Текст книги "Когда случилось петь СД и мне (С Довлатов)"

Автор книги: Ася Пекуровская

сообщить о нарушении

Текущая страница: 1 (всего у книги 7 страниц)

Пекуровская Ася
Когда случилось петь СД и мне (С Довлатов)

Ася Пекуровская

Когда случилось петь С.Д. и мне

посвящается Маше

– Вы слышали, Довлатов умер?

– Интересно, зачем ему это понадобилось?"

(Имена героев взяты из реальной жизни)

ЗАВТРА В ДОРОГУ

"К счастью, я не принадлежу к числу людей, которые, растянув свой рот в улыбке, обнажают миру остатки вчерашней трапезы в виде осевших на зубах шпинатовых волокон. И это вовсе не потому, что я чищу зубы лучше других. Мое объяснение гораздо более категорично. Просто я не ем шпината.И так все складывалось в моей жизни, что я всегда считал шпинат, равно как и прочие атрибуты, тем или иным образом еды касающиеся, ценностью морального и эстетического порядка."Если Сальватор Дали, которому эти строки принадлежат в более или менее адекватном переложении, видит своеобразие своей личности в сведении ее гастрономических потребностей к ценностям морального и эстетического порядка, то я хочу воспользоваться его авторитетом для не менее категоричного заявления о себе.

По прихоти судьбы, я не принадлежу к числу людей, которые просыпаются утром с покаянной мыслью об упущенном вчерашнем дне, а засыпают в страхе от того, что завтрашний день может не наступить. Возможно, в том сундуке и в том бауле, где хранилось мое приданое и мое наследство, не осталось места для страха и покаяния. И не потому, разумеется, что они уступили место бесстрашию и безгреховности. Скорее всего, тот сундук и тот баул канули в лету, как и их лексические формы, разумеется, если поверить, что право владения ими изначально признавалось именно за мной. Конечно, доказательств у меня почти нет. Осталась одна серебряная ложка, да и та погнутая и с зазубринами на концах. Сохранилась еще скатерть из брюссельских кружев. То-то, что из брюссельских... – уже с пристрастием уличают меня тени далеких предков. Ведь брюссельские-то лежали справа. А тебе достались как раз венецианские, со следами рыбьего жира – те, что никем не оспаривались.

Не скажите. Из приданого, которое никем не оспаривалось, был только мой характер. В нем все достоинства выполняли функцию всех недостатков, что не вызывало популярности в семье. А мне не то, чтобы нравилось. Но так. Удобно для жизни. Но не подумайте, чтобы я это свойство сама для себя выбрала. Просто износила с полдюжины башмаков, бот и полуботинок с людьми, чьи достоинства являлись их же недостатками, и пошло-поехало. Всего-то понадобилось полдюжины износить, не больше, причем, в период полового созревания, хотя, конечно, могла бы износить и до него. Но не получилось. Я довольно много натерпелась оттого, что у меня ничего в жизни не получалось. Например, с точки зрения тех, что со мной износили полдюжины башмаков, бот и полуботинок, я представляла собой генетическое большинство. Конечно, это абсурд, никакого большинства я нигде не представляла. A впрочем кто знает, что они имели в виду.

Вы, конечно же, думаете иначе, но я человек частный. И, если свериться с той записной книжкой, которая осталась в телефонной будке на станции метро в моем отечестве, круг друзей с годами приобрел очертания размытости. Когда-то, конечно, был совершенно правильный. Даже не круг, а вовсе квадрат, и даже параллелепипед. О них я еще скажу, дайте только расписаться. В каком-то смысле он был спасательным. Ведь в нем всего естественнее было опираться на безотчетные влечения, скажем, пускаться вплавь в Черное море или делать такие признания, которые в мире строгих людей принято держать при себе. Когда человечество рядом с тобой говорит приглушенным голосом, а порой просто движением глаз, хорошо вдруг сказать что-то звонко, бросить ценный серебряный рубль николаевской чеканки во все без исключения затянутые шнурками шапки-ушанки. Впрочем, мне пора в упряжку. Уж больно меня заносит. А тут еще эта проклятая манера говорить, которая, даже без учета голосовых возможностей, раздражает большинство домашних животных. Впрочем, своих у меня нет. Я имела в виду машиных. Вот как будто и все. Как видите, я редко сомневаюсь в собственной правоте, хотя на письме позволяю себе изрядное число допущений и оговорок.

