Текст книги "Фридолин"
Автор книги: Артур Шницлер
Жанры:
Классическая проза
,сообщить о нарушении
Текущая страница: 3 (всего у книги 6 страниц)
«Нет, не могу домой, – подумал Фридолин, – дальше, хотя бы навстречу смерти!»
Он сам улыбнулся этой пышной фразе, хотя на душе у него было не совсем весело.
Ворота садовой ограды были широко распахнуты. В это мгновение траурная колымага впереди сорвалась куда-то в пропасть – или так померещилось Фридолину?..
Нахтигаль во всяком случае уже слез. Фридолин быстро выпрыгнул из кареты и велел извозчику, во что бы то ни стало, сколько бы ни пришлось, ждать, дождаться за углом его возвращения. Чтобы закрепить за собой карету, он дал в задаток кучеру щедро на чай и столько же обещал за обратную дорогу. Тем временем подъехали задние кареты. Фридолин увидел, как из первой вышла закутанная женщина, затем он вошел в сад, держа наготове маску. Узкая тропинка, освещенная окнами дома, начиналась от самых ворот. Дверь подъезда распахнулась. Фридолин очутился в узком белом вестибюле. Навстречу ему плыли сверху мягкие звуки гармониума. Двое слуг в темных ливреях и в серых масках охраняли вход.
С двух сторон прошелестело:
– Пароль!
Фридолин ответил:
– Дания!
Один из слуг помог Фридолину освободиться от шубы и вынес ее в смежную комнату, а другой распахнул перед ним двери, и Фридолин вошел в сумеречную высокую залу, задрапированную черным шелком.
Здесь прогуливались маски, все в одежде духовного покроя, человек шестнадцать или двадцать – монахи и монашки. Под мягко нарастающий аккомпанемент гармониума, как бы ниспадая с высоты, заструилась итальянская церковная мелодия. В углу зала стояли группой три монахини и три монаха. В этом углу Фридолина заметили: два-три раза бегло на него взглянули, тотчас же, словно нарочно, отворачиваясь. Убедившись, что все, кроме него, здесь с непокрытой головой, Фридолин снял шляпу пилигрима и с напускной небрежностью начал прохаживаться взад и вперед. Какой-то монах задел его локтем и кивком поздоровался с ним, но глаза в прорезях маски на мгновение буравчиками впились в Фридолина. В голову ему ударило благоухание – своеобразное и душное, как запах южных садов. Кто-то снова задел его: на этот раз монахиня. Как у прочих женщин, вокруг шеи, лба и затылка у нее было обернуто черное покрывало, а сквозь черные кружевные фестоны шелковой маски просвечивал кроваво-красный рот.
«Где я? – подумал Фридолин. – Среди сумасшедших? У заговорщиков? Может, я попал на собрание какой-нибудь религиозной секты? Может, Нахтигаль был подкуплен, действовал по предписанию, и ему было поручено заманить сюда непосвященного, которого хотели разыграть? Нет, для карнавальной мистификации все это выглядело слишком серьезно, однообразно и даже угрожающе».
К звукам гармониума присоединился женский голос, и зал огласился староитальянской церковной арией. Все застыли на местах, как бы прислушиваясь, и Фридолин на мгновение отдался волне чудесно нарастающей мелодии. Внезапно за плечом его раздался женский шепот:
– Только не оборачивайтесь! Еще не поздно – уходите! Вам здесь не подобает быть! Если вас обнаружат, вам будет худо!
Фридолин содрогнулся. Он решил было послушаться предостережения, но любопытство, соблазн и голос самолюбия заглушили всякую осторожность.
«Я зашел уже слишком далеко, – подумал он. – Будь что будет!» – и, не оборачиваясь, отрицательно покачал головой.
Тот же голос позади прошептал:
– Мне вас жалко!..
Тогда он обернулся и увидел красный рот, мерцавший сквозь кружева, и темные женские глаза, потонувшие в его взоре.
– Я остаюсь, – произнес он несвойственным ему героическим тоном и снова отвернулся.
