Текст книги "Фридолин"

Автор книги: Артур Шницлер

сообщить о нарушении

Текущая страница: 2 (всего у книги 6 страниц)

Он трус? Он выдержал три сабельных поединка и однажды готов был пойти на пистолетную дуэль, и, право, не по его настоянию дело тогда закончилось миром!

А сама профессия врача? Опасности, подстерегающие ежеминутно со всех сторон, до того привычны, что о них забываешь… Давно ли ребенок, больной дифтеритом, кашлянул ему в лицо?.. Три-четыре дня тому назад, не больше. Это будет посерьезнее, чем дурацкое студенческое фехтование, а между тем он с тех пор даже не думал об этом. Когда-нибудь он еще встретит обидчика и тогда с ним посчитается! Разумеется, он не обязан в полночь, возвращаясь от больного или на пути к больному – ведь могло быть, наконец, и так, – реагировать на выходку пьяных студентов-задир. Вот если б ему повстречался теперь датчанин, с которым Альбертина… ах нет, что за вздор!

Однако этот датчанин так взволновал Альбертину, словно был ее любовником. Даже хуже, даже еще хуже! Да, вот кого бы сейчас встретить! Какое блаженство сойтись лицом к лицу с этим молодчиком где-нибудь на лесной лужайке и целиться из дуэльного пистолета в прилизанную белокурую прическу!..

Оказалось, что он прошел слишком далеко и вышел на узкую улицу, где бродили одинокие жалкие проститутки в ночной охоте за мужчинами.

«Как призрачно!»– подумал Фридолин.

И вдруг – студенты в голубых шапочках показались ему такими же привидениями, как Марианна, жених ее, дядя и тетка, и все они представились Фридолину призрачным хороводом вокруг постели покойного советника; даже Альбертина, которая мерещилась ему в глубине сознания, даже ребенок, спящий калачиком в узкой белой кроватке, даже фрейлейн с родинкой на левом виске – все они отодвинулись в шаткий и призрачный мир. В этом ощущении, хотя оно заставило его слегка содрогнуться, было нечто успокоительное, освобождающее от всякой ответственности, разрешающее все человеческие узы.

Одна из сновавших по улице девушек окликнула его. Это было изящное, совсем еще молодое создание с бледным личиком и ярко накрашенными губами.

«И это „удовольствие“ может кончиться смертью, – подумал он, – только не так уж скоро. Что же, и это трусость? В глубине души – да!»

Он услыхал за собой ее шажки; она еще раз его позвала:

– Значит, ты не пойдешь со мною, доктор?

Он невольно обернулся.

– Откуда ты меня знаешь? – спросил он.

– Я вас не знаю, – ответила она, – но в этом квартале все мужчины – доктора.

С гимназических лет Фридолин не водился с женщинами этой породы.

Неужели он впал опять в мальчишество? Ведь эта девушка – стыдно сказать – его волнует!

Он вспомнил беглое свое знакомство с одним изящным молодым повесой, который пользовался баснословным успехом у женщин. Однажды, будучи студентом, после бала он сидел с этим юношей в ночном кафе и, когда знакомец Фридолина собрался уходить с одной из профессиональных посетительниц кафе, а наивный студент посмотрел на него с легким недоумением, тот ему ответил: «По-моему, это – самое удобное и, во всяком случае, не самое худшее!»

– Как тебя звать? – спросил Фридолин.

– Ну, так, как нас всегда зовут: конечно «Мицци»!

Она уже отперла ключом калитку в воротах и переступила порог, ожидая, что Фридолин за нею последует.

– Быстренько! – сказала она, когда он замешкался.

Внезапно он очутился возле нее; калитка за ним захлопнулась, она щелкнула ключом и зажгла восковую спичку, освещая ему дорогу.

«Я сошел с ума, – подумал Фридолин. – Разве я могу к ней прикоснуться?»

В комнате ее горел масляный светильник. Она повернула фитиль, и ночник озарил довольно уютное помещение, опрятное и прибранное и, во всяком случае, с более приятным запахом, чем хозяйственные испарения в доме Марианны. Да… там лежал месяцами больной старик… Девушка усмехнулась и без всякой назойливости придвинулась к Фридолину, который мягко ее отстранил. Тогда она указала ему на качалку, и он охотно в нее опустился.

