Текст книги "Тайный меридиан"
Автор книги: Артуро Перес-Реверте
сообщить о нарушении
Текущая страница: 2 (всего у книги 29 страниц)
Мужчина, стоявший перед Коем, поднял руку ко лбу и провел ею по голове, словно приглаживая и без того затянутые в хвост волосы, потом повернулся сначала в одну сторону, потом в другую. На губах у него застыла странная горькая усмешка, и Кой решил, что без улыбки он ему нравился гораздо больше.
– Вы скоро услышите обо мне, – сказал он женщине поверх плеча Коя. – Обязательно услышите.
И сразу же он взглянул на шофера, который сделал несколько шагов по направлению к нему. Словно получив приказ, шофер остановился. И Кой, все время ожидавший удара, напрягшийся всеми мускулами от адреналинового выброса, с облегчением расслабился. Мужчина с хвостиком снова пристально посмотрел на него, будто хотел навсегда запечатлеть его в памяти: роковой взгляд с субтитрами на испанском языке. Он поднял руку с кольцами и наставил на него указательный палец так же, как недавно на женщину, но все же не коснулся Коя. Этим он и ограничился – этот указующий жест был равен угрозе, потом повернулся на каблуках и пошел к машине, словно внезапно вспомнил о назначенной встрече.
И после быстрой смены кадров, которые Кой внимательно просмотрел: взгляд секретарши с заднего сиденья, ее сигарета, описавшая дугу в воздухе перед тем, как упасть на тротуар, дверь, захлопнувшаяся после того, как мужчина сел рядом с секретаршей, последний взгляд шофера, стоявшего у бортика, и этот взгляд был более долгим и многообещающим, чем взгляд его хозяина, потом снова звук захлопнувшейся двери и тихое урчание мотора, – все закончилось. Того бензина – в денежном выражении, конечно, – который эта машина пожирает только чтобы тронуться с места, мне бы хватило на еду дня на два, с грустью подумал Кой.
– Спасибо, – произнес женский голос сзади него.
Вопреки внешности, Кой вовсе не был пессимистом; для того, чтобы стать пессимистом, абсолютно необходимо утратить веру в человечество, а Кой так и родился без этой веры. Он просто созерцал жизнь на суше как спектакль, переменчивый, прискорбный и неизбежный; единственное, к чему он стремился, – это держаться подальше, чтобы свести ущерб к минимуму. Наперекор всему в нем до сих пор еще оставалась некоторая наивность, наивность частичная, относящаяся лишь к тому, что было далеко от его профессии. Четыре месяца, проведенные в сухом доке, не смогли искоренить в нем нажитое за долгую жизнь в море: ту рассеянность, отстраненность и как бы отчужденность, с какой иные моряки относятся к тем, у кого всегда под ногами твердая земля. Вот и он на некоторые вещи смотрел издалека или даже извне, сохраняя простодушную способность удивляться, как удивлялся в детстве, прилипая перед Рождеством к витринам игрушечных магазинов. Правда, теперь он уже был твердо уверен – и эта уверенность порождала в нем не разочарование, а, напротив, облегчение, – что ни одно из бередящих душу чудес ему не предназначено. Его успокаивало сознание, что он не входит в круг избранных, что имя его не значится в ведомости у волхвов. Хорошо, когда ничего и ни от кого не ждешь, когда в любой момент можешь вскинуть совсем не тяжелую дорожную сумку на плечо и отправиться в ближайший порт, не сожалея о том, что оставляешь позади.
Добро пожаловать на судно. Многие тысячи лет, еще прежде чем крутобокие корабли взяли курс на Трою, существовали люди с морщинами у рта и ноябрьскими дождливыми сердцами, которых сама их природа подталкивала рано или поздно с интересом заглянуть в черную дыру пистолетного ствола; для них море означало выход, и они безошибочно угадывали, когда наступало время покинуть берег. Еще прежде, чем Кой осознал, что он – один из них, он уже был таким – по врожденному инстинкту и по призванию. Как-то в погребке Веракруса одна женщина – а всегда попадались женщины, которые задавали подобные вопросы, – спросила его, почему он стал моряком, а не адвокатом или зубным врачом; он только пожал плечами, а ответил, когда она уже перестала ждать: «Море – оно чистое». Так оно и было.
