Текст книги "Возвращение Цезаря (Повести и рассказы)"
Автор книги: Аскольд Якубовский
Жанры:
Природа и животные
,сообщить о нарушении
Текущая страница: 1 (всего у книги 17 страниц)
А. Якубовский
Возвращение Цезаря
(Повести и рассказы)
Повести
Четверо
1Когда темнеет небо и всюду зажигаются огни, приходит час стариков. Приходит раз в сутки, на границе ночи.
Вот стрелка часов движется к десяти вечера, к одиннадцати (а жизнь – к ночному сну, чтобы утром начаться снова).
Свет из окон желтит верхушки тополей, а небо еще сохраняет голубизну – пятнами.
Загораются огни на телевизионной башне, вспыхивает ранняя звезда. Красная. Дрожащая.
И выбегают на ночные вольные прогулки собаки и кошки, а старики становятся бодрыми. Жизненная их усталость, портившая стариковский день, на время уходит. В промежутке между десятью часами вечера и двенадцатью ночи старики бодры, почти молоды.
И если старикам есть где собраться и припасено варенье в достаточном количестве, они собираются, пьют чай и рассуждают о разных случаях жизни.
Говорят о том, что ушло и что есть, что они любят.
А старики еще очень способны любить детей, внуков, чай, варенье, ночные удобные туфли и солнечные дни…
В середине августа 197… года, когда сибирское лето уже повернуло к осени, сатанели мухи, табунились кулики-дупели, собираясь лететь на юг, и по-осеннему лениво токовали глухари, Алексин угощал Иванова.
Собрались они рано, еще засветло. В семь поужинали, а там дошли до чая.
Было одиннадцать вечера. Луна сияла, роняя красные тени.
Старики были на пенсии уже лет шесть-семь. А когда-то работали инженерами и слыли горячими охотниками.
Ушли на пенсию.
Иванов еще сохранил немалые силы: охотился, держал собаку. А вот Алексин силы неразумно потратил и теперь пытался вернуть их, занимаясь садоводством: он копал, окучивал, прищипывал.
Жена Алексина расставила перед ними блюдечки с вареньем полутора десятка сортов: двух сортов вишни, черноплодной рябины, облепихи, пяти сортов смородины, шести – яблок. Но Иванову больше нравилось плодовое вино, что Алексин делал сам из яблок-падунков и белой смородины.
Старики рассуждали о прошлой охоте, собаках, о великолепных старинных ружьях с различно устроенными стволами, вспоминали складывающиеся – пополам! – двустволки.
Они наливали в один стакан чай, а в другой вино и говорили об умерших собаках, какие они были чутьистые.
Не нынешние, нет, куда им!..
– Слушай, друже, – вдруг сказал Иванов, потягивая кислое, даже скулы сводило, вино. – Почти даром отдается Гай.
– Какой такой Гай?
Алексин зацепил ложечку красносмородинового варенья.
Он поднял эту ложечку, чтобы лампа уронила на него свет, и залюбовался – рубин! Хоть в лазер его вставляй.
Подумав о лазере и отдав этим долг современности, Алексин проследил путь соков земли сквозь корни к ягодным кисточкам.
Их так сильно, по-сибирски грело солнце. Оно родило этот невыразимо красный цвет. Словом, Алексин размечтался.
– Будто не знаешь, – сказал Иванов, отхлебнув еще глоток и закусив хлебом с кусочком сыра в частых дырочках.
– От Цезаря Камышина и Цыганки Суслова?
– Он самый.
– Линия черных пойнтеров.
Алексин съел варенье и запил его чаем. И взволновался: он любил именно черных пойнтеров, считая их лучшими собаками для охоты с ружьем.
Черный пойнтер!..
Он встал и ходил по комнате, так как мог думать только на ходу. Семенил, шаркал туфлями, подтягивал брюки. Память же его работала, перебирая предков пойнтера Гая, который отдается даром.