– Ты, конечно, очень устал, – заметила она.

Он кивнул.

Неспешно раздеваясь, она прибавила:

– У вас, господа доктора, известно, много дела. Нам, девицам, легче!

Он заметил, приглядевшись, что губы ее не накрашены и что яркость их природная, и сказал ей по этому поводу любезность.

– Зачем же мне мазать губы? – спросила она. – Как ты думаешь, сколько мне лет?

– Лет двадцать, – загадал Фридолин.

– Семнадцать, – сказала она и, усевшись к нему на колени, по-детски обвила рукой его шею.

«Кто в целом мире подозревает, что я сижу в эту минуту здесь? – подумал он. – Я бы сам не поверил, что так со мной случится, хоть час тому назад, – нет, десять минут! И для чего? И почему?»

Она потянулась целоваться – он откинулся назад. Тогда она поглядела на него расширенными опечаленными глазами и соскользнула с его колен. Он почувствовал легкое сожаление, так как в прикосновении ее была какая-то утешительная нежность.

На спинке кровати с открытой на ночь постелью она взяла красный халатик, юркнула в него и, запахнувшись, прижала кулачки к груди – стройная и закутанная, как куколка.

– Ну как тебе сейчас, удобно? – спросила она без насмешки, даже с робостью, словно стараясь его понять.

Он не знал, что ответить.

– Ты угадала, – сказал он, подумав. – Я в самом деле устал, и мне приятно сидеть у тебя в качалке и просто слушать, что ты говоришь. У тебя приятный мягкий голос. Говори же, рассказывай мне что-нибудь!

Она присела на кровать и покачала головой.

– Ты как будто боишься, – сказала она тихонько и, глядя перед собой, чуть внятно прибавила: – Жалко!

Когда он расслышал это словечко, вся кровь бросилась ему в голову. Он подошел к ней, попытался ее обнять, стал объяснять ей, что и не думал ее оскорбить подозрением, что верит ей, – и он говорил правду. Он привлек ее к себе, добиваясь ее ласки, словно она была порядочной девушкой или любимой женой. Она сопротивлялась, он устыдился и наконец отпустил ее.

Она сказала:

– Уберечься невозможно, и когда-нибудь это стрясется. Хорошо делаешь, что осторожен и боишься! Если б случилась беда, как ты стал бы меня проклинать!

Она отказалась от денег – и с такой твердостью, что он не решился настаивать. Затем накинула на плечи узкую голубую шаль, зажгла свечу, посветила ему на лестнице и проводила до самых ворот.

– Сегодня я больше не выйду, – сказала она. Он взял ее руку и, неожиданно для себя, поцеловал.

Она поглядела на него, изумленная, почти испуганная, и вдруг рассмеялась смущенным и счастливым смехом.

– Словно барышне! – сказала она.

Калитка за ним захлопнулась, и Фридолин закрепил в своей памяти номер дома, чтобы наутро порадовать милую девушку скромным подарком: корзинкой съестного и бутылкой вина.

IV

Тем временем еще потеплело. Парным молочным ветром в узкую улицу донесло запах сырых и дальних гор, тронутых весной.

«Куда теперь?» – подумал Фридолин, как будто не было всего естественнее вернуться наконец домой и лечь спать. Но на это он никак не мог решиться. После отвратительной встречи с «аллеманами» он чувствовал себя бесприютным, выброшенным из жизни бродягой. А возможно, что этот срыв случился после признания Марианны… Нет, еще раньше, гораздо раньше, начиная с вечернего разговора с Альбертиной, он все дальше и дальше уклонялся от колеи повседневного существования, в какой-то странный, чужой, далекий мир.

Он поплутал еще немного по ночным переулкам, подставляя открытый лоб мокрому предвесеннему снегу, пока наконец твердым шагом, словно достигнув давно намеченной цели, не вошел в маленькое второсортное кафе, оборудованное в уютном вкусе старой Вены, тесноватое, тускло освещенное и почти пустое в этот поздний час.