Вы спрашиваете, молюсь ли я? Да, я молюсь. Но невнимательно. Я и в музее всегда хожу против течения. Добродетельные люди смотрят друг другу в затылок, а я иду им навстречу. И ничего. Либо они расступаются, либо я. Чаще ни они, ни я. И я молю всемилостивейшего Бога спасти меня от "добродетельных" людей. Ведь от безнравственных я спасусь сама. Вы спрашиваете, почему я говорю с обещательным уклоном, когда тут нужен как раз извинительный? Если по правде, то для меня что обещательный уклон, что извинительный... Мне главное, чтобы последнего контакта не лишиться. Конечно, для этого есть телефонные линии. Но ведь и тут своя канитель. На другом конце провода вам нет-нет и пропоют таким тоненьким, препротивным дискантом, как "дверь, ведущая в спальню", у Гоголя. И не пропоют вовсе, а так, намекнут, нашепчут, дескать, ваши объяснения попахивают чем-то малополезным, малоинформативным и даже не развлекательным вовсе. Одинокого путника легче всего убить таким тоненьким дискантом. Конечно, если рядом не случится краснознаменный хор при исполнении, так сказать, "полюшко поле". Тогда сразу легче, как гора с плеч. Акустика.

Из всего сказанного, однако, не следует, что утрата контактов с прошлым включена в разряд моих жизненных установок. Как раз наоборот. По природе я человек общительный. К людям отношусь с большим энтузиазмом. Куда меньше интересуюсь картографией и пиротехникой. Научные факты меня убивают, хотя я, например, знаю, что жабы дышат легкими, а птица казуар рифмуется довольно покладисто, но не всегда пристойно. Короче, ко всему, что дышит, жует, отплевывается, повязывает салфетку, давит клопов, выпивает, слегка оттопырив мизинец, я благоволю по мере сил. – Ваш образ мыслей, – шепчет мне колоратурное сопрано, делая долгий нажим на сонорные звуки, – сродни болезненным аберрациям психического характера. – Откуда же вам это знать? беспокоюсь я, продолжая сидеть на мраморных ступенях. – Это общеизвестно. Откройте толковый словарь на эвфемистическом названии "инфантилизм". Множество зелий, распивавшихся вашим поколением, настоено именно на нем. Было время шкаликов и штофчиков. После них пошли графинчики.Потом зацвели абажуры цвета апельсиновой корки. А вам достался инфантилизм. – Слава Богу, что достался! – кричу я. – В те дни, когда облака были высокими, снег белым, Россия – нашей родиной, и еще никто не вызвался добежать-доскакать-долететь до того дуба, который оказался деревом, мы были самыми молодыми.

Теперь вообразите себе Америку с ее гражданским уложением и детской преступностью. Да чего там уложение или преступность. Вообразите вашего дитятю. В Америке он становится американцем, держит в одной руке надкусанный бутерброд, а другой распивает Кока Колу, попирая ногами белоснежный батист покрывала. И что вы думаете у него при этом на уме? Он желает рассифонить сахарную смесь по поверхности батиста, а потом заснуть перед включенным телеэкраном. Впрочем, очередность может быть иной. Ведь у него, у вашего дитяти, по тому гражданскому уложению, вся жизнь впереди. Однако, чуть перевалит дитятя за свой рубеж, тут ему уже другой хвост каметы светит. А не пора ли, друг сердечный, тебе выпась в темный осадок? А причем тут свобода? То есть не то, что демократия качнулась вправо. Как раз наоборот. Демократия сонорно стоит на своем сорок втором, как раз на широте Крыма. Но ведь она тоже не без своих капризов. Так что тебе, повзрослевшему дитяти, надлежит в своем темном остатке не выкрахмаливаться. – Так мне ж так сподручнее, думает себе дитятя. – Я и сам того себе желаю. Не выкрахмаливаться, чтоб было мягко да морщинисто. Что с того, что они все еше твердят: отцы и дети, дети да отцы, хотя отцов уже, можно сказать, днем с огнем. – А как нужно твердить? – Подскажите, как?

