Правда и то, что два раза они оставались одни в квартире Сониной подруги Кети, из чего можно заключить, что их отношения заходят все дальше и дальше.

Независимо от этого, однако, Петр Чамурлийский ни в чем не изменил своим устоявшимся привычкам – по-прежнему он то в клубе, то один на прогулке по Витоше, в кино или в театре. И все время один. Просто сердце разрывается, на него глядя, особенно если не знать, какие чудные глаза на него смотрят, какой гибкий стан обнимают его неопытные руки. Я говорю "неопытные", потому что ведь до сих пор его никто и никогда с женщинами не видел. Теперь он наконец поумнел, почему бы и не проявить свои способности, он ведь не глуп и не калека. Наоборот – мужчина хоть куда, как сказал бы великодушный баскетболист с уязвленным самолюбием. А циник Половянский, о котором мы временно забыли, тот просто с ума бы сошел от зависти и восхищения.

А может быть, у Чамурлийского действительно серьезные намерения? Задумал человек жениться, что же тут плохого? Единственное препятствие – большая разница в возрасте. Пожалуй, поэтому-то он и скрывает свое увлечение от родителей Сони. Однако его частые посещения мало-помалу откроют им глаза – если уже не открыли. Напрашивается вопрос, – заметил Пырван, – каким образом ему удалось сблизиться со столь солидной и пользующейся уважением семьей? Ответ простой: Страшимир Максимов и отец Чамурлийского в свое время сидели в одной камере в Центральной тюрьме. Я предлагаю сходить к Максимову и поговорить с ним. Несколько лет тому назад он работал в милиции – так что должен нас понять и попытаться помочь нам.

– Ты в этом уверен? – спросил я. – А если он смотрит на Чамурлийского как на своего будущего зятя? Ты думаешь, ему будет приятно, когда он узнает, что им интересуется милиция? Даже если наша версия не подтвердится, все равно в душе у него останется тяжелый осадок, и тогда он учтет и разницу в возрасте, и то, что дочь его еще не окончила университет. Как бы не вышло так, что мы окажемся виновными за то, что этот брак так и не состоялся.

– А разве лучше будет, если дочь его попадет в руки сомнительного типа?

– Ты говоришь так, будто Чамурлийский… Смотри, как бы тебе не пришлось потом краснеть!

– И все-таки я настаиваю на том, чтобы поговорить со Страшимиром Максимовым! – упрямо повторил Пырван. – Не знаю, как вы меня поняли, но эти доллары Половянского… Разумеется, я буду счастлив, если окажется, что Петр Чамурлийский ни в чем не замешан. В конце концов мы должны как можно скорее рассеять туман, который его окутывает. Обидно, когда человек, столько сил отдавший людям, находится под подозрением.

– То-то же, это мне уже больше по душе! Этот туман и на нашей совести. Знаешь, что мы сделаем?.. Нет, так не пойдет, раз Максимов работал в нашей системе, он на эту удочку не клюнет. Я думаю, мы могли бы объяснить наш интерес к личности Чамурлийского тем, что его прочат на исключительно ответственный пост, где человек должен быть абсолютно надежным. А даже если он нам поверит, то что мы от этого выиграем? В подобных случаях тот, кто дает характеристику, обычно только расточает хвалы и к тому же забывает о своем обещании держать язык за зубами. Ты, пожалуй, прав. Если уж мы и пойдем к Максимову, то лучше ему во всем честно признаться, со всеми вытекающими отсюда последствиями. Проблема в том, что Максимов скорее всего ни о чем не знает, а потом еще из-за нас долго будет ломать голову, и вправду ли все с Чамурлийским так неладно.

Пырван сделал шаг вперед, руки его были вытянуты по швам, но мне показалось, что он их скрестил на груди.

– Пойдемте же к нему, товарищ полковник. Поймите, это просто необходимо!