Текст книги "Фридолин"
Автор книги: Артур Шницлер
Жанры:
Классическая проза
,сообщить о нарушении
Текущая страница: 5 (всего у книги 6 страниц)
Она не пошевельнулась, словно его поздравление, его прощальные слова совсем не дошли до ее сознания. Он протянул ей руку. Она ее не приняла, и тогда он почти укоризненно повторил:
– Итак, надеюсь получить весточку о вашем здоровье. До свидания, фрейлейн Марианна.
Она сидела точно каменная за письменным столом. Он направился к дверям, помедлил секунду на пороге, словно хотел ей предоставить последнюю возможность его позвать, но она только поспешно отвернула голову. Тогда он прикрыл за собой дверь.
Уже на лестнице он почувствовал смутное раскаяние, хотел было вернуться, но спохватился, что прежде всего это будет смешно.
Куда теперь? Домой? Больше некуда! Сейчас все равно ничего больше не сделаешь… А завтра? Как приступить?.. С чего начать?..
Он ощутил себя неловким, беспомощным, все валилось у него из рук, все становилось неправдоподобным – даже очаг, жена и ребенок, даже врачебная профессия его, даже он сам, как автомат блуждающий по улицам со своими растерзанными мыслями.
На часах Ратуши пробила половина восьмого. Впрочем, ему было безразлично, который час: времени у него было в избытке. Ни до кого и ни до чего ему не было дела. Он чувствовал легкое и презрительное сострадание к самому себе. Молниеносно, отнюдь не как реальный план, в мозгу его промелькнуло, что он может отправиться на вокзал и уехать – все равно куда: навеки умереть для всех знакомых, вынырнуть где-нибудь далеко, на чужбине, и там в новом обличье начать новую жизнь. Ему пришли на память интереснейшие клинические случаи, знакомые ему по психиатрическим учебникам, – случаи так называемого раздвоения личности, когда человек выпадает внезапно из системы вполне упорядоченного существования, пропадает без вести и потом, вернувшись через несколько месяцев или лет, не помнит, что с ним было, не может указать, где он провел это время. Впоследствии его опознает кто-нибудь из встречавшихся с ним в чужом крае, меж тем как сам путешественник не в состоянии восстановить ни обстановки, ни обстоятельств этой встречи. Это очень редкие случаи, но все же они зарегистрированы наукой. В смягченной форме эти переживания довольно распространены. В чем заключается, например, переход от сна к действительности?.. Содержание снов по большей части припоминается, но бывают и окончательно забытые сны, оставляющие после себя только смутно-загадочный осадок настроения, только таинственную психическую окрашенность. Иногда они всплывают в сознании позже, значительно позже, и тогда не знаешь, к чему относится припоминание – ко сну или позабытому бодрствованию?
Предаваясь этим размышлениям, он незаметно свернул в сторону от дома и очутился в районе полутемной и «подозрительной» улицы, где еще вчера он последовал зову «погибшей» девушки и позволил себя завести в убогую, но все же уютную комнатку.
Отчего именно эта девушка называется «погибшей» и вот эта улица пользуется дурной славой?
Как часто слова сбивают нас с толку, и по слепой привычке мы клеймим необдуманно – улицы, судьбы, людей… Разве эта девушка не была, по совести, самым чистым и привлекательным созданием из всех, с кем довелось ему столкнуться в ту причудливую ночь? Он вспомнил о ней с каким-то трогательным чувством. Внезапно он припомнил свое вчерашнее намерение и, быстро решившись, накупил съестного в соседних лавках. Когда, обвешанный покупками, он шел вдоль чужих домов, на душе у него стало почти весело от сознания, что наконец-то он совершает разумный, пожалуй, даже похвальный поступок.
Однако, войдя в подворотню, он поднял воротник, а по лестнице поднялся стремительно, пропуская по нескольку ступенек; дребезжанье дверного звонка ранило его слух неприятной пронзительностью, и, когда растрепанная, отталкивающего вида матрона сообщила ему, что фрейлейн Мицци нет дома, он облегченно вздохнул. Но, прежде чем эта женщина успела перехватить пакетики, предназначенные для отсутствующей, в прихожую вышла другая молоденькая и недурная собой девушка в каком-то купальном халатике и сказала:
– Вам кого? Фрейлейн Мицци? Она не так-то скоро вернется.
