Текст книги "Возвращение Цезаря (Повести и рассказы)"

Автор книги: Аскольд Якубовский

сообщить о нарушении

Текущая страница: 13 (всего у книги 17 страниц)

5

Пришли дни ноябрьские, предпраздничные, утомительные.

Давно была готова брага, густая и пьяная. Мужики прикладывались к ней неоднократно и, вытерев губы, сначала восхищенно хрюкали, потом хвалили вполне членораздельно. Шестого ноября, раскалив печь, Наталья выпекла пироги, пирожки и прочую сдобу. Весь день в доме стояла страшная жара, а гора румяной снеди на столе росла да росла.

Был испечен рыбный пирог, и не один, а два пирога. Для себя и уважаемых гостей с кетой и рисом, для гостей поплоше – из чебаков, запеченных целиком, с костями, но тоже очень хороший пирог. Теперь они оба лежали под полотенцами – отдыхали.

Был испечен пирог мясной, пирог с яблоками, порезанными тонкими кружочками. Были и с другой начинкой, морковной, картофельной и даже кисленькой – из пареной калины, привезенной издалека, из Натальиной родной деревни.

Сдоба тоже удалась. Были мягкие плюшки, помазанные сверху яйцом. Были пушечки, свернутые из сдобного теста. Зарядила их Наталья топленым маслом с сахарным песком. Хорошо выпеклись булочки с корицей и песочники – жирные, сыпучие.

Наталья раскраснелась, бегала туда-сюда, носила уголь и прочее.

Седьмого утром разбудила мужиков пораньше, сунула каждому по куску пирога, налила по рюмочке белой и отправила на демонстрацию. Начала готовиться сама: они с Михаилом были приглашены в гости. Все давно-давным было обговорено, планы построены, и они предвкушали разного рода приятности.

Наталья начала сборы.

Она обошла весь дом, подтерла в комнате и на кухне полы. Слазила и в подпол, покормила кур, насыпав им пшеницы. Одну, обезножевшую от земляной сырости, подняла наверх и сунула в самое теплое место – в печурку, и сыпнула зерна. Курица лежала на боку и то спокойно посматривала по сторонам, то поклевывала, постукивала, будто пальцем в окно.

Наталья разделась и в одной рубашке ходила по комнате.

Подошла к зеркалу – стара, стара, стара… Не вернешь молодость. Все уходит, и жизнь тоже – как вода между пальцев. Остаются усталость, обиды, мозоли. Ну, и деньги. Можно будет куда-нибудь поехать. Скажем, в Сочи. Наталья стала думать о поездке, как будет сидеть в вагоне или плыть морем на белом пароходе, но ничего путного не придумала. Решила только, что дом оставлять ей никак нельзя. Не будет у нее никакого Сочи. В самом деле, на кого дом оставишь? На дурака Мишку? Да и от дома останется огрызок, все возьмет себе черномазая стерва. А дом поднимала она, Наталья. И если разобраться, дом – это она.

Наталья словно ощутила все, весь дом, целиком, смолистый, крепкий, ощутила собой.

Балки – это ее хребет и ребра, доски – мускулы, опоры – ноги, крыша – кожа ее.

Не сможет она жить в половине дома, как не может жить разрезанный пополам человек. Перережешь – не сошьешь. Что бы там ни говорили законы, о чем бы ни торочили старые обычаи, а дом – ее. Она его холила и спасала от старости и смерти. Она жила им, она им дышала.

Она знает наизусть скрип каждой ступени, голос каждой двери, знает и помнит каждое стекло в окнах, каждую доску, каждый кирпич, каждый лист железа в крыше. По тому, как скрипит, что говорит дом, она угадывала перемены погоды, по тому, каким голосом поет вечерами печь, она предчувствовала все незримые беды, бегущие к ней босыми ногами по снегу.

Ввести еще одну хозяйку?… Разделить дом?… Это все равно, что убить дом, убить ее.

Убийцы! Вот кто они – преступники! Не теряющиеся деньги сейчас беспокоили Наталью. Деньги есть, денег хватит. Убивать ее хотят, вот что. Но не просто с ней сладить, очень не просто.

Пришел Михаил, разделся, хлопая рука об руку, посматривал на худые, жилистые ноги Натальи.