Пение меж тем как-то чудно набухало, гармониум перешел на новый, отнюдь не церковный лад и, неистовствуя подобно органу, рассыпался в пышной светской тональности. Оглядевшись, Фридолин заметил, что монахини все куда-то исчезли и в зале остались одни монахи. Голос певицы через искусные модуляции и рулады перешел в ликующий мажор, а гармониум уступил место нагло-земному роялю. В манере пианиста Фридолин тотчас же распознал дикий и чувственный удар Нахтигаля, а голос певицы, благородный и женственный, разрешившись последней восторженно-мрачной и чувственной трелью, канул куда-то в небытие, в бесконечность.
Двери справа и слева распахнулись, и в одной зале Фридолин узнал силуэт Нахтигаля, в полумраке склоненного над роялем, а на пороге противоположной комнаты, залитой ослепительным светом, увидел неподвижных женщин, совершенно обнаженных, не считая темных покрывал, обвивающих шею и лоб, и черных кружевных масок. Глаза Фридолина жадно перебегали от пышных к стройным, от девически нежных к расцветшим фигурам; и то, что каждая из этих обнаженных оставалась все-таки загадкой, и то, что в прорезях каждой черной маски лучились устремленные на него расширенные глаза, – все это превратило несказанную сладость созерцания в почти невыносимую чувственную муку.
Но и другим было, видно, не легче. Вначале восхищенное прерывистое дыхание мужчин перешло в стоны – отголоски глубокой боли: кто-то вскрикнул, и внезапно, словно подстрекаемые погоней, гости уже не в монашеских рясах, а в праздничных желтых, красных и голубых маскарадных одеяниях, ринулись из сумрачного зала к женщинам, которые встретили их разнузданным, почти враждебным смехом.
Фридолин, оставшись один в монашеском одеянии, испуганно забился в отдаленный угол, поближе к Нахтигалю, который сидел к нему спиной. Фридолин убедился, что Нахтигаль действительно играет с повязкой на глазах, но в то же время ему показалось, что глаза музыканта сквозь повязку впиваются в высокое зеркало, отражающее рой пестрых кавалеров и голых плясуний. Вдруг одна из женщин подбежала к Фридолину и громким шепотом (никто не говорил здесь полным голосом, словно и голоса составляли тайну) произнесла:
– Отчего ты один? Почему не танцуешь?
Двое рыцарей в другом углу только что смерили Фридолина испытующим взглядом, и у него мелькнуло подозрение, что подбежавшая к нему фигурка, стройная и мальчишеская, подослана, чтоб испытать его или искусить. Однако он уже протянул к ней руки, желая привлечь ее к себе, когда другая женщина, отделившись от своего кавалера, напрямик направилась к нему. Он узнал в ней недавнюю доброжелательницу. Она уставилась на него, словно видела его впервые, и, шепотом, настолько внятным, что он был слышен во всех углах, сказала:
– Ты наконец вернулся?!
С беспечным смехом она прибавила:
– Все напрасно, тебя узнали! – И обращаясь к другой, мальчикоподобной: – Оставь меня с ним на минуту, потом бери его себе, если хочешь, хоть до утра.
Наконец, нагнувшись к подруге, совсем тихим и радостным шепотом:
– Это он, в самом деле он!
– Быть не может! – удивилась другая и скользнула в угол к танцорам.
– Не расспрашивай, – обратилась оставшаяся к Фридолину, – и ничему не удивляйся. Я дурачила ее, но тебе я говорю правду: так долго продолжаться не может! Беги, пока не поздно. Через минуту, быть может, будет поздно. И берегись, чтобы тебя не проследили. Если они опознают тебя, прощайся навеки со спокойной и мирной жизнью! Ступай!
– Я увижу тебя?
– Немыслимо!..
– Так я остаюсь!
Дрожь пробежала по ее телу, передалась Фридолину, почти затуманила его чувства.
– Большее, чем моя жизнь, не может быть поставлено на карту. А этого ты в моих глазах стоишь!
Он схватил ее руки и потянул к себе.
Снова, с каким-то отчаянием, она прошептала:
– Уйди!..
Он засмеялся и, как во сне, услышал свой голос:
– Разве я не понимаю, где я? Ведь не затем же вы, женщины, сюда приходите, чтоб мы дурели, пяля на вас глаза? Ты только изводишь меня и дразнишь, чтоб окончательно свести с ума!
– Будет поздно, уходи!