– Сколько ему лет? – спросил Алексин. Иванов начал припоминать, связывая возраст собаки с памятными датами. Чему мешало выпитое вино.
– Он родился… значит… после того, как я у Кондакова перекупил трехстволку фирмы Гейма. Сейчас Гаю восемь месяцев.
– А я вспомнил родословную Гая. У него в жилах кровь чемпионов Хэндсом-Ара, чемпиона Хэндсом Глэдис. У него в крови гены Джони-Холинда Первого. Помнишь, тот самый, что разбился на охоте. Обо что он разбился?
– Набежал на пень в траве, – пояснил Иванов. – На полном ходу. А бежал – километров сорок в час, искал тетеревов. Поле было ровное, широкое, пустое, и вдруг – обгорелый пень.
– Черный пойнтер, с огромной страстью к охоте… Отлично, я его возьму!
– Но зачем? – изумился Иванов.
Алексин остановился, схватив лацканы пиджака, будто вожжи.
– Тпру-у… – засмеялся Иванов. – Купишь? Да ты же не охотишься. Или забыл?
– Так коего черта он его продает? – спросил Алексин.
– Ну, во первых строках, владелец Гая – начинающий охотник, ни черта не понимает в собаках. Кроме того, грызет жена – продай… Дом их сносят, дают квартиру, они переезжают. Отсюда и нападения жены: не хочет пускать собаку в новую, с иголочки, квартиру.
– Надо перекупить собаку, иначе попадет в скверные руки. Или к воскресному охотнику. Родословная-то какая! А будет валяться по диванам, пропадет талант.
– Ее берет начальник стройтреста, – сказал Иванов. – Он занятый выше головы человек. Ты прав, пропадет собака!
– Сообразим! Черный пойнтер, в потенциале замечательный работник, ему угрожает диван… – бормотал Алексин. – Я собаку брать не могу, ты брать не можешь. Кто у нас в городе отличный собачей?
– Сам знаешь, у нас все утятники да зайчатники. Им лаек подавай.
– А сколько за Гая просят?
– Сотню.
– Слушай, возьмем пополам? А? Ты его натаскаешь, и мы продадим его неторопливо, с выбором, в хорошие руки.
Алексин сел и успокоился. Здорово придумано – купить собаку пополам.
Иванов же завозился – стул вдруг стал чертовски неудобным. Хорошо Алексину кидать деньга, у него сад. Продаст яблок, оправдает собаку. А что станет делать он, Иванов? Пенсия его железно и по копейкам распределена.
– Не могу, супруга восстанет.
– Ладно, я плачу, – решил Алексин. – Подержу его до лета, а ты натаскаешь. Лады?
– Друже, если так… – Иванов перевел задержанное дыхание. – Если так, я твой с потрохами, руками, ногами. Плесни-ка еще кислятинки… А цену мы собьем, будь уверен, и начальника я отважу.
2– Продаешь щенка? – спрашивал Иванов толстого мужчину. Осмотрелся: да, комнатка и мала и неудобна. Пора, пора дать молодым людям что-то получше этой узенькой комнаты с печуркой, с баком воды, поставленным в угол.
Это хорошо, что дают им новое жилье. Плохо – это событие уводит из их жизни замечательную собаку.
– Жена грызет, – шепотом отвечал владелец собаки, мотая головой, большой и лысоватой. Тосковал, это видно.
– А ну, покажь ее.
Хозяин вышел – он на время сборов и увязывания всего в узлы держал Гая в сараюшке. Жена его, высокая, с распущенными по плечам длинными волосами, презрительно глядела на Иванова. Тот угадывал ее мысль: «Как не стыдно быть старым и красноносым. Неужели мой Петя (Коля, Ваня, Саша) станет когда-нибудь таким же?»
Дешево собаку она уступать не собиралась – трат предстояло множество, а собака была с родословным древом. Но первый, богатый и надежный, покупатель уже отказался по телефону.
– Это редкая собака, – говорила она Иванову. – Много на нее охотников.