Старуха знаком приказала ей молчать, но Фридолин, как бы желая получить немедленное подтверждение тому, о чем он уже смутно догадывался, спокойно заметил:
– Она в больнице? Не правда ли?
– Скрывать не буду, если господин уже знает, – весело крикнула девушка и, выпятив губки, вплотную подошла к Фридолину и при этом так дерзко всем своим упругим телом откинулась назад, что купальный халат распахнулся.
– Я только мимоходом, кое-что передать для Мицци, – сказал, защищаясь, Фридолин и внезапно почувствовал себя гимназистом.
– В каком же отделении она лежит? – спросил он уже другим, деловитым тоном.
Девушка назвала фамилию профессора в клинике, у которого Фридолин работал ассистентом несколько лет тому назад, и добродушно прибавила:
– Давайте сюда ваши кульки и мешочки, я отнесу ей завтра. Можете быть спокойным: хоть я и лакомка, а ничего не стяну. И передам ей от вас привет, чтоб она знала, что вы ей верны…
Говоря это, она все ближе и ближе придвигалась к Фридолину, продолжая улыбаться, но когда он на шаг отступил, она тотчас же прекратила свой маневр и утешительно заметила:
– Через шесть, самое позднее через восемь недель доктор обещал ее отпустить домой…
Выйдя из подворотни на улицу, Фридолин почувствовал, что к горлу его подступают слезы, однако он знал, что причиной их является не столько душевное волнение, сколько реакция измочаленных нервов. Он сознательно придал своей походке легкость и упругость, далеко не соответствовавшие его настроению.
Неужто и этот случай он должен истолковать как новый печальный намек на свою обреченность и незадачливость? Какой вздор! Ведь вышел же он невредимый из настоящей, большой опасности: разве это плохая примета? Наконец, разве он уклоняется от опасности? Нет, ему предстоят еще многие другие…
Он и не думал отказываться от дальнейших розысков чудесной ночной незнакомки. Но сегодня он уже ничего не успеет. К тому же надо выбрать самый благоразумный путь и взвесить все средства. Ах, если б было кому рассказать, с кем посоветоваться! Но поделиться было не с кем, никого нельзя было посвятить в приключение вчерашней ночи… Уже многие годы он не был откровенен ни с кем, кроме как с женой, а с ней-то как раз в данном случае посоветоваться нельзя; да и вообще, она теперь отпадает… Ибо, как ни верти, факт остается фактом: этой ночью она позволила распять его на кресте!..
Теперь он понял, почему, уже направившись было домой, он опять отклонился в сторону: он не мог и не хотел сейчас встретиться с Альбертиной. Всего благоразумнее было бы поужинать в ресторанчике, потом заглянуть в отделение поликлиники и узнать, как протекают два интересных случая, – но только не домой, ни в коем случае не возвращаться домой, пока Альбертина не ляжет…
Он вошел в дорогое и спокойное кафе поблизости от Ратуши, позвонил домой, что не придет к ужину, быстро повесил трубку, пока Альбертина не подошла к телефону, выбрал столик у окна и задернул занавеску.
В дальнем углу только что присел к столику господин; он был в темном пальто и вообще ничем не выделялся. Но Фридолину показалось, что он уже видел его сегодня днем, хотя, разумеется, это могло быть случайностью.
Фридолин взял вчерашнюю газету и стал пробегать ее по две, по три строчки, как вчера вечером в другом кафе: политические новости, хронику театра, искусства, литературы, всевозможные большие и малые несчастные случаи…
…В каком-то американском городе, о котором Фридолин никогда не слышал, сгорел театр…
…Трубочист Петр Коранд выбросился из окна… и Фридолину показалось странным, что демон самоубийства искушает иногда и трубочистов, и он невольно задал себе вопрос – смыл ли этот трубочист предварительно с себя сажу или так и вошел замызганным в царство теней.
…В одном из лучших отелей в центре Вены отравилась сегодня утром женщина; это была дама необычайной красоты, несколько дней тому назад остановившаяся в отеле под именем баронессы Д.
Грудь Фридолина стеснилась предчувствием.
