Текст книги "Возвращение Цезаря (Повести и рассказы)"

Автор книги: Аскольд Якубовский

сообщить о нарушении

Текущая страница: 3 (всего у книги 17 страниц)

7

В городе шла зима-многоследица. Снег подтаивал, и по нему печатали следы все кому не лень.

Сел воробей – след! Прокатился репейник – и тоже остались следы. Крохотные, будто жук прополз.

Когда же приходили северные ветры и снег схватывала ледяная корочка, тротуары посыпали солью, чтобы не падали горожане: от соли опять подтаивал снег.

Новый дом – на месте старого – рос. На его стройке шла великая суета. Ненужные теперь краны убрали и обрабатывали дом снаружи, с подвесных люлек. Работали штукатуры и маляры, по этажам вверх и вниз бегали сердитые бригадиры в сапогах, выпачканных известкой.

Приходил к дому Пестрый, нюхал следы: искал знакомых. Не находил. Подолгу сидел, подвернув хвост, и глядел на суету.

Это был уже не забавный щенок, а рослый и сильный пес с узкой и изрядно лукавой мордой.

Наряд его по-прежнему клоунски смешон – пятнами, торчащими древесными стружками. Но вид он имел благополучный, сытый.

Удачливый был пес: ему повезло даже с окраской.

Видя Пестрого, люди невольно улыбались. Он же подходил к ним неуклюже-ласковыми шажками. Но глаза его следили за руками человека, опыт боролся с добродушием.

Пестрому везло: склад ящиков хотели убрать, объединить с другим складом, побольше. И не убирали, а сторожа были предобрые старики.

Пестрый ночевал, если хотел, с ними в теплой проходной. Но в такой шубе ему редко хотелось ночевать в помещении, он предпочитал закапываться в стружки или в снег.

Сторожам нравилось – охрана на дворе!..

Им же в тепле можно пить чай и прочитывать очередной толстый роман. Или курить, размышляя о жизни. А надоест думать, то можно позвать собаку, и та будет слушать с вниманием, что ей ни говори.

Пестрый считал склад домом. Охраняя его, он часто лежал, высунув нос из подворотни, и лаял на прохожих басом: гау! гау! гау!.. Желудок его был отличный и переваривал все, что удавалось съесть. Но счастья Пестрому хватило только до января месяца – склад перевели в другое место, а дряхлое помещение снесли.

Теперь Пестрый спал в снегу. Он ложился и ждал, когда его занесет теплым снегом.

Есть же ходил к старику сторожу домой. Тот впускал его и давал кости, хлеб, вчерашний суп. Ну, а если старик болел и выпадало несколько голодных дней, пес пристраивался к воронам.

С холодами прилетела эта стая больших серых ворон. Ночевали они в лесу, но кормились в городе.

Они были пожилые, умные, солидные вороны. Пестрый быстро заметил, что они постоянно что-нибудь находят в снегу и едят, все вместе. Он следил за ними и тоже прибегал есть. Но не отбирал, не набрасывался, а ждал свою долю.

Вороны привыкли к нему и присматривали за псом с деревьев, зданий. И частенько, добыв что-нибудь съедобное, он обнаруживал вокруг себя кружок ожидающих ворон. Чувство справедливости было заложено в нем – пес оставлял еду воронам.

Так он жил, и хорошо жил: покидал места, где его не терпели, не слишком часто бывал там, где и привечали, безошибочно ловил ту грань, за которой собака начинает надоедать.

Пестрый изучил людские слова и жесты.

Вот старик сторож говорит ему. «Ты несчастный пес, я дам тебе поесть». Но рука сжимается, ноги сердито топчутся и говорят: «Ты приходишь слишком часто, у тебя бездонный желудок, я же совестлив и не могу отказать».

И Пестрый исчезал на несколько дней и приходил, когда старик начинал тревожиться.

Из Пестрого вырабатывалась га беспризорная городская собака, что неистребима и вольнолюбива, может жить без человека и – не может без него.

Пестрый все ждал, что его позовут в какой-нибудь дом. Иногда часами разглядывал освещенное окно и людей за непроницаемым прозрачным стеклом.