«Ври, голубушка», – думал Иванов. Он прикидывал, что будет дальше. Если это «дальше» представлялось даме с распущенными волосами в виде получения за собаку пачки денег, которые уйдут на наем грузовика, на перевозку вещей, то Иванов знал его гораздо точнее.
Он знал, что примерно через десять минут сюда придет Алексин и станет дико критиковать собаку.
Они будут делать вид, что незнакомы. Иванов махнет рукой на собаку, Алексин тоже махнет. Так они собьют цену со ста запрошенных рублей до пятидесяти: столько денег было у Алексина.
Хозяин привел собаку. Вел отворачиваясь, ему было стыдно.
Иванов откинулся в кресле. Он рассматривал щенка, старался угадать, что же получится в конце концов из этого подростка, в котором сейчас все не так. И хвост его слишком длинный, и лапы крупны. Что поделаешь, издержки роста.
Но родословная щенка прекрасна, ноздри широко распахнуты всем на свете запахам, морда его объемиста.
Что значит – обонятельные нервы развиты!
Голова щенка выпукла, а глаза веселые. И стало Иванову жаль свою молодость, захотелось схватить собаку за поводок и удрать с ней домой.
Вот бы Алексин ахнул! Но щенок скуласт. Не злобен ли?
Пришел Алексин и спросил за дверью о собаке. Красивая жена радостно улыбнулась, а хозяин сильнее затосковал.
– Здравствуйте!
Входя, Алексин впился взглядом в щенка.
– Этого уродца продаете?
– Почему же уродца? – обиделся хозяин.
– У него зубы редкие и неправильные.
Алексин схватил щенка. С ловкостью многократного собачьего судьи приподнял ему губы, открыв щенячьи неровные зубы. «Однако же быстр», – рассердился Иванов. Но следовало работать по созданному ими плану.
– Мне что-то разонравились зубы, – сказал он. – Сто рублей он не стоит, он и двадцати не стоит.
– Или купить кота в мешке? – задумчиво протянул Алексин.
– Он не кот, а собака, – сказала жена. – Вы на родословную взгляните.
– Я, милая, не бумагу покупаю.
Но все же Алексин взял родословную Гая и стал читать, презрительно фыркая носом. Хотя он мог немало порассказать глупому хозяину о далеких предках Гая, что были записаны еще в английском Кинель-Клубе (шествие этой семьи пойнтеров в Россию началось из Англии).
Но Алексин не стал рассказывать. Наоборот, все силы он употребил на презрительное фыркание и сокрытие блеска глаз. Он был готов отдать и сто рублей, Иванов приметил это.
Он встал и очень строго посмотрел на Гая: щенок заворчал.
– Злобен! – сказал Иванов. – И это еще не собака, а щенок. Он кое-что обещает, не спорю. Но все мы многое обещали в молодости и не выполнили обещанное в зрелые годы. Даю двадцать!
– Тридцать рублей! – сказал опомнившийся Алексин.
– Восемьдесят! – сказала жена.
Столковались на пятидесяти пяти рублях, и хозяева дали в придачу два ошейника, простой и парадный, с заклепками. Отдали поводок и отличного качества плеть.
– Вот-вот, – ядовито сказал Алексин, сворачивая ее и кладя в карман. – Плеточку-то вы не забыли приобрести.
Так черный пойнтер, восьми месяцев от роду, по кличке Гай, потерял свой первый дом и обрел второй, временный.
Старики поспешили увести собаку.
Они вели Гая суетящимся, кипящим, готовящимся к переезду двором. Вдруг Алексин остановился.
– Слушай, – сказал он Иванову, дергая тянущего назад щенка. – Дом мне знаком. Почему?
– Еще бы, – сказал Иванов. – Ты же его и строил. А с покупочкой тебя: приобрел верхочута. Надо сбрызнуть покупку. Ставишь коньяк?
Но Алексин увильнул от прямого ответа.
– Начинаю вспоминать, – сообщил он Иванову.