В открытом море воздух был свеж, раны зарубцовывались быстрее, а тишина становилась такой плотной, что в ней уже можно было выносить вопросы, не имеющие ответа, и не мучиться собственным молчанием. Однажды, в ресторане «Сандерленд» в аргентинском портовом городе Росарио, Кой видел человека, который оказался единственным выжившим после кораблекрушения; единственным из девятнадцати. Пробоина в три часа ночи, судно стоит на якоре, все спят, через пять минут все кончено.
Буль-буль. Но что поразило Коя в этом человеке, так это его молчание. Кто-то спросил: как же может быть, что восемнадцать человек в трюме ничего не поняли? Он только молча посмотрел, ему было неловко – все настолько очевидно, что объяснять нечего, – и поднес ко рту кружку с пивом. И у Коя города с их улицами, запруженными людьми, освещенными, как витрины его детства, тоже вызывали чувство неловкости; он становился неуклюжим, был не в своей тарелке, как утка вдали от воды или как этот человек из Росарио, молчавший, словно те восемнадцать, еще более молчаливых. Мир был так сложно устроен, что смотреть на него можно только с моря; суша обретала спокойные очертания ночью, когда идет четвертая вахта и рулевой – всего лишь немая тень, а из внутренностей корабля доходит легкое подрагивание машины. Когда от городов оставались лишь далекие цепочки огней, а от самой земли – только проблесковые огни маяка прямо по курсу. Вспышки, которые тревожили, которые предупреждали и предупреждали: внимание, осторожно, держись подальше, опасность. Опасность.
Он не увидел этих сигналов в глазах женщины, когда вернулся к ней, со стаканом в каждой руке, пробравшись между толпившимися у стойки бара «Боадас»; и это была его третья ошибка за вечер. Не существует таких сухопутных лоций, где описывались бы все маяки, опасности и навигационные знаки, по которым можно было бы ориентироваться на суше. Не проложены здесь курсы, нет сверенных карт, не промерены ни в футах, ни в метрах мели, не указаны курсы к тому или иному мысу, нет здесь бакенов, ни красных, ни зеленых, ни желтых, ни правил вхождения в акваторию порта, ни чистого горизонта, чтобы определить координаты. На земле всегда идешь вслепую, определяешься только по счислению, и рифы замечаешь только тогда, когда уже слышишь рев волн в кабельтове от носа и видишь, как тьма светлеет над бурунами, разбивающимися о скалы. Или когда слышишь, как нежданный камень – все моряки знают, что существует некий камень со своим названием, который подстерегает их повсюду, – скала-убийца со скрежетом разрывает корпус корабля… В такую ужасную минуту любой командир корабля предпочел бы быть мертвым.
– Ты быстро, – сказала она.
– В барах я всегда быстрый.
Женщина взглянула на него с любопытством.
Она слегка улыбнулась, может быть потому, что видела, как он пробирался к стойке, прокладывая себе дорогу с решимостью маленького, юркого буксира, а не стал ждать в стороне от толпившихся клиентов в надежде привлечь к себе внимание официанта. Для себя он взял голубой джин с тоником, для нее – сухой мартини и донес стаканы, ловко балансируя ими и не пролив ни капли. А в «Боадас», да еще вечером, это вполне могло считаться заслугой.
Она смотрела на него через стакан. За стаканом – темная синева, перед нею светлая прозрачность мартини.
– Ты умеешь протолкнуться в баре, ходишь по аукционам и защищаешь слабых женщин, но какое у тебя дело в жизни?
– Я моряк.
– А-а.
– Без корабля.
– А-а.
На «ты» они перешли несколько минут назад. Получасом раньше, при свете фонаря, когда мужчина с седым хвостиком сел в «ауди» и она сказала «спасибо» спине Коя, а он повернулся, чтобы первый раз, по сути, посмотреть на нее, он сказал себе, что до сих пор было все просто, а теперь уже не от него зависит, задержится ли на нем этот задумчивый и немного удивленный взгляд, которым она оглядела его с головы до ног, словно пытаясь определить, к какой из известных ей категорий мужчин он принадлежит.