…Эта дама вернулась в гостиницу в четыре часа утра в сопровождении двух мужчин, простившихся с нею у подъезда…
В четыре часа утра! В тот самый час, когда и он вернулся домой!..
…А к полудню, – гласила дальше заметка, – ее обнаружили в постели с признаками тяжелого отравления. Молодая дама – замечательной красоты!
Мало ли их, молодых дам замечательной красоты! Это еще не основание предполагать, что баронесса Д., вернее, дама, остановившаяся в гостинице под этой фамилией, и другая известная ему особа, вернее, неизвестная – одно и то же лицо…
И все-таки сердце Фридолина забилось учащенно, и газета дрожала в руке.
В фешенебельном отеле?.. В каком же именно? Почему так таинственно, так глухо?..
Фридолин уронил шест с вечерней газетой и заметил, что господин в дальнем углу тотчас же поднял, как знамя на древке, большой иллюстрированный журнал и занавесил им свое лицо. Фридолин немедленно схватился за газету, и в это мгновение он понял, что баронесса Д. не могла быть никем иным, как ночной незнакомкой.
…В одном из лучших отелей?.. Не так уж их много… Будь что будет, он доберется по этому следу!
Фридолин подозвал кельнера, расплатился и вышел. В дверях он оглянулся на подозрительного господина в углу, но тот – странным образом – уже исчез.
Тяжелое отравление?.. Но она была жива!.. Когда ее обнаружили в отеле, она была жива!.. Нет оснований думать, что ее не удалось спасти. Во всяком случае, живую или мертвую, но он ее найдет и увидит. Никто в мире не помешает ему найти женщину, которая ради него пошла на смерть! Он, он один виновник ее гибели, если это она… И, конечно это она! «Пришла в четыре часа утра в сопровождении двух господ». Очевидно, тех самых, что двумя часами позже доставили Нахтигаля на вокзал. Видно, спешили спрятать концы в воду…
Он стоял на широкой асфальтовой площади перед Ратушей и озирался по сторонам. В поле зрения его находились только немногие прохожие, подозрительного господина из кафе между ними не оказалось.
Пусть они изощряются: все равно он их перехитрил.
Фридолин быстро зашагал дальше по Рингу, взял извозчика, велел сначала заехать в отель «Бристоль» и справился у портье, словно был на то уполномочен, не здесь ли останавливалась баронесса Д., отравившаяся, как известно, сегодня утром. Портье не выразил особенного удивления, приняв, очевидно, Фридолина за следователя или полицейского чиновника, во всяком случае, он вежливо ответил, что прискорбный случай произошел не здесь, а в «Отеле эрцгерцога Карла».
Фридолин немедленно отправился в названный отель, где ему любезно дали справку, что баронессу Д., как только обнаружилось отравление, перевезли в городскую больницу. Фридолин полюбопытствовал, при каких обстоятельствах была обнаружена попытка к самоубийству, что дало повод уже к полудню так сильно обеспокоиться за молодую даму, которая только в четыре часа утра вернулась домой.
Все разъяснилось просто: двое господ (опять эти двое господ!) спрашивали ее в одиннадцать часов утра. Так как дама не отвечала на упорные вызовы по телефону портье, горничная постучала к ней в дверь. Когда же и на этот стук не последовало ответа, а дверь оказалась закрытой на ключ изнутри, ничего не оставалось, как ее взломать, – и тут же баронессу нашли без сознания в постели, тотчас же вызвали «скорую помощь» и известили полицию.
– А двое господ? – резко спросил Фридолин и сам себе показался сыщиком.
– Да, это наводит на размышление: господа тем временем бесследно исчезли… Одно несомненно: несчастная молодая дама скрыла свою фамилию, записавшись в книге отеля баронессой Дубецкой. В этом отеле она останавливалась впервые, и вообще такой фамилии нет, во всяком случае – дворянской…
Фридолин поблагодарил за сведения и, заметив, что один из директоров отеля подошел и присматривается к нему с довольно враждебным любопытством, поспешно вышел, сел на извозчика и велел ехать в больницу.
Через несколько минут в приемной конторе он узнал, что выдававшая себя за баронессу Дубецкую поступила во вторую терапевтическую клинику, а также и то, что в пять часов дня, несмотря на все усилия врачей, она скончалась, не приходя в сознание.