Старики остановились и стали наблюдать суету жильцов, как при пожаре, тащивших все из комнат. Несли чемоданы, узлы, фикусы в кадках, тащили пианино – вчетвером, – кряхтя и ругаясь.
Дом переселялся.
3Там, где быть новым кварталам, вначале убирают старые дома. Они еще стоят, щелястые и темные, в них живут. Но в планах города эти дома уже мертвы. Их метят, ставят белилами номер дома. Не тот, что он носил живым, а номер дома обреченного. А если у рабочих нет белил, то номер пишут черной краской: топором стесывают крошащееся бревно и пишут.
Затем уезжают владельцы. Если дом небольшой, то отъезд их малозаметен. Придет грузовик, в нем приедут грузчики. Они станут говорить хозяевам, как и что выносить и поднимать. И сами помогут.
Но если дом был старым общежитием, то отъезд из него суматошлив: гудят машины, бегают люди, старики тащат доедаемый жучками скарб, а им кричат вслед великовозрастные дети, что надо нести не к машине, а на свалку.
Остановится старик, держа стул или ящик, вынутый из пузатого комода. «Как же так, – думает он. – Выбросить? Я его Лизавете, жене, дарил».
…Испуганные, улетают воробьи, что жили за наличниками окон, голуби, ходившие по латаной крыше.
Из множества нор, прорытых всюду: в подполье, в рыхлых стенах дома, – убегают мыши.
Уползают пауки, двухвостки, косиножки. Эти уходят последними, когда бульдозеры упирают плоские лбы в стены дома. Стены трескаются, рушатся потолки, поднимая клубы известковой пыли, светлой и едкой, от которой свербит в носу и жжет горло.
Затем пыль садится. Дома нет, лежит куча бревен и досок. Воет чья-то собака, но лишь ночью приходят к бывшему дому – прощаться – жившие в нем кошки.
Собака привязана к человеку, а кошка любит и сам дом.
Встревоженные суетой, к Гаю то и дело подбегали нюхаться знакомые собаки.
Приходил щенок такой окраски, будто его шили из разных лоскутов: белых, черных и рыжих; подбегала нервная рыжая собака, сухощавая, дрожащая.
Кряхтя, подходил пес лет двенадцати, бело-рябый, без намека на породу, но с чертами всех на свете собачьих пород. И если к нему внимательно присмотреться, то можно было увидеть в его приспущенных ушах признаки легавой, в низком туловище кровь такс, а в широкой груди узнать дога.
И морда его широкая и длинная. Это доказывало, что старик не обделен чутьем. Но – беспородная собака.
«Сорная», – думалось Иванову.
Пес сел рядом и стал вздыхать. Он вздыхал глубоко и долго. И стало ясно, что просто он так дышал.
Дом умирал – и его не жалели. Звенели выбитые стекла, трещали наличники окон: кто-то пытался просунуть в окно шкаф.
Так являлась на белый свет мебель, которой пришла пора исчезнуть либо на свалке, либо в квартире любителя.
Хохочущие молодые люди вывалили из окна старинное резное бюро и превратили его в щепки и рыжую труху.
Да, Алексин узнал дом… Когда в двадцатые годы он вернулся смертельно усталый после гражданской войны, ему грезилась тихая работа садовода в городском парке. Ибо воображал он себе Коммунистический Город в виде прекраснейшего сада из красивых деревьев (включая и пальмы).
Но потребность была в строителях, чтобы дать жилье созидателям абсолютно новой жизни на земле. Тогда-то и родились эти дома в два этажа, построенные бог знает из чего, но простоявшие половину столетия.
– Сады? Нет, брат, будь строителем! – велел Глухов, их отрядный комиссар, теперь работавший в горкоме. Сказал громко – еще не отвык командовать. Алексин возразил, и Глухов обрушился на него.
– Что? Способностей нет? – закричал он. – Ты их поищи, поищи и найдешь! Вот тебе направление на работу.
Алексин еще не отвык подчиняться, и способности к строительству нашлись. Надо было учиться, брать знания и опыт.