Фридолин не стал ее слушать:
– Быть не может, чтоб здесь не было потайных покоев, куда бы могли уединиться нашедшие друг друга пары! Неужели вы все так просто разойдетесь, протянув мужчинам руку для вежливого поцелуя?
И он указал на пары, кружившиеся под бешеную музыку рояля в добела освещенном зеркальном соседнем зале, на разгоряченные лилейно-белые тела, прильнувшие к голубому, красному и желтому шелку. Казалось, никому сейчас не было дела до него и стоявшей с ним рядом женщины. Они очутились одни в среднем, почти темном зале.
– Безумная надежда! – прошептала она. – Здесь нет тайных покоев, о которых ты мечтаешь… Наступила последняя минута – беги!
– Только с тобою!
Она отрицательно, как бы в отчаянии, тряхнула головой. Он вновь рассмеялся и сам не узнал своего смеха.
– Ты надо мной издеваешься! Неужто все эти мужчины и женщины собрались сюда для того, чтобы раздразнить друг друга, воспламенить и с глумлением покинуть? Кто может тебе запретить уйти со мной, если ты этого хочешь?
Она глубоко вздохнула и опустила голову.
– Ага, теперь я понимаю, – сказал он. – Вы хотите меня наказать за то, что я пробрался к вам незваный. Худшей кары придумать нельзя. Избавь меня от нее! Я прошу пощады: замени это искупление каким-нибудь другим! Только не это – лишь бы не уходить без тебя!
– Не сходи с ума! Я не могу отсюда уйти вдвоем ни с тобой, ни с кем-либо другим. Тот, кто осмелится последовать за мною, загубит жизнь – свою и мою.
Фридолин был одурманен не только ею, ее благоуханным телом и пылающей розой ее губ, но всей атмосферой зала, всем этим воздухом чувственной тайны; он был опьянен и распален всеми приключениями этой ночи, ни одно из которых не завершилось, собой самим, своею дерзостью и внутренним своим перерождением…
Он прикоснулся к покрывалу, затенявшему ее голову, словно хотел его сорвать.
Она удержала его руки:
– Однажды ночью кому-то пришло в голову совлечь с одной из нас во время танца такую же вуаль – с него сорвали маску и вытолкали его за дверь…
– А что было с ней?
– Ты не читал в газетах о красивой молодой девушке… которая отравилась несколько недель тому назад накануне свадьбы?..
Он припомнил, вспомнил даже фамилию и назвал ее.
– Не та ли девушка из княжеского дома, помолвленная с итальянским принцем?
Она утвердительно кивнула головой.
Внезапно к ним подошел один из кавалеров, самый представительный, единственный из всех в белом плаще, и коротким вежливым, но повелительным поклоном пригласил собеседницу Фридолина на танец. Секунду, как померещилось Фридолину, она поколебалась. Но танцор обхватил ее и увлек в ослепительный белый зал к другим танцующим парам.
Фридолина оставили одного, и ощущение внезапной покинутости холодком пробежало по его коже. Он огляделся. В это мгновение никто не обращал на него внимания. Быть может, он упускает последнюю возможность безнаказанно удалиться? Что собственно приковывает его к этому углу, где он нашел укромное и безопасное прибежище: страх ли перед бесславным и немного смешным изгнанием, неутоленное ли мучительное влечение к чудесному, прекрасному женскому телу, или же он оставил себе лазейку, что все происшедшее до сих пор – только сознательное испытание его мужества и что великолепная женщина заранее уготована ему в награду, – этого он сам не мог сказать…
Одно, во всяком случае, ему было ясно: что дольше это напряжение длиться не может и что любой ценой он должен положить конец позорно-неопределенному состоянию. На что бы он ни решился, жизнью он, конечно, не поплатится.
Возможно, что он в гостях у безумцев или маньяков, но никак не у мошенников, не у преступников. И вдруг ему померещился выход: подойти к ним, представиться самому в качестве непрошеного гостя и в галантной форме отдать себя под покровительство хозяев. Только таким благородным аккордом должна завершиться эта ночь, если она нечто большее, чем призрачная, бесплодная игра теней, чем бессмысленная смена чувственных, двусмысленных и мрачных приключений, из которых ни одно не было доведено до развязки.