Поэтому он ограничился тем, что слегка улыбнулся той осторожной, немного стеснительной улыбкой, с которой матрос объявляет капитану, что нанялся на другое судно; в этот первый миг слова ничего не означают и собеседники знают, что только время расставит все по своим местам. Но для Коя проблема заключалась как раз в том, что никто не гарантировал ему, будет ли у него столь необходимое ему время, ведь ничто не мешало ей снова поблагодарить его и уйти самым естественным на свете образом, исчезнуть навсегда. Решение она принимала десять долгих секунд, которые он вытерпел в полной неподвижности и молчании. ЗРШ: Закон расстегнутой ширинки. Надеюсь, ширинка у меня не расстегнута, подумал он. Потом увидел, что она слегка склонила голову набок, ровно настолько, чтобы ее светлые прямые волосы, подстриженные асимметрично с хирургической точностью, коснулись левой веснушчатой щеки. Она не улыбнулась и ничего не сказала, а просто медленно пошла по улице, засунув руки в карманы замшевого жакета. На плече у нее висела большая сумка, которую она придерживала локтем. В профиль ее нос был не так уж и хорош – немного приплюснутый, как будто она его когда-то сломала. Это не делает ее менее привлекательной, решил Кой, а придает ей какую-то необычную силу.
Она шла, глядя в землю прямо перед собой и держась чуть левее, будто предоставляя ему возможность идти рядом. Они шли молча, поодаль друг от друга – ни взглядов, ни объяснений, ничего, – пока она не остановилась на углу, и тут Кой понял, что настала минута, когда надо либо прощаться, либо что-то сказать. Женщина протянула ему руку и вложила в его ладонь, большую и неуклюжую, он почувствовал крепкое, твердое пожатие, которое совсем не вязалось с девчачьими веснушками, но очень подходило к спокойному выражению ее глаз, а были они все-таки темно-синие, наконец понял Кой.
И тогда он начал говорить. Он говорил с той застенчивостью, которая всегда охватывала его, когда он обращался к незнакомым людям, он пожимал плечами со всей естественностью и улыбался, а его улыбка – он этого не знал – освещала все лицо и смягчала резкие черты. Он говорил, потом почесал нос и снова заговорил, не думая о том, ждет ее кто-нибудь или нет, в этом ли городе она живет или нет.
Он сказал все, что считал должным сказать, и остановился, слегка покачиваясь и затаив дыхание, как школьник, который только что громко ответил урок и без особых надежд ждет вердикта учительницы.
Она опять молча смотрела на него долгих десять секунд и еще раз склонила голову к плечу так, что волосы снова коснулись ее щеки. И сказала, да, а почему бы и нет, ей тоже хотелось бы чего-нибудь выпить. И они направились сначала на площадь Каталунья, потом по Рамблас и улице Тальерс. И когда Кой придерживал дверь бара «Боадас», пропуская ее вперед, он впервые ощутил ее запах – никакой парфюмерии, пахла ее кожа в золотистых пятнышках, нежная и горячая и, как представилось ему, на ощупь напоминающая шкурку кизиловой ягоды. В баре, пока они двигались к стойке у стены, он отметил, что посетители, и мужчины, и женщины, сначала смотрели на нее, а потом – на него; он подумал, что по какой-то любопытной причине и мужчины, и женщины сначала смотрят на красивую женщину, а потом уже – изучающим взглядом – на ее спутника, поглядим, мол, что это за тип. Словно проверяя, достоин ли он ее по внешнему виду и сможет ли удержаться на высоте положения.
– И что же делает в Барселоне моряк без корабля?
Она сидела на высоком табурете, положив сумку на колени и опираясь спиной на деревянную стойку, которая шла вдоль стены с фотографиями в рамках и сувенирами заведения. Вместо серег в ушах у нее были маленькие золотые шарики, на руках – никаких колец. Косметикой она почти не пользовалась.
Под воротником белой блузки с расстегнутой верхней пуговицей, на фоне бесчисленных веснушек он заметил блестящую серебряную цепочку.