– Выпить бы, – сказал он и обосновал просьбу: – Замерз.

– Там, в буфете.

Михаил стучал рюмками, потом громко и долго жевал, чавкая и роняя крошки пирога. Пришел, сильно топая застывшими ногами, Юрий. Входя «а кухню, задел плечом косяк.

– Налил глаза, – буркнула Наталья.

Оправдываясь, он сказал, что заглянул к «корешу» и там – угостили. А он бы и еще не прочь.

На кухне началось позвякиванье, постукиванье, бульканье, жеванье и бестолковый крикливый разговор. «Пьют брагу», – догадалась Наталья. Но брага тяжела, упьются. И Наталья крикнула в кухню:

– Там, у порога, поллитровка холодится. – Подумав, добавила: – Смотрите не упейтесь.

Мишка заорал дурным голосом:

– Молчать!

Наталья сухо усмехнулась. Она надела шерстяное красное платье и теперь чепурилась перед зеркалом. Подмазав помадой губы и защемив уши в тяжелые клипсы, она спрыснулась духами – слегка, под мышками намочила посильнее. Пошла в кухню. Михаил, уже порядком опьяневший, мотал и тряс башкой. Юрий уронил голову на стол, в коричневую лужицу пролитого бражного сусла. Пустая бутылка. На клеенке – огрызки пирога, окурки.

Свиньи эти мужики, погибели на них нет! Так хорошо было, и вот…

– Мишка! Пора!..

Тот покорно встал. Помогая ему одеться, а потом одергивая на муже пиджак, услышала Наталья грохот падающей табуретки, звон чего-то разбившегося, затем рвотные звуки. Наталью брезгливо перекосило, мелко задрожали ее руки.

– Нет, – сказал Мишка. – Нет, ты послушай…

Он склонил голову набок и широко улыбался, прислушиваясь. Снова загремело на кухне, и сильно, потом что-то рухнуло тяжело и мягко. Мишка пошел и глянул. Дико захохотал, восторженно хлопая себя по ляжкам.

– Наташка, он облевался! Говорил, не пей водку… Помоги нести!

В ней закипело жгучее. «Сам неси», – хотелось крикнуть Наталье. Потом: «Пусть остается». Но вспомнила горячую печь. Чего доброго, еще и пожар устроит. Она пошла на кухню: Юрий был страшно тяжел. Его перенесли в комнату и положили на пол.

Пришлось раздеться и замыть пол. И Наталью мутило. С Мишкой не случалось таких штук. У него был крепкий желудок, и Наталья не имела привычки. Поэтому казался Юрий весь липким, пропитанным, дурно пахнущим.

Наконец оделись. Мишка, ощипываясь, как петух перед ненастьем, разглаживал воротник пальто, укладывал его красивее. Наталья одергивала новую, черную, пахнущую рыбьим жиром дошку.

– Ты скоро? – спросил Мишка (ему было жарко).

– Сейчас. Пудрюсь вот.

Наталья, придвинувшись почти вплотную к зеркалу, ваткой клала тонкий слой пудры.

– Догонишь, – буркнул Мишка и ушел.

А она все водила ватой по лицу, но глаза ее прикипели к фигуре Юрия, отразившейся в зеркале. Зрачки набухли. А тот встал на четвереньки, потом, уцепившись за кровать – ее кровать! – поднялся медленно-медленно. Он постоял, качаясь, и вдруг плюхнулся. И ловко, даром что пьяный. Голова его упала к стене, ноги он затянул на постель, сначала одну, потом другую.

Двумя угольно-черными пятнами виднелись его башмаки на чистеньком пикейном одеяле. Отглаженное, беленькое, как снежиночка, а этот лег свинья свиньей, наделал пятен. Так бы и вдарила его.

Наталья сжала кулаки до боли и потрясла ими.

– А-а-а, – заворочалось в горле Юрия. Наталья выскочила из комнаты. Шептала бешено:

– Дерьмо! Мерзавец!

Она на мгновенье остановилась в кухне, глядя, все ли в порядке. Как будто все – печь закрыта плотно, плита – красная. Ничего, пока ходят, угли и прогорят. Она толкнула печную заслонку, перекрыв трубу, и бросилась в дверь.