Облегченно вздохнув, он готовился выступить…
В это мгновение над ухом его раздался шепот:
– Пароль?
Спрашивал незаметно к нему подошедший вплотную черный танцор, а когда Фридолин помедлил с ответом, вопрос повторился.
– Дания, – ответил Фридолин.
– Правильно, сударь, это пароль для входа. Теперь разрешите узнать внутренний пароль.
Фридолин молчал.
– Будьте добры назвать пароль внутреннего обращения.
Вопрос был острее стального ножа.
Фридолин пожал плечами.
Кавалер вышел на середину зала и взмахнул рукой – рояль умолк, и танец оборвался. Двое других – один в желтом, другой в красном – подошли к ним.
– Разрешите узнать пароль, – произнесли они одновременно.
– Я позабыл его, – ответил Фридолин с деревянной улыбкой и почувствовал себя совершенно спокойным.
– Это для вас несчастье, – сказал господин в желтом. – Нам безразлично, забыт ли вами пароль или вовсе был вам неизвестен.
В комнату нахлынули мужские маски.
Двери с двух сторон прикрылись.
Фридолина в монашеском одеянии обступили пестрые танцоры.
– Маску долой! – крикнули сразу несколько.
Фридолин, словно обороняясь, протянул перед собой руки. Стоять одному с открытым лицом в толпе масок в тысячу раз мучительнее, чем раздеться в бальном зале…
Окрепшим голосом он произнес:
– Если кто-нибудь из господ считает себя оскорбленным моим появлением, я предлагаю дать удовлетворение в общепринятой форме. Но маску я сниму в том только случае, если прочие господа сделают тоже самое!
– Дело идет не об удовлетворении, – сказал до сих пор молчавший танцор в красном, – а об искуплении!
– Маску долой! – крикнул другой звонким и наглым голосом, в котором Фридолину почуялось нечто общее с офицерской командой. – Мы скажем вам в лицо, а не в маску, чего вы заслуживаете!
– Маски я не сниму, – ответил Фридолин, возвышая голос. – И горе тому, кто посмеет ко мне притронуться.
Чья-то рука протянулась сорвать с него маску, но в это мгновение дверь распахнулась и на пороге выросла женщина. Фридолин узнал ее не колеблясь. Она была в платье монашенки, как он увидел ее впервые. За плечами ее в чрезмерно ярком зале толпились другие, с задрапированными лицами, тесня друг друга, как молчаливое перепуганное стадо. Но дверь тотчас захлопнулась.
– Оставьте его, – сказала монашенка, – я готова купить ему свободу.
Наступило глубокое и короткое молчание, как будто случилось нечто чудовищное, а затем черный танцор, тот самый, который потребовал у Фридолина пароль, обратился к маске:
– Знаешь ли ты, что на себя берешь?
– Да, знаю!
Вздох прошелестел по всему залу.
– Вы свободны, – повернулся кавалер к Фридолину. – Немедленно оставьте этот дом и не пробуйте углубляться в тайну, в преддверие которой вам удалось проникнуть. Если вы попытаетесь навести кого-нибудь на наш след – безразлично, удастся вам это или нет, – помните: вы погибли!
Фридолин не тронулся с места.
– Могу ли я узнать, какой ценой эта женщина выкупает мою свободу?
Ответа не последовало, только руки протянулись к дверям в знак того, что он должен удалиться.
Фридолин покачал головой:
– Лично я, господа, нахожусь в вашем распоряжении, но я не потерплю, чтоб за меня расплачивалось другое существо.
– В судьбе этой женщины, – сказал черный танцор, внезапно впадая в кроткий тон, – вы все равно ничего не перемените. Обещание, данное здесь, назад не берется!
Монашка наклонила голову в подтверждение этих слов.
– Уйди, – сказала она Фридолину.
– Нет, – ответил он, возвысив голос. – Жизнь для меня обесценится, если я уйду без тебя! Откуда ты и кто ты – об этом я не спрашиваю… Неужели вы так настаиваете, глубокоуважаемые незнакомцы, чтоб эта карнавальная комедия, хотя бы рассчитанная на серьезную развязку, была доиграна до конца? Кто бы вы ни были, господа, кроме этого маскарадного существования, вы несомненно ведете еще другую жизнь. Я же – не играю вовсе комедии, и, если до сих пор по необходимости дурачился, сейчас я прекращаю игру. Я только что соприкоснулся с чьей-то серьезной обреченностью; кому-то грозит опасность, и шутовство здесь ни при чем. Я назовусь, сниму с себя маску, и все последствия пусть падают на меня.