Трое господ в углу играли в карты. Кельнер, до сих пор наблюдавший за их игрой, помог Фридолину снять шубу, принял от него заказ и положил ему на столик пачку иллюстрированных журналов и вечерних газет. Фридолин почувствовал себя в безопасности и занялся просмотром газет. Взгляд его скользил по строчкам хроники и телеграммам.

«Где-то в венгерском городке толпа опрокинула в ресторане столики посетителей, говоривших по-немецки. В Константинополе созывалась конференция по поводу багдадской железной дороги, с участием лорда Кранфорда… Фирма „Бреннер и Вайнгрубер“ обанкротилась… Проститутка Анна Тигер из ревности облила серной кислотой свою подругу Гермину Дробицкую… Сегодня в Софийском зале состоится капустник… Молодая девушка Мария Б., проживающая по Гауптштрассе, 28, отравилась сулемой».

Все эти сообщения, безразличные и печальные в сухой своей будничности, действовали на Фридолина отрезвляюще и успокоительно. Он пожалел молодую девушку Марию Б.: сулема, – как глупо! В это мгновение, когда он так уютно сидит в кафе, а жена его Альбертина сладко спит, Мария Б. (Шенбруннер, Гауптштрассе, 28) корчится в бессмысленных судорогах.

Он оторвался от газеты и вдруг увидел, что кто-то с соседнего столика пристально на него глядит. Возможно ли это? Нахтигаль! Тот давно уже, видно, его узнал и в радостном изумлении, протягивая руки, подошел к Фридолину. Это был довольно плотный, почти неуклюжий, но еще молодой человек, с длинными, слегка вьющимися, но уже тронутыми сединой белокурыми волосами и свисающими на польский лад усами. Он был в расстегнутом сером пальто, открывавшем засаленный фрак, заношенную рубашку с тремя фальшивыми брильянтовыми запонками, помятый воротник и белый шелковый галстук бабочкой. Покрасневшие веки его говорили о многих бессонных ночах, но в голубых глазах сияла радость.

– Значит, ты в Вене, Нахтигаль? – воскликнул Фридолин.

– А ты разве не знал? – ответил Нахтигаль с мягким польским произношением, в котором просвечивала легкая еврейская интонация. – А ты разве не знал? Мы – достаточно знамениты!

Он добродушно рассмеялся и подсел к столику Фридолина.

– Кем же ты стал? – удивился Фридолин. – Может быть, под сурдинку ты выбился в профессора хирургии?

Нахтигаль рассмеялся еще заразительнее:

– Так ты не слыхал меня здесь, в кафе?

– Как мог я тебя слышать? Ах да! – Только теперь Фридолин вспомнил, что, входя в кафе, вернее – еще на улице, он слышал фортепианные звуки, доносившиеся откуда-то из подвала. – Так это ты играл? – воскликнул он.

– Кто же, как не я! – усмехнулся Нахтигаль.

Фридолин понимающе кивнул. Разумеется, этот своеобразный жесткий удар, эти странные своенравные гармонии левой руки были ему хорошо знакомы.

– Значит, ты стал профессиональным пианистом? – спросил Фридолин.

Он вспомнил, что Нахтигаль забросил медицину уже после вторичного испытания по зоологии, которое он, правда, выдержал, хотя и с семилетним опозданием. Однако еще долго потом он околачивался в клинике, в анатомическом театре, в лабораториях и аудиториях, где всем примелькалась его привлекательная фигура, белокурая голова артиста, вечно помятый воротничок и улетающий, как птица, когда-то белый галстук; в академическом мире он пользовался веселой популярностью не только у бывших товарищей, но и у профессоров.

Сын еврейского шинкаря в каком-то польском местечке, он в свое время приехал в Вену учиться медицине. Скудная родительская поддержка с самого начала не могла идти в счет, а вскоре и вовсе прекратилась, что не помешало ему, впрочем, по-прежнему появляться в кафе Ритгоф за «коренным» столом студентов-медиков, к компании которых принадлежал Фридолин. В попойках за него платил поочередно кто-нибудь из состоятельных товарищей. Иногда ему дарили старые пиджаки и брюки, и он принимал их охотно, без ложного самолюбия. Еще в родном местечке он обучился у странствующего пианиста начаткам игры на рояле, а в Вене, уже студентом-медиком, посещал консерваторию, где слыл многообещающим молодым пианистом. Но и на музыкальном поприще ему не хватило серьезности, прилежания, необходимых для правильного развития таланта, и вскоре он ограничил свои музыкальные победы тесным кружком знакомых, вполне довольствуясь их безыскусным восхищением. Одно время он работал в пригородном танцклассе в качестве тапера. Университетские товарищи и собутыльники пытались пристроить его на ту же должность в дома более высокого полета, однако Нахтигаль по своенравию своему играл лишь то, что ему хочется и когда захочется, вступал в болтовню с молодыми дамами, оказываясь подчас довольно блестящим собеседником, и пил гораздо больше, чем ему полагалось.