6

Ночь установилась глухая, смутная. Снег поскрипывал громко. Виднелся он неопределенно, серой мутью, и было не ясно, куда шагнешь, в яму или ступишь на какую-нибудь снежную шишку.

Заборы и дома расплывались, всюду мерещились бандиты, прячущие лица в воротник. Лениво и будто нехотя доносились сюда, на окраину, городские праздничные звуки – металлическая речь громкоговорителей, людские голоса.

Временами, ухнув, взлетали яркие букеты ракет, и кривая улица вздрагивала и словно бы всплывала со всеми своими нерадостными, давно надоевшими подробностями. И в зависимости от огней – розовых, синих или зеленых – она выглядела только более или менее противной. Выли собаки.

Мишка в гостях упился, он не шел, а падал.

Упав, шарашился в снегу, весь облепленный, белый, бормотал невнятное. Приходилось его поднимать. Хорошо, если рядом был палисадник и Михаила можно было прислонить к нему. А так и сама не раз падала. Доха забилась снегом, подол платья был мокрый.

– Горе ты мое! – вскрикивала Наталья временами, а один раз даже ударила Мишку с размаху по щеке. Тот мотнул головой и хихикнул.

Она продела голову под руку Михаила и повела. Мучительна была дорога, а все же Наталье не хотелось, чтобы она кончилась. Совсем не хотелось.

Первый раз в жизни она не спешила домой. Но Мишка, черт пьяный, упорно сам двигался в нужную сторону. К тому же он потерял рукавицы и мог поморозить руки.

Надвинулась черная громада спящего дома. Ни огонька – все квартиранты разошлись, все в гостях. Хорошо им, светло, тепло. А навстречу со двора рвется тонкий вой собаки: тяжелая жалоба озябшего, одинокого, навсегда прикованного цепью существа.

У Натальи упало сердце. Последние ее шаги к дому были самые тяжелые, хотя Мишка помогал ей, хватаясь руками за палисадник. В голове стучало: «Вот сейчас… Вот сейчас… Вот сейчас…»

И не хотелось идти, и нужно было.

Наталья распахнула калитку. Пес, увидев своих, приветливо загремел цепью, но снова сел, испуская жалобные звуки.

Наконец крыльцо. Михаил рухнул на ступени. Садясь, он ворочал руками и ногами по-черепашьи неловко.

Взлетали синие, зеленые ракеты. Снег мимолетно засверкал и заискрился. Наталья увидела, что дом принарядился.

На крышу легло искрящееся холодное покрывало, к стенам прилип снег, над дверью висел куржак.

Но это был холодный саван смерти.

Наталья постояла перед черной дверью, дыша открытым ртом. В висках стучало, ноги расслабли.

– Не войти, слабо… – сказала она себе и ответила: – Не слабо, войду.

И, нашарив ключ, открыла дверь. Прошла к теплой двери и тоже открыла. Сунула голову в кухню, прислушалась. Но в висках гремело, и она ничего не услышала. Тогда прошла в комнату и увидела на белом одеяле черный мужской силуэт. Недвижный. Позвала – молчание. Быстро нащупала выключатель и впустила свет.

Ее била крупная, резкая дрожь. Все в ней колыхалось – и руки, и ноги, и сердце.

Она прислонилась к стене, сжала стучащие зубы. Сжала кулаки. Заставила ноги идти: шаг, другой, третий… Ноги разъезжались, словно в гололедицу. Но вот смятые подушки и неподвижная светлая голова. Она протянула руку и отдернула. Опять протянула… Ближе, ближе… Тронула лоб – Юрий уже остыл.

Она попятилась и, не спуская глаз, пошла. В кухне побежала, оглядываясь вполглаза, и в кровь расшибла бровь о косяк.

Выскочила на крыльцо. Мороз отрезвил. И только сейчас Наталья поняла, ощутила сердцем и кожей – преступна она, вся, до самого малого своего ноготка.

Она зачерпнула горсть снега и жадно съела. Лишь тогда, набрав во вдохе до боли много воздуха, она закричала пронзительно:

– Помогите-е-е!

Эхо швырнуло крик ее обратно, как пойманный мяч.

– Помогите-е-е!