Вот едят, разговаривают, смеются… Повиливая хвостом, Пестрый частенько засыпал напротив чьих-нибудь окон. А однажды он долго рассматривал Гая, сидевшего на диване (тот принюхивался – запах Пестрого входил в раскрытую форточку).

И все же Пестрый не озлобился, не стал угрюмым добытчиком, его спасало добродушие. Дурных людей он остерегался и всех прощал.

Удача быстро вернулась к нему, в феврале друг-сторож уже караулил новый магазин «Промтовары». Пестрый стал жить при магазине. Там было много ящиков, кучи превосходных стружек. В Сибирь же шла весна, и на солнечном припеке весело запрыгали воробьи. Наконец пришел теплый март. Снег таял, ходили туманы. Вороны каркали, сидя на деревьях. Весело свистели чумазые жуланы, и повисали копья сосулек. Мальчишкам до смерти надоела и зима, и уроки. И тогда вспомнили Окатова и Володьку Румпеля: они швыряли в них жеваный хлеб, наливали чернила в шапки и сшибали с ног, будто нечаянно набежав.

В марте была сделана и последняя операция Белому псу. Не сраставшиеся сами по себе кости (оставленные для контроля) тоже были соединены клеем. Пес лежал в гипсовых бинтах, скованный ими.

Он дышал легкими движениями груди, забирая воздух постепенно, мелкими вдохами. И когда в форточку к нему влетал жулан – поклевать еду из миски – и оглушал его бойким посвистом, Белый пес считал его сном.

В марте Алексин закончил домашнюю дрессировку Гая. Пес выполнял команды «лежать», «сидеть». Он слушался приказа «ко мне!», умел ходить без поводка на улице, полной соблазнов – бегающих кошек, валявшихся костей, заманчивых столбиков. А их так любят обнюхивать гуляющие собаки.

Занялся Алексин и отработкой поноски – заказал гантели из дерева. Он так решил: пусть Гай развивает мускулы шеи, пусть в будущей своей жизни пса-охотника приносит хозяину убитую дичь. Любую, даже глухарей и зайцев.

Иванов противился гантелям.

– Ты что, собаку шаху персидскому готовишь? – ядовито спрашивал он.

– А почему бы пойнтеру не приносить дичь?

– Легаш не должен носить дичь, он слишком утончен, слишком нервен, в этом и сила его и слабость. Только очень нежные, тонкие нервы, заметь, могут усилить чутье собаки.

– Плевать!

– Гай – комок нервов. Он только внешне спокоен, убитая дичь его раззадорит. Он мне стойки будет срывать! Ведь стойка – приостановка хищника перед броском на дичь, стрессовая ситуация! А тебе еще и дичь подавай. Сорвет он стойку. Пойми!

– Не сорвет! – возражал Алексин. – Я миллион раз повторил команды «лежать!» и «ко мне!». Эти команды вошли в каждую клеточку Гая. Если ты ему отрежешь хвост и тот погонится за кошкой, крикни «лежать!» – и хвост ляжет. Скажи «ко мне!» – и хвост вернется.

– Хвост, а не собака Она с темпераментом, дай бог оправиться.

Охотники спорили, Гай дремал на коврике. В лесу глухарь пробовал токовать и чертил крыльями снег.

К нему кралась Стрелка, глядела из-за деревьев – ее мечтой было схватить эту черную грозную птицу.

8

Хорошо быть собакой в весеннем городе!

Бегать улицами, шлепать лапами по снежным лужам, нюхать вытаявшие из снега рукавицы, слушать визг котов, грызть низко повисшие сосульки.

Хорошо быть весенней шалой собакой и нестись во все лопатки, и лаять на прохожих, не потому, что ты зол, а потому, что рад!

Вкусно лакать из первых луж!

Хорошо влюбиться в болонку, которую выпускают гулять в подстеженной шубке, оставляющей открытыми тонкие ее лапы и пружинку хвоста.

Можно долго ждать, когда вынесут ее. И кинуться навстречу, вывеся язык и пыхтя от изобилия весенних чувств.