Фридолин, как показалось ему, глубоко вздохнул, а на самом деле мучительно и тяжко простонал. Дежурный канцелярист взглянул на него с некоторым удивлением. Фридолин сейчас же спохватился, вежливо откланялся и через минуту стоял уже во дворе.
В больничном саду было уже почти безлюдно. По соседней аллее, под дуговым фонарем, прошла сиделка в бело-голубом полосатом халате и в белой косынке.
– Умерла! – сказал в пространство Фридолин. – Если это та? А если не та? Как мне ее найти живую?
На вопрос, где сейчас находится неизвестная, он легко мог ответить сам: так как она скончалась всего лишь несколько часов тому назад, тело ее, вероятно, лежит в покойницкой, в каких-нибудь двухстах шагах отсюда. Он, как врач, без особых осложнений получит пропуск в покойницкую, несмотря на поздний час…
Но какой смысл в этом посещении? Ведь он знает одно только тело, лица он никогда не видел. Лишь в течение одной секунды ему удалось перехватить беглый профиль ее лица, когда сегодня ночью он уходил из бального зала, вернее – когда его выгоняли оттуда… А то, что он до сих пор не взвесил этого обстоятельства, объясняется тем, что все эти последние часы, с минуты, когда он прочел газетную заметку, облик неизвестной самоубийцы отождествлялся в его глазах с чертами Альбертины и что женщина, которую он искал, как это ни ужасно и ни противоестественно, непрерывно мерещилась ему в образе жены. Он еще раз проверил себя:
Что, собственно, толкает его в покойницкую?
Если б он встретил ее живую сегодня, завтра или через много лет, когда угодно и в любой обстановке, он бы узнал ее безусловно по осанке, по походке, по голосу. Но теперь он увидит только тело – мертвое тело женщины – и лицо, в котором он знал только глаза, – глаза, навеки сомкнувшиеся. Да, он запомнил глаза и запомнил волосы, те самые, которые в последнюю минуту, когда его выгоняли из зала, внезапно рассыпались и плащом окутали стан. Достаточно ли будет этих примет, чтоб безошибочно решить: она или не она?
Медленно, колеблющимся шагом направился он хорошо знакомыми дворами к институту анатомии и патологии. Ворота оказались открыты, и звонить не пришлось. Гулко звучали его шаги по каменному плитняку тускло освещенного коридора. Давно знакомый, почти домашний запах некоторых химических препаратов, застоявшийся в уютно-затхлой атмосфере этого здания, охватил Фридолина. Он постучал в дверь гистологического кабинета, где еще надеялся застать за работой одного из ассистентов.
Раздалось не слишком обрадованное – «войдите!», и Фридолин вошел в высокое, почти празднично освещенное помещение. Навстречу ему, оторвавшись от микроскопа, поднялся со стула, как и ожидал Фридолин, его старый университетский товарищ – ассистент института – доктор Адлер.
– А, дорогой коллега! – приветствовал его доктор Адлер, все еще не совсем любезно, но в то же время удивленно. – Чему обязан я посещением в такое неурочное время?
– Прости, что я помешал. Ты как раз работаешь?
– Как видишь, – ответил Адлер с искусственной грубоватостью, усвоенной им еще в студенческое время, и уже мягче прибавил: – Чем еще можно заниматься в полночь под этими священными сводами? Но ты мне, разумеется, ничуть не мешаешь… Чем могу служить?
И, видя, что Фридолин медлит с ответом, он сообщил:
– «Случай Аддисона», который вы поставили нам сегодня, лежит еще там, в целомудренной неприкосновенности… Вскрытие завтра утром, в половине девятого.
Фридолин отрицательно покачал головой.
– Ах так. Значит, pleuratumor! Гистологическим исследованием точно установлена саркома. По этому поводу, я полагаю, вам нечего рвать на себе волосы…
Фридолин опять покачал головой:
– Я к тебе не по служебному делу, не официально…
– Ну, тем лучше, – сказал Адлер, – а я уж думал, что тебя привела сюда в этот сонный час нечистая совесть врача.