Первые месяцы Алексин работал чертежником-копировщиком. Потея ночами над учебниками, он через три месяца стал конструктором и принес немалую экономию городу, изобретя деревянные шпингалеты для окон, что сберегало металл. Но строительство домов! Пришлось вгрызаться в учебники.
Неизвестно, одолел бы он науку строительства, но Глухов поговорил с Ивановым, желавшим в мирной жизни рисовать, и они потели над книгами (и чертежами) вдвоем. А через год уже ставили первые здания.
Начали с проекта театра оперы и балета и небоскреба в триста с чем-то этажей. Глухов театр и небоскреб одобрил, но обратил их, Алексина и Иванова, просвещенное внимание (так и сказал ядовито – «просвещенное») на острую нехватку жилья. И подкинул идею двухэтажных домов-общежитий.
– А небоскребы у нас, голуби мои, развалятся: ни опыта, ни материалов нету.
Да, с материалами было не то чтобы плохо, а невыносимо. Не хватало кирпича, ограничивали в дереве: оно было валютой, нужной для покупки новых станков. Зато в изобилии давали опилки, горбыли и сколько угодно замечательной, превосходнейшей глины.
Ее брали в городском овраге.
– Хоть ешь ее! А цемент бо-ольшой дефицит, – говорил Глухов. – Обходитесь глиной.
Обошлись. Но работать Алексин кое-как не умел и не хотел. Он создал проект двухэтажного дома на двадцать однокомнатных квартир. Алексин был немного изобретатель и философ. Он рассуждал так: города-парки – это недалекое, но все же будущее. Оно – впереди. А сейчас нужно глядеть на дома как на машину для жилья.
Да и кто знает, как все обернется? Вот и Чемберлен грозит, и Германия замахивается. Значит, эта машина должна иметь запас прочности.
Где его взять? А вот где: нужно сделать наружную обшивку прочным внешним скелетом дома. Пример? Хитиновый панцирь жука. А если учесть прочность внутреннюю – балок, столбов и прочего, то это и дает запас.
И произошло техническое чудо: алексинские «щепки» (так дразнили их) стояли пять десятков лет, могли стоять и дольше. Но век их кончился. Алексин сказал, что хочет посмотреть, как будут ломать дом. Иванов ответил:
– Еще успеем, наплачутся с ним. Пойдем-ка!..
Чай в этот вечер они пили дольше обыкновенного.
Иванов опробовал несколько сортов варенья – Алексин хлебнул винца.
Тоненьким голоском скулил Гай.
…К брошенному жильцами дому двое парней несли канистру с бензином.
– Во будет фейерверк! – говорили они.
Часов в двенадцать ночи Алексин пошел проводить Иванова. Выйдя на улицу, они обратили внимание на красноватое небо. Оно было цвета сажи, перемешанной с клюквенным киселем. Пахло гарью.
– Что это? – удивился Иванов.
– Я бы сказал, что это пожар.
– Айда до того дома! – предложил Иванов.
И точно, горел дом.
Это был странный пожар – без людей, без пожарных машин. Пламя ревело, то и дело взлетали искры, мелькали над домом летучие мыши, бросая огромные, черные, бегучие тени. И было далеко видно, как светились глаза ночных кошек, пришедших смотреть пожар.
Веяло сухим теплом. Три собаки лежали и сонно жмурились на огонь: пестрый щенок, рыжая и старый белый пес.
Дом рухнул, и старики пошли прочь. За ними увязались собаки. Алексин нашел конфеты в кармане и бросил их. Но собаки не брали конфеты, а шли за стариками.
Шел, смущаясь, пестрый щенок, ковыляла грузная белая собака. В стороне держался рыжий пес.
Бежал он боком, словно готовясь укусить и тотчас отпрыгнуть.
– Бросили вас, – сказал им Алексин и повернулся к Иванову. – Вот чего я не пойму: живем мы сытно, а дома призрения для брошенных животных открыть не соберемся.