Вот и представьте себе мою Машу, охваченную скарлатинным заревом, причем, даже не своего, а моего инфантилизма, тогда еще не диагностированного, но уже отмеренного ртутным шариком в графе гражданского уложения. "А вот ты ответь, – слышу я строгий голос где-то на уровне своего бедра, – почему на балет я должна ходить в колледж, а на уроки рисования в музей? Ведь я же девочка. Я люблю Кока Колу. И почему у нас запрещен телевизор? На каком основании?" Были у нее и сверстники, тоже дитяти, уже набравшиеся серьезности и гражданской причастности, диагностированные у их родителей. Их досуг и мозговой потенциал уже измерялся активом типа бойскаутство, "slumber party" и групповые ристания, проходившие под именем "спорт". Моя "девочка", надо отдать ей справедливость, отстаивая свои конституционные права, изъяснялась со мной исключительно по-русски, каких бы мук ей это ни стоило.

Система запретов и предписаний, насаждаемая в нашем доме, не была окрашена в моем сознании сомнением в ее непогрешимости, хотя не было такого провидца, который бы не узрел в моем родительском стиле заряда догматичности, жестокости и произвола. Конечно, Маше благочестиво внушалось, что она вольна читать и обозревать на экранах все, что ей заблагорассудится, исключая, разумеется, то, что уже заблагорассудилось поколению ее сверстников. Маша бунтовала, искала поддержки у взрослых. Появлялись взрослые, которые, потея, разъясняли мне, что моя позиция лишает ребенка самой драгоценной в стране, где мы живем, возможности – быть тем, чем она хочет, а хотел мой ребенок тогда именно того, чего хотели все ее сверстники – быть как все.К счастью для меня и, надеюсь, для давно повзрослевшей Маши, судьба уберегла ее от этой драгоценной возможности и уберегла безвозвратно. Однако результат был достигнут средствами, единственно доступными человеку, выращенному в нашем благословенном отечестве – догматичностью, жестокостью, произволом и слепой верой в эстетический канон.

И все же был один момент в машиной биографии, никакими эстетическими критериями не объяснимый, от которого ее охраняли от рождения и до того момента, к которому я с не свойственной мне осторожностью подвожу доверчивого читателя. На машин вопрос, где ее папа, к ней неизменно поступал поначалу уклончивый, а впоследствии откровенно лживый ответ: Остался в России, из которой мы эмигрировали без него. – почему без него? – Разошлись, расторгли брак. На этом машин интерес, как правило, исчерпывался до следующего приступа детской любознательности. Однажды, в возрасте лет восьми Маша получила школьное задание написать автобиографический очерк. Отличаясь обстоятельностью, она собрала имеющийся в наличии материал и, уже начав писать, вдруг спросила: "А как выглядит мой папа?"

Когда-то в молодости на сережин вопрос о том, как я себе его представляю, я, не задумываясь, ответила: "Как разбитую параличом гориллу", тем самым сильно расширив диапазон его собственных представлений о себе, который ограничивался лишь образом Омара Шарифа. Впоследствии мои авторские права на "разбитую параличом гориллу" были переданы "своенравному, нелепому и бессмысленному" персонажу "Филиала" по имени Тася, который, по крайней мере, в своей первоначальной версии, "писался" с меня. С учетом своих авторских прав тридцатилетней давности, вряд ли признаваемых на территории страны, где был задан вопрос, я ответила Маше, сделав надлежащую скидку на возраст. "Твой папа похож на гориллу, такой же большой и неуклюжий." Прошло несколько месяцев прежде чем Маша в очередной раз посетила зоопарк. Постояв продолжительное время у отсека, где проживали гориллы, Маша произнесла, обращаясь скорее к одной из обитательниц отсека, нежели ко мне: "Горилла мне нравится. Она ходит так же мягко, как мой папа".