– Берегись! – воскликнула монашка. – Себя ты погубишь, а меня не спасешь. – И, обращаясь к прочим, прибавила: – Вот я, берите меня, вы, все!
Темное одеяние соскользнуло к ее ногам, и, выпрямившись, сверкая ослепительным телом, она потянулась к покрывалу, обернутому вокруг затылка, лба и шеи, и сорвала его удивительно плавным, мягким движением. Вуаль скользнула на пол, черные волосы хлынули на плечи, грудь и бедра, и не успел Фридолин запечатлеть в сознании мелькнувшее лицо, как чьи-то железные руки схватили его, оттащили и повлекли к дверям.
Мгновение спустя он уже стоял в вестибюле, дверь за ним захлопнулась, слуга в маске принес ему шубу, помог одеться и распахнул входную дверь. Подчиняясь какой-то неумолимой силе, Фридолин вышел на улицу – свет за ним погас. Он оглянулся на покинутый дом, неподвижный и темный, с закрытыми, плотно занавешенными окнами.
«Постараюсь запомнить, чтоб найти этот дом, – подумал он, – остальное уже образуется».
Кругом была ночь, и только в некотором расстоянии, там, где его должен был ожидать извозчик, тускло мерцал красноватый фонарь. Из глубины улицы, словно ее подозвали, подъехала траурная колымага. Слуга откинул дверцу.
– У меня своя карета, – сказал Фридолин.
Слуга покачал головой.
– Если кучер меня не дождался, я вернусь в город пешком…
Но слуга ответил движением руки, настолько далеким от всякой услужливости, что о возражении нечего было и думать.
Высокий цилиндр кучера, как шутовской колпак, качался в густом мраке. Свежий ветер гнал по небу рваные фиолетовые облака.
Умудренный опытом всего пережитого, Фридолин понял, что ему ничего больше не остается, как сесть в карету, и карета тотчас же тронулась.
Фридолин был полон решимости – немедленно, едва представится возможность, вплотную расследовать и разъяснить таинственное приключение.
Жизнь его, полагал он, лишится всякого смысла, если ему не удастся найти непонятную женщину, которая в эту минуту расплачивается за его спасение. Какой ценой – об этом легко догадаться…
Что побудило ее пожертвовать собою ради него? Полно! При чем здесь жертва? Была ли она вообще из тех женщин, для которых то, что ей предстоит, то, к чему она себя обрекла, является жертвой?
Ведь, поскольку она участвует в этих собраниях, вероятно, уже не в первый раз, судя по тому, как хорошо ей известны их обычаи, что стоит ей отдать себя одному из этих танцоров или даже всем сразу? Кем может она быть, если не проституткой? Кто, наконец, все эти женщины, если не проститутки? Конечно – проститутки… даже в том случае, если они ведут двойное, так сказать, буржуазное существование, наряду с этим – явно проституционным. А вдруг все только что пережитое было просто-напросто гнусной шуткой, которую с ним разыграли? Шуткой, заранее предусмотренной, обдуманной, быть может, даже разученной на случай, если в собрание проникнет «непосвященный»? И все-таки, вспоминая теперь эту женщину, с первых шагов его так настойчиво предостерегавшую и ныне отдавшую себя во враждебную власть ради его спасения, – в голосе ее, в осанке и в величавых линиях ее тела он должен был признать нечто исключающее самое вероятие лжи. Или она только преобразилась и выпрямилась под впечатлением внезапного проявленная Фридолина? После всего, что с ним случилось этой ночью, Фридолин даже не подозревал, что он баюкает свое тщеславие, допуская вероятность и такого неслыханного чуда.
Бывают такие часы и такие ночи, думалось ему, когда мужчины в обыденной обстановке, лишенные всякой власти над другим полом, излучают странное, непобедимое обаяние.