– Тоже придумал, – заворчал Иванов. – Дома призрения. Говори – беспризорных, и все!
Он зазвал собак к себе и вынес им еду – колбасу, залежавшуюся в холодильнике, остатки творога, хлеб и сахар. Потом долго стоял у окна, глядя, как уходит ночь, а собачья троица, понурясь, сидит во дворе и ждет. Чего? Его слова.
Что он мог сказать?… Сделать?…
Он лег спать. Но сон не шел. Иванов ворочался, скрипел пружинами. Нет сна! Тогда он встал и ушел пить чай на кухню. К нему явился, неся в зубах свою подстилку, Том – гладкий, толстый пойнтер.
– Буржуй! – обругал его Иванов.
Черный щенок Гай, наплакавшись, спал у двери в комнате Алексина. А по улицам метались три собаки Одна из них была пестрым смешным щенком: его хозяева торопливо уехали в то время, когда он бегал на улице, обнюхивая все, что нюхают на улице щенята: заборы, камни, окурки, кошек, сумки, ноги…
Рыжая Стрелка… Ее отказался брать зять старухи Александры Ивановны, что растила собаку. Желание тихих отношений в доме заставило ее бросить собаку.
Третьим был старый белый пес. Его терпели в память об умершем отце: дома он только спал, проводя остальное время во дворе или коридоре.
Когда его оставили, уехав на машине, он не гнался, не лаял.
– Видишь, – сказал мужчина. – Не очень-то мы ему нужны.
– Может, его подберет хороший человек, – ответила жена.
4Когда подожгли дом, щенок дремал. Он слышал шаги парней, несших канистру, и сквозь сон повилял им хвостом.
Это был толстый щенок. Пестрый. Он не имел имени: хозяин звал его просто Щен.
Он был сыт: последний уезжающий вынул из холодильника кусок языковой колбасы. И пока рабочие поднимали холодильник на машину, его владелец ходил по двору и смотрел, кому отдать колбасу. К нему-то и стал подползать, повизгивая, щенок.
Он был в пыли, с мокрыми дорожками у глаз.
Уезжающий сунул колбасу щенку. И был рад – не пропала.
– Ты бы собаку не бросал, хозяин, – сказал грузчик. – Нехорошо.
– Не моя она, – ответил тот. – Чужая.
Машина ушла, рыча и пуская газы, а щенок ел очень вкусную колбасу. Но он не доел – послышался ужасный грохот. Это пришел и начал работу бульдозер.
Щенок убежал в палисадник и сидел под кленом. Около стояли два парня лет по пятнадцати с волосами до плеч. Они курили, сплевывая, лениво переговариваясь о том, как надо ломать старые дома и на каком по счету толчке этот дом упадет.
– Румпель, – говорил один. – Спорю! Двадцать первый толчок свалит с ног эту халупу.
– Нет, Толик, десятый, – сказал носатый Володька по прозвищу Румпель.
К ним подошли двое Сережек – Окатов и Кутин.
– Даю три бумажки, если на двадцать четвертом толчке, – предлагал Окатов. Но с ним не спорили, боялись: чужие деньги он брал, а отдавать свои не торопился. А если попросить, молчал и странно улыбался.
– Ставлю пять, что дом исчезнет раньше завтрашнего дня, – сказал он после пятьдесят пятого удара, когда бульдозерист махнул на дом рукой и задумался, а не уйти ли ему. Сломать дом он и завтра успеет.
– Согласен! – сказал Румпель.
– Разбейте! А деньги есть?
– Предки дают на химнабор.
Когда бульдозер ушел, щенок устроился спать под домом. И все прислушивался, не позовут ли его. Но слышал только шуршание и стуки опадавшей штукатурки. Затем прибежала Стрелка. Учуяв запах съеденной колбасы, она лизнула щенка. Прошел мимо, раскачиваясь, старый белый пес. Он вздыхал. А часов в двенадцать ночи к углу дома подошли оба Сережки. Они несли канистру бензина.