Однажды его пригласили в таперы к директору банка. Уже до одиннадцати вечера он начал смущать фривольно-галантными замечаниями порхавших мимо рояля танцующих девушек, чем обратил на себя неблагосклонное внимание их кавалеров; затем ему вздумалось сыграть какой-то неистовый канкан, подпевая к нему двусмысленные куплеты приятным козлиным басом. Огорошенный банкир сделал таперу суровое замечание. Нахтигаль, исполненный веселья и блаженства, встал и обнял директора. Тогда возмущенный банкир, хотя и сам был евреем, обругал пианиста крылатым площадным словцом, на которое Нахтигаль ответил полновесной пощечиной, окончательно погубив свою карьеру в приличных домах. В дружеском кругу он держался, в общем, приличнее, хотя иногда, особенно в поздние часы, его приходилось выводить из кафе. Но наутро эти печальные недоразумения взаимно прощались и забывались участниками.

Однажды, когда коллеги его уже давным-давно окончили курс, он, ни с кем не прощаясь, исчез из города. Несколько месяцев подряд от него приходили открытки со штемпелем разных польских и русских городов, а как-то раз Фридолин, к которому Нахтигаль чувствовал особое расположение, удостоился уже не простого привета, а просьбы о небольшом денежном займе. Фридолин немедленно выслал требуемую сумму, причем Нахтигаль не счел нужным ни поблагодарить, ни даже подать какой-нибудь знак о своем существовании.

В это мгновение, в четвертом часу ночи, через восемь лет, Нахтигаль почувствовал непреодолимую потребность загладить старый грех и вынул из потрепанного бумажника точную сумму своего долга; бумажник, впрочем, был настолько туго набит, что Фридолин без особых угрызений совести согласился принять деньги.

– Значит, тебе живется недурно? – заметил он, усмехаясь и бессознательно успокаивая себя.

– Пожаловаться не могу, – ответил Нахтигаль и, положив руку на плечо Фридолина, прибавил: – Теперь рассказывай, как ты попал сюда ночью.

Фридолин объяснил свое ночное появление в кафе острой потребностью подкрепиться чашкой кофе после ночного визита к больному, однако, сам не зная почему, он умолчал о том, что не застал пациента в живых. Затем в самых общих чертах он рассказал о своей врачебной карьере, о поликлинике и частной практике, упомянул о том, что он счастливо женат, что у него шестилетняя дочка.

Как и подозревал Фридолин, Нахтигаль все эти годы шатался странствующим пианистом по всевозможным польским, румынским, сербским и болгарским городам и городишкам. В Лемберге у него оставалась жена и четверо детей, – тут Нахтигаль громко расхохотался, словно было исключительно забавно иметь четверых детей, всех в Лемберге и всех от одной жены.

Прошлой осенью он вернулся в Вену. Пригласившее его варьете тотчас же лопнуло, и теперь он играет по самым разнообразным заведениям, где придется, иногда за одну ночь в двух-трех местах, – например, здесь, в погребке.

– Не особенно шикарное заведение, – вскользь заметил Нахтигаль, – скорее, просто бильярдная, а что касается публики… Что поделаешь, когда на шее жена и четверо детей в Лемберге? – рассмеялся он не так уж весело. – Я работаю и в частных домах, – прибавил он скороговоркой и, заметив на лице Фридолина улыбку, напомнившую о прошлом, пояснил: – Только не у банкиров и тому подобных, а, понимаешь, в кругах… в большом свете… и в публичной, и в строго интимной обстановке…

– Строго интимной?