– Да, ты прав, тут, пожалуй, замешана нечистая совесть… или, скажем, совесть вообще…
– Ого!
– Короче говоря, – Фридолин перешел в тон деланно-сухого безразличия, – я хочу навести справку об одной особе, скончавшейся сегодня вечером во второй клинике от отравления морфием и теперь, по всей вероятности, перенесенной к вам – о некой «баронессе Дубецкой»…
Скороговоркой он прибавил:
– Дело в том, что в этой мнимой баронессе Дубецкой я подозреваю одну женщину, с которой был бегло знаком много лет тому назад. Мне весьма интересно проверить мое предположение.
– Suicidium? – спросил Адлер.
Фридолин наклонил голову и тотчас же, как бы желая придать их разговору частный характер, перевел с латинского:
– Да, самоубийство…
Адлер, с комическим пафосом указывая на Фридолина, произнес:
– Несчастная любовь к вашей милости?
Фридолина покоробило:
– Самоубийство этой мнимой «баронессы Дубецкой» не имеет ни малейшего отношения к моей личности.
– Прости, пожалуйста, прости, я не хочу вторгаться… Впрочем, мы сейчас же убедимся. Насколько я знаю, судебно-медицинское вскрытие пока что еще не состоялось. Итак, попробую…
– Судебное следствие? – поморщился Фридолин. – Этого еще не хватало! Кто знает, было ли вообще ее самоубийство добровольным?..
Снова ему припомнились двое господ, так внезапно исчезнувших из отеля после того, как узнали о покушении на самоубийство. Это дело может еще развернуться в громкий уголовный процесс, и не исключена возможность, что Фридолина вызовут свидетелем. Больше того: его гражданский долг – явиться самому к следователю и рассказать все, что знает.
Он прошел вслед за доктором Адлером наискось, по коридору, к полуоткрытым напротив дверям. Голое высокое помещение тускло освещалось двумя слегка прикрученными рожками одной висячей лампы. Из двенадцати или четырнадцати столов только немногие были заняты. Одни трупы лежали обнаженные, другие прикрытые холстом. Фридолин подошел к первому от дверей столу и осторожно приподнял холст над головой трупа. Доктор Адлер услужливо посветил ему тусклым лучиком карманного электрического фонарика. Фридолин увидел желтое, седобородое мужское лицо и прикрыл его тотчас холстом. На следующем – лежало обнаженное исхудалое тело юноши.
Задержавшись возле третьего стола, доктор Адлер заметил:
– Старуха лет шестидесяти – значит, конечно, не она.
Но Фридолин, словно по внезапному наитию, прошел в дальний угол покойницкой, где бледным пятном мерцало женское тело. Голова свесилась набок, и длинные темные космы тяжелых волос почти касались пола.
Фридолин машинально протянул руку, чтоб поправить ей голову, но отдернул ее с робостью, необычной и странной для врача. Подошел доктор Адлер и, обведя жестом помещение, заметил:
– По методу исключения – эта…
Он осветил своим электрическим фонариком женскую голову, которую Фридолин, преодолев колебание, держал, чуть приподняв обеими руками.
Взору его открылось белое как мел лицо, с полуопущенными веками. Нижняя челюсть дрябло свисала, узкая, немного вывернутая верхняя губа обнажала полоску синеватой десны и белый ряд зубов. Была ли эта женщина когда-нибудь в прошлом, может еще вчера, прекрасной, – этого Фридолин решить не мог: перед ним было ничего не говорящее, пустое лицо – лицо трупа. Ей можно было дать восемнадцать лет и, с тем же правом, тридцать восемь.
– Она? – спросил доктор Адлер.
Фридолин нагнулся к лицу покойной, внимательно всматриваясь в него.
Если даже это ее лицо, ее глаза, те самые, что вчера глядели на него с таким горячим избытком жизни, – все равно: теперь он в этом не разберется и, в сущности, даже не хочет этого знать!
Бережно положил он голову обратно на мраморную доску и скользнул взглядом по линиям мертвого тела, вслед за блуждающим лучом электрического фонарика.