– Плакала Румпелева пятерка! – хихикнул Кутин.
Окатов промолчал. Они прошли в дом. Вскоре невыносимая вонь бензина обожгла ноздри щенка и прогнала его на другую сторону улицы.
Там он сел. Фыркая, продувал нос и дивился на странное явление – дом осветился. В нижнем этаже окна стали красными, будто глаза не то зверя, не то автомобиля, что снится иногда. Они смотрели на него, помаргивая. Страх!
Щенок прижался к земле и заскулил. Земля была холодная.
Затем и верхние окна дома стали краснеть, моргать и плеваться искрами. И вдруг дом высунул из окон красные языки и стал ими облизываться. Теперь от него веяло приятным сухим теплом.
Щенок замерз. Он пошел навстречу теплу. Подошел и сел. Снова взлетели искры – рухнула балка. Щенок завизжал и кинулся вдоль улицы. Но красное не гналось за ним. Когда он снова вернулся к горевшему дому, там сидели рыжая собака и белый пес. Затем подошли и стали разговаривать два старика. Они увели их, всех троих. Но домой не взяли, пришлось спать в подъезде, на кирпичах.
Утром щенок бегал смотреть дом. Но его не было, а только скверно пахло и лежала сухая, черная грязь.
Щенок убежал в чей-то сад. Там, забыв и дом, и хозяев, он долго гонялся за стрекозой. Но вышла из дома кошка. Она зашипела на него, оцарапала нос и прогнала вон.
На улице его часто останавливали люди, говоря друг другу, какой он смешной, даже удивительно. Они давали конфеты и пирожки, но с собой не брали, сколько за ними ни ходи.
Но один человек присел к нему – щенок тотчас лег на спину. Сначала тот почесал голый живот щенка, а затем прижег огоньком сигареты. Потом он хохотал над людьми, которые собрались и ругали его. Даже упал на спину. И тут же заснул. Боль ожога была сильная, щенок бежал от нее и не мог убежать.
Теперь жил в палисадниках, ел то, что ему подавали.
Щенок стал грязен, длинная его шерсть свалялась. Его ожидала бы участь всех неприятного вида существ, но он имел веселый характер, был умен и удачлив.
Довольно быстро он научился определять добрых людей и смело доверялся им.
Он нашел место, где мог спокойно жить. Ночевать он ходил не в палисадники, а на склад пустой тары: познакомился со сторожами склада, людьми достойными, молчаливыми, сдержанными. Они не ласкали его, кормили только хлебом, зато не обижали и часто разговаривали с ним.
– Вот, брат Пестрый, ты вроде беспризорник, – говорил ему моложавый старик с бородой. – Как я после гражданской войны.
– Беспорядок это – гнать живое существо, – замечал другой, морщинистый и бритый.
Спал Пестрый в огромной куче древесных стружек, пахших скипидаром, играл с такими же бездомными и грязными собаками. Но хозяев искал.
Однажды Пестрый обходил рынок, нюхая мусорные ящики. И вдруг взял чутьем след хозяйки. И пошел-пошел по ее следу, а там и побежал.
След пах восхитительно. Пестрый бежал, опустив нос к земле, и чуть не попал под машину. Ему повезло: хозяйка купила полную сумку яиц и не рискнула с ними садиться в автобус, пошла домой пешком.
Щенок выследил хозяйку: новый их дом был недалеко. Повизгивая, захотел войти, даже царапался: дверь оставалась закрытой.
Щенок скулил тонко и долго – его не пускали.
Пестрый отошел от двери, сел напротив окон.
Задрав голову, увидел на балконе мужчину в красной майке. Хозяин! Тот стоял и смотрел на него.
День был с северным ветром, холодный. Мужчина в красной майке ел красный и большой помидор. Он откусывал и жевал – лениво.
– Нашел-таки, паскуда? – спросил он щенка.
Тот завертелся, виляя хвостиком: да, да, нашел, теперь все будет хорошо.