Нахтигаль вызывающе насупился:

– Сейчас за мной приедут…

– Как, сегодня ночью ты будешь играть еще?

– Да, там начинается в два часа.

– Что ж, это особенно заманчиво, – сказал Фридолин.

– И да и нет, – улыбнулся Нахтигаль, но сейчас же омрачился.

– И да и нет? – с любопытством переспросил Фридолин.

Нахтигаль перегнулся к нему через столик:

– Сегодня я играю в частном доме, но я не знаю, кому он принадлежит!..

– Значит, ты играешь там в первый раз? – спросил Фридолин с возрастающим любопытством.

– Нет, уже в третий, но сегодня, по всей вероятности, это будет в другом месте.

– Этого я не понимаю!

– Я тоже, – усмехнулся Нахтигаль. – Но лучше не расспрашивай.

– Гм, – многозначительно удивился Фридолин.

– О, ты ошибаешься, совсем не то, что ты думаешь! Я уже всего нагляделся. Трудно поверить, какие странные вещи творятся в маленьких городках, особенно в Румынии. Да, я многое пережил, но здесь…

Он отдернул желтую ресторанную штору, взглянул на улицу и сказал, словно про себя:

– Все еще нет!

Затем, обращаясь к Фридолину, он пояснил:

– Я насчет кареты: за мною всегда присылают карету, каждый раз другую.

– Ты меня интригуешь, Нахтигаль! – холодно заметил Фридолин.

– Послушай, – начал Нахтигаль после мгновенного колебания. И внезапно прибавил: – Скажи, ты не трус?

– Странный вопрос, – ответил Фридолин тоном обиженного корпоранта.

– Ах нет, я не в банальном смысле!

– Как же тебя понять? К чему в этом случае особенная храбрость? Подумаешь, как страшно! – И Фридолин отрывисто и презрительно рассмеялся.

– Со мною не случится ничего; в худшем случае сегодняшняя ночь будет последней. И мне кажется, так и будет…

Он умолк и опять поглядел в щель гардины.

– Ну, говори же!

– Как ты сказал? – переспросил Нахтигаль, как бы во сне.

– Рассказывай все, если ты уже начал. Тайное заведение? Замкнутое общество? Только по приглашению?..

– Не знаю. В прошлый раз было тридцать человек, а в первый – только шестнадцать.

– Танцуют?

– Ну конечно танцуют!

Нахтигаль начинал как будто раскаиваться, что вообще заговорил.

– А ты им аккомпанируешь?

– Чему аккомпанирую? Я разве знаю чему. Право же, я ничего не знаю! Я играю – играю с завязанными глазами.

– Нахтигаль! Соловей! Что ты там поешь?

Нахтигаль тихонько вздохнул:

– К сожалению, повязка на глазах недостаточно плотная, не такая, чтобы я совсем ничего не видел. Я вижу кое-что в зеркало, сквозь черный шелковый платок.

Он снова умолк.

– Одним словом, – сказал Фридолин с нетерпением и оттенком презрения, но как-то странно взволнованный, – одним словом, голые девки?

– Не говори так, Фридолин, – возразил Нахтигаль, слегка задетый. Таких женщин ты еще не видел!

Фридолина покоробило.

– А сколько стоит вход? – спросил он развязно.

– Ты думаешь, билеты? Вот еще, откуда ты это взял?

– Что же дает право на вход? – спросил Фридолин, плотно сжав губы и барабаня по мраморной доске столика.

– Пароль, который меняется каждый раз.

– А какой он на сегодня?

– Еще не знаю, узнаю от кучера.

– Возьми меня с собой, Нахтигаль!

– Невозможно, слишком опасно!

– Минуту назад ты сам выразил желание меня… расшевелить… Я думаю, это не так уж невозможно.

Нахтигаль поглядел на него испытующе.

– Прихватить тебя, как ты есть, никак нельзя. Все в масках: и мужчины, и женщины. Найдется у тебя маска или что-нибудь в этом роде? Немыслимо! Может, в другой раз. Уж я что-нибудь придумаю…

Он насторожился, еще раз выглянул из-за штор на улицу и с облегчением произнес:

– Наконец-то карета! До свидания…

Фридолин крепко схватил его за руку:

– Ты от меня так просто не увильнешь. Ты возьмешь меня с собою.