– Ждет, – ответил он. Потом отхлебнул джина и, проглатывая его, заметил, что она рассматривает его старую форменную тужурку и, наверное, заметила более темные пятна на обшлагах там, где когда-то были галуны. – Ждет лучших времен.
– Моряк должен ходить в море.
– Некоторые думают иначе.
– Ты сделал что-то плохое?
Он кивнул с грустной полуулыбкой. Она открыла сумку и достала пачку английских сигарет. Ногти у нее были некрасивые, короткие, широкие, неровные. Когда-то она их обкусывала, это точно. Может, и сейчас грызет. В пачке оставалась одна сигарета, она прикурила, чиркнув спичкой из коробочки с рекламой известного ему бельгийского пароходства «Зеланд Шип». Он отметил, что прикуривала она, загораживая пламя ладонями, почти мужским жестом.
Линия жизни у нее была очень длинная, словно она прожила уже несколько жизней.
– Вина была твоя?
– По закону да. Это произошло во время моей вахты.
– Столкновение?
– Задел днище. Скала, не указанная на карте.
Так и было. Моряк никогда не скажет «наткнулся», «сел». «Задеть» – вот правильное слово, задел днище, навалился на причал. Если в Балтийском море при густом тумане один корабль протаранит другой прямо посередине и пустит его ко дну, то и в таком случае это называется – мы его забодали.
Открытая пачка из-под сигарет лежала на стойке, и Кой уставился на нее. Голова моряка, спасательный круг вместо виньетки и два корабля. Сколько времени он не видел такой пачки «Моряка» без фильтра, а ведь они были всегда. Теперь их редко увидишь, он даже не знал, что их все еще выпускают в этих белых, почти квадратных картонных пачках.
Забавно, что она их курит: морской аукцион, атлас Уррутия, да и он сам. ЗУС: Закон удивительных совпадений.
– Ты знаешь его историю?
Он показал на пачку. Она посмотрела на нее и удивленно подняла на него глаза.
– Какую историю?
– Историю Моряка?
– Этого?
И он ей рассказал, рассказал, что на ленточке бескозырки у моряка со светлой бородой написано название броненосца – «Герой», на котором он заканчивал свою службу, о его юности на борту парусника, изображенного с другой стороны. О том, как мистер Плеер и сыновья купили его вышитые картины и портрет, чтобы начать выпуск сигарет «Моряк». Кой умолк, она курила – сигарета у нее в пальцах постепенно укорачивалась – и смотрела на него.
– Это хорошая история, – сказала она через некоторое время.
Кой пожал плечами.
– Она не моя. Ее рассказывает Домино Витали Джеймсу Бонду в "Операции «Гром». Я ходил на одном танкере, где было много романов Яна Флеминга.
Помнил он также, как на этом танкере, «Палестине», он полтора месяца проторчал заблокированным в порту Рас-Танура, в Саудовской Аравии, в разгар международного кризиса, доски палубы раскалялись под бешеным солнцем, догонявшим зной до шестидесяти градусов, а члены команды лежали по койкам, задыхаясь от духоты и скуки. «Палестина» была судном несчастливым, невезучим, из тех, на которых все враждуют, все всех ненавидят, перекрывают друг другу кислород: стармех, забившись в угол, бормотал себе под нос пьяную околесицу – ключ от бара прятали, и он пил спирт из медчасти, разбавляя его апельсиновым соком, – а первый помощник ни за что на свете не сказал бы капитану ни единого слова, даже если бы танкер через минуту напоролся на риф. В этой плавучей тюрьме у Коя было свободного времени больше чем достаточно, и он читал романы, Флеминга и другие, – в эти бесконечные дни, когда через открытый иллюминатор в каюту шел раскаленный воздух, от которого он только часто дышал открытым ртом, как рыба, вынутая из воды, а если поднимался с койки, на мятой грязной простыне оставался мокрый силуэт его обнаженного потного тела. На расстоянии трех миль от них в греческий танкер попала авиабомба, и дня два из его каюты был виден столб черного дыма, вертикально поднимавшийся в небо, а по ночам – зарево пожара, от которого горизонт становился красным, а темные силуэты стоявших на якоре судов – четко очерченными и очень уязвимыми. Тогда он каждую ночь просыпался от кошмара – ему снилось, что он плавает в море огня.