Пестрый, выросший в огромного, но пресмешного пса, бегал по весеннему городу и влюблялся.

Сначала он влюбился в болонку. Хозяин выносил ее гулять в кармане пальто – чтобы не пачкала лап.

Она глядела на всех из этого удивительно глубокого кармана, дышала свежим воздухом и лаяла.

– Ты не лай, а дыши, Миля, ты дыши, – внушал ей хозяин.

Но она лаяла на всех, даже на Пестрого. А тот брел за хозяином удивительной собачки и принюхивался к его карману. Хозяин кармана не гнал Пестрого. Он смеялся и говорил:

– Что, брат, любовь не картошка?… Ах ты, грузовик.

– Тяв-тяв! – кричала болонка.

Хозяин болонки сочувствовал Пестрому. Он брал в другой карман хлеб или большую кость, завернутую в газету. И угощал его.

Пестрый так и ходил за ними – с костью во рту и нежностью в глазах.

– Адью, – говорил ему болонкин хозяин, возвращаясь в подъезд, пропахший кошками, и оставляя Пестрого за дверью. Но этого ему было мало.

– Сильвиль, как говорят французы! – смеясь, кричал он ему, высунувшись с балкона, через полтора или два часа. – Это значит: «жизнь есть жизнь». Держи! – и бросал сахар или конфету, иногда шоколадную.

Но собачка не покидала кармана, и легкомысленный Пестрый влюбился в бульдожку, толстенькую, французскую. Он нравился ей, но их жестоко разлучили. Это не разбило сердце Пестрою: он немедленно проникся симпатией к овчарке. Та скучала на балконе третьего этажа в доме, где по нему тосковала бульдожка цвета модных ботинок.

Овчарка глядела на Пестрого сверху: он казался ей красивой таксой. Пестрый созерцал ее снизу. Приходил он часто. Хозяева овчарки заметили его и назвали Клеопатриным поклонником.

Сердце овчарки по имени Клеопатра победила неотступность и многочасовое сидение Пестрого в снеговой луже под балконом. Но когда ее вывели гулять, Пестрый увиделся ей совсем другим, нежели с балкона. Запах был тот же, но вид, вид!.. Поклонник оказался до отвращения длинноногим и лохматым. Клеопатра со злостью принялась его рвать и грызть – Пестрый едва унес ноги. Несколько дней он пролежал в стружках, зализывая раны. И Клеопатрины хозяева говорили знакомым по телефону, что Клеопатра заела насмерть поклонника.

Через три дня Пестрый снова бегал по городу. Но Клеопатра выбила дурь из головы. Его тянуло серьезное – лесные запахи, прилетавшие в город вместе с ветрами. Он выбегал к ним навстречу, на окраину. Весна входила в лес проталинами и остекленелым снегом, резавшим лапы. Пробегавшие собаки звали его с собой, но Пестрый не шел, оставался на опушке: сидел, смотрел, принюхивался.

Лес манил Пестрого, но пес был слишком осторожен, чтобы просто так войти в него. И все же приходил на опушку и подолгу смотрел в темноту высоких древесных стволов.

Чтобы попасть на лесную опушку, надо было перебегать речку. Подо льдом плескалась невидимая вода.

Пестрый слушал воду, следил, как сороки и вороны пролетают в лес. И, судя по всему, ничего с ними плохого не случается.

…Белому псу – в снах его – также виделся лес. Будто идут они с хозяином и вдвоем ищут грибы. Он, если хочет получить конфету, должен найти гриб боровик и полаять на него.

Белый пес тихо лаял и бежал впереди своего давно умершего хозяина, бредущего с корзиной лесной дорогой.

9

Весной в лесу трудно добывать еду. Лапы проваливаются в снег, ледяная корка наста кровенит их. Хочешь не хочешь, а приходилось бегать в город, к мусорным ящикам: весна гнала Стрелку в город.

Еще одиночество: Стрелка попыталась дружить с лисами. Но те не верили ей. Убегали. А однажды злющий красный лисовин прокусил ей лапу. Стрелка тотчас порвала ему ухо и ушла на трех лапах в город. Но, сытой вернувшись в лес, обрадовалась его тишине и покою.