Он улыбался, ерзал на месте, просясь в дом. Даже подпрыгивал – сидя! – показывая этим, что готов бежать к двери.
– Подумай сам, – рассудительно говорил ему мужчина. – На что мне ты? Породы никакой, шерсть линючая. И раньше брать тебя не следовало. Ты – моя ошибка.
– М-мм-м, – скулил внизу щенок. – М-мм-м!
– И тебе лишние переживания, и квартиру ты не украсишь. Но делать, видно, нечего.
Мужчина доел помидор и вышел во двор. Щенок бросился к нему в ноги.
– А грязи на тебе, – холодно, сказал мужчина и толкнул щенка ногой. Он огляделся, не смотрит ли кто. Затем поднял ногу, прицелился и так поддал, что щенок взлетел и описал полукруг в воздухе.
Перелетел штакетник.
Его охватил страх. Щенок вскочил, скуля, и побежал по улице. – Вот и с плеч долой, – угрюмо пробасил мужчина.
– А и сволочь же ты, – сказал кто-то сверху. Мужчина в майке поднял голову, оглядывая окна, и никого не увидел в них. Он пошел к двери подъезда, но упало мокрое на голову. Мужчина провел ладонью по волосам – плевок! В него плюнули! Кровь бросилась в голову. Он стал красен, как съеденный им помидор.
– Трус! Выходи! – заорал мужчина.
Никто не вышел. Мужчина поднялся к себе и в ванной долго мыл голову хозяйственным едким мылом.
Утром, когда он вышел на балкон поразмяться двухпудовой гарей, то обнаружил дохлую крысу. Большую, мерзкую, сдохшую давно.
К ней привязана веревочка. Так, понятно, ее закинули на балкон. И тогда он напугался.
Понял – его ненавидят мальчишки. А уж они найдут способ отравить ему жизнь: их память крепка, а прощать они не умеют.
Он сбросил крысу с балкона.
– Но ругался-то взрослый, – ворчал он, уходя в комнату.
Внизу разгорелся скандал.
– Кто эту гадость бросил! – визгливо кричала дворничиха.
– Дядя в красной майке, – пояснил тонкоголосый мальчишка.
– Эй, ты! – визжала дворничиха. – Ты, который в красной майке на втором этаже! Выходи! Люди, да что же это? Дохлых крыс бросают!
Жена вышла и поглядела с балкона.
– Это тебя, – сказала, вернувшись. – Возьми совок и выброси крысу в мусорный ящик.
На следующее утро крыса снова лежала на балконе. Она разбудила мужчину своей вонью на рассвете. Пришлось ее завернуть в газету, унести и закопать поглубже.
Пестрый щенок бросился бежать. Со всех ног.
Он был неуклюж, толстоват, но бежал стремительно, взвизгивая на бегу.
Болел зашибленный точным пинком бок. Жгло нос, которым он ткнулся в твердую землю. Но у киоска его окликнули и угостили недоеденным пирожком, в другом месте он нашел мороженое. Кто-то уронил, и мороженое клевали воробьи. Лакомились! Щенок прогнал их и стал лизать сам. Даже пинок забыл – так оказалось вкусно!
Съев мороженое, щенок съел и бумажку. Затем убежал на склад.
Там сидел сторож, тот, что постарше, в облаке вкуснейших запахов. Он готовился есть: вынул из сумки хлеб и помидоры, достал кусок вареного мяса, тонко порезал его ножом. И стал есть.
Щенок подсел сбоку, заглядывая в рот. Старик жевал мясо и ворчал: оно было недоваренным, жестким. В конце концов он дал его щенку, сам же ел помидоры с хлебом: обмакивал в соль, перемешанную с черным перцем, и жевал. Вдумчиво.
– Так и жить станем, – говорил щенку. – Впереди, конечно, зима, но ты этим не смущайся. Пока я здесь, и еда и жилье у тебя будут. А что случилось с тобой, это я понимаю. Но свет, как видишь, не без добрых людей, проживешь…