Когда "папа" объявился в 1978 или 1979 году в Америке, послав мне экземпляр напечатанной Карлом проффером повести "Компромисс" с дарственной надписью: "Милой Асе и ее семейству – дружески", я осмотрительно решила не оповещать Машу о приезде отца. Решение это в дальнейшем не пересматривалось, пока не случилось нечто поистине неожиданное. Однажды в нашем американском доме, как гром среди ясного неба, раздался звонок из Нью-Йорка: "Асеночек, так называет меня моя подруга Нина Перлина, – умер Сережа. часа два назад. Подробностей пока не знаю. Позвоню позже. Похороны послезавтра." Я была в шоке. И тут мне предстоит покаяться перед Сережей, что моей первой мыслью все же была мысль не о нем. Как, в какой форме оповестить Машу о гибели ее отца в Нью-Йорке? Как объяснить двадцатилетней девочке, что, не будь ее мать тем, что она есть, Маша могла бы познакомиться со своим отцом при жизни.

Одно казалось кристально ясным. Нужно было немедленно рассказать Маше, и как можно подробнее, о ее отце, после чего предоставить ей выбор. Если то, что она услышит, склонит ее в пользу свидания с отцом, она поедет на похороны. И я поеду вместе с ней. Если по каким-либо причинам ей этот единственный шанс знакомства с отцом покажется неприемлемым, я поступлю по ее усмотрению. Наш разговор длился всю ночь. Маша стоически вынесла мои импровизированные истории об отце и о нашей молодости. Всю ночь из нашей комнаты раздавались хохот и всхлипывания. Часов в пять утра моя бедная девочка сказала: "Ну, иди спать. Ведь завтра же в дорогу. Когда еще удастся поспать, неизвестно".

КОЛЕСО БЕЗ ВЕРХА И БЕЗ НИЗА

Аполлон Безобразов был весь в настоящем. Оно было как золотое колесо без верха и без низа, вращающееся впустую, от совершенства мира, сверх программы и бесплатно, на котором стоял кто-то невидимый, восхищенный от мира своим ужасающим счастьем.

Борис Поплавский

Будучи человеком застенчивым с оттенком заносчивости, к концу третьего семестра в Ленинградском университете, то есть к декабрю 1959 года, я не завела ни одного знакомства, исключая, пожалуй, некий визуальный образ гиганта, идущего вверх по лестнице вестибюля университета в сопровождении хрупкой, бледнолицей шатенки, чьи светлые глаза и тонкие, укоризненно поджатые губы робко выглядывали из-под гигантового локтя, монолитно и рука в руку влекущего их за собой. Было очевидно, что сопровождение гиганта, Мила Пазюк, возникло там не по воле случая слепого, а по предопределению свыше, и они оба прекрасно вписывались в сюжет "влюбленная пара," привлекая всеобщее внимание и сами ни в ком не нуждаясь.

Вероятно, картина суверенного великана так засела в моем воображении, что, когда я услышала вопрос, адресованный явно ко мне: "Девушка, вам не нужен ли фокстерьер чистых кровей?" и сережино участливое лицо, я охотно и поспешно откликнулась: "Фокстерьер у меня уже есть, а вот в трех рублях сильно нуждаюсь." моментально мы почувствовали себя уже давно знакомыми людьми, и Сережа пригласил меня к себе домой: покормить и познакомить с мамой – по-кавказски, но на сережин манер, то есть в соответствии с ритуалом, о котором расскажу позже. Заручившись моим согласием, Сережа начал было спускаться по лестнице,как вдруг, то ли под бременем свободы как осознанной необходимости, то ли, наоборот, поддавшись самой этой необходимости, отвергающей свободу, он вспомнил об академической задолженности по немецкому языку, срок которой истекал в соседней аудитории в пандан с течением нашей беседы.