Наталья кричала не переставая. Михаил пытался встать. По соседству хлопали двери, на мгновение выбрасывая желтые пучки света. Выскакивали, бежали к ней люди. На крыльцо своего домика выплыла тетя Феша в борчатке.

Калитка распахнулась. Заметался, лая и дребезжа цепью по проволоке, пес. Соседи подбежали.

– Там, там, там… – говорила Наталья, дергаясь. – Там, там, там… – и села в снег. Началась суета. Люди вошли в дом. Они то входили, то выходили. Кто-то в черном, кажется, молодой Зарубин, торопливо убежал. Тяжелый человек подошел и остановился рядом. Наталья сжалась. Тот наклонился и тетиным голосом посоветовал:

– А ты вой – сердце и отойдет! – И – протрезвевшему Михаилу: – Ступай-ка в избу!

Тетя Феша и сама вошла, посмотрела туда-сюда, увидела на столе зеленую бутылку, стаканы и сказала громогласно:

– Водка проклятущая. Все она. Нальют шары и не помнят, что делают. А может, жив еще?

Визжа, подошла «скорая помощь», но остановилась за квартал, поскольку по улице ей было не проехать. Прошел врач с чемоданчиком.

Сидя на стуле, икал и плакал Михаил. Все твердил одно и то же:

– Ах, Юрка, Юрка… – И снова: – Ах, Юрка, Юрка…

И хотя все было ясно, Юрия увезли. Машина ушла, ее визг стих. Соседи исчезли один за другим. Осталась тетя Феша. Сидела на стуле и смотрела на хозяев.

– Ну, – сказала тетя Феша, – раскиселились. Бог даст, еще отводятся. Наталья, открой-ка дверь шире, ишь угарно, даже голову ломит. А ты, мужик, встряхнись, водки выпей. И тебе, Наталья, не мешало бы принять ее. Я тоже выпью.

Выпили то рюмке. И точно – полегчало.

– А что, может, и отводятся, – бормотал Михаил.

– Отводятся! – сказала Наталья, и ей стало спокойнее. Вроде бы ничего и не случилось. Так сидели долго, боясь встать и разойтись. Михаил уснул сидя. У тети Феши от рюмки водки явился аппетит, она съела изрядный кусок лучшего рыбного пирога. Утерев губы, встала.

– Наталья, проводи меня.

Та кое-как оделась и вышла следом. Остановились в сенях, светлых и больших, под лампочкой. Ясно была высвечена их середина. Но все полки, полочки, ящики и лари оставались в полумраке, бросали тени, и казалось – они живут, движутся, подступают.

Тетя Феша уставилась на Наталью, приказала:

– На меня смотри!

Наталья не шевельнулась. Помолчали. И в этом молчании темное – Юрий! – прошел промеж них. Поняла Наталья – тетка обо всем догадывается.

– А смела! – сказала тетя Феша вполголоса. – Ухайдакала парня, стерва. В кого ты такая уродилась, не понимаю?!

– В вас, тетечка, – ответила Наталья.

Тетя Феша долго глядела на нее, морщины на лице старухи шевелились в гримасе отвращения.

Тетя Феша поджала губы. Сказала:

– Я не дура, я людей не убивала. Помни – тот человек умен, кто словом своего достигнет. Так-то, племяннушка.

И грохнула дверью.

Юрия похоронили через три дня, и хорошо похоронили, дай бог каждому. Оградку поставили витую, никелированную.

Камень положили большой, серый, тяжелый. Приделали и фото в рамке. Ну, и поминки… Много денег унес с собой Юрий, рублей, собранных по одному.

Но кое-что вышло плохо. Вот, скажем, маленькое дело: приехал на похороны брат Яков. Самолетом. Братья посидели вместе, с мокрыми глазами. А что сказал Яков?

– Так, – сказал. – Вот она жизнь человеческая. А все из-за этого деревянного гроба. Сначала мать, потом умер отец, теперь – Юрка. Угар? Гм… Хорошо, что я не имею к этому дому никакого отношения.

И ведь при людях сказал, а что они подумают? Он-то сказал и укатил, торопыга, а они остались. Тоже человек – не от мира сего. Инженер, а Михаил, рабочий, лучше его одевается. Заговорит – ничего не поймешь, все ум показывает: я-де то, я-де это знаю… Бог с ними, с такими.