Как-то ночью она бежала городской улицей к одному знакомому ящику. И вдруг учуяла Пестрого. Это был запах не горьковатый щенячий, а сильного, крепкого пса.

Стрелка была голодная, с ободранными в кровь лапами. То и дело она садилась и зализывала их. Она чувствовала себя несчастной, одинокой, голодной. Ей хотелось твердой помощи от сильного пса, который бежал бы с ней рядом.

Она остановилась, не зная, куда идти: к мусорному ли ящику или по следам, к Пестрому.

Хотелось есть. Очень! Но Стрелка побежала по следам Пестрого. Она теряла следы в густой вони разлитого машинного масла и бензина и находила их снова.

Подбежала к промтоварному магазину.

Шла весенняя глухая ночь. Со столба, поставленного напротив магазина, лампа бросала широкий желтый круг. В нем блестели ледяные острые корочки.

Стрелка обогнула световое пятно стороной. Подошла к воротам. Принюхалась – запах Пестрого. Вот запах подкатился огромным клубком, пес дышит в щели… Заскулил, вспомнив ее.

Пестрый кинулся в сторону, к дыре в заборе – Стрелка встревожилась и перебежала улицу. Там и стояла. Видела – в щель, визжа, протискивается крупный пес. Застрял, вертится, вырвался…

Пестрый перебежал дорогу прыжками. Но чем ближе он подходил к Стрелке, сжавшейся в ком, тем медленнее шел. Наконец лег на брюхо и пополз.

Лизнул ее в морду – Стрелка отпрыгнула.

Подошел – она отбежала. Погнался – Стрелка бежит.

Он гнался за ней, но Стрелка легко (и с больными лапами) уходила от него в ночь.

Они выбежали за город. Там, запыхавшись, долго сидели – она на лесной стороне речки, он по другую сторону, ту, что ближе к городу.

К Пестрому неслись бодрые стуки города, а на той стороне висла, как туча, лесная страшная тишина. И оттого Стрелка казалась ему таинственной и тоже страшной. Она манила, она и пугала его.

Пестрый ощетинился и зарычал. Попятился.

Побежал – Стрелка заскулила ему вслед.

Пестрый бежал не останавливаясь. Он вбежал в городской центр. Хорошо! Светло!

– Мохнашкин!.. Мохнашкин!.. – позвал его ночной милиционер. Он прозяб, и ему было скучно одному. – Подь сюда! Конфетку дам, – звал он.

Пестрый вдруг повернул и крупными прыжками унесся обратно к речке. Выскочил на берег – пусто, Стрелка ушла. Он перебежал к лесу и попятился, ощетинясь. Город он знал, жил в нем, а лес был непонятный, чужой.

Пестрый перешел на городскую сторону речки. Там и лег. Утром его спугнула проезжая машина. А когда он вернулся к магазину, его ругал сторож.

Схватив за шиворот, он шлепал Пестрого ладонью и приговаривал:

– Будешь убегать? Будешь? Будешь?…

Пестрый тихо повизгивал. Не от слабых ударов, а от той тоски, что родила в нем ушедшая ночь.

Весь следующий день он ждал, но Стрелка не приходила. Ночью – тоже. Под утро Пестрый побрел к ламповому кругу, под столбом, и сел в него.

Он сидел ясно высвеченный, далеко видный.

Проехала мимо тяжелая машина, громыхнула кузовом. Прошагали веселые полуночники. Где-то очень далеко и красиво свистели милицейские свистки.

Ходили коты.

Пролетела сова, с гулом ударилась о провод и упала поблизости. Коты напали на нее. И в темноте произошла ужасающая драка между котами – с криками и визгом, с дикими воплями.

Тогда и Пестрый завыл.

Он выл неожиданно тонким и дребезжащим голосом. Разбуженный им сторож вышел и постоял рядом, держа ружье, будто метлу или лопату.

– Ночь-то, ночь… – сказал он, сладко зевая. – Звезд-то сколько высыпало. Весна… А ты часом не бесишься? – спросил он Пестрого и подумал вслух: – Прививку тебе сделать, что ли? А? Пойдем-ка спать. – И увел Пестрого в теплую сторожку. Спал тот недолго – начался день и пришел кладовщик. Выгнал.