Карета неуклонно ехала под гору, и, если бы она следовала обыкновенным маршрутом, ей бы давным-давно полагалось свернуть на Гауптштрассе.
Что собирались с ним сделать? Куда его везли? Неужели предстоит еще продолжение этой комедии? Если да, то какого рода? Быть может, все разъяснится? Радостная встреча совсем в другом месте? Награда за испытание, выдержанное с честью? Посвящение в тайное общество? Безраздельное обладание великолепной монашкой?..
Окна кареты были плотно закрыты. Фридолин попытался взглянуть – стекла оказались непрозрачными; попробовал открыть: дернул вправо, влево, – не поддаются! Такая же матовая и плотно пригнанная стеклянная перегородка отделяла его от кучерских козел.
Он начал стучать в стекла, звать и кричать, карета катилась дальше. Тогда он принялся за дверцу кареты: рванул ее раз, другой, – она упорно не поддавалась. Новые, настойчивые крики Фридолина смешались с грохотом колес и с воем ветра.
Теперь карета, подпрыгивая на ухабах, с удвоенной скоростью катилась под уклон. Фридолин, охваченный страхом и смятением, уже готовился выбить одно из матовых окон, когда внезапно карета остановилась. Обе дверцы, справа и слева, распахнулись одновременно, как на пружинах, предоставляя Фридолину иронический выбор между правой и левой стороной. Он соскочил, дверцы захлопнулись, и кучер, бесконечно равнодушный к судьбе Фридолина, погнал свою карету по чистому полю в ночь.
Небо заволокло. Неслись свинцовые тучи, свистел ветер. Фридолин стоял посреди снежной равнины, отливавшей голубоватым мерцанием. Он стоял один с распахнутой шубой поверх монашеской рясы, в шляпе пилигрима, и почувствовал некоторую жуть.
Две вереницы тускло мерцающих фонарей показывали направление города. Но Фридолин, сокращая дорогу, побежал напрямик по хрупкому снежному настилу и подался влево, в сторону, чтобы как можно скорее встретиться с людьми.
Промочив ноги, он добрался до узкого, почти неосвещенного переулка. Сначала он шел под скрипучими и шаткими заборами, потом добежал до угла, вышел на улицу пошире, где невзрачные домики перемежались с пустырями. Где-то на башенных часах пробило три. Ему повстречался человек. Он шел в короткой куртке, заложив руки в карманы, втянув голову в плечи и нахлобучив шляпу на лоб.
Фридолин встал в оборонительную позицию, но подозрительный бродяга неожиданно сам испугался и убежал.
«Что могло это значить?» – подумал Фридолин, но тотчас же сообразил, что сам он производит довольно странное впечатление.
Он снял свою оперную шляпу и застегнул на все пуговицы пальто, под которым до щиколотки трепалась монашеская ряса.
Он еще раз свернул и вышел на скромный проспект предместья. Какой-то прохожий деревенской наружности попался ему навстречу и почтительно поклонился, приняв его, видимо, за священника. Фонарный луч упал на дощечку с названием улицы, прибитую к угловому дому.
– Либгартсталь, – прочел Фридолин.
Значит, не так уж далеко от места, которое он покинул час тому назад. Одно мгновение он хотел вернуться и вблизи опасного дома выждать развязки. Однако он сейчас же передумал, справедливо взвесив что влипнет в новые опасности и ни на пядь не приблизится к решению тайны. Мысль о том, что сейчас, быть может, происходит в загородном особняке, наполняла его горечью, отчаянием, стыдом и страхом. Это состояние было невыносимо. Фридолин пожалел, что встречный бродяга сам обратился в бегство, а не напал на него, он пожалел, что не валяется сейчас под забором на пустынной уличке, с ножом, торчащим между ребер. Таким образом, эта бессмысленная ночь с ее аляповатыми, обрубленными приключениями получила бы хоть подобие смысла и завершения. Так просто, как ни в чем не бывало, вернуться домой – казалось ему смешным. Но ничто еще не потеряно: завтра опять будет день…
Только сейчас он вспомнил Альбертину, но с таким чувством, словно предстояло ее завоевать, словно он не мог и не смел назвать ее своею, пока не свяжет ее в одну цепь со всеми героинями сегодняшней ночи: с «избавительницей», с Пьереттой, с Марианной и проституточкой из переулка.