Ее ли это тело? Чудесное, цветущее, еще вчера столь мучительно желанное? Он увидел желтоватую, в морщинках, шею, две маленькие, но уже дрябло повисшие девические груди, между которыми, словно распад тканей уже совершился, с грозной отчетливостью проступали под восковым покровом кожи ребра грудной клетки; он увидел округление смугло-матового живота; он видел, как у темного и таинственного, ставшего ныне бессмысленным, затененного треугольника равнодушно раздвигаются стройные ноги; он увидел слегка вывернутые коленные чашечки, увидел острые грани голени и стройные ступни с немного искривленными пятками.
Все эти детали, быстро вспыхивая одна за другой, растворялись в темноте, меж тем как желтый сноп карманного фонарика, с удвоенной поспешностью проделав обратный путь, вновь успокоился, дрожа, на восковом лице.
В порыве нежности он сплел свои пальцы с пальцами мертвой, и ему показалось, что эти пальцы в каменной своей неподвижности пробуют шевельнуться и ответить на его нажим; ему показалось, что далекий бесцветный взгляд из-под приспущенных век ищет, блуждая, встречи с его глазами…
Внезапно за спиной его раздался шепот:
– Что с тобой?
Фридолин опомнился.
Он выпустил пальцы мертвой и, приподняв за тонкие запястья ее ледяные руки, заботливо, даже с некоторой педантичностью, ровно положил их по сторонам туловища. У него появилось ощущение, что эта женщина умерла только сейчас. Затем он отвернулся, направился к дверям и по гулкому коридору вернулся в недавно оставленный кабинет. За ним молча шел доктор Адлер, прикрыл дверь и щелкнул ключом.
Фридолин подошел к умывальнику.
– Ты разрешишь? – сказал он и тщательно вымыл руки с лизолом и мылом.
Доктор Адлер меж тем, без всякого перехода, собирался приняться за прерванную работу. Он включил лабораторную лампочку и, наставив микрометр, заглянул в микроскоп. Когда Фридолин подошел к нему проститься, доктор Адлер был уже всецело поглощен работой.
– Хочешь взглянуть на препарат?
– Зачем? – отсутствующе спросил Фридолин.
– Как зачем? Для очистки совести, – возразил доктор Адлер, как бы желая подчеркнуть, что посещение Фридолина не могло иметь другой цели, кроме научно-медицинской.
– Ты разбираешься? – спросил он Фридолина, склонившегося над микроскопом. – Это, видишь ли, новый метод пигментизации…
Фридолин кивнул, не отрываясь от линзы.
– Безукоризненно, – сказал он, – великолепная, можно сказать, картина в красках, – и заинтересовался подробностями новейшей техники.
Доктор Адлер дал ему нужные пояснения, и Фридолин выразил надежду, что новый метод окажется весьма плодотворным в применении к задуманной им научной работе. Он попросил разрешения вернуться завтра или послезавтра для более близкого ознакомления с предметом.
– Всегда к услугам, – ответил доктор, проводил Фридолина по гулким плитам до ворот, которые были уже заперты, и отворил их собственным ключом.
– Ты еще остаешься? – спросил Фридолин.
– Ну конечно, – ответил доктор Адлер, – это самые драгоценные рабочие часы, этак с полуночи до рассвета; по крайней мере, ты застрахован от помехи…
– Ну-ну, не сердись, – протянул Фридолин, слабо и чуть виновато улыбаясь.
Доктор Адлер сначала разуверяюще прикоснулся к его плечу, потом, с некоторой сдержанностью спросил:
– Ну, как же? Она?
Фридолин мгновение поколебался, но беззвучно кивнул, смутно сознавая, что это подтверждение легко могло оказаться ложью.
Пусть женщина в покойницкой – та самая, которую двадцать четыре часа тому назад он обнимал под дикую фортепианную музыку Нахтигаля, или же это – совсем другая женщина, незнакомая, чужая, ни разу не встреченная, – ему было ясно одно: хотя бы та, кого он искал, кого желал, кого, быть может, любил в течение часа, была жива и проживет еще долго на земле, – все равно: эта оставшаяся в сводчатом зале, при свете мерцающих газовых рожков – тенью среди других теней, бессмысленная, темная, обнаженная от всякой таинственности, – для него она означает бледный, обреченный распаду и гниению труп отошедшей ночи и не может быть ничем иным.