Возле столовой Пестрый поел из ящика макароны в томатном соусе. Затем убежал к лесу и долго сидел на опушке.

Днем лес не был страшным. Знакомые вороны перелетали с макушки на макушку и кричали знакомым криком.

Пришла Стрелка – шла из города – обнюхала морду Пестрого, определяя, что он ел. Пестрый лизнул ее в нос. Стрелка побежала, оглядываясь и зовя.

Пестрый стоял в нерешительности. Стрелка вернулась, сама лизнула его. И уверенно потрусила в лес. Не оглядываясь.

И Пестрый двинулся – настороженный, на прямых лапах, готовый к внезапному прыжку назад.

Запахи обступали Пестрого. Они затопляли его, обволакивая. Незнакомые, дерзкие, они то завихрялись и разбегались узкими струйками, то шли на него стеной.

Пахли разбухающие почки берез и осин. Плыл крепкий, самоуверенный запах сосен.

Собаки пришли к стогу. Его темная куча сначала напугала Пестрого. Он остановился. Стрелка пробежала к этому темному, исчезла в нем. Пестрый ощетинился. Вот она бежит обратно, насмешливо раскачиваясь.

Хвост и дразнящий язык болтаются из стороны в сторону… Пестрый обнюхал ее, вздыбив шерсть. Понял – она смеется над ним. Пестрому не хотелось быть смешным. Он, щетинясь, подошел к прелому стогу, понюхал и вполз внутрь. И нашел там округлое и теплое логово. Стрелка тоже вползла. Собаки легли рядом, вытянулись и вдруг уснули.

Очнулся Пестрый неожиданно. Ему казалось, что его поймали и крепко держат, а рядом что-то мягкое и страшное. Но Стрелка лизнула его в морду. Пестрый успокоился. Он лежал и глядел в отверстие лаза. Видел – наступает ночь, и в ней растворяются темные деревья.

Утром собаки вышли из логова на мороз. В воздухе, не то падая, не то взлетая, висла блестящая морозная пыль. Она прикрыла деревья, делая их незнакомыми. И если бы Пестрый был человеком, он бы сказал:

– Здесь удивительно красиво…

Вдруг Пестрый уловил странный, с привкусом затхлости и гнили, но живой запах. Он шел от талого снега. Стрелка бросилась, разрыла снег – и съела мышь. Пестрый всегда учился быстро. Стрелка поймала еще одну мышь, он проследил ее движения и тоже поймал. Бросил – мышь лежала на снегу мертво, но хвост ее дрожал…

После этой непривычной охоты Стрелка растянулась на солнцепеке. Она грелась и зализывала лапы. Ей было тепло, покойно.

Пестрый же бегал вокруг стога и обнюхивал кусты, деревья. Поискав, он понял – нет здесь мусорных ящиков, а еду нужно добывать. И убежал к городу. Вот речка. Подо льдом она тихо шумела.

Он глядел на город.

Поднимался дым, пахло машинами и мусорными ящиками, полными еды. Где еда, там и нужно жить.

Подошла Стрелка и села рядом. Она скулила, зовя его. Побежала в лес. Пестрый тяжело потрусил за ней – он не привык еще к легкому быстрому бегу зверей, живущих в лесу. Но уже сделал выбор!

В лесу пошла его новая жизнь, полная охот, игр, любви, удач, неприятностей.

Снежная Весна на его глазах проникла в лес – проталинами. Затем пришла Голая Весна с набухшими почками, с очнувшимися комарами, с прилетевшими горихвостками.

Выбегали на солнцепек муравьи, рыжие и черные, расцветали желтые мать-и-мачехи, летали бабочки – лимонницы и крапивницы. Оживали мухи. Они садились на кончик носа, нахально лезли в уши.

А после Голой Весны закричала кукушка о том, что идет-идет Зеленая Весна.

Собаки видели, как женились барсуки, по-весеннему играли зайцы, токовал глухарь и селезни, ухаживая за утками, шавкали на лужах.