Оказавшись тоже человеком застенчивым, Сережа заметался в поисках выхода из ситуации. Как закрепить новое знакомство, уже построенное на обоюдном желании покинуть университет, и в то же время сдать зачет, требующий наоборот присутствия в университете. Вступали в конфликт ценности высшего порядка. Тут долг противостоял желанию, и, хотя было очевидно, что такие конфликты возникали у людей типа Сережи чрезвычайно редко, являясь скорее лишь теоретической возможностью, в тех (немногих) случаях, когда они все же возникали, желание неизменно терпело поражение в борьбе с долгом, а долг продолжал оставаться долгом и расти, как все долги. Кроме того, несдача зачета по немецкому языку, налагаясь на уже сложившиеся тяжкие обстоятельства, грозила перерасти в роковые последствия высшего порядка типа исключения из университета и скандала в доме.

– Видите ли, – решился на признание Сережа, – тут есть одно досадное, хотя и не непредвиденное обстоятельство: у меня с немецким языком живого контакта так и не состоялось, как, впрочем, и с любым другим иностранным языком. Я имею в виду, в рамках университета. (Сережа учился тогда на финно-угорском отделении). – А за рамками? – спрашиваю я.– Тоже нет.– На что же вы надеетесь? – поддерживаю беседу. – Честно говоря, ни на что, хотя я, при прочих скромных способностях и ординарной внешности, обладаю незаурядной памятью. При благоприятном стечении обстоятельств мне не составит труда удержать в памяти содержание этой книжки (откуда-то извлекается роман Германа Гессе). Однако, не буду вводить вас в заблуждение, утверждая, что моя память беспредельна: все будет бесследно утрачено в момент, когда зачет окажется в книжке".

– Чего же вы ждете?– решаюсь я на своего рода мнение. – Подходящего момента...Скажем, попадись мне сейчас Абелев или Азадовский, готовые исполнить свой товарищеский долг перед Довлатовым и перевести прозаика Гессе на доступный Довлатову, то-есть общечеловеческий, язык, буду считать, что момент наступил. Тогда не пройдет и получаса, как я окажусь в вашем распоряжении... (Тут Сережа делает паузу). – Разумеется, при условии, что вы согласитесь провести эти полчаса здесь (взгляд падает на угол деревянной скамьи университетского вестибюля) в тоскливом ожидании меня.

Зная немецкий язык в степени, достаточной для перевода сережиного текста, я предложила свои услуги, которые были приняты с благодарностью человека, у которого в последнюю минуту раскрылся парашют. Сережа внимал моему переводу и следил за текстом с таким напряжением, как если бы он взялся проглотить себе подобного гиганта. Полчаса спустя он появился, помахивая зачеткой, и с улыбкой победителя бросил: – Вот так. Нам поставили зачет. В наше настоящее ваш вклад оказывается первым. Люблю быть в долгу. Хотя все происходило на моих глазах, поверить в то, что некая китайская грамота, коей был для Сережи, согласно его версии, немецкий текст, могла быть перенесена на камертонных вилках слуха, из одной комнаты в другую, как нота "ля", было выше моих сил. Угадав причину моего недоверия (А что, если он знает немецкий язык не хуже меня?), которое, по-видимому, застыло на моем лице, Сережа сказал: – Разве я вас не предупреждал, что обладаю феноменальной памятью? Чтобы поспеть за мной, вам может понадобиться золотая колесница.

Шостакович пишет о феноменальной памяти Глазунова, который мог, прослушав музыкальное произведение любого размера, тут же сесть и воспроизвести его по памяти. Учитывая жанровый диапозон сережиных возможностей, можно сказать, что его феномен был соизмерим с глазуновским. Однако, в отсутствие Глазунова и Шостаковича эффект сережиной памяти не знал себе равных. Конечно, помимо памяти, была сноровка. Представьте себе великана с обманчивой внешностью латино-американской звезды, который скользит по университетской лестнице в поисках приложения своих скромных духовных и физических сил, и тут ему навстречу выплывает хоровод восторженных студенток, проходящих, вроде меня, свой курс наук в университетских коридорах. – Да это же Довлатов. Ведите его сюда!