VII
Пустынными темными улицами он вернулся домой и через несколько минут, раздевшись, как вчера ночью, в кабинете, осторожно, на цыпочках пробрался в спальню.
Он услышал ровное и спокойное дыхание Альбертины, узнал очертание ее головы в мягком гнезде подушек, и, совершенно неожиданно, чувство нежности и даже уютной безопасности пронизало все его существо. Он на месте решил как можно скорей, быть может завтра, рассказать Альбертине всю историю прошлой ночи, но в такой форме, как если б все пережитое было сном, – и только потом, когда она почувствует и осмыслит всю незначительность его приключений, – только тогда он признается ей откровенно, что все это было наяву.
– Наяву? – переспросил он себя и в то же мгновение заметил совсем близко от лица Альбертины, на соседней, на своей подушке что-то темное, отграниченное – как бы затемненный профиль человеческого лица. Только на секунду у него защемило сердце, а в следующую он уже знал, в чем дело, потянулся к подушке, схватил маску, в которой он был прошлой ночью, маску, нечаянно выпавшую из свертка маскарадных аксессуаров сегодня утром, когда он прятал концы в воду. Очевидно, ее подобрала горничная или сама Альбертина…
Нельзя было сомневаться, что Альбертина после этой находки догадывается о многом, а быть может, подозревает гораздо худшее, чем было на самом деле.
Но самый способ, каким она дала ему это понять, эта выдумка – положить черную маску рядом с собой на подушку, словно она олицетворяет ставший с некоторых пор загадочным для нее облик мужа, – эта шутливая, почти вызывающе веселая выходка, таящая в себе и кроткое предостережение, и готовность к легкому примирению, – все это сообщило Фридолину твердую уверенность, что Альбертина, с оглядкой на свой собственный сон, решила, что бы там ни произошло, не делать из случившегося трагедии.
Но Фридолин, внезапно сломившийся от нервного напряжения, уронил маску на пол, совсем неожиданно для себя громко и болезненно разрыдался и, опустившись на колена возле кровати, тихо всхлипывая, спрятал лицо в подушках.
Через несколько секунд он почувствовал прикосновение нежной руки к своим волосам – тогда он поднял голову, и от глубины сердца у него вырвалось:
– Я тебе все расскажу!
Она тихонько подняла руку, как бы говоря: «не надо»; но он схватил эту руку и удержал ее в своей, глядя на жену и вопросительно и умоляюще; тогда она кивнула, и он начал рассказывать.
Рассвет уже брезжил сквозь штору, когда Фридолин досказал до конца. Ни разу Альбертина не прервала его нетерпеливым: «что дальше?», «а потом?». Всем существом своим она знала, что он не может и не хочет от нее ничего утаить. Она лежала спокойная и внимательная со сплетенными под затылком руками и молчала еще долго после того, как умолк Фридолин.
Наконец Фридолин, все время лежавший рядом, склонился над Альбертиной, заглянул в ее бесстрастное лицо с большими светлыми глазами, в ее зрачки, в которых уже занималась заря, и голосом, полным растерянности и надежды, спросил:
– Что же нам делать, Альбертина?
Она улыбнулась и, немного подумав, ответила:
– Быть благодарными судьбе за то, что вышли живыми и здоровыми из наших приключений: ты – из настоящих, я – из приснившихся!
– А ты в этом уверена? – спросил он.
– Так же глубоко, как и в том, что действительность одной ночи или даже всей человеческой жизни еще не исчерпывает ее внутренней правды…
– И в каждом сне, – с сожалением вздохнул он, – есть доля действительности…
Она взяла его голову в свои ладони и в сердечном порыве прижала к груди.
– Теперь мы проснулись, – сказала она, – и надолго.
Он хотел было прибавить «навсегда», но, прежде чем он выговорил слово, она приложила свой палец к его губам и, словно про себя, пробормотала:
– Никогда не заглядывать в будущее!..
Так лежали они рядом, оба молчаливые, оба немного сонные, но с трезвым сознанием близости, пока, как всегда по утрам, не раздался семичасовой стук в дверь – и, с привычными шумами улицы, с торжествующим снопом солнца, сквозь щель портьеры и с радостным детским смехом за стеной, к ним не ворвался новый день.