Другое тоже плохо вышло – холодна она была на похоронах. Для приличия повыла Наталья, но сухим голосом – слезинки не выжала из горячих глаз. Так что лучше было бы и не выть.

Смотрела она на покойника с великим, пронзительным любопытством, словно спрашивая, почему так просто стать мертвым. Ведь человек. И другое – любовником был у женщин, ласкал их. Ну, питался, жил, а сейчас, славно обглоданная кость, лежит, желтый, никому не нужный.

Многие – а было на похоронах человек сорок – заметили и душевную сухость ее, и острое любопытство взгляда. Кое-кто будто бы подглядел и шевеленье ее губ в злой усмешке. Прошел этот слушок по всей улице и даже оброс кое-какими подробностями. Как ни верти, а наследство от Юрия осталось значительное. К тому же Наталью недолюбливали за чрезмерную житейскую верткость.

Возвращаясь с похорон, увидела Наталья беременную чернушку. Та стояла у кладбищенской беленой ограды и прямо-таки жгла взглядом.

Наталье бы сдержаться, помолчать, но что-то словно толкнуло ее.

– Ну как, по-твоему вышло? – спросила Наталья. – Когда свадьба?

Та промолчала и даже глаза потупила, не то стыдясь, не то пряча что-то. И лишь потом Наталья, вспомнив свои слова, обомлела и вся покрылась пупырышками, как в холод: ведь эти ее слова – улика.

Чернушка ли звякнула куда положено или какой другой ненавистник, но только вызывали Наталью и Михаила в милицию – порознь – и вежливо расспрашивали о том, о сем. И хотя говорили с каким-то сонным видом, но словесная вязь вопросов сильно походила на мелкоячеистую сеть. Вызывали и соседей.

Но Михаил ничего не знал, а Наталья крепко подготовилась, была тверда и гладка. Тетя Феша настаивала на своем, что-де видела бродящего по дому Юрия.

В общем, проскочили. Правда, Михаил стал временами задумываться, что было на него непохоже. Но больше всего поразил Наталью пустяк, мелкое: пес сдурел. Увидев ее, он прятался в конуру и даже ел неохотно.

Он похудел, взлохматился. Взглянешь – не собака, а черт знает что такое.

Наталья пробовала ласкать его, но пес не давался и даже рычал, выставляя желтые, похожие на дольки чеснока, зубищи. Пробовала кормить вкусным – мясом, сладкими рыхлыми косточками, щами со своего стола – не помогло. Как-то под горячую руку Наталья отвозила его метлой. Пес, сначала покорно сжавшийся, взревел, оборвал ошейник, накинулся и, сбив с ног, грыз ей руки (Наталья ими прикрыла шею и лицо). Потом скакнул на забор, повис на передних лапах, перевалился и исчез. Навсегда. Наталья сделала все нужные прививки, но заноза крепко засела – не бешеный пес, нет. Чуткий. А вот кошка – та ничего, мурлычет, смотрит на нее в узенькие щелочки зрачков.

Потом заерундил Михаил. Все говорил:

– Не пойму, как он в таком состоянии до печки добрался. Не пойму. Ведь на ногах не стоял.

– Дурак! – кричала Наталья. – Ты лучше поразмысли, как нам к лету холодильник купить.

– Не пойму, – долбил свое Михаил.

И в душу Наталье лезло тревожное, бродили сцепом мысли о грехе, о том, что-де придет Юрий с кладбища и ляжет рядом, тленный и холодный.

Знала Наталья твердо – не может быть этого, но – ворочалось. И шептала то, что придумалось само:

– Господи, прости меня, грешную.

И даже засомневалась – не сходить ли в церковь, не помолиться ли за упокой «убиенного раба божия». Она крепилась, не шла. Да и в самом деле – умер, все и кончилось. Не люди – только вещи живут долгой жизнью.

Наталья стала бояться темноты. Ей казалось – есть кто-то в темноте, стоит в ней молча. Протяни руку – заденешь. Повернись спиной – схватит.

Этот «кто-то» все время был рядом. Даже в полной тишине ей слышались шаги, вздохи, скрипы стульев. Однажды вполне явственно услышала, на стул кто-то сел, скрипуче поерзал на нем и встал.

И стул вздохнул облегченно.