– Никак нельзя, коллега!..

– Брось! Предоставь мне дальнейшее. Я уже знаю, что это «опасно». Быть может, это меня и притягивает…

– Но как же это так? Без костюма? без домино? без маски?

– Бутафоры дают их на прокат…

– Час ночи!

– Послушай, Нахтигаль: на углу Викенбургштрассе есть как раз такая лавочка. Я каждый день прохожу мимо и запомнил вывеску. – И, захлебываясь, с возрастающим волнением, Фридолин прибавил: – Ты подождешь меня здесь четверть часа, Нахтигаль, а я попытаю счастья. Хозяин костюмерной мастерской живет в том же доме. Если нет – я отступаюсь. Пусть решит сама судьба. В том же доме – кафе. Как его зовут? Кажется, «Виндобона». Ты скажешь кучеру, что забыл что-то в кафе, войдешь, встретишь меня у дверей, быстро шепнешь мне пароль и вернешься в свою карету, я же, если мне удастся раздобыть костюм, быстро найму извозчика и поеду за тобой следом. Дальнейшее как-нибудь образуется. Во всяком случае, Нахтигаль, даю тебе честное слово, я не покину тебя в беде!

Нахтигаль много раз безуспешно пытался прервать Фридолина. Фридолин бросил на столик деньги, оставив щедро на чай, что, по мнению его, подходило к стилю этой ночи, и удалился.

На улице стояла закрытая карета, на козлах сидел неподвижный кучер, весь в черном, в высоком цилиндре.

«Точь-в-точь похоронная колымага», – подумал Фридолин.

В несколько минут ускоренным шагом он дошел до углового дома, о котором говорил Нахтигалю, справился у дворника, не живет ли здесь прокатчик маскарадных костюмов Гибизер, надеясь в душе, что его не окажется. Но Гибизер действительно жил в этом доме, этажом ниже костюмерной мастерской, и дворник не только не удивился позднему посетителю, но, умиленный щедрыми чаевыми, благосклонно заметил, что в масленичный сезон охотники до маскарадных костюмов являются не так уж редко и в ночное время. Стоя внизу, он светил Фридолину свечой, пока тот не позвонил на площадке первого этажа.

Костюмер Гибизер открыл сам, словно ждал гостя за дверьми. Это был худощавый, безбородый и лысый человек, в старомодном цветочном шлафроке и в турецкой феске с кисточкой, чем-то напоминавший комических стариков театральной традиции. Фридолин объяснил ему, в чем он нуждается, подчеркнув, что за ценою не постоит, – на что Гибизер почти недовольно заметил:

– Я беру только то, что мне причитается.

По винтовой лестнице он провел Фридолина в бутафорский магазин. Пахло шелком, бархатом, сухой пылью и цветочной трухой, во мраке маячили какие-то серебряные и красные блестки. Внезапно вдоль узкого и длинного прохода между рядами открытых шкафов, начало которых терялось в темноте, вспыхнули две вереницы маленьких лампочек.

Справа и слева висели всевозможные костюмы: на одной стороне наряды рыцарей, монахов, крестьян, охотников, ученых, докторов, турок, арлекинов, а на другой – туалеты придворных и рыцарских дам, крестьянок, горничных, субреток и звездные плащи на королеву-ночь. Поверх костюмов размещались соответственные головные уборы, и Фридолину показалось, будто он идет сквозь аллею повешенных, которые собираются пригласить друг друга на кадриль. Господин Гибизер шел позади.

– Не имеет ли уважаемый клиент особых пожеланий? Может, Людовик Четырнадцатый? Может быть, директория или что-нибудь в старонемецком вкусе?

– Мне нужна только темная монашеская ряса, черная маска и – больше ничего.