На токах хохотали белые куропатки, а мелкие птицы завивали гнезда.

Охотиться на лесных зверей и птиц, по-весеннему шалых, было легко.

Мышей Пестрый ловил шутя. С дичью покрупнее приходилось труднее, но Пестрый соображал. Это он, а не Стрелка проследил перелеты тетеревов на ночевку, он предложил охотиться на барсука, он выгнал из норы, щипля за ляжки, крупного лисовина.

Нора стала свободной, они поселились в ней.

Пестрый, обнаружив, что зайцы убегают кругами, вел охоту из засады. Он находил и вспугивал зайца и ложился в кустах. Затаивался.

Стрелка же, долгоногий и легкий на ногу зверь, гнала зайца, лая свежим голосом.

Эхо отзывалось ей. И какой-нибудь охотник, блуждая по лесу просто так, из интереса, прислушивался к звукам гона и ухмылялся. Он думал, что вот, забежала в лес собака-дура и развлекается. А между тем шла серьезная охота. На первом или втором кругу в охоту вступал Пестрый.

Заяц, не подозревавший опасности и скакавший полегоньку, вдруг обнаруживал крупного пса в нескольких шагах Ужасом сжималось его сердце, и начинался смертный пробег, короткий – собаки вдвоем быстро настигали его.

…Пестрый даже научился ловить сорок. Он ложился в весенние травы, около брошенной кости – манил. Лежал мертво.

Но вот белку ему никогда не удавалось схватить. Пестрый приходил в неистовство, когда та дразнила его с ветки.

Он прыгал, лаял, метался. Стрелка на это смотрела с ухмылкой. Она не могла смеяться, лишь вздергивала верхнюю губу. Уши, вечно настороженные, вдруг распускались и опадали. Стрелка валилась на спину, а Пестрый, опомнясь, бежал к ней танцующей пробежкой, мотая головой и хвостом.

И они начинали игру – носились друг за другом, шутливо грызлись. Потом ложились рядом и лежали, широко и блаженно раскрыв пасти.

Дымок вырывался из них – солнечная весна была с северо-восточным морозким ветром.

Но временами Пестрого охватывала тоска по городу. Он уходил на опушку и сидел там, глядя на город, вдыхая его дымы и запахи. Многие видели его. Заговорили о появлении лесных собак. Старший егерь, прослышав, пришел смотреть. Но Пестрый был счастливчиком – пока егерь таился в засаде с малокалиберной винтовкой, Пестрый и Стрелка перебрались в город. Там жили неделю – около столовой, отъедались на будущее.

Ночевали на складе магазина «Промтовары». Сторож не забыл Пестрого, пускал вместе со Стрелкой, говоря:

– Вот, теперь ты семейный человек Пестрый вилял хвостом.

– Это хорошо, правильно, – одобрял сторож. – Ну-ка, сгрызите этот сахар.

И – угощал…

10

Зеленая Весна пришла с третьей волной прилетающих птиц, с посадкой картофеля и капусты. Потеплело. Теперь можно было натаскивать Гая по куликам – вода в болотах согрелась.

Речная, что и говорить, была еще холодна и мутна, но мелкие и недвижные болота прогрелись. И для дрессировки они удобны – открыты, и видно, правильно ли себя ведет пес.

Иванов горячо взялся за дело и ожидал быстрого результата. Но на болоте Гай переменился. Дома он был мягок, не нахвалишься, а здесь вдруг стал сердитым, хулиганил.

– Так вот почему ты скуластый! – горестно изумлялся Иванов. – Это у тебя дурь выставилась!

На болоте Гай забывал, что стоял всю зиму над миской, над брошенным сахаром и просто так, по приказу. Он причуивал болотных куликов, а чутье у него было свежее и громадное, и кидался ловить их.

Гнался, не слушая окриков, так был горяч. Понять, почему он должен не ловить, а замирать над куликом, Гай не мог. Врожденную стойку ломало страстное желание охотиться для себя.

Но охотиться он должен был для человека.