Сережин аттракцион обычно начинался с воспроизведения по памяти шестнадцати строчек незнакомого ему рифмованного текста, немедленно протягивавшегося ему из разных рук и исполнявшегося в первозданности оригинального звучания. Одаренный "повсесердно," ничуть не смущенный всеобщим восторгом публики, Сережа тут же выражал готовность побеседовать с аутентичным носителем любого языка без вмешательства переводчика. Ему приводили аборигенов всех континентов: американцев, европейцев, австралийцев, которых предупреждали, что им предстоит встреча с человеком, посвятившим жизнь изучению их родного языка и культуры. Сережа немедленно вступал с ними в разговор, начиная что-то объяснять быстро, почти скороговоркой, без пауз, завораживая эффектом звучания, не уступавшим эффекту спиритического сеанса. Русская аудитория слушала его, как слушают романсы Вертинского, уносящие вас "туда, где улетает и тает печаль, туда, где расцветает миндаль", в то время как оторопевший иностранец, не готовый к спонтанному соучастию, покорно держал улыбку восхищения на страдальческом лице.

Но не было такого слушателя, который бы отважился Сережу прервать и, Боже упаси, уличить в очевидном для нас всех шарлатанстве. Едва оправившись от шока, заокеанский гость спешил заверить Сережу – на своем родном языке или на своей же версии русского в своем полнейшем восторге от его импровизаций. Разумеется, тут были и признания, мол, дескать, не мог в полной мере насладиться нюансами Вашего маленького шедевра то ли ввиду неповторимости всякого экспромпта, но, возможно, и по причине общей эфемерности всякого звукового ряда. Некоторые слушатели, преимущественно американки, затрудняясь с уверенностью определить принадлежность акцента, пытались все же угадать, в каком штате проходил Сережа свои университеты. "Was it Iowa or Wyoming"?

Когда кто-то восхищенно сказал Сереже: "Боже, какая у тебя поразительная память!" Сережа бросил небрежно: "Причем тут память? У меня всего лишь абсолютный музыкальный слух. Получил по довлатовской линии. От матери".

САМАЯ СТРАННАЯ ОСОБЕННОСТЬ

... Ровно, твердо и даже добродушно смотрели небольшие, широко расставленные голубые глаза, которые имели ту особенность, отчетливо осознанную мною значительно позже и чрезвычайно редко встречающуюся среди европейцев, особенность, состоящую в том, что они ровно ничего не выражали. Поэтому-то я с первого раза приписал им добродушие. Не дай Бог вам, милый читатель, встретиться когда-нибудь с таким добродушием, ибо добродушие Аполлона Безобразова именно, может быть, и было самою страшною его особенностью.

Борис Поплавский

–Девушка, вглядитесь в мои голубые глаза.вы в них найдете вязкость петербургских болот и жемчужную гладь Атлантической волны в час ее полуденного досуга. Надеюсь, вы не взыщете, если не найдете в них обывательского добродушия? Обладая незаурядным ростом и феноменальной памятью, скажете вы, мужчина может поступиться добродушием. Девушка, вы заметили, как темнеют мои глаза в момент откровенных признаний? Такого типа монологи, адресованные будущим и прекрасным незнакомкам,произносил Сережа в часы будничной трапезы, выдавая их мне, при этом жадно предвкушая другие подиумы на обруче вселенской орбиты. Однако в каждый знак препинания, в каждое новое слово, включенные в монолог, Сережа верил свято, ибо они-то и были святой правдой его обреченной на мечту молодости.