В это мгновение в самом конце коридора раздалось дребезжание стекла. Фридолин испуганно заглянул в лицо бутафору, словно ждал от него немедленных объяснений. Но Гибизер остался стоять неподвижно, нащупал спрятанный в стене выключатель, и – вдруг ослепительно яркий свет залил весь коридор до конца, где стоял столик с тарелками, стаканами и бутылками. Из-за стола поднялись сидевшие друг против друга инквизиционные судьи в красных таларах и вспорхнуло миловидное, светлое существо. Гибизер крупными шагами устремился к месту события и, перегнувшись через стол, поймал только напудренный парик, меж тем как из-под стола вынырнула совсем молодая прелестная девушка, почти ребенок, в костюме Пьеретты, в белых шелковых чулках, и бросилась вдоль коридора по направлению к Фридолину, так что тот поневоле принял ее в объятия. Гибизер уронил на стол белый парик Пьеретты, а правой и левой руками придерживал средневековых судей за кончики красных талар.

– Господин Гибизер! – крикнул Фридолин.

– Сударь, придержите девчонку!

Девочка прижалась к Фридолину, словно нашла в нем покровителя. На маленьком узком напудренном личике были налеплены мушки, от нежной груди подымался запах пудры и роз, в глазах искрились веселье и лукавство.

– Господа, – внушительно сказал Гибизер, – вы останетесь здесь до тех пор, пока я не вызову полицию.

– Опомнитесь, что с вами? – воскликнули ряженые.

И в один голос прибавили:

– Мы здесь по приглашению фрейлейн!

Гибизер отпустил их, а Фридолин расслышал, как он им сказал:

– По этому поводу вам придется дать более подробные объяснения. Неужели вы сразу не заметили, что перед вами сумасшедшая?

Затем он обратился к Фридолину:

– Простите, сударь: неожиданное происшествие!

– Ничего, ничего, пустяки! – успокоил его Фридолин.

Всего охотнее он забрал бы девочку с собой, каковы бы ни были последствия. Она не сводила с него манящих детских глаз, как зачарованная. В другом конце коридора взволнованно совещались друг с другом ряженые. Гибизер деловито обратился к Фридолину:

– Вы желаете рясу, сударь, и к ней, значит, пилигримскую шляпу и маску?

– Нет, – сказала Пьеретта, сверкнув глазами. – Этому господину ты дашь горностаевую мантию и красный шелковый камзол!

– Ты не тронешься с места! – прикрикнул на нее Гибизер и указал Фридолину на темную рясу пилигрима, висевшую между ландскнехтом и венецианским сенатором.

– Она будет по вашей фигуре, – сказал он. – А вот подходящая шляпа, берите скорей.

Вновь объявились судьи в красных плащах.

– Вы нас немедленно выпустите, господин Жибизье, – заявили они, к немалому удивлению Фридолина, произнося фамилию Гибизера по-французски.

– Об этом не может быть и речи, – насмешливо ответил бутафор. – Прежде чем уйти, соблаговолите обождать здесь моего возвращения.

Фридолин между тем облачился в свою рясу, завязав узлом свисающие концы белого шнура; Гибизер, вскарабкавшись на узкую лесенку, подал ему широкополую пилигримскую шляпу, и Фридолин ее надел. Но все это он проделал как бы по принуждению, ибо внутренний голос все явственней ему подсказывал, что он обязан остаться и помочь Пьеретте, которой грозит опасность. От маски, которую Гибизер сунул ему, прощаясь, в руку (Фридолин ее тут же примерил), пахло своеобразными, немного противными духами.

– Ты пойдешь вперед! – сказал Гибизер девочке и повелительно указал ей на лестницу.

Пьеретта обернулась, поглядела в конец коридора и кивнула в сторону расстроенного ужина с меланхолически-веселым прощальным приветом. Фридолин проследил ее взгляд: там уже не стояли больше ряженые, но двое стройных молодых мужчин во фраках и белых галстуках, еще не снявшие красных масок. Пьеретта ящерицей спустилась по винтовой лестнице, за ней торопился Гибизер, а Фридолин за ним.

Внизу, в прихожей, Гибизер отворил какую-то дверь во внутренние комнаты и сказал Пьеретте:

– Ты сейчас же ляжешь в постель, испорченное создание! С тобой мы поговорим, как только я посчитаюсь с господами там, наверху!

Она остановилась в дверях, такая беленькая и нежная, и, покосившись на Фридолина, печально покачала головой. В большом стенном зеркале справа Фридолин увидел тощего пилигрима, в котором он узнал себя, и удивился тому, как естественно произошло это превращение. Пьеретта исчезла, и старый бутафор запер ее на ключ. Затем он открыл наружную дверь и стал выпроваживать Фридолина в сени.