Опытный Иванов всегда отказывался учить собак-флегматиков. Знал – это спокойно, но из них хороших работников не выходит. Пусть страстная, пусть непослушная собака. С ней тяжело, учить ее трудно, но толк будет. И все же Гай его утомлял.

Иванов знал по опыту: безумная гонка по болоту пройдет, стоит Гаю понять, что ему надлежит делать на болоте. Вот только когда он поймет? И не станет ли за это время привычкой его сумасшедшая гонка за птицами?

С тех пор как прежний натасчик Фанов бросил полевую натаску, Иванова осаждали владельцы молодых легашей. Частью по доброте, частью для приработка, чтобы жена не кричала, что вот-де опять покупает ружье, Иванов соглашался натаскивать.

В июне он набирал пять – десять щенков (привозили и из других городов), а не удавалось отбиться, то и пятнадцать. С этой воющей, лающей, кусающей ватагой он ехал куда-то в дальнюю деревню, на попутном грузовике.

С собой брал куль овсянки, кило витаминов А, В, С, Д, рыбий жир (бутыль) и ящик крепко посоленной трески.

Что он там делал, в деревне, с щенками, неизвестно, но привозил их обратно рабочими собаками, без памяти влюбленными в него. На полевых испытаниях они брали третью степень, а иногда и вторую.

И хозяева вручали ему расчет, благодарили. Секрет же успеха Иванова был прост: он любил собак, не бил их, а те лекарства, которыми успокаивают нервных людей, давал собакам.

И щенки, успокоенные, не отвлекались незнакомой летней обстановкой, а быстренько схватывали азы охотничьей мудрости я начинали работать.

Слава Иванова-натасчика росла. Но к Гаю он не хотел применять эту методику. До середины июля, когда он набирал собачью команду, времени было достаточно, и решил Иванов натаскать пойнтера Гая «чистым» методом, похвастать перед Алексиным: «Вот мы какие талантливые».

Даже соблазн взять своего пса, чтобы он показал Гаю, как работать на болоте, Иванов отринул.

Когда он с Гаем впервые пришел на болото (накануне здесь Алексин поднял дупеля), то вспугнули камышницу, птичку размером с наперсток. Так, ерунда, птичка-свистулька, но с запахом дичи.

За нею Гай и рванулся. Мощно. И болотную воду поднял буруном, и осока засвистела.

Исчез в кустах. Что он делал в тальниках, неизвестно, но выскочил из них, почти держа хвост впереди летящего дупеля.

Иванов сначала восхитился: страсть-то, страсть! – а затем пришел в бешенство. Он свистел, кричал, звал Гая. Погнался за ним… Когда Иванов поймал Гая, тот дрожал. В выпученных глазах его травяным огнем светилось охотничье безумие.

Иванов увел его с болота – в наказание.

На следующий день они пришли на болото с веревочкой. Иванов привязал ее к ошейнику Гая с расчетом наступить, когда тот погонит птицу. И не успел наступить.

Упрямый, как все натасчики собак, он неделю ходил с веревкой, надвязывая ее. Суть метода заключалась в том, чтобы в момент приостановки Гая по дупелю за веревку придержать его. И из этой-то приостановки и вырабатывать стойку. Но когда Иванов не смог угнаться за тридцатиметровой веревкой, он вышел из себя.

Они здорово поругались с Гаем, а там и подрались среди болотных кочек.

Сначала Иванов всыпал Гаю. Крепко. Затем тот взялся за старика. Отбиваясь (и упав два раза), Иванов отступил к шалашу огородного сторожа. Тем и спасся.

Гай, рассвирепевший и не желающий простить порку, долго ловил Иванова, подкрадываясь к «ему с разных сторон шалаша. Но Иванов вовремя убегал, примечая то выдвигающуюся тень, то горячий глаз пойнтера.

«Выкормили битюга на свою шею, – бегая, горько думал Иванов. – Алексин… В саду небось возится, а я сражаюсь с этим чистокровным драконом».

…Дома Иванов принял таблеточку, а когда успокоился, они с Гаем стали друзьями. Водой не разольешь!

Больше Иванов не горячился. Он пил – сам! – успокоительные таблетки и твердо (но мягкой рукой) направлял Гая. Тот, благодарный и любящий (но помня порку), спрашивал глазами его совета.