Наталья, окоченев, ждала – ничего не случилось.

Однажды, перед сном, поправляя на ходу волосы, она вошла в комнату и увидела лежащего на кровати Юрия, увидела явственно и во всех подробностях. Он слегка изогнулся и смотрел на нее, сверкая в темноте зубами. Наталья закричала так, что Михаил, ужинавший в кухне, уронил стакан с чаем и ошпарил себе колени. Он ворвался в комнату, размахивая руками.

– Чего орешь, сатана!

– Там… там… там… – твердила Наталья, протянув руку к кровати.

– Какого дьявола тамкаешь? – крикнул Михаил.

– Юрий, – выдохнула она.

Михаил и сам испугался, торопливо включил свет; свернутые одеяла да простыни лежали на кровати.

С того дня и началось. Юрий изредка мелькал днем, ускользающе, туманно. Хуже было ночами. Он приходил и ложился рядом – холодный. Среди сна она ощущала его всего – руки, грудь, ноги… Просыпаясь, взглядывала – рядом мертвое лицо.

Она соскакивала со страшным, пронзительным визгом. Михаил, ругаясь, спрыгивал с кровати и, взяв подушку, уходил спать на кухню. Она смертельно боялась оставаться одна, бежала за ним следом, обхватывала, умоляя и плача, чтобы только не гнал, только разрешил лечь рядом. И чтобы не допустить того, третьего, она прижималась к мужу, обнимала до боли, обвивала собой, тянула, завлекала супружескими ласками.

– Да что мне, двадцать лет, что ли? – негодовал Михаил. – Не могу я так. Стыдно – на работе сплю.

– Я тебе не жена разве?

– Лечись! – советовал Михаил. – Или холодной водой обливайся, а ко мне не лезь.

Но однажды пришла тетя Феша, впилась взглядом, подвигала губами и приказала:

– Не дури!

Все и прошло, не совсем, правда, а оставив след.

Иногда она видела очертания фигуры или даже ощущала легкое прикосновение. Но без страха, а даже с некоторым любопытством, ждала, что же будет дальше?

Тревожила ее и тетя Феша – вдруг проговорится, но старуха была твердокаменная, да и сама грешна. Наталья про нее кое-что в памяти придерживала. Так, на всякий случай.

Поэтому, когда тетя Феша потребовала их новенький диван, как «замочек на уста», Наталья дала, но не его – отрез бостона швырнула на ветер.

– Спасибо, – сказала тетя Феша. – Мне, собственно, не нужен диван, просто решила своему дураку обстановку справить – в ласках отказывает. А я привыкла. Меня, Наташенька, ничто больше не радует. Ем вкусно, а равнодушно. Перина мягкая и теплая – сна нет. Лежишь, и всю ночь напролет одно вертится в голове: к чему, господи, даруешь долгую жизнь? А умирать страшно. Жить хочется, вечно жить. Жить?… Глупо это, а хочется. Тяжело, а хочется. Вот, Наташенька, говорят, будто стариками умнеют, все им ясно становится. Врут это. Ясно, когда ты молод, а к старости столько всего узнаешь – голова идет кругом да путается. Уж не понимаешь, что хорошо, что плохо… Добавь-ка еще деньжат немного. Нет? Все равно, спасибо, голубка.

Летом Михаил задурил крепче. Сидит вечером на крыльце, дымит папиросой да морщит низкий лоб. И так – часами, уставясь в одну точку. Пытаясь расшевелить его, отвлечь от пустых мыслей, Наталья готовила любимые кушанья, брала наилучшие, марочные вина. Купила телекомбайн: сиди и смотри. А Михаил – думал. К тому же стал быстро стареть, словно под гору покатился. А еще недавно был плотен – не ущипнешь, будто резиновый. К тому же и лысел и седел одновременно.

Неуютно стало Наталье. Вот и ленив, и туп, а жалко его до слез. Срослись, должно быть. Умри Мишка, останешься с домом. А это – приманка. А ну, прилипнет какой-нибудь Васька и начнет сосать.

Наталья советовалась со всеми, чем помочь Михаилу. Она настаивала гриб чагу, варила смеси какао с маслом, сдабривая соком алоэ, переводила дорогие продукты. Мишка не отказывался. Он ел, пил, но без толку.