– Простите, – сказал Фридолин, – а как же мой долг?

– Какие пустяки, сударь! Я вам верю, заплатите, когда будете возвращать костюм.

Но Фридолин не трогался с места:

– Дайте мне слово, что вы не сделаете зла бедной девочке.

– А вам до нее какое дело?

– Я слышал, как вы ее только что назвали сумасшедшей, а через мгновение – испорченным созданием. Согласитесь, тут вопиющее противоречие…

– Сударь, – возразил Гибизер напыщенно-театральным тоном, – разве душевная болезнь не порча, ниспосланная Богом?

Фридолина покоробило, и он вздрогнул.

– Как всегда, – заметил он, совладав с собой, – горю можно помочь. Я врач, завтра мы об этом поговорим.

Гибизер язвительно и беззвучно рассмеялся. Внезапно в сенях вспыхнула лампочка. Гибизер захлопнул за Фридолином дверь и заложил ее тотчас щеколдой.

Спускаясь по лестнице, Фридолин снял с себя шляпу, плащ и маску и сунул ее под мышку. Привратник выпустил его на улицу. Похоронная карета стояла напротив с неподвижным кучером на козлах. Нахтигаль, собравшийся уже уходить из кафе, был как будто не слишком приятно изумлен точностью Фридолина.

– Так ты действительно раздобыл костюм?

– Как видишь! А пароль?

– Ты так настаиваешь?

– Безусловно!

– Ну, будь по-твоему: пароль – «Дания».

– Нахтигаль, ты сошел с ума!

– Что с тобой?

– Ничего, ничего… Прошлым летом случайно мы были на датском взморье. Ну, полезай в свою колымагу, только не сразу. Дай мне время раздобыть карету.

Нахтигаль кивнул, закурил с расстановкой папиросу, а Фридолин между тем быстро перешел на другой тротуар, нанял извозчика и с беспечной развязностью, словно дело шло о шуточной погоне, приказал кучеру ехать вслед за похоронной каретой, которая только что тронулась в путь.

Они проехали по Альзерштрассе, затем нырнули под железнодорожный мост, выехали в предместье и покатили по тускло освещенным пустынным улицам. Фридолин все время опасался, что извозчик потеряет из виду переднюю карету, но каждый раз, высовываясь в окошко и окуная голову в неестественно теплый воздух, он видел эту карету впереди, на небольшом расстоянии, с кучером в черном цилиндре, монументально сидящим на козлах.

«Все это может кончиться плохо, – подумал Фридолин и явственно припомнил запах розы и пудры, подымавшийся от груди Пьеретты. – Какую странную романтическую историю задел я мимоходом! Не следовало уходить, я был даже не вправе уйти… Где мы теперь едем?»

Дорога плавно поднималась. По сторонам мелькали скромные дачи. Фридолин узнал местность, когда-то давно он здесь бывал, гуляя; этот подъем, должно быть, Галицинберг. Слева в глубине город расплывался в тумане тысячами мерцающих огней. Сзади послышался грохот колес; Фридолин глянул в окошко и увидел, что за ним едут еще две кареты.

«Это очень кстати, – подумал Фридолин, – мой извозчик не покажется подозрительным кучеру похоронной кареты».

Внезапно, резко подпрыгнув на ухабе, карета свернула в сторону и между решетками, стенами и заборами покатила под гору, словно срываясь в пропасть. Фридолин вспомнил, что нужно переодеться. Он скинул шубу и запахнулся в рясу, точь-в-точь как по утрам в отделении поликлиники влезал в рукава полотняного халата. Как о блаженном избавлении он подумал, что через несколько часов, если все сойдет благополучно, он будет обходить кровати в своем отделении – профессиональный врач, готовый к услугам больных.

Экипаж остановился.

«А что, – подумал Фридолин, – если я, не слезая, поеду обратно? Но куда? К маленькой Пьеретте или к девочке с Бухфельдштрассе? Или к дочке покойного советника – к Марианне, или домой?..»

И с легким содроганием он понял, что менее всего его тянет домой. Оттого ли это, что ехать домой было дальше, чем куда-либо?..