Дупелей он не гонял, появилась стойка. Мертвая! Такую и положено иметь пойнтеру высоких кровей.

Затем Иванов совершил тайный грех: убил из-под Гая дупеля. Никто не заметил его выстрела, не оштрафовал. Обошлось. Зато Гай понял, для чего он работает на болоте.

Все поняв, Гай заработал как чудного устройства механизм. Иванов в июле месяце, несколько отдалив натаску других щенят, прошел с Гаем, и кое-что из того, что положено охотничьей собаке проходить лишь на второй год обучения, то есть работу по тетеревам, Гай воспринял.

– Ты мое утешение, – говорил ему Иванов. Он забыл прежние неурядицы. Глаза его были влажные: Гай показывал работу не просто хорошую, но исключительную.

Иванов за вечерним чаем говорил Алексину, что нет, не зря он старался достичь высот в обучении собак, попался-таки ему Пес с большой буквы. Он его, Иванова, прославит… Милый Гай!..

Отдавая тетрадку с записью всего происшедшего (исключая таблетки), Иванов говорил:

– Мы с тобой не напрасно жили: такой пес!

– Положим, моя Дина была лучше Гая, – хорохорился Алексин, поднимая на макушке волосяной хохолок.

Иванов принимался описывать Алексину, как Гай ловил запах бекаса за сто шагов. Рассказывал, что он шел следами кулика-ручейника, а следы были третьедневочные.

– Что же, не продавать его? – спрашивал Алексин. – Ты возьмешь? А?

– Продавай, ладно! Я… я недостоин. Гаю нужен молодой охотник, а я… жизнь моя кончается.

И всхлипнул. Теперь старики часами перебирали знакомых городских охотников, но не находили среди них достаточно замечательного. Так себе охотники, бухалы да ахалы.

Это угнетало стариков.

Гай же был счастлив. Он видел сны, в которых искал куликов и тетерок.

Наконец Иванов припомнил пригородного старшего егеря, человека, влюбленного в охоту, в собак, в лес. Когда-то он работал инженером-электроником, но бросил свою инженерию и электронику. И ушел в егеря. Переродился!

– Жена его собачница, – говорил Иванов.

– Боюсь, он фанатик охоты, твой егерь.

– Пусть! Но дело охоты знает не хуже нас с тобой. Он молод, силен, у него все впереди.

– Сколько ему?

– Сорок лет. Завидуешь?

– Счастливчик!

– Он такой. Удачливый во всем: в стрельбе, в ружьях…

– Бывает.

– Он проохотится всю охотничью карьеру Гая – девять лет. И еще впереди двадцать лет охоты с другими собаками.

Старики обсуждали вопрос, перебирали все «за» и «против», наводили справки.

– Отдадим Гая даром! – предлагал восторженный Иванов.

– После наших хлопот? – спрашивал Алексин. – Это нас, конечно, не разорит. Но (он поднимал палец) все, что достается само собой, не ценится и не бережется.

– Пусть-ка посмеет не беречь!

– Ничего, ничего, пострадает карманом. Пусть поднатужится, беря Гая. В конце концов, мы с тобой едва ли оправдаем наши расходы.

И они дали знать егерю стороной, что-де продается по случаю болезни владельца (Алексина) пойнтер высоких кровей и таких-то качеств.

Егерь объявился в момент, приехал на «газике» в час ночи. Наутро он уезжал обратно с собакой, отдав двести пятьдесят рублей и думая, что недодал Алексину еще столько же.

– Бери, бери, заслужил, – говорил Алексин, отсчитав Иванову сто двадцать пять рублей. – Отдай жене.

– Дудки! – сказал Иванов. – Я продам тройник, приложу деньги и возьму тот «Шогрен». Помнишь Суслова? Он помер, а жена распродает его оружие.

– Опять новое ружье? Ты с ума сходишь!

– Друже, – говорил ему Иванов. – Я люблю ружья. А ты сухарь, ты с одним ружьем на всю жизнь.

– Я однолюб!

– Нет, просто деревяшка…