Хотя свой джентльменский набор Сережа выдавал сразу, при первом же знакомстве, особенно, если хотел произвести впечатление, в чем никогда не отказывал себе, а тем более собеседнику, в силу то ли логического, то ли астрологического баланса опасность разочароваться в нем впоследствии тоже оставалась ничтожно малой. В своем графическом обличии Сережа был одарен удивительной диспропорциональностью. Короткое туловище плотно сидело на гигантских ногах, отмерявших шаги вверх по просторной университетской лестнице, а позднее, вдоль перспективы Невского проспекта, с точностью землемера. При этом короткие, детские ручки его либо утопали в мелких карманах уникального в своей единственности твидового пиджака, либо беспомощно и бездельно повисали в воздухе.

Однако Сережа справедливо избежал репутации бездельного человека. О его каждодневных и систематических занятиях с достоверностью и красноречиво свидетельствовали как его натруженный указательный палец правой руки (хотя по анкетным данным он должен был быть левшой), так и заусенцы на каждой фаланге. Человеком беспомощным его также нельзя было назвать, хотя в этом его личной заслуги было уже меньше. Не без тайного кокетства и гордости Сережа любил посетовать, с какой великодушной щедростью его мама, Нора Сергеевна, распоряжалась его мужскими ресурсами. "Ну какие грузчики! Сережа вам этот шкаф сегодня же доставит. По какому адресу? Записываю." "Нина Николаевна, милая моя, забудьте о ваших чемоданах. Сережа после занятий забежит к вам и поднесет их к перрону."

Неявно и в соответствии с им насаждаемыми законами вкуса, Сережа гордился собой и своим ростом, легко носил свой вес даже когда сильно отяжелел, и сам больше чем что бы то ни было, служил материалом для своего мифотворчества. Например, он любил рассказать, как при виде его ступни сорок седьмого размера, шагнувшей внутрь обувной лавки, продавщицы умирали от восхищения и сострадания, восхищаясь магической цифрой "47," о существовании которой дотоле не подозревали, и сострадая от сознания безнадежности его поиска. Между тем, ботинки этого размера поступали к Сереже, хоть и слегка поношенными, но зато от самого Черкасова, который предварительно хаживал в них по сцене Пушкинского театра, представляясь то Иваном Грозным, то Александром Невским, и с семьей которого сережина мама издавна приятельствовала. При этом трофей выставлялся на стол, протираемый рукавом уже упомянутого единственного пиджака из твидовой материи, и Сережа ревностно следил за тем, чтобы каждый из гостей в полной мере поучаствовал в ритуале всеобщего любования.

В физико-гастрономической ипостаси, – пишу я, спохватываясь, что со словом "ипостась", то ли в виду его греческих корней, а, возможно, из-за наличия в нем двойного согласного, у Сережи с юных лет были особые счеты... В физико-гастрономическом обличии, поправляю себя я, Сережа был чемпионом гаргантюанизма. Он мог съесть ведро сосисок, восемнадцать бутербродов величиной в кирпич, раздуть живот до размеров взрослого ньюфаундленда и втянуть его в себя так, что вам доводилось физически ощутить слияние брюшины с позвоночником. Он умел поднять стул за одну ножку на вытянутой руке, при этом убеждая присутствующих в том, что никому в мире не удалось повторить этого эксперимента. Когда Леня Мак, о котором речь пойдет ниже, без труда повторил его эксперимент в усложненном варианте, легенда уже утвердилась за Сережей, и менять что-либо было поздно. Настоящее тем и хорошо, что опережается прошлым. И будь нам тогда известно, что за четыре года до сережиного рождения советской властью был расстрелян человек, способный поднять одной рукой не только стул, но и сидящую на нем человеческую особь, вопрос о сережином суперменстве мог бы приобрести иную окраску. Ведь человеком этим был не кто иной, как маршал Тухачевский, прозванный за военную доблесть Красным Наполеоном.