– Ты много читаешь?
– Читаю. – Кой потрогал свой нос. – Кое-что читаю. Но только про море.
– Есть и другие интересные книги.
– Возможно. Но мне интересно только про море.
Женщина снова посмотрела на него, а он пожал плечами и слегка покачался из стороны в сторону.
Только теперь ему пришло в голову, что ни слова не было сказано ни про типа с седой косицей, ни про то, что она там делала. Даже имени ее он не узнал.
Через три дня в пансионе «Ла Маритима», в своем номере, лежа на спине, Кой созерцал мокрое пятно на потолке. «Kind of Blue». В наушниках его плеера после «So What», где контрабас тихо замирает, вступил корнет Майлса Дэвиса со своим знаменитым соло на двух нотах – вторая на октаву ниже первой, и Кой, словно замерший в невесомости, ждал освободительного разрешения темы, единственного вступления ударных, долгой реверберации тарелок и барабанной дроби, устилающей путь медленной, неотвратимой и поразительной меди корнета.
Кой считал себя музыкально безграмотным, но любил джаз – за дерзость и изобретательность. Он пристрастился к джазу, когда ходил третьим помощником на «Федаллахе», сухогрузе пароходства «Зоелайн», где первым помощником был галисиец по имени Ньейра, который взял с собой пять пленок смитсоновской коллекции классического джаза. Это были записи от Скотта Джоплина и Бикса Бидербеке до Телониуса Монка и Орнетт Коулман, а также Армстронга, Эллингтона, Арта Татума, Билли Холлидея, Чарли Паркера и других. Много ночных часов провел Кой под звездами с чашкой кофе в руке и с джазом, опираясь на поручень и глядя в открытое море.
Стармех, родом из Бильбао, по имени Горостиола, но более известный как Торпедист Тукуман, тоже любил эту музыку, и все трое дружили с джазом и друг с другом шесть лет, проходя одним и тем же квадрантом, а потом все вместе перешли на «Тештиго», судно-близнец той же компании «Зоелайн» и с тем же легким грузом, фруктами и зерном, ходили между Испанией, Карибами, Северной Европой и югом Соединенных Штатов. Это было самое счастливое время в его жизни.
Сквозь музыку в наушниках пробивались звуки радио, доносившиеся из патио, где всегда сушилось белье и где допоздна занималась дочка хозяйки пансиона. Она была девушкой угрюмой и совсем не обаятельной, Кой улыбался ей из вежливости, не получая в ответ ни улыбки, ни взгляда. Когда-то – в 1844 году, как утверждала табличка на двери, выходившей на улицу Арк-дель-Театре, – здесь размещались бани, теперь это был дешевый пансион для моряков. Он располагался между старым портом и китайским кварталом, и, разумеете", мамаша, грубоватая дама с выкрашенными в красный цвет волосами, предупреждала дочку с самых юных лет о той опасности, которую представляли для нежного создания постоянные их клиенты, люди неотесанные и бессовестные, коллекционировавшие женщин в каждом порту и сходившие на берег только ради спиртного, наркотиков и более или менее невинных девиц.
Из окна, перекрывая джаз в наушниках, доносился голос Ноэля Сото, который пел «Ночь самбы в испанском порту», и Кой прибавил громкость. Он был в одних трусах, на животе у него лежала раскрытая, обложкой кверху, книга «Капитан войны и моря» Патрика О'Брайена. Но мысли его находились очень далеко от морских странствий капитана Обри и доктора Мэтьюрина. Пятно на потолке напоминало контурную карту какого-то берега, с мысами и бухтами, и Кой мысленно прокладывал курс между двумя точками, сильнее всего выступавшими в желтоватом море потолка. И, естественно, думал о ней.
Когда они вышли из «Боадас», шел дождь. Мелкий, хотя довольно противный, дождь, словно лак, покрыл мостовые и тротуары, в которых отражались отблески огней, и прочерчивал пунктирные линии в снопах света проезжавших автомобилей.