А не мешало бы разыскать нахала-студента, который задел его на улице, и вызвать на шпаги, а еще лучше – на пистолеты!.. Стоит ли церемониться с чужой жизнью, когда своя обесценена? Неужто он всегда должен будет рисковать жизнью во имя долга и профессионального самоотвержения и ни разу не поставит ее на карту во имя настроения, страсти или чтоб попросту померяться с судьбой?
Снова пришло ему в голову, что он, возможно, уже носит в себе зародыш смертельной болезни.
«Разве не будет верхом нелепости, если я умру оттого, что дифтеритный ребенок кашлянул мне в лицо? Нет ли у меня жара? Хорошо бы сейчас очнуться в постели, так чтобы все пережитое оказалось горячечным бредом…»
Фридолин широко раскрыл глаза, провел рукой по лбу и по щеке, пощупал пульс: чуть-чуть ускоренный… Все в порядке. Он в полном сознании.
Он пошел по направлению к городу. Его обогнали две громыхающие рыночные фуры; встречались рабочие: для них уже начинался день. В кафе за столиком, под непотушенным газовым рожком, сидел толстый человек, с шарфом, обмотанным вокруг шеи, и, подперев лицо руками, спал. Дома стояли еще во мраке, но отдельные окна светились. Фридолин ощущал, как постепенно просыпается город. Ему казалось, он видит людей, как они ворочаются на своих кроватях и готовятся к скудному, ущемленному дню. И ему предстоял такой же день – убогий и хмурый. И сердце его забилось от радостного сознания, что через несколько часов он в белом полотняном халате будет обходить кровати больных.
На углу стоял экипаж; кучер спал на козлах. Фридолин разбудил его, сказал адрес и поехал домой.
V
Было четыре часа утра, когда он поднялся к себе в квартиру. Прежде всего он пришел в свой докторский кабинет и предусмотрительно запер маскарадный костюм в шкаф; затем, не желая будить Альбертину, снял платье и обувь, раньше чем войти в спальню. Осторожно зажег матовую лампочку на ночном столике.
Альбертина лежала спокойно, но рот ее был полуоткрыт, и в углах губ залегло болезненное выражение: это было чужое, незнакомое Фридолину лицо. Он нагнулся к ней, и тотчас же, словно от прикосновения, лоб наморщился, лицо странно исказилось. Внезапно, еще во сне, она так неестественно засмеялась, что Фридолин вздрогнул. Он невольно окликнул ее по имени, но вместо ответа она рассмеялась вновь чужим и жутким смехом. Еще раз, уже громче, окликнул ее Фридолин.
Медленно, с усилием, она раскрыла глаза и посмотрела на него в упор, словно не узнавая.
– Альбертина! – крикнул он в третий раз.
Только теперь она очнулась…
Сопротивление, страх и даже негодование блеснули в ее глазах. В бессмысленном отчаянии она вскинула руки, и рот ее оставался открытым.
– Что с тобой? – спросил Фридолин, затаив дыхание, и, так как она на него глядела с тем же стеклянным выражением ужаса, успокоительно прибавил:
– Это я, Альбертина…
Она шумно вздохнула, болезненно улыбнулась, уронила руки на одеяло и спросила как бы издалека:
– Уже утро?
– Скоро, – ответил Фридолин. – Уже пятый час. Я только что вернулся домой.
Она молчала.
– Советник скончался, – продолжал он. – Я застал его уже в агонии и, разумеется, не мог оставить сразу домашних.
Альбертина кивнула, но, казалось, не поняла или недослышала; она смотрела на мужа невидящим взглядом, и вдруг у него мелькнула нелепая догадка, что ей известно, где и как он провел эту ночь.
Он наклонился над ней и коснулся ее лба. Она слегка содрогнулась.
– Что с тобой? – спросил он вторично.
Она только медленно покачала головой. Он погладил ее волосы:
– Что с тобой, Альбертина?
– Я видела сон, – сказала она глухо.
– Что же ты видела? – кротко спросил он.
– Ах, многое… Я уже не помню!
– Все-таки вспомни!
– Трудно… Это было так сумбурно, и я устала… И ты, наверное, тоже устал?