– Ну о чем ты думаешь? О чем?… – вязла Наталья.

– А так, – отвечал Мишка, уклоняясь взглядом.

Но однажды, в тяжелую, жаркую летнюю ночь, когда оба, мокрые от пота, измученные бессонницей, лежали рядом, он повернулся к ней и сказал твердо, как давно решенное:

– Ты братана укантропила.

Наталья обомлела. Она не шевелилась и даже задержала вдох.

– Ты, – сказал Михаил спокойно и холодно.

– Опомнись, – прошептала Наталья. – С чего взял?

– Сама сообрази. Ну, мог ли он закрыть трубу, когда валялся без задних ног? Предположим…

И он высказал свои соображения спокойно и уверенно.

– Опомнись, опомнись… – шептала Наталья. – Его тетя Феша видела – ходил по кухне.

– Твоя родня, а яблоко от яблони недалеко катится, – по-прежнему уверенно сказал Михаил.

Но уверенность его была внешняя, напускная. Он ждал слез, отчаянья. И вздрогнул, когда Наталья сказала:

– Ну, я убила… Пойдешь доносить?

– Гадина!

Он ударил ее с размаху. Грохнул, как молотом. Наталье показалось – треснула голова.

Навалившись сверху, он замотал кулаками. Наталья хрипела, охала, каталась по постели. Он бил ее куда попало. Ему хотелось разорвать ее, уничтожить, чтобы и не шевелилась рядом. Такую и убить приятно.

…Устав, он ногой столкнул ее на пол. Наталья лежала и выла, толкала себе в рот кулак, чтобы только не услышали квартиранты. И соображала, что сказать Михаилу, как успокоить.

Михаил курил папиросу за папиросой, жадно затягиваясь и выплевывая окурки, когда папироса кончалась. Дым заполнил комнату.

– За что убила-то? – спросил наконец.

– Из-за тебя… из-за дома… Ты уже и тогда сдавал. Сейчас можешь уволиться и жить – денег у нас хватит.

– И меня убьешь. Тоже мешаю, наверно.

– Боже мой! Боже мой! – запричитала Наталья. – Зачем так? Кто у меня есть, кроме тебя? Кто о тебе заботится? Я готова ноги твои мыть и воду пить… Сам знаешь, я все терпела, и б… твоих, и что деньги не все приносил, и пьянки… Все терпела! Мы срослись с тобой, пойми…

Пришло долгое молчание. Наталья прижалась к ногам Михаила. Ее волосы щекотали босые ноги, жгли их, а костлявое жмущееся тело вызывало тошноту и слабость.

– Прости… прости… прости… – просила Наталья.

– Не знаю, – вяло сказал Михаил. – Выпить бы.

Наталья вскочила и бросилась в кухню. Она достала водку и принесла в стакане.

– Сулемы не подсыпала? – поинтересовался Михаил.

Наталья захлюпала, размазывая руками пятна крови на лице.

– Пей!

Она хлебнула и закашлялась. Тогда выпил и Михаил. И опять долгое-долгое молчание.

Светало. Из темноты проступало лицо Михаила с ввалившимися глазами. Наконец он сказал:

– Поесть бы чего?… Проголодался я.

Наталья побежала и принесла ему пирогов и еще водки. Он выпил и закусил пирожком. Жуя, сказал по-зимнему холодно:

– Что же, дело прошедшее. Но ты должна помнить, что я пожалел тебя, и век быть мне благодарной. Например, заботиться обо мне. Налей-ка еще, да и сама пей. Пей, говорю!

Он скверно выругался.

Они допили поллитровку, добавили к ней бутылку портвейна и свалились в пьяном сне. С той поры они выпивали частенько, обычно ночью, когда промеж них проходила тень убитого.

Поначалу Наталье пить было противно, потом ничего, а там и понравилось. Что до Михаила, то он теперь всегда был под хмельком. К тому же пристрастился к голубям, забаве дорогой, даже разорительной.

К сеням он сделал пристройку с отоплением и освещением, с сигнальным звонком на случай воров. Напичкал туда голубей. Были у него турманы, чайки, какие-то трубачи и мохначи, прочие – всего десятка три.

Все это бормотало, раздувало зобы, гадило и жрало, жрало, жрало…