Она, видимо, не боялась, что ее замшевый жакет намокнет, и они шли вниз по аллее, проходившей посередине улицы, между газетными и цветочными киосками, которые уже начинали закрываться. Клоун-мим, стоически выдерживавший изморось, пробивавшую борозды в густом слое белой пудры, и такой печальный, что повергал в тоску прохожих на двадцать метров вокруг себя, посмотрел на них, когда спутница Коя наклонилась, чтобы положить монетку в стоявший перед мимом цилиндр. Она шла так же, как прежде – чуть впереди и поглядывая на тротуар слева от себя, словно предоставляя Кою выбор – идти ли рядом с ней или тихо скрыться. Он украдкой поглядывал на ее профиль между двумя прядями волос, колыхавшихся при ходьбе; и ее темно-синие глаза иногда посматривали на него, будто за взглядом должно было последовать раздумье или улыбка.
В «Шиллинге» народу было немного. Он снова взял голубой джин с тоником, она решила пить только тоник. Официантка Эва, из Бразилии, подала бокалы, разглядывая ее с вызовом, а потом, приподняв бровь, пристально уставилась на Коя, постукивая при этом по стойке длинными ногтями, теми самыми ногтями, покрытыми зеленым лаком, которые три ночи назад совершенно сознательно вонзила в его голую спину. Но Кой только провел рукой по влажным волосам и продолжал улыбаться своей неизменной, тихой и очень спокойной улыбкой, так что официантка в конце концов только прошептала «ублюдок» и тоже улыбнулась, и даже не взяла денег за джин. Потом Кой со своей спутницей сели за столик перед большим зеркалом, в котором отражались бутылки, расставленные на противоположной стене.
Их разговор по-прежнему перемежался долгими паузами. Она была неразговорчива и к этому времени рассказала только, что работает в музее, и лишь минут через пять он понял, что она имела в виду Морской музей в Мадриде. Он пришел к выводу, что она изучала историю, а кто-то, возможно ее отец, был кадровым военным. Кой не знал, связано ли это как-то с ее обликом хорошо воспитанной девушки. Разглядел он и ее сдержанную твердость, и внутреннюю, тайную, уверенность, которая его пугала.
Лишь гораздо позже, когда они уже шли под аркадами площади Реаль, до Коя дошло, что тип с седой косицей так и не возник в их разговоре. Она сказала только, что атлас Уррутии действительно очень ценная вещь, хотя и не уникальная, но Кою так и не стало ясно, приобрела она его для музея или для себя. Да, интересный атлас, уклончиво сказала она, когда он намекнул на сцену между нею и мужчиной с хвостиком, что произошла на улице Консел-де-Сент, да-да, в приобретении таких вещей всегда кто-то заинтересован. Коллекционеры, добавила она, помолчав. Всякие такие люди. Потом слегка наклонила голову и спросила, как ему живется в Барселоне, и было совершенно ясно, что она хочет сменить тему. Кой рассказал о пансионе «Маритима», о своих прогулках в порту, о солнечных утрах на террасе «Универсаля» напротив здания комендатуры военно-морского округа, где, заплатив за кружку пива, можно сидеть три-четыре часа с книгой и плеером.
Потом заговорил о том, что его ждет, о том, что невозможно жить на суше без работы и без денег. В эту минуту ему показалось, что в конце аркады он видит усатого коротышку с зализанными волосами, в клетчатом пиджаке, который был сегодня на аукционе.
Кой внимательно посмотрел на него, чтобы окончательно убедиться, и повернулся к ней – заметила ли она, но в глазах ее не было никакого выражения, словно ничего особенного она не видела. Когда Кой снова посмотрел на коротышку в клетчатом пиджаке, тот, как ни в чем не бывало, шел заложив руки за спину.