– Ничуть, Альбертина, вряд ли я уже засну. Ты ведь знаешь… эти поздние возвращения… Лучше всего не ложиться вовсе и сразу засесть за работу…
– Неужели ты не расскажешь мне сна, Альбертина? – опять взмолился Фридолин.
Она немного принужденно улыбнулась:
– Все-таки ты бы прилег немного!
Он мгновение поколебался, затем послушался и прилег рядом с ней. Однако он не смел ее коснуться.
«Между нами – меч», – вспомнилось ему полушутливое замечание, слетевшее с его уст в похожих обстоятельствах.
Они лежали молча, рядом, с открытыми глазами, пронизанные двойственным ощущением близости и холода.
Наконец он поднялся на локте и, подперев голову рукой, окинул ее взыскательным взглядом, словно ему нужно было увидеть большее, нежели просто ее черты…
– Твой сон? – повторил он еще раз.
Она встрепенулась, как будто ждала этого напоминания, и протянула ему руку. Он взял ее в свою и с привычным равнодушием, скорей рассеянно, чем нежно, как бы играя, сжал ее длинные пальцы. Она начала:
– Ты помнишь комнату на маленькой даче в Вертерзее, где я перед помолвкой провела лето с родителями?
Он кивнул.
– Сон начался с того, что я вошла в эту комнату, сама не зная откуда, как актриса выходит на сцену. Я только твердо сознавала, что родители куда-то уехали и оставили меня совсем одну. Это было странно, так как назавтра была назначена свадьба. А подвенечного платья не было нигде.
«Странно, – подумала я, – может, я ошибаюсь», – и распахнула шкаф: нет ли там платья? Но платья не было; вместо него – целый ворох различных одежд: собственно не платья, а костюмы – оперные, пышные, восточные…
«В чем же я буду венчаться», – подумала я. Вдруг шкаф захлопнулся или провалился – не помню…
В комнате было совсем светло, но за окнами сгустилась кромешная ночь… Внезапно появился ты: ты приплыл на галере, а рабы сидели на веслах и, доставив тебя, сейчас же отчалили во мрак. Ты был богато разодет – в шелку и в золоте; на бедре у тебя был кинжал с серебряной рукояткой. Ты приподнял меня и спустил на землю через окно.
И на мне был наряд восточной принцессы. Мы стояли вдвоем на дворе, в зловеще-сумрачном свете, и волокнистый туман пронизывал нас сыростью до костей. Местность была мне хорошо знакома: море слева и холмистый пейзаж. Я даже узнала разбросанные дачи, словно игрушки, выпавшие из коробки. Но мы с тобою – ты и я – скользили – на крыльях летели – сквозь туман. И я подумала: вот наше свадебное путешествие.
Вскоре мы снизились и пошли лесной тропинкой, – ты помнишь дорогу на Элизабетхёхе? Внезапно мы очутились высоко в горах, на лужайке. С трех сторон ее глушил высокий лес, а с четвертой замыкала отвесная скала.
Над нами висел купол звездного неба, неестественно высокий и голубой: это был свадебный балдахин.
Ты меня обнял и был очень нежен…
– И ты, надеюсь, тоже? – ввернул Фридолин с чуть заметной недоброй усмешкой.
– Пожалуй, больше, чем ты, – серьезно возразила Альбертина. – Но как тебе объяснить?.. Несмотря на горячность объятий, нежность наша была насыщена печалью и как бы неминуемым предчувствием страдания.
Вдруг сразу сделалось утро. Сверкающий луг пестрел цветами, листва трепетала в крупной росе, и солнечные лучи дрожали на скалистой круче.
Нам обоим предстояло теперь вернуться к людям, в мир. Это был крайний срок возвращения.
Но случилось нечто ужасное: наша одежда куда-то исчезла. Мной овладело безмерное отчаяние, жгучий до самоуничтожения стыд – и дикая злоба на тебя, словно ты один – виновник всего несчастия. Все, что вскипело в душе: отчаяние, стыд, негодование, – по силе и ярости своей было несравнимо с когда-либо пережитым наяву. Ты же, в сознании своей вины, бросился бежать, как был в ту минуту – голым, к людям, – вниз – раздобыть для нас одежду.