"Но в чем он истинный был гений..." – говаривал когда-то адвокат другого питерского повесы, к довлатовскому ремеслу вовсе не причастного. Конечно, тут следует принять в расчет, что у Довлатова, если и было какое ни на есть ремесло, то оно было такое, какого у того повесы как раз не было. Не исключено, что у Довлатова ремесла, как такового, еще не было, чем он весьма и весьма отличался от повесы, у которого ремесла не было вовсе, то есть не было другим макаром. Однако важным в этом рассуждении является то, что и тот, и другой, можно сказать, для звуков жизни не щадил. Сережа, например, любил во всем насаждать свой "канон", разумеется, не библейский и даже не отпевальный, а скорее грамматический. Стоило Ане Крот неосторожно обмолвиться словом "сложен", с ударением на первый слог, вместо "сложен", на нее с двухметровой высоты уже оврушивалось с укоризной: "это дрова сложены, а человек сложен." Только не подумайте, что Сережа подражал Гоголю. Конечно, за Гоголем тоже водилась привычка оборвать собеседника на полуслове, дескать ("Кто это научил вас говорить так?"). Но откуда у Гоголя могли возникнуть готовые каноны? Если он что и канонизировал, то как раз поэтические вольности, а вовсе не каноны. М.И. Лонгинову, например, он приказал называть "Балтийское море" "Балтическим".

Короче, Сережа обходился без Гоголя, так сказать, шел своим путем. Скажем, обронит кто-то фразу типа "пара слов", помеченную в академическом словаре Бархударова как "разговорная" и допустимая к употреблению "по преимуществу, в мелочной торговле". Не успевала эта "пара слов" сорваться с уст своего неосторожного заложника, Сережа возникал в своей жреческой роли заимодавца. Он подходил к жертве осторожно, с кошачьей мягкостью восточного диктатора, и начинал издалека, так что порой сама жертва и не подозревала о том, что ей было уготовано, и хохотала вместе со всем племенем. С грузинским акцентом, который он умел имитировать виртуозно, жрец-Сережа выговаривал, любовно заглядывая в мерцающие предзакатным блеском глаза своей жертвы: "Зачем обижаешь? мы тут все князья. А ты как сюда попал? ЗаблудЫлся что ли?".

Конечно, степень наказания согласовывалась с составом преступления, а состав преступления с высшими законами раздела мяса и крови. По высшей мере, например, каралось неудачно оброненное "по средам", с ударением на корень, а не на окончание. Едва засвидетельствовав нарушение канона, Сережа приближался к жертвенному животному на манер паука, обволакивая его обманчиво-простодушными нитями липких слов. "что никитинские среды происходили и в самом деле вАШпо средам,' а не по пятницам, как среды у какого-нибудь незадачливого Довлатова, это я допускаю, – говорил он мягко, без попрека или угрозы паутинного удушья, – даже беру на себя с этим согласиться. Но зачем при этом русскую грамматику ставить под удар? И как только такое может выговориться: вАШпо средам,вАШ когда у человека так природой все устроено, что ему куда естественнее сказать "по средам?" Ты что же, друг, на саму природу решил посягнуть?!

Свои жреческие функции Сережа выполнял, как и все жрецы, за семейным и родовым столом, где традиционно совершались обряды еды и питья, так сказать, "смазывание крови", которое, на манер всякого тотема, обращало чужаков в друзей-кунаков. На завершение одного такого обряда не хватило всей сережиной жизни. В году эдак 1961-м кто-то из сидящих у нас за столом затребовал тарелку с творогом, произнеся слово "творог" с ударением на первом слоге. С неизменной педантичностью Сережа внес поправку, передвинув ударение на конец. "Вы, наверное, имели в виду творог"? Уличенный снял с полки орфографический словарь и, найдя нужное место, пригласил Сережу засвидетельствовать узаконенное грамматикой альтернативное произношение слова "творог" с ударением либо на первом, либо на втором слоге. Не умея капитулировать, Сережа пробурчал что-то себе под нос, что звучало примерно так: "Хотел бы я услышать как императрице Марии Федоровне предлагают вАШтворог' на завтрак вместо творога."