Они оказались перед «Трубочным клубом», Кой быстро прикинул в уме, сколько еще оставалось в его бумажнике, и решил, что может позволить себе пригласить ее выпить еще стаканчик, ну а в худшем случае Роджер, здешний менеджер, поверит ему в долг. Ее явно поразило это необычное заведение, звонок на двери, старая лестница и бар на втором этаже, забавная стойка, диван и гравюры из «Шерлока Холмса» на стене. Джаза в это вечер не было, и они стояли одни-одинешеньки у стойки, а Роджер на другом ее конце решал кроссворд. Она захотела попробовать голубого джина и сказала, что запах ей нравится, а потом призналась, что в восторге от этого места, и прибавила, что не предполагала найти в Барселоне ничего подобного. Кой сказал, что заведение это вот-вот закроется, так как соседи постоянно жалуются на шум и музыку, в общем, она находится на палубе корабля, который скоро пойдет на металлолом. В уголке рта у нее оставалась капелька джина с тоником, и он подумал, как хорошо, что в желудке у него болтается только три порции джина, еще бы пара стаканов, и он потянулся бы к ней, чтобы пальцем смахнуть эту капельку, а не похоже, чтобы такая женщина позволила прикасаться к своему лицу какому-то там моряку, с которым едва знакома и с которым она, из чувства благодарности, держится вежливо и сдержанно. И тогда он наконец-то спросил, как ее зовут, она снова улыбнулась – на сей раз через несколько мгновений – словно ей надо было куда-то сходить за этой улыбкой, потом ее глаза пристально посмотрели в его или, точнее, пристально смотрели в его глаза в течение долгой и напряженной секунды, и она назвала свое имя. Он решил, что оно такое же необычное, как и ее лицо, это имя ей шло, она произнесла его один-единственный раз громко и внятно, затем отстраненная улыбка исчезла с ее губ. Кой попросил у Роджера сигарету для нее, но ей больше не хотелось курить. Поглядев, как она подносит стакан ко рту, как блестят сквозь стекло ее белые зубы, о которые влажно позвякивают кусочки льда, он опустил глаза ниже, на поблескивающую в расстегнутом воротнике блузки серебряную цепочку, на кожу, которая от этого блеска казалась еще горячее, и спросил себя, а был ли хоть один мужчина, который сумел сосчитать все эти веснушки до самого Края земли, до мыса Финистерре, которым оканчивается Иберийский полуостров. Пересчитал ли их кто-нибудь, спокойно, неспешно продвигаясь на юг, как хотелось бы сделать это ему. А потом, подняв глаза, увидел, что она правильно истолковала его взгляд, и, когда сказала, что пора идти, почувствовал, как сердце его пропустило один удар.
Из приемника хозяйской дочки доносился тот же голос, но теперь это была уже «Королева китайского квартала». Кой выключил свой плеер – Майлс Дэвис исполнял «Саэту», четвертую тему из «Испанских скетчей», – и отвел глаза от пятна на потолке. Книгу и наушники он бросил на простыню, потом встал и прошел по узкой комнате, которая сильно напоминала ему камеру в Ла-1уайре, куда он однажды угодил на двое суток вместе с Торпедистом Тукуманом и галисийцем Ньейрой, – озверев от бесконечных фруктов, они сошли на берег, чтобы купить свежей рыбы на уху, и Ньейра сказал, подождите меня минут пятнадцать, я глотну кофейку, а через некоторое время они услышали через окно, как он зовет на помощь, они вбежали и разнесли этот бар, перебили бутылки, переломали столы и ребра того типа, у которого оказался бумажник галисийца, а капитан, дон Матиас Норенья, здорово разозлился, ведь ему пришлось выручать их, подмазав венесуэльских полицейских пачкой долларов, которые он потом высчитал из их жалованья до последнего цента.
Когда он припомнил все это, ему стало немного грустно. В зеркале над умывальником он увидел свои крепкие плечи и усталое, небритое лицо. Кой открыл кран, и когда вода стала похолоднее, начал плескать ее себе в лицо и на шею, отфыркиваясь и тряся головой, как собака под дождем. Он сильно растерся полотенцем и некоторое время стоял неподвижно, рассматривая себя – крепкий нос, темные глаза, резкие черты лица, – словно оценивая свои шансы. Ноль без палочки, решил он. С таким рылом тебе ничего не светит.
Он вытащил ящик из комода, нашел конверт, в котором держал деньги. Их и так было немного, а за последние дни запас угрожающе сократился. Минуту он постоял, прокручивая в голове некую мысль, потом подошел к шкафу и вытащил сумку, в ней хранилось все его невеликое имущество: несколько зачитанных книжек, офицерские погоны, золотые просветы которых уже начали зеленеть, магнитофонные пленки с джазом, альбом для фотографий в форме портфеля – учебный парусник «Эстрелья дель Сур» идет в крутой бейдевинд, Торпедист Тукуман и галисиец Ньейра за стойкой бара в Роттердаме, он сам с нашивками первого помощника опирается о планшир «Ислы Негры» под Бруклинским мостом – и деревянная шкатулка, в которой лежал секстант. Это был хороший секстант фирмы «Вимс энд Плат» с семью фильтрами, зачерненными металлическими частями и золотистой латунной алидадой. Кой купил его в рассрочку, как только получил звание штурмана, с первого же жалованья. Системы навигационных спутников приговорили этот инструмент к смерти, но каждый моряк, достойный этого звания, знает – что подтверждается и электроникой, – как он надежен для определения широты в полдень, когда солнце стоит в зените, или ночью, по низкой звезде над горизонтом: навигационные эфемериды, таблицы, три минуты вычислений. Военные заботятся о своем оружии и чистят его, и Кой на протяжении всех этих долгих лет старался содержать свой секстант так, чтобы соленая влага не попадала на него, протирал зеркала и сверял возможные погрешности рефракции. Даже сейчас, на суше, он носил его с собой на берег, чтобы измерять высоты, сидя на скале у моря. Привычка осталась с тех времен, когда он ходил на «Монте Пекеньо», своем третьем судне, если считать «Эстрелью дель Сур». «Монте Пекеньо» был танкер водоизмещением 275 тысяч тонн компании «Энпетроль», и капитан дон Агустин де ла Герра любил придавать особую торжественность полудню, моменту определения местоположения судна. Он приглашал офицеров и стажеров на рюмку хереса после того, как они все, стоя на мостике, через затемненные фильтры своих инструментов и полагаясь на хронометр капитана, вычисляли высоту солнца над горизонтом. Это был капитан старой школы, не без грубости, но отличный моряк, еще того времени, когда большие танкеры порожняком ходили в Персидский залив через Суэц и возвращались груженые, огибая Африку вокруг Мыса Доброй Надежды. Как-то раз он за непочтительность спустил стюарда с трапа, а когда профсоюз подал жалобу, ответил, что стюарду еще повезло, потому что века полтора назад его попросту повесили бы на рее. На моем судне, сказал он однажды Кою, или ты соглашаешься с капитаном, или не раскрываешь рта.
Сказал он это за рождественским ужином в Средиземном море во время десятибалльного шторма, из-за которого им пришлось заглушить машины напротив мыса Бон. Кой, тогда студент мореходки и стажер на борту «Монте Пекеньо», разошелся с ним во мнениях по поводу какой-то ерунды, и тот швырнул салфетку и проговорил все это насчет того, что на его судне и так далее. Потом приказал Кою идти на вахту, на мостик на штирборт, где он и провел следующие четыре часа в темноте, и там его хлестал ветер, дождь и брызги волн, разбивавшихся о танкер. Дон Агустин де ла Герра был редким пережитком прежних времен, деспотичным и жестким, но когда панамский сухогруз с пьяным русским штурманом на вахте въехал им носом в корму ночью, а из-за дождя и града в Ла-Манше от радаров толку не было, он сумел удержать танкер на плаву и довел его до Дувра, не пролив ни капли нефти и сэкономив компании плату за буксиры. В наше время, говорил он, любой недоумок может перевернуть мир, нажимая на кнопки, но если электроника откажет, или американцам стукнет в голову выключить свои проклятые спутники – вот уж дьявольское изобретение, – или какой-нибудь большевик, сукин сын, вмажет тебе по заднице посреди океана, то хороший секстант, компас и хронометр доведут тебя куда хочешь. Так что практикуйся, парень, практикуйся. Кой слушался капитана и практиковался дни, месяцы, годы; с тем же секстантом, но уже позже, он определялся и в глухие опасные ночи, и в центре страшных штормов, прокатывавшихся от одного берега Атлантики до другого; весь мокрый, держась за трап, когда нос корабля то взмывал вверх, то проваливался в бездну, он, уставившись одним глазом в подзорную трубу, отчаянно подкарауливал появление едва заметного красноватого диска среди подталкиваемых норд